Прошкин Евгений Александрович. Слой Ноль

   — Я сюда их принес, — ответил Немаляев. — Угощайся. А это наше пополнение. Виктор, Сапер, — представил он.
   — Виктор, — повторил Мухин, протягивая через стол руку.
   — Сапер, — сказал мужчина. — Это не профессия, это вроде имени.
   — Ага, понятно...
   — Как там у тебя? — спросил Немаляев.
   — Движется потихоньку, — ответил Сапер, закидывая в рот таблетку. — Нормально. Сегодня подвели итоги опроса. У нас двадцать процентов.
   — Двадцать — мало.
   — Сан Саныч, я не волшебник. Народ жаждет бухла, женщин и чудес. Где я им возьму чудеса?
   — Витя, пойдем, это скучно, — буркнул Константин. — Тебе еще кое с кем познакомиться надо.
   — Тоже ваши? — спросил Мухин, выходя в коридор.
   — Наши, — выразительно произнес Константин, и Виктор уловил в его голосе то ли досаду, то ли обиду.
   Колени и кончики пальцев еще подрагивали, но тиски, сдавившие голову, уже разжимались — постепенно, позволяя ощутить сам процесс выздоровления и в полной мере им насладиться. Мухин не знал, что бы он делал без таблетки — не первой, капсулы в пищевой оболочке, а этой, тетра... или макро-.. хрен запомнишь.
   — У вас тут летальных исходов еще не было? — осведомился он.
   — Это несмертельно. Сапер сразу по две-три штуки заглатывает.
   В желудке у Виктора что-то взбрыкнуло, и он прислонился к книжному шкафу.
   — А если б мы там не... Короче, на сколько ее хватает этой вашей отравы?
   — Одна доза держит в трансе часа четыре. Две — около семи. Три никто, кроме Сапера, не пробовал.
   — Блин... «доза»! — скривился Виктор. — Вашему Саперу не позавидуешь. Чем же он там занят? Коллекционирует концы света?
   Он намеренно сказал «вашему Саперу», давая понять, что пока в это дело не впрягается. И Константин его прекрасно понял.
   — Конец света Сапер ни разу не застал. Он бывает только в одном слое. Старается организовать то, о чем я тебе говорил. Воплощает нашу мечту.
   — Мечту о диктатуре?
   — О сильной власти, которая удержит страну от психоза и самоубийства. По-моему, оно того стоит.
   Виктор отклеился от шкафа и дошел до поворота. За углом оказалась узкая кишка с одной дверью.
   — Ну, воплощает... А когда он сюда возвращается, тот Сапер, который там живет, он ведь все забывает. Так?
   — Так. В том слое он никакой не Сапер, а Гена Павлушкин. Сапер пишет ему подробные инструкции.
   — Инструкции, как стать вождем? — удивился Мухин. — Этому можно научить?
   — Сапера Сан Саныч консультирует, а у него опыт большой. И к тому же вождем Саперу не надо, он только готовит почву. Чего мнешься-то? — Константин распахнул дверь. — Милости просим!
   Комната была вся пепельно-серая и до отвращения казенная. Вдоль стены стоял строгий стол с десятком мониторов. Клавиатура оказалась одна, она лежала ровно посередине, а системного блока не было и вовсе.
   — И кто же вас спонсирует? Сколько барыг на паяльник посадили, чтобы все это оборудовать?
   — Барыга у нас свой, он и без паяльника счета оплачивает. Тоже перекинутый.
   — Н-да... — проронил Виктор, еще раз оглядываясь. — Торгаш, гэбэшный начальник, мент-маньяк, бомж-политолог... пардон, бич. И как его... Гена Камушкин, да? Отщепенцы спасают мир. При помощи подземного Интернет-кафе. Для полного счастья им не хватает только порнографа...
   — Ты можешь в это не верить, — холодно произнес Константин. — Тебя никто не заставляет.
   — Да с радостью! — воскликнул Виктор. — Я бы с радостью поверил! Но ты же помнишь Воробьевы горы? Наши приветы долетели раньше. И что? Оттуда тоже приветики пришли. Какая разница, кто первый? Если уж в Америке противоракетная оборона не сработала, нам-то куда? У нас всей ПРО — три кольца вокруг Москвы. Москва — это еще не Россия.
   — Три кольца не везде, в некоторых слоях и того нет. Фокус не в том, чтобы суметь защититься, а в том, чтоб друг на друга не напасть.
   — "Фокус"!.. Для этого надо столковаться с американским президентом, ни много ни мало. Но если он — чурбан с лассо?!
   — Есть у нас перекинутый... Перед массовой миграцией он туда отправится и не нажмет на кнопку. Больше от него ничего не требуется.
   — Вы... у вас есть президент США?!
   — В отдельно взятом слое. Там он стал президентом, да. И без всяких лассо, между прочим. Но это наш секрет, — сказал Константин, отыгрываясь за «вашего Сапера».
   Выдержав взгляд, он придвинул к себе клавиатуру и начал что-то быстро натюкивать.
   Один из мониторов ожил, и в нем запрыгало нутро дорогого автомобиля. С краю, в затемненном и явно бронированном окне, пронеслась серая глыба Госдумы. Затем возник мягкий кожаный потолок, и на его фоне выплыло лицо — приветливое, как у всех гэбистов.
   Шибанову было под пятьдесят. Кажется, он собрался лысеть, но потом раздумал: волосы лишь слегка отступили назад, оставив между двумя проталинами закругленный мыс. То же было и с сединой: виски отливали сталью, — но не более. Точно Председатель ГБ чего-то сильно испугался один-единственный раз и после этого разучился бояться навсегда.
   — Здравствуй, Костя, — произнес он доброжелательно. — Мухин уже с нами? Здравствуй, Мухин.
   — Здрасьте... — ответил Виктор. Ни камер, ни микрофонов он в комнате не нашел, но по реакции понял, что его видят и слышат.
   — Значит, вот какими кадрами мы пополняемся. Творческая интеллигенция... — заметил Шибанов с усмешкой. Он не поворачивал головы, но обращался, понятно, уже не к Виктору.
   — А также научная, — в тон ему добавил Мухин. — Я был ботаником. Вернее, зоологом.
   — Ботаник — это хорошо... Что ж, работайте, — сказал Шибанов и без предупреждения отключился.
   Константин снова защелкал клавишами. После хлопка по «Энтеру» монитор, стоявший левее, сразу показал чью-то морду.
   — Он?.. — Пухлые губы брезгливо сморщились. — Этот оборванец? Ну-у, Костя...
   — А ты-то кто? — резко спросил Мухин. Он допускал, что пиджак, купленный на вещевом рынке, вызывает зависть не у всех, однако оборванцы одевались гораздо хуже.
   — Я Юрий Макаров! — объявил мужчина с таким апломбом, будто его звали по меньшей мере Вильям Шекспир.
   Коммерсант носил мелкие очочки в золотой оправе, и сам он был весь какой-то золотой, светящийся, с бледной кожей, светло-серыми глазами и желтым цыплячьим пухом на голове. Выглядел он лет на сорок и принадлежал к тому типу честных меценатов, что восстанавливают церквушку, а после ежедневно проезжают мимо и сами себе говорят: «Это я ремонт проплатил. Это я разрешил им тут молиться».
   — Дело твое. Костя... — изрек Макаров.
   Виктор уже собрался ответить, но Константин стиснул кулак и махал им до тех пор, пока коммерсант не исчез с экрана.
   — Смотрины окончены, — проговорил он с облегчением. — А то кормильцы обижаются, когда мимо них что-то проходит. Они же все-таки кормильцы...
   — Президент США, — напомнил Мухин. — Он тоже тут бывает, в подвале?
   — Нет, Президент — он в Белом доме, — отшутился Константин. Получилось довольно коряво, но сглаживать он и не собирался. — Пойдем на кухню, поешь по-человечески. Или, может, после?
   — После чего?
   — Я подумал, тебе еще раз прогуляться захочется — самому, без проводника.
   — Чтоб эти уроды меня совсем уделали?..
   — Там, где мы с тобой побывали, все закончилось, и ты туда уже не вернешься. Нужно тело, твое собственное тело, иначе во что тебя перекинет?
   — Не знаю... Тебе видней.
   — Это был риторический вопрос, — пояснил Константин, выходя в коридор. — Мы без оболочки существовать не можем.
   — Оболочки?! — Виктор с сомнением посмотрел ему в затылок. — Ты что... ты не считаешь себя человеком?
   — Если человек — это личность, то считаю. Если мясо и кости — то нет, — спокойно ответил Константин. — Тебя только что били, правильно? Попробуй найти синяки...
   Мухин машинально провел языком по зубам. Крыть было нечем.
   — Синяки остались на мясе, — продолжал Константин. — Мясо осталось в том слое. А здесь оно у тебя другое. И, кстати, тоже не твое.
   — Почему же оно...
   — Не надо спорить, мне это неинтересно. Все, что тебе дано понять, ты поймешь сам. Что не дано — не поймешь никогда. А я этим сыт по горло. Два года уже...
   — Ты говорил, в апреле сюда попал.
   — Сюда — в апреле, — подтвердил Константин. — Но на этом слое свет клином не сошелся. Были и лучше, просто здесь совпало удачно: и Шибанов, и Макаров, и яы с Немаляевым. И еще, кроме нас, люди кой-какие...
   — А тот слой, где вы э-э... почву готовите, — он какой?
   — Обыкновенный. Макдоналдс, Большой театр — все как везде. Мрази всякой тоже хватает.
   —А Сапер?..
   — Да?..
   — Что там делает наш Сапер? — спросил Виктор. Константин остановился и, медленно обернувшись, положил руку ему на плечо.
   — Все-таки «наш»?
   — Я ведь сам пришел, — усмехнулся Мухин. — Просто никак не соображу, что от меня требуется. Чем я могу быть полезен президенту, миллионеру и Председателю ГБ?
   — Здесь — ничем, конечно. Но ты же не только оператор или ботаник, как я не только мент или осужденный убийца. У нас может быть столько ролей и столько жизненного опыта, сколько мы захотим. Пока все миры не выгорели дотла... А чем конкретно заниматься — сейчас мы тебе расскажем. Сан Саныч!.. — позвал Константин.
   — Да слышали мы все. Идите сюда!
   Мухин отодвинул стеклянную перегородку — при этом ему показалось, что в одной из пяти закрытых комнат раздался какой-то шорох, но Немаляев заглушил его своим голосом:
   — Знакомство с шефами подействовало, или это под впечатлением от экскурсии? Или заранее был согласен?
   — Витя сомневается, что у нас получится создать островок безопасности. И еще он хочет знать, что ему придется делать.
   — А что мы делаем?.. — поднял брови Сапер. — Мотаемся туда-сюда...
   — Разыскиваем разных людей, собираем информацию, — добавил Константин. — Вроде курьеров. В общем, по обстоятельствам.
   Последняя фраза Мухину не понравилась — она напомнила то, что говорил Петр, но цепляться за слова он не стал. В конце концов, при нем расстреляли троих подонков, и он не слишком о них горевал. Да его и самого вчера вечером убили... Не так уж это и страшно.
   — Пока полностью не освоишься, никаких заданий для тебя не будет, — сказал Немаляев. — Костя, на каком перебросе ты научился выбирать?
   — Где-то на десятом.
   — Я примерно на пятнадцатом, — подал голос Сапер.
   — Во-о! А у тебя их сколько? Четыре?
   — По-моему, да...
   — Практикуйся. Нам для этого надо было в каждом слое подыхать, а у тебя такой замечательный шанс.
   — А что, если у меня не получится? — спросил Виктор.
   — Со временем это дается все легче и легче, — возразил Константин. — Дело в тренировке. Ну а если все же не научишься, мы тебя сами отсюда заберем. В конце, когда эвакуироваться будем. Одного тут не бросим, не волнуйся. Нас слишком мало. Перед эвакуацией примешь капсулу, и я тебя направлю, куда надо. Только тело твое здесь придется... того. Иначе транс закончится и тебя выдавит обратно.
   — А когда надо будет... эвакуироваться?
   — Зависит от успехов Сапера.
   — Месяц, — бросил тот.
   — Сан Саныч, вы тоже летаете? — осведомился Виктор.
   — Летаю, а как же! — засмеялся Немаляев. — В тлеющих слоях много любопытного. Там за мешок муки можно все государственные тайны купить. Правда, этот мешок еще достать надо...
   — Тлеющие?..
   — Это те, которые погибают сами, без мировой войны. Где люди превращаются в скотов.
   — А которые не погибают?.. Есть такие слои?
   — Есть. Это миры, где миграции еще не было. А где уже была... Везде одно и то же. Государство исчезает, появляется полная свобода... Мнимая, — уточнил Немаляев. — Свобода взять чужое, изнасиловать, убить. Любое общество — это система ограничений. Какие уж там ограничения!.. Там и границ-то нет... Я думаю, если б люди просто лишились памяти, сразу все, — и то было бы лучше. Ну, слонялись бы идиотами, корешки бы съедобные выкапывали, на голубей охотились. Изобретали бы себе какие-нибудь правила — пусть дурацкие, но обязательные для всех... Но они же не дети, они же помнят. Человек с пистолетом становится хозяином, человек на танке становится богом. Пока солярка не кончится...
   Сапер покатал по столу белую капсулу и толкнул ее Мухину. Виктор накрыл ее рукой и долго не решался оторвать ладонь от теплого пластика. С того момента, как он очнулся в «девятке», прошло чуть больше суток. За это время он прожил три жизни: не буквально, но по тому опыту, что отложился в памяти, — да, прожил. И это были его собственные, настоящие жизни. И сейчас ему предлагали четвертую — сразу, без передыху. А потом будет пятая, шестая, седьмая — пока он не научится плевать на все эти условности. На все эти жизни, смерти и что там еще бывает?
   — Мозги у меня не выкипят? — спросил он.
   — Обязательно выкипят, — заверил Константин. — Соберем и засунем обратно. Погоди, не на кухне! Я тебя отведу. Тазик больше не понадобится — тебе вроде уже нечем...
   Комната Мухина находилась посередине — квадратов пятнадцать, немаленькая, с кремовыми стенами. Цвет Виктору не понравился, но он решил не придираться. Обстановка была примерно такой, как он и ожидал: полуторная кровать, телевизор, гардероб с пустыми вешалками и кондиционер.
   — Бритву и зубную щетку найдешь в ванной, — сказал Константин. — Будут еще пожелания — запишешь, охрана доставит.
   — Какие тут пожелания?..
   — Ну, не знаю. Один... член нашего коллектива, например, повесил у себя шторы. В пику Сан Санычу.
   — Разве бабу попросить...
   — Это пожалуйста, через полчаса привезут.
   — Надувную? — хмыкнул Мухин.
   — Естественно. Все, не буду мешать. Да!.. Снадобья щибановские вон там. — Он показал на тумбу под телевизором. — Но это потом, у тебя уже есть. Расслабляйся.
   Виктор прилег на кровать и повертел во рту капсулу. Закрыв глаза, он попытался представить себе слой, в который сейчас попадет. Он мечтал перенестись в какую-нибудь утопию, где женщины играют на арфах, мужчины пьют из золотых кубков, а дети не умеют плакать. Где никто не снимает порнуху, потому что любовь — это не ремесло, а искусство. Где никто не нюхает «снежок», потому что всем и так весело. Где никто не стреляет, потому что негодяй сам в отчаянии посыпает голову пеплом и удаляется в пустыню...
   Виктора устроил бы вариант и попроще, без кубков и арф, но ничего, кроме трех лесбиянок, он так и не придумал.
   Вскоре безвкусная скорлупка начала растворяться, и на язык попало что-то сладкое. Мухину захотелось выплюнуть.
   Он проглотил.

Глава 7

   Виктор приподнял горелое одеяло и, убедившись, что муравьев нет, откинул его в сторону. Под сырой ватой оказался темный щебень, не сильно утрамбованный. Ковырнув его лыжной палкой, Мухин увидел почерневшую книжку, тоже сырую, и какие-то облупленные железки. Культурный слой здесь был неглубоко, и поиски определенно имели смысл.
   — Сука!..
   Мухин копнул еще и наткнулся на синий закругленный бок — не то кастрюлька, не то жестяная коробочка. Встав на колени, он разгреб мелкую бетонную крошку и достал будильник. Стряхивая налипший песок, Виктор повертел находку в руках и чуть не закричал от радости — будильник был механический. Электронный тоже мог бы сгодиться, но это товар на любителя, а механический, да если еще и работает...
   Он тронул заводную ручку и, прижав часы к уху, прислушался. Внутри тикало. Не веря такой удаче, Мухин чуть-чуть, на пол-оборота, повернул второе колесико и медленно совместил стрелки. Над кучей обломков разнесся пронзительный звонок. Виктор вскочил и, потрясая будильником, исполнил победный танец. Два-три дня он будет сыт, а если хорошенько поторговаться, то пожалуй, что и четыре.
   — Сука!! — крикнули сзади, и Мухин наконец сообразил, что его кто-то зовет. — Ты оглох?!
   На тротуаре стоял дюжий мужик — по пояс голый, в блестящих хромовых сапогах и с пустыми пулеметными лентами крест-накрест. Виктор его, кажется, не знал — по крайней мере не помнил. Он привык не различать людей — они узнавали его сами. Когда им было нужно.
   — Сука, бегом сюда!
   Мухин сунул будильник за пазуху и, спрыгнув с треснутой плиты, поскакал по кочкам.
   Мужик в лентах не носил бороды, и это, бесспорно, свидетельствовало о его высоком статусе. Если человек имеет возможность бриться, то у него наверняка есть еда, а может, и еще что-нибудь полезное.
   — Курить хочешь?
   Виктор часто закивал.
   — А я тоже кой-чего хочу, — сказал бритый, доставая из-за спины майонезную банку.
   Про майонез все давно забыли, и удобные маленькие банки с крышечкой использовали для хранения окурков, но называли их по-прежнему — майонезными. Кроме того, банки были стеклянные, и любой сразу видел, сколько в них курева и какого оно качества.
   Мужик с лентами держал почти полную. Там были бычки и с фильтром и без, но главное — не было папиросных гильз. На этом Виктор уже попался: однажды ему насыпали целый кулек, он думал, что хватит на неделю, но все место в пакете занимали мундштуки от папирос, никчемные бумажные трубочки. Табака он с них не натряс и на затяжку, а гильзы случайно промочил под дождем и, всплакнув, выкинул.
   Однако теперь ему предлагали настоящее курево, первый сорт. Мухин сразу приметил длинную изогнутую сигарету — почти не тронутую, ну разве что слегка.
   — Сестрица в берлоге? — спросил бритый.
   — Давай банку.
   — Не бойсь, не обману. На фига мне тебя обманывать, если я могу ноги тебе переломать.
   Виктор испуганно поднял голову. Да, такой может.
   И не только ноги.
   — В смысле, мог бы, — поправился мужик. — Но не ломаю же! Пошли.
   — Да куда ходить-то? Жди здесь, — проговорил Мухин, не спуская глаз с длинного окурка. — Слушай, тебе котлы не нужны?
   — Зачем они мне?
   — А я откуда знаю? — Он все же полез за будильником, но тот провалился к самому животу, и Виктору
   пришлось развязать пояс.
   Последний месяц он ходил в толстом махровом халате, обрезанном выше колена — чтоб не мешал лазить по развалинам. Из лишнего куска получился хороший шарф, широкий и плотный. Но сегодня было тепло.
   — Сука, не томи, а то передумаю, — предупредил бритый. — Я-то без бабы не останусь, а ты будешь курить собственный член.
   На «член» Виктор не обиделся, а вот обращение «Сука» его немного задело, но возражать он не посмел.
   — Сейчас приведу, — буркнул он, почесав лоб. — Аванс давай.
   Мужик высыпал на ладонь несколько бычков — так себе, «на пару дохлых», как в армии говорили. Мухин брал их бережно, по одной штуке, и раскладывал по карманам.
   — Сука!
   — А?..
   Его и самого удивляло, что он отзывается на это слово, но получалось как-то автоматически, минуя сознание. Он снова поскреб лоб — неистово, ногтями.
   — Пока ты телишься, у меня все желание уйдет. На тебе еще. Сука, только быстрее!
   Мухин собрал окурки и помчался к берлоге. По дороге он драл жестким рукавом лоб и все никак не мог остановиться. И еще его беспокоила «Сука». Она тоже как будто чесалась — ворочалась в мозгу, царапая его своей шкурой.
   Богатый мужик произнес эту «Суку» не как простое слово, а как слово с большой буквы, точно оно было самостоятельным. А в чем разница-то, спросил у себя Мухин. А разница в том, что просто «сукой» можно назвать любого, а «Сукой» — нет. Такая ерунда со всеми словами происходит. Взять, допустим, слово «сапер». Если оно с маленькой буквы пишется, то это дело одно, а если с большой...
   При чем тут Сапер?!
   Виктор споткнулся о торчащий кирпич и, взмахнув руками, с грохотом рухнул на лист рваной жести. Бритый расхохотался, будильник под халатом звякнул невпопад и сразу умолк. Мухин стиснул зубы и взял закопченный осколок стекла. Протерев одну сторону, он поднес ее к лицу. В черном зеркале отразилась клокастая борода, ввалившиеся глаза и расчесанный до крови лоб — с крупной наколкой СУКА.
   Его имя. Такое уж у него здесь имя...
   Еще он был Витей, но только для сестры. Все остальные обращались к Мухину согласно начертанному на челе, и даже он сам — хотя он об этом и не задумывался — звал себя так же.
   «Сукой» Виктор стал давно, еще до прихода Дури, — тоже, кстати, с большой буквы, хотя Дурь была уже потом, значительно позже.
   А до нее была обыкновенная жизнь — настолько обыкновенная, что о ней и сказать-то нечего. Действительно, что мог сказать о своей жизни пятнадцатилетний Витя Мухин? Ну, что он самый лучший... Что он, безусловно, скрытый сверхчеловек или как минимум герой, который пока еще себя не проявил. И в то же время он самый несчастный. Или нет, лучше невезучий, «несчастный» — это слишком обреченно. А что еще?.. Ну, что учителя задолбали, это понятно. Что пиво в банках выглядит круче, но в бутылках — вкуснее. И что Верка из пятого микрорайона чего-то крутит... Точнее, это он с ней пытался крутить, а она, сука...
   Так у него и появилась вторая татуировка. Первую — оскаленную волчью пасть на правом плече — он сделал еще в четырнадцать. Дворовый мастер Шип, сам уже судимый, честно предупредил, что за волка в случае чего придется отвечать. «В случае чего» — это, ясно, на зоне. Витя немножко дрейфил, но настоял на своем. Оскал получился посредственный, волком там и не пахло — не то собака, не то вообще крокодил какой-то. И если б даже угораздило Витю сесть, то за крокодила с него вряд ли стали бы спрашивать...
   Вторую наколку он делал сам — не потому, что водки для Шипа пожалел, а потому, что стеснялся обращаться с такой просьбой. И себя самого стеснялся тоже, и понимал, что мстит не Верке, а себе и что будет раскаиваться, — понимал, а все же делал. Простой тушью и швейной иголкой. В результате левое запястье украсилось очень короткой и очень емкой фразой: «Вера — сука». В этой фразе было все, что он тогда чувствовал.
   Вскоре он познакомился с Галей и как-то невзначай стал мужчиной. А после и с ней все закончилось. Друзья, смеясь, советовали рядом с «Верой» наколоть «Галю», чтоб ее это тоже касалось, а на день рождения, обормоты, подарили ему словарь женских имен.
   Одумавшись, Витя взял ту же иглу, блюдечко с молоком и начал, как его учили, сводить. Обратный процесс оказался стократ болезненней. «Веру» и «тире» он все-таки ликвидировал, а «суку» решил оставить на завтра.
   Назавтра рука распухла так, что страшно было смотреть, и он поперся в поликлинику. Участковая врачиха, дама пожилая и трезвая, подвига не оценила и отправила его в больницу. Витю продержали неделю, но руку вылечили. Он собирался заняться вторым словом, да все как-то откладывал. В то время в Москве уже поот-крывались частные косметические кабинеты, но там было дорого, а деньги, которые Витя иногда доставал, шли на бухло и на других девушек — теперь он к ним относился уже с меньшим трепетом.
   «Сука» на левом запястье так и осталась. Витя дотянул до девятнадцати лет, а в девятнадцать его загребли в армию. Явились с милицией, ночью, как к злостному «уклонисту». Сняли с очередной Веры-Гали-Марины и отвезли прямо на сборный пункт — веселого, пьяного, посылающего через решетку «газика» воздушные поцелуи.
   — Курить есть. Сука? — обратился к нему такой же призывник, еще в «гражданке».
   — Ты кого Сукой?.. — мгновенно вскипел Мухин.
   — Тебя. На тебе же написано.
   Витя без разговоров отгрузил ему в пятак, чем окончательно испортил свое личное дело. Служить он попал на Чукотку — дальше не посылали, дальше была уже Америка. В части он от «Суки», как мог, отбрыкивался, но против дембелей не попрешь; так она к нему и прилипла.
   А когда он попал в дисбат... Это уж совсем другая история, Мухин ее и вспоминать-то не хотел. Попал за то, за что другие получали отпуск... Так вот, когда он туда попал, проклял не только «суку Веру», но и всех сук Земли. Юношеские сопли в предельно жесткой среде дисбата обошлись ему слишком дорого. Если б он знал заранее, в какую помойку его везут и что там будут за люди, то выгрыз бы наколку с мясом. Но он не знал и не выгрыз, и на новое место службы прибыл с «сукой» на руке — и с индифферентной улыбочкой, хотя уже без воздушных поцелуев.
   Напрасно он объяснял, откуда взялась татуировка и что она означает. Все только хмыкали и внимательно, с головы до ног, его оглядывали. А ночью, после отбоя, третий дисциплинарный взвод третьей дисциплинарной роты показал ему свое толкование этого слова.
   «Сука» — это самка...
   — Сука!! — гаркнул бритый. — Ты что там валяешься? Заснул, что ли?
   Виктор отбросил осколок и потрогал лоб, будто проверяя буквы на ощупь.
   — Да. Я... я иду, иду... — пробормотал он.
   — Не иду, а бегу! Лечу!
   —Да... я лечу.
   Мухин встал и, придерживая за пазухой будильник, понесся вдоль бывшего жилого дома, ныне — груды обломков...
   «Суку» на левой руке он тогда уничтожил. Раздобыл кусок наждачки и стер — подчистую, чуть ли не до кости. Исключительно для себя, поскольку для других это уже не имело никакого значения. А еще он втайне надеялся, что рука опять распухнет и он немножко отлежится в санчасти.
   Однако избавиться от этого слова ему не позволили.
   Его привязали к кровати и сделали новую татуировку — ярче, крупнее и гораздо заметней. На лбу.
   Через месяц он очутился в госпитале, но не в хирургии, а на психиатрической экспертизе. Военврачи душевнобольных не лечат, они лишь отбраковывают. Его комиссовали и перевезли в Москву — домой он вернулся даже не прослужив положенных двух лет. Если только палату на двенадцать человек считать домом...
   А потом пришла Дурь. Никто не понял, что это такое, — тогда, год назад. Никто не понимал и сейчас. Дурь — это то, что случилось с людьми. Или, может быть, с миром.
   Однажды Витя проснулся — дома, то есть в двенадцатиместной палате, — и увидел, что дверь открыта. Больные разбрелись кто куда, и он тоже побрел. Их никто не задерживал — врачи и санитары сами превратились в больных, да и не только они...