Страница:
человек двадцать раз погибал и возрождался вновь. Недели не проходило, чтобы
мы, знавшие об этих муках, не спрашивали бы себя: "А как поступил бы я, если
бы меня пытали?" Только этот вопрос выводил нас за границу нашего "я" и
общечеловеческого. Он заставлял нас выбирать между ничейной землей, где
человечество отрицает себя, и голой пустыней ней, из которой оно возникает и
создает себя.
Наши непосредственные предшественники, от которых мы получили культуру,
мудрость, нравы и поговорки. Они создали дома, в которых мы живем, и
расставили вдоль наших дорог статуи своих великих людей. У них были довольно
скромные добродетели и жили они в умеренном климате. Они никогда не грешили
столь сильно, чтобы упасть слишком низко. Они всегда могли увидеть под собой
еще больших грешников. Заслуги не возносили их столь высоко, чтобы не
увидеть над собой еще более заслуженные души. Далеко на горизонте их
взгляд различал людей и даже высказывания, которыми они пользовались и
которые мы получили от них. "Дурак всегда найдет еще большего дурака,
который им восхитится", "Всегда нужен кто-то более ничтожный, чем ты сам".
Нам досталась их манера утешаться в своих горестях тем, что, как ни велико
их горе, есть и еще хуже. Все говорит о том, что они смотрели на
человечество как на естественную и бесконечную среду, из которой нельзя
выйти или достигнуть ее границ. Смерть они встречали со спокойной совестью,
не пытаясь понять свой человеческий удел. Поэтому их писатели подарили им
литературу средних ситуации.
Но мы не могли считать, что быть человеком естественно, когда лучшие из
нас в застенках могли выбирать только между нравственным падением и
героизмом. То есть выбирали между двумя крайними точками человеческого
поведения, за пределами которых уже ничего нет. Если они были трусами и
предавали, то люди оказывались выше их. Если они становились героями, то все
остальные были ниже их.
Последнее встречалось чаще всего. Они уже видели в человечестве
безграничную среду. Оно для них было лишь слабым огоньком, который они
вынуждены были сами поддерживать в себе. Все человечество сжималось в комок
в том молчании, которое они противопоставляли своим палачам. Их окружала
только ледяная полярная ночь бесчеловечности и неведения, которую они не
видели, а лишь угадывали по ее жуткому леденящему холоду. Наши отцы всегда
имели свидетелей и примеры. Для этих измученных людей не было ни тех ни
других. Сент-Экзюпери сказал после выполнения им опасного задания: "Я сам
свой собственный свидетель". Ужас, потерянность и кровавый пот начинаются
тогда, когда у человека уже не может быть другого свидетеля, кроме него
самого. Тогда он испивает чашу до дна, то есть до конца узнает удел
человеческий. Конечно, далеко не все мы прошли через этот кошмар, но он
висел над нами как угроза и обещание.
Пять долгих лет мы жили словно скованные. Мы никогда не относились
легко к своему писательскому ремеслу, поэтому это оцепенение все еще
сказывается в наших работах. Мы положили начало литературе крайних ситуаций.
Я не считаю, что это сделало нас выше наших старших собратьев. Скорее
наоборот.
Блок-Мишель, имеющий право говорить, утверждал в "Тан модерн", что
великие обстоятельства требуют меньше отваги, чем ничтожные. Не мне судить,
прав он или нет. Кем лучше быть -- янсенистом или иезуитом? Но я считаю, что
доблесть нужна при любых обстоятельствах, и что человек не может
одновременно быть и тем, и другим. Получается, что мы -- янсенисты. Это
эпоха сделала нас такими. Она заставила нас дойти до пределов. Я считаю, что
мы все -- писатели метафизики. Возможно, многие среди нас откажутся от этого
или согласятся с оговорками, но это по чистому недоразумению. Ведь
метафизика -- отнюдь не чисто теоретический спор об абстрактных понятиях,
далекая от опыта. Это живое усилие полностью осознать изнутри удел
человеческий. Обстоятельства заставили нас открыть для себя давление
истории, как Торричелли открыл атмосферное давление. Поставленные жестоким
временем в ту заброшенность, откуда видны крайние точки, до абсурда, до
полного незнания нашего человеческого удела.
Возможно, мы взяли на себя непосильную задачу. Это не первый раз эпоха,
за недостатком таланта, не создала ни своего искусства, ни философии. Нам
предстояло создать литературу, которая соединяет и примиряет метафизический
абсолют и относительность исторического события. Я ее назову, за неимением
лучшего определения, литературой великих обстоятельств.
Мы не намерены бежать в вечное, преклоняться перед тем, что
неподражаемый г-н Заславский называет в "Правде" "историческим процессом".
Наше время поставило перед нами вопросы другого порядка. И они будут нашими
вопросами. Как можно стать человеком внутри истории, через и для нее? Можно
ли осуществить синтез между нашим единственным и уникальным сознанием и
нашей относительностью. Короче говоря, между догматическим гуманизмом и
верой в историческую перспективу? Чем мораль связана с политикой? Как
осознать объективные последствия наших действий, независимо от наших
настоящих намерений? Можно поставить эти проблемы абстрактно. Но нам
хотелось их пережить. А это значит -- подкрепить свои мысли скрытым
конкретным опытом, каким являются романы. В начале нашего пути у нас была
техника, рассмотренная мною раньше, чьи цели сильно отличались от наших
намерений. Она была предназначена для описания личной жизни в стабильном
обществе. С ее помощью можно было запечатлевать, описывать и разъяснять
колебания, медленную дезорганизацию частной системы в мире, находящемся в
состоянии покоя. Но в 1940 году мы оказались в эпицентре циклона. Чтобы
сохранить ориентацию, нам нужно было решить более сложную проблему. Ведь
уравнение второй степени более сложно, чем уравнение первой степени. Надо
было различать отношения частных систем с общей системой, их включающей. И
при этом: нужно было учитывать, что обе они находятся в движении и что их
движение влияет друг на друга. В стабильном мире автор французского
предвоенного романа находится в пункте "гамма", обозначающем абсолютный
покой. У автора были
точные ориентиры, позволяющие определить движение его персонажей. А мы
оказались в стремительно развивающейся системе. Нам были известны только
относительные траектории. Наши предшественники считали, что находятся вне
истории, и одним взмахом крыла оказывались на вершине, откуда видели все в
истинном свете. Нас же обстоятельства вновь окунули в наше время. Мы не
могли видеть мир во всем его объеме, во всей его цельности, находясь внутри
него? Поскольку мы оказались в ситуации, нам и осталось писать романы только
об этой ситуации. Пришлось обойтись без внутренних рассказчиков, и
всезнающих свидетелей. Короче, если мы хотели дать отчет о нашей эпохе, то
нам пришлось отказаться от техники романа, основанной на ньютоновской
механике, ко всеобщей относительности. В наших книгах поселились полуясные и
полутемные создания, из которых одно может показаться нам привлекательнее
другого, но ни одно не имеет преимуществ во взгляде на событие или на самого
себя. Пришлось представить существа, чья реальность создавалась из
беспорядочного и противоречивого переплетения оценок, данных каждым обо
всех, включая и себя, и всеми о каждом. Эти создания никак не могут понять
изнутри, происходят ли изменения их судеб из-за их собственных усилий и
ошибок или это просто следствие движения вселенной. Пришлось везде оставить
сомнения, ожидания, незаконченность и вынудить читателя самого строить
предположения, внушив ему чувство, что его взгляд на события и персонажей
только одно мнение из многих других. Но ни в коем случае мы не должны были
указывать ему дорогу и позволить ему догадаться о наших чувствах.
Но сама наша историчность возвращала нам тот абсолют, который,
казалось, она поначалу у нас отняла. Ведь мы проживали ее каждый день. Если
наши стремления и страсти, наши действия можно было объяснить с точки зрения
уже свершившейся истории, то в нашей заброшенности, неуверенности, среди
опасностей, поджидающих нас в настоящем, они опять приобретали свою
первоначальную непроницаемость. Мы были уверены, что придет день, когда
историки смогут пробежать минута за минутой так быстро проживаемое нами
пространство, пролить свет на наше прошлое нашим же возможным будущим. Они
смогут оценить наши проекты по их истокам, измерить искренность наших
намерений их успехом. Но нашим временем, необратимым вспять, обладали только
мы и никто больше, оставалось спастись или погибнуть, двигаясь в потемках в
этом единственно реальном времени. Подобно уличным грабителям, события
внезапно накидывались на нас, и нужно было делать свое дело, видя перед
собой много непонятного и невыносимого. Нужно было спорить, высказывать
смутные догадки, не имея в наличии веских доказательств, строить планы без
всякой надежды их реализовать. Возможно, кто-то претендовал на то, чтобы
истолковать нашу эпоху, но для нас она оставалась необъяснимой. Нельзя было
отнять у ее горечь, эту горечь ощущали только мы, похоже, ей суждено
исчезнуть только вместе с нами.
Наши старшие сотоварищи повествовали в своих романах о деяниях
прошлого, строгая временная последовательность позволяла распознать
логические и всеобщие связи, вечные истины. Каждое изменение было заранее
продумано, нам демонстрировали осознанно прожитую жизнь. Через два столетия
это направление, возможно, породит автора, который возьмется за исторический
роман о событиях 1940 года.
Если бы мы взялись обдумывать будущие свои книги, то пришли бы к
выводу, что никакое искусство не может стать действительно нашим, пока не
вернет жизни ее первозданную грубую свежесть, ее двусмысленность, ее
непредсказуемость, не вернет времени его течение, окружающему миру -- его
прекрасную и грозную неясность, а человеку -- присущее ему терпение. Вместо
того, чтобы ублажать читателя, подтверждая его превосходство над
неодушевленным миром вещей, нужно внушить ему ужас. Каждый персонаж книги
должен стать западней для читателя, чтобы его кидало от одного сознания к
другому, будто перебрасывая между вселенными, чтобы он прочувствовал
неуверенность литературных героев, их тревоги, впитал в себя их сегодняшний
день, согнулся под гнетом их будущего. Пусть его окружат, как неприступные
скалы, их высказывания, их ощущения, пусть он почувствует, что каждая
перемена в настроении персонажа, каждый поворот мысли заключают в себе все
человечество. Пребывая на своем месте в пространстве и во времени, они, тем
не менее, существуют внутри истории. Наперекор извечному обману настоящего
будущим, они воплощают либо безостановочное сползание ко Злу, либо подъем к
Добру, которого никакое будущее не сможет поставить под сомнение.
Именно этим можно объяснить популярность в нашей стране Кафки и
американских писателей. О Кафке, кажется, все сказано: он собирался
изобразить бюрократический аппарат, прогрессирующее течение болезни,
положение евреев на востоке Европы, тяготение к недоступной запредельности,
мир, в котором катастрофически не достает милосердия. Это, конечно,
правильно. Но я бы отметил, что в его книгах описан человеческий удел.
Особенно глубоко затронул нас это бесконечно длящееся судебное
разбирательство, которое все-таки кончается -- так неожиданно и плохо. Судьи
неизвестны и недоступны, обвиняемые напрасно стараются узнать своих
обвинителей, тщательно выстроенная
защита оборачивается против защитника и ложится еще одним камнем в
основание обвинения. Во всем этом, а также в абсурде, в котором стараются
разобраться персонажи, и разгадка которого находится где-то в ином
измерении, мы узнавали историю и нас самих в ее потоке.
Мы бесконечно отдалились от Флобера и Мориака. Им удавалось неизвестным
дотоле способом живописать нереализовавшиеся судьбы, жизни, подточенные у
самых корней, прожитые скромно и мелочно. Они хотели показать реальность
иллюзии, которую нельзя изменить, и обозначить за ней другую недоступную для
нас реальность.
Бесполезно было подражать Кафке, повторять его: мы находили в его
книгах ценную поддержку и копали в другом месте. В американских авторах нас
трогала не жестокость, не пессимизм. В них можно было распознать людей,
затерянных на просторах чересчур большого континента, подобно тому, как мы
заплутали в истории, людей без традиций, пытавшихся радикальными средствами
передать читателю чувство беспомощного удивления, чувство одиночества перед
лицом того, что недоступно пониманию. Не наш снобизм обеспечил успех
Фолкнеру, Хемингуэю и Дос Пассосу. Литература чувствовала, что ей угрожает
собственная техника, свои внутренние мифы. Рефлекторно защищаясь, она
отказывалась смотреть в лицо исторической ситуации и бралась за чужие
методы, чтобы в новых условиях исполнять свою роль.
Стоило нам очутиться лицом к лицу с публикой, как жизнь вынудила нас
порвать связи с предшественниками. Они исповедовали литературный идеализм, а
мы воссоздавали происходящее через призму субъективности. Мы считали, что
теория относительности в истории приводит все субъективности к единому
знаменателю, возвращает происходящему
всю его значимость и через абсолютный субъективизм снова утверждает
догматический реализм. Они желали хоть как-то оправдать решение
повествовать, противоречащее здравому смыслу. Явно или исподволь они
неустанно напоминали в своих книгах о существовании автора. Ну а мы,
наоборот, хотели, чтобы творения наши сами парили в воздухе, чтобы слова не
указывали обратную дорогу к тому, кто их написал. Заброшенные, неприметные,
они должны были, словно на санках, скатить читателя в сердцевину иной
вселенной, скатить одного, без попутчиков и свидетелей. Мы хотели, чтобы
наши произведения жили подобно вещам, растениям, событиям, не как продукт
человеческой деятельности; мы хотели устранить Провидение из своих книг, как
ранее выставили вон из нашего мира. Мы оценивали красоту не по форме или
содержанию, а по напряженной полноте бытия.
Мы рассмотрели, как "ретроспективная" литература ставит авторов в
положение над обществом. Все, кто вел повествование с точки зрения уже
свершившейся истории, стремились отказаться от своей корпоративности,
историчности и не учитывать необратимость времени. Этот прыжок в вечность --
результат отмеченного мною разрыва между писателем и читателями. С другой
стороны, наша решимость вернуть абсолют в историю происходила на фоне усилия
наладить примирение между автором и читателем, что уже пытались сделать
радикалы и присоединившиеся.
Для писателя, убежденного, что он открывает окно в вечность, нет
равных. Он озарен светом, который не отражается на низменной толпе, кишащей
под ним. Но этот свет уверяет его, что нельзя уйти от своего класса только
через добрые чувства. Нигде не найти привилегированного сознания, и изящная
словесность -- не литература для благородного
сословия. Он начинает понимать это. Если он пришел к выводу, что понял,
что проще всего остаться в дураках в свою эпоху -- это отвернуться от нее
или вообразить, что ты возвысился над нею. Преодолеть ее можно, не убегая от
нее, а добровольно согласившись взять на себя бремя ее изменения.
Постараться способствовать продвижению в самое близкое будущее. Вот тогда
писатель начинает работать для всех и вместе со всеми. Проблема, над
решением которой он бьется собственными средствами, -- это проблема всех.
Этого достигли, те из нас, кто печатался в подпольных листках. Их статьи
были адресованы всему обществу. Мы же оказались к этому не готовы, и не
достаточно способны. В литературе Сопротивления можно увидеть мало
значительных произведений. Но этот опыт дал нам возможность ощутить, какой
могла бы быть литература конкретного мира.
В своих анонимных статьях мы отражали дух чистого отрицания. В условиях
открытого угнетения и его мифов, духовность была сродни отказу. В основном,
нужно было критиковать политику, обличать полумеры, предупреждать о каком-то
человеке или о пропаганде. Когда мы восхищались кем-то, высланным из страны
или расстрелянным, то только для того, чтобы собраться с духом и сказать
"нет".
Против туманных и обобщенных понятий, о которых твердили с утра до
вечера, таких, как Европа, раса, еврей, крестовый поход против большевизма,
нам нужно было воскресить в себе забытый дух анализа. Только ему было под
силу разбить их вдребезги.
Мы видим, что наша деятельность оказалась только бледной тенью
блестящей деятельности писателей XVIII века. Но, в отличие от Дидро и
Вольтера, у нас была только одна возможность общения с угнетателями -- через
литературный вымысел, даже для того, чтобы пристыдить их. Мы никогда не
имели с ними никаких отношений. У нас не было никаких иллюзий. Эти
авторы передали нам умение, занимаясь своим ремеслом, избежать положения
угнетенных. Даже из бездны угнетения мы высказывали свой гнев и надежды
порабощенного общества, частью которого мы являлись. При удачном стечении
обстоятельств и при большем таланте, сплоченности и горячности мы смогли бы
создать внутренний монолог оккупированной Франции.
Но даже если бы нам это удалось, в этом не было бы никакой нашей
заслуги. Национальный фронт организовал своих членов по профессиям. Все, кто
работал на Сопротивление, знали, что врачи, инженеры, железнодорожники в
своей области вкладывали в дело Сопротивления более значительный труд.
В любом случае, эта позиция далась нам легко из-за существующей великой
традиции литературного отрицания. Но она рисковала после Освобождения
обернуться отрицанием как системой и окончательно разделить писателей и
читателей. Нас восхищали любые формы разрушения -- дезертирство,
неповиновение, крушения, поджог созревших хлебов, покушения. Все это были
методы ведения войны.
С окончанием войны, мы из упрямства могли бы присоединиться к группе
сюрреалистов и ко всем тем, кто делает из искусства радикальную форму
бесконечного потребления. Но 1945 год сильно отличался от 1918. Легко было
призывать потоп на победоносную сытую Францию, которая считала, что
возвысилась над Европой. Потоп пришел. Что же нам разрушать? Великое
метафизическое потребление последней послевоенной эпохи совершалось весело,
на гребне радости от сброшенного гнета. А сейчас над нами висит война, голод
и диктатура. Мы оказались сверхподавлены. На 1918 можно смотреть как на
праздник. Тогда можно было устраивать фейерверк из двадцати веков культуры и
накопления.
Сегодня погашены все веселые огни, они просто не стали бы разгораться.
Время веселья не спешит назад. В эти скудные годы литература отказывается от
потребления, поскольку оно преждевременно. В богатом обществе угнетателей
можно видеть в искусстве роскошь. Там она кажется признаком цивилизации. Но
сегодня роскошь лишилась своего священного облика -- черный рынок сделал ее
фактором социального расслоения, она потеряла черту наглого потребления,
которое составляло половину ее прелести. Сейчас потребляют потихоньку,
тайком, чувствуют себя не на вершине социальной лестницы, а на ее обочине.
Искусство чистого потребления оказалось бы в подвешенном состоянии без
наслаждения хорошей кухней и одеждой. Оно могло бы доставить уединенное
удовольствие привилегированной группке, этакое онанистское Удовольствие.
Превратилось в еще одну возможность пожалеть об утраченных радостях жизни. И
это, когда вся Европа занята своим восстановлением, целые нации отказывают
себе в насущном ради экспорта.
Как и Церковь, литература может приспособиться ко всем ситуациям. Она
может спастись во всех случаях. Но тогда мы можем увидеть ее второй лик.
Писать -- вовсе не значит жить, вырываться из жизни, чтобы созерцать в мире
благополучия Платонову квинтэссенцию и архетип прекрасного или дать себя
разрубить, как шпагами, новыми и непонятными словами, появляющимися из-за
нашей спины.
Писать -- это быть ремесленником. Это ремесло требует обучения,
непрерывного труда, профессиональной тщательности и ответственности. Эта
ответственность не нова. Целых сто лет писатель стремится унестись в своем
искусстве в сферу невинности. Эта сфера выше Добра и Зла, это сфера
догреховного.
Общество определило наши задачи и наш долг. Видно, оно считает нас
очень опасными. Общество приговорило к смерти тех из нас, кто сотрудничал с
врагом, и оставило на свободе других людей, совершивших то же преступление.
Сейчас считают, что лучше строить Атлантический вал, чем рассуждать о нем.
Это не удивительно. Видно, общество столь безжалостно к нам потому, что мы
потребители чистой воды. Расстрел одного писателя говорит только о том, что
одним едоком стало меньше. Даже самый мелкий производитель превратился бы в
большую потерю для нации.
Но я не утверждаю, что это справедливо. Это создает условия для любых
злоупотреблений, цензуры, гонений. Но нас не может не радовать, что и наша
профессия связана с определенным риском. Когда мы работали в подполье, мы
рисковали гораздо меньше, чем печатник. Мне часто было за это стыдно. Но это
научило нас нести ответственность за свои слова. Когда каждое слово может
стоить чьей-то жизни, их нужно экономить. Недопустимо останавливаться или
заливаться соловьем. Нужно было спешить, писать кратко.
Кризис языка приблизила война 14-го года. Я бы с удовольствием сказал,
что война 40-го года вернула ему настоящую цену. Но хотелось бы, чтобы,
возвратив себе свои настоящие имена, мы не отказывались бы от риска в целом.
Ведь все равно, кровельщик рискует больше.
Если в обществе упор делается на производство и оно стремится свести
потребление к самому необходимому, то в нем литературное произведение
бесполезно. Писателю можно подчеркнуть то, что произведение стоило ему
труда. Даже явно указав, что такой труд требует применения не меньших
способностей, чем труд инженера или врача, все равно созданный писателем
объект никогда не может быть признан богатством. Нас совсем не удручает
полное отсутствие видимой пользы, наоборот, именно этим обстоятельством
мы гордимся, потому что знаем: это залог свободы. Всякое произведение
искусства бесполезно по определению, поскольку само является абсолютной
целью и предстает перед публикой как категорический императив. Само по себе,
оно не может и не желает быть продуктом, оно представляет собой свободную
совесть производительного общества, а значит, подобно творениям Гесиода,
отображает независимость производства по отношению к производителю. Дело не
в том, чтобы возродить нудный и скучный производственный роман, классическим
представителем которого был Пьер Амп. Однако, подобные мысли можно считать
одновременно призывом и чем-то, опережающим события. Если уж нашим
современникам показывают их труды и дни, следовало бы разъяснить людям
задачи, общие принципы, и структуру их производственной деятельности.
Если отрицание -- один лик свободы, то созидание -- другое лицо этого
Януса. Парадоксальная черта нашей эпохи заключается в том, что никогда
раньше свобода созидания не подступала вплотную к самосознанию и никогда она
подвергалась настолько всеобъемлющему отчуждению. Никогда так отчетливо не
проявлялась продуктивность труда, и никогда сам продукт и его значимость не
изымались так беззастенчиво и всецело, у тех, кто его создал. Никогда Homo
faber не осознавал так отчетливо, что он вершит историю, и никогда не ощущал
с такой полнотой свое бессилие перед нею.
Роль писателя в этой ситуации предопределена. В литературе всегда
наличествует элемент отрицания, поэтому она будет выражать протест против
отчуждения труда. Но литературе присуща и созидательная функция, поэтому она
будет изображать отдельного человека как творческий акт, поможет ему
преодолеть свое теперешнее отчуждение и продвинуться по дороге к лучшему
будущему.
Признавая, что "обладать", "делать" и "быть" -- ключевые категории
человеческого существования, мы замечаем, что литература потребления изучает
только взаимосвязи категорий "быть" и "обладать". Здесь ощущение
тождественно с наслаждением, что абсурдно с философской точки зрения, а тот,
кто лучше владеет искусством наслаждаться жизнью, признается в большей
степени существующим. На всем пути следования от "Культуры собственного Я"
до "Обладания мирозданием", через "Плоды земные" и "Дневник Барнабеуса" под
словом "существовать" понимается "принадлежать себе". Если книга порождена
таким сладострастием, она сама претендует на роль чего-то, что сулит
наслаждение, и круг благополучно замыкается.
Что касается нас, то самой жизнью мы принуждены отражать взаимосвязи
между "быть" и "делать" в современную эпоху. Есть ли человек то, что он
мы, знавшие об этих муках, не спрашивали бы себя: "А как поступил бы я, если
бы меня пытали?" Только этот вопрос выводил нас за границу нашего "я" и
общечеловеческого. Он заставлял нас выбирать между ничейной землей, где
человечество отрицает себя, и голой пустыней ней, из которой оно возникает и
создает себя.
Наши непосредственные предшественники, от которых мы получили культуру,
мудрость, нравы и поговорки. Они создали дома, в которых мы живем, и
расставили вдоль наших дорог статуи своих великих людей. У них были довольно
скромные добродетели и жили они в умеренном климате. Они никогда не грешили
столь сильно, чтобы упасть слишком низко. Они всегда могли увидеть под собой
еще больших грешников. Заслуги не возносили их столь высоко, чтобы не
увидеть над собой еще более заслуженные души. Далеко на горизонте их
взгляд различал людей и даже высказывания, которыми они пользовались и
которые мы получили от них. "Дурак всегда найдет еще большего дурака,
который им восхитится", "Всегда нужен кто-то более ничтожный, чем ты сам".
Нам досталась их манера утешаться в своих горестях тем, что, как ни велико
их горе, есть и еще хуже. Все говорит о том, что они смотрели на
человечество как на естественную и бесконечную среду, из которой нельзя
выйти или достигнуть ее границ. Смерть они встречали со спокойной совестью,
не пытаясь понять свой человеческий удел. Поэтому их писатели подарили им
литературу средних ситуации.
Но мы не могли считать, что быть человеком естественно, когда лучшие из
нас в застенках могли выбирать только между нравственным падением и
героизмом. То есть выбирали между двумя крайними точками человеческого
поведения, за пределами которых уже ничего нет. Если они были трусами и
предавали, то люди оказывались выше их. Если они становились героями, то все
остальные были ниже их.
Последнее встречалось чаще всего. Они уже видели в человечестве
безграничную среду. Оно для них было лишь слабым огоньком, который они
вынуждены были сами поддерживать в себе. Все человечество сжималось в комок
в том молчании, которое они противопоставляли своим палачам. Их окружала
только ледяная полярная ночь бесчеловечности и неведения, которую они не
видели, а лишь угадывали по ее жуткому леденящему холоду. Наши отцы всегда
имели свидетелей и примеры. Для этих измученных людей не было ни тех ни
других. Сент-Экзюпери сказал после выполнения им опасного задания: "Я сам
свой собственный свидетель". Ужас, потерянность и кровавый пот начинаются
тогда, когда у человека уже не может быть другого свидетеля, кроме него
самого. Тогда он испивает чашу до дна, то есть до конца узнает удел
человеческий. Конечно, далеко не все мы прошли через этот кошмар, но он
висел над нами как угроза и обещание.
Пять долгих лет мы жили словно скованные. Мы никогда не относились
легко к своему писательскому ремеслу, поэтому это оцепенение все еще
сказывается в наших работах. Мы положили начало литературе крайних ситуаций.
Я не считаю, что это сделало нас выше наших старших собратьев. Скорее
наоборот.
Блок-Мишель, имеющий право говорить, утверждал в "Тан модерн", что
великие обстоятельства требуют меньше отваги, чем ничтожные. Не мне судить,
прав он или нет. Кем лучше быть -- янсенистом или иезуитом? Но я считаю, что
доблесть нужна при любых обстоятельствах, и что человек не может
одновременно быть и тем, и другим. Получается, что мы -- янсенисты. Это
эпоха сделала нас такими. Она заставила нас дойти до пределов. Я считаю, что
мы все -- писатели метафизики. Возможно, многие среди нас откажутся от этого
или согласятся с оговорками, но это по чистому недоразумению. Ведь
метафизика -- отнюдь не чисто теоретический спор об абстрактных понятиях,
далекая от опыта. Это живое усилие полностью осознать изнутри удел
человеческий. Обстоятельства заставили нас открыть для себя давление
истории, как Торричелли открыл атмосферное давление. Поставленные жестоким
временем в ту заброшенность, откуда видны крайние точки, до абсурда, до
полного незнания нашего человеческого удела.
Возможно, мы взяли на себя непосильную задачу. Это не первый раз эпоха,
за недостатком таланта, не создала ни своего искусства, ни философии. Нам
предстояло создать литературу, которая соединяет и примиряет метафизический
абсолют и относительность исторического события. Я ее назову, за неимением
лучшего определения, литературой великих обстоятельств.
Мы не намерены бежать в вечное, преклоняться перед тем, что
неподражаемый г-н Заславский называет в "Правде" "историческим процессом".
Наше время поставило перед нами вопросы другого порядка. И они будут нашими
вопросами. Как можно стать человеком внутри истории, через и для нее? Можно
ли осуществить синтез между нашим единственным и уникальным сознанием и
нашей относительностью. Короче говоря, между догматическим гуманизмом и
верой в историческую перспективу? Чем мораль связана с политикой? Как
осознать объективные последствия наших действий, независимо от наших
настоящих намерений? Можно поставить эти проблемы абстрактно. Но нам
хотелось их пережить. А это значит -- подкрепить свои мысли скрытым
конкретным опытом, каким являются романы. В начале нашего пути у нас была
техника, рассмотренная мною раньше, чьи цели сильно отличались от наших
намерений. Она была предназначена для описания личной жизни в стабильном
обществе. С ее помощью можно было запечатлевать, описывать и разъяснять
колебания, медленную дезорганизацию частной системы в мире, находящемся в
состоянии покоя. Но в 1940 году мы оказались в эпицентре циклона. Чтобы
сохранить ориентацию, нам нужно было решить более сложную проблему. Ведь
уравнение второй степени более сложно, чем уравнение первой степени. Надо
было различать отношения частных систем с общей системой, их включающей. И
при этом: нужно было учитывать, что обе они находятся в движении и что их
движение влияет друг на друга. В стабильном мире автор французского
предвоенного романа находится в пункте "гамма", обозначающем абсолютный
покой. У автора были
точные ориентиры, позволяющие определить движение его персонажей. А мы
оказались в стремительно развивающейся системе. Нам были известны только
относительные траектории. Наши предшественники считали, что находятся вне
истории, и одним взмахом крыла оказывались на вершине, откуда видели все в
истинном свете. Нас же обстоятельства вновь окунули в наше время. Мы не
могли видеть мир во всем его объеме, во всей его цельности, находясь внутри
него? Поскольку мы оказались в ситуации, нам и осталось писать романы только
об этой ситуации. Пришлось обойтись без внутренних рассказчиков, и
всезнающих свидетелей. Короче, если мы хотели дать отчет о нашей эпохе, то
нам пришлось отказаться от техники романа, основанной на ньютоновской
механике, ко всеобщей относительности. В наших книгах поселились полуясные и
полутемные создания, из которых одно может показаться нам привлекательнее
другого, но ни одно не имеет преимуществ во взгляде на событие или на самого
себя. Пришлось представить существа, чья реальность создавалась из
беспорядочного и противоречивого переплетения оценок, данных каждым обо
всех, включая и себя, и всеми о каждом. Эти создания никак не могут понять
изнутри, происходят ли изменения их судеб из-за их собственных усилий и
ошибок или это просто следствие движения вселенной. Пришлось везде оставить
сомнения, ожидания, незаконченность и вынудить читателя самого строить
предположения, внушив ему чувство, что его взгляд на события и персонажей
только одно мнение из многих других. Но ни в коем случае мы не должны были
указывать ему дорогу и позволить ему догадаться о наших чувствах.
Но сама наша историчность возвращала нам тот абсолют, который,
казалось, она поначалу у нас отняла. Ведь мы проживали ее каждый день. Если
наши стремления и страсти, наши действия можно было объяснить с точки зрения
уже свершившейся истории, то в нашей заброшенности, неуверенности, среди
опасностей, поджидающих нас в настоящем, они опять приобретали свою
первоначальную непроницаемость. Мы были уверены, что придет день, когда
историки смогут пробежать минута за минутой так быстро проживаемое нами
пространство, пролить свет на наше прошлое нашим же возможным будущим. Они
смогут оценить наши проекты по их истокам, измерить искренность наших
намерений их успехом. Но нашим временем, необратимым вспять, обладали только
мы и никто больше, оставалось спастись или погибнуть, двигаясь в потемках в
этом единственно реальном времени. Подобно уличным грабителям, события
внезапно накидывались на нас, и нужно было делать свое дело, видя перед
собой много непонятного и невыносимого. Нужно было спорить, высказывать
смутные догадки, не имея в наличии веских доказательств, строить планы без
всякой надежды их реализовать. Возможно, кто-то претендовал на то, чтобы
истолковать нашу эпоху, но для нас она оставалась необъяснимой. Нельзя было
отнять у ее горечь, эту горечь ощущали только мы, похоже, ей суждено
исчезнуть только вместе с нами.
Наши старшие сотоварищи повествовали в своих романах о деяниях
прошлого, строгая временная последовательность позволяла распознать
логические и всеобщие связи, вечные истины. Каждое изменение было заранее
продумано, нам демонстрировали осознанно прожитую жизнь. Через два столетия
это направление, возможно, породит автора, который возьмется за исторический
роман о событиях 1940 года.
Если бы мы взялись обдумывать будущие свои книги, то пришли бы к
выводу, что никакое искусство не может стать действительно нашим, пока не
вернет жизни ее первозданную грубую свежесть, ее двусмысленность, ее
непредсказуемость, не вернет времени его течение, окружающему миру -- его
прекрасную и грозную неясность, а человеку -- присущее ему терпение. Вместо
того, чтобы ублажать читателя, подтверждая его превосходство над
неодушевленным миром вещей, нужно внушить ему ужас. Каждый персонаж книги
должен стать западней для читателя, чтобы его кидало от одного сознания к
другому, будто перебрасывая между вселенными, чтобы он прочувствовал
неуверенность литературных героев, их тревоги, впитал в себя их сегодняшний
день, согнулся под гнетом их будущего. Пусть его окружат, как неприступные
скалы, их высказывания, их ощущения, пусть он почувствует, что каждая
перемена в настроении персонажа, каждый поворот мысли заключают в себе все
человечество. Пребывая на своем месте в пространстве и во времени, они, тем
не менее, существуют внутри истории. Наперекор извечному обману настоящего
будущим, они воплощают либо безостановочное сползание ко Злу, либо подъем к
Добру, которого никакое будущее не сможет поставить под сомнение.
Именно этим можно объяснить популярность в нашей стране Кафки и
американских писателей. О Кафке, кажется, все сказано: он собирался
изобразить бюрократический аппарат, прогрессирующее течение болезни,
положение евреев на востоке Европы, тяготение к недоступной запредельности,
мир, в котором катастрофически не достает милосердия. Это, конечно,
правильно. Но я бы отметил, что в его книгах описан человеческий удел.
Особенно глубоко затронул нас это бесконечно длящееся судебное
разбирательство, которое все-таки кончается -- так неожиданно и плохо. Судьи
неизвестны и недоступны, обвиняемые напрасно стараются узнать своих
обвинителей, тщательно выстроенная
защита оборачивается против защитника и ложится еще одним камнем в
основание обвинения. Во всем этом, а также в абсурде, в котором стараются
разобраться персонажи, и разгадка которого находится где-то в ином
измерении, мы узнавали историю и нас самих в ее потоке.
Мы бесконечно отдалились от Флобера и Мориака. Им удавалось неизвестным
дотоле способом живописать нереализовавшиеся судьбы, жизни, подточенные у
самых корней, прожитые скромно и мелочно. Они хотели показать реальность
иллюзии, которую нельзя изменить, и обозначить за ней другую недоступную для
нас реальность.
Бесполезно было подражать Кафке, повторять его: мы находили в его
книгах ценную поддержку и копали в другом месте. В американских авторах нас
трогала не жестокость, не пессимизм. В них можно было распознать людей,
затерянных на просторах чересчур большого континента, подобно тому, как мы
заплутали в истории, людей без традиций, пытавшихся радикальными средствами
передать читателю чувство беспомощного удивления, чувство одиночества перед
лицом того, что недоступно пониманию. Не наш снобизм обеспечил успех
Фолкнеру, Хемингуэю и Дос Пассосу. Литература чувствовала, что ей угрожает
собственная техника, свои внутренние мифы. Рефлекторно защищаясь, она
отказывалась смотреть в лицо исторической ситуации и бралась за чужие
методы, чтобы в новых условиях исполнять свою роль.
Стоило нам очутиться лицом к лицу с публикой, как жизнь вынудила нас
порвать связи с предшественниками. Они исповедовали литературный идеализм, а
мы воссоздавали происходящее через призму субъективности. Мы считали, что
теория относительности в истории приводит все субъективности к единому
знаменателю, возвращает происходящему
всю его значимость и через абсолютный субъективизм снова утверждает
догматический реализм. Они желали хоть как-то оправдать решение
повествовать, противоречащее здравому смыслу. Явно или исподволь они
неустанно напоминали в своих книгах о существовании автора. Ну а мы,
наоборот, хотели, чтобы творения наши сами парили в воздухе, чтобы слова не
указывали обратную дорогу к тому, кто их написал. Заброшенные, неприметные,
они должны были, словно на санках, скатить читателя в сердцевину иной
вселенной, скатить одного, без попутчиков и свидетелей. Мы хотели, чтобы
наши произведения жили подобно вещам, растениям, событиям, не как продукт
человеческой деятельности; мы хотели устранить Провидение из своих книг, как
ранее выставили вон из нашего мира. Мы оценивали красоту не по форме или
содержанию, а по напряженной полноте бытия.
Мы рассмотрели, как "ретроспективная" литература ставит авторов в
положение над обществом. Все, кто вел повествование с точки зрения уже
свершившейся истории, стремились отказаться от своей корпоративности,
историчности и не учитывать необратимость времени. Этот прыжок в вечность --
результат отмеченного мною разрыва между писателем и читателями. С другой
стороны, наша решимость вернуть абсолют в историю происходила на фоне усилия
наладить примирение между автором и читателем, что уже пытались сделать
радикалы и присоединившиеся.
Для писателя, убежденного, что он открывает окно в вечность, нет
равных. Он озарен светом, который не отражается на низменной толпе, кишащей
под ним. Но этот свет уверяет его, что нельзя уйти от своего класса только
через добрые чувства. Нигде не найти привилегированного сознания, и изящная
словесность -- не литература для благородного
сословия. Он начинает понимать это. Если он пришел к выводу, что понял,
что проще всего остаться в дураках в свою эпоху -- это отвернуться от нее
или вообразить, что ты возвысился над нею. Преодолеть ее можно, не убегая от
нее, а добровольно согласившись взять на себя бремя ее изменения.
Постараться способствовать продвижению в самое близкое будущее. Вот тогда
писатель начинает работать для всех и вместе со всеми. Проблема, над
решением которой он бьется собственными средствами, -- это проблема всех.
Этого достигли, те из нас, кто печатался в подпольных листках. Их статьи
были адресованы всему обществу. Мы же оказались к этому не готовы, и не
достаточно способны. В литературе Сопротивления можно увидеть мало
значительных произведений. Но этот опыт дал нам возможность ощутить, какой
могла бы быть литература конкретного мира.
В своих анонимных статьях мы отражали дух чистого отрицания. В условиях
открытого угнетения и его мифов, духовность была сродни отказу. В основном,
нужно было критиковать политику, обличать полумеры, предупреждать о каком-то
человеке или о пропаганде. Когда мы восхищались кем-то, высланным из страны
или расстрелянным, то только для того, чтобы собраться с духом и сказать
"нет".
Против туманных и обобщенных понятий, о которых твердили с утра до
вечера, таких, как Европа, раса, еврей, крестовый поход против большевизма,
нам нужно было воскресить в себе забытый дух анализа. Только ему было под
силу разбить их вдребезги.
Мы видим, что наша деятельность оказалась только бледной тенью
блестящей деятельности писателей XVIII века. Но, в отличие от Дидро и
Вольтера, у нас была только одна возможность общения с угнетателями -- через
литературный вымысел, даже для того, чтобы пристыдить их. Мы никогда не
имели с ними никаких отношений. У нас не было никаких иллюзий. Эти
авторы передали нам умение, занимаясь своим ремеслом, избежать положения
угнетенных. Даже из бездны угнетения мы высказывали свой гнев и надежды
порабощенного общества, частью которого мы являлись. При удачном стечении
обстоятельств и при большем таланте, сплоченности и горячности мы смогли бы
создать внутренний монолог оккупированной Франции.
Но даже если бы нам это удалось, в этом не было бы никакой нашей
заслуги. Национальный фронт организовал своих членов по профессиям. Все, кто
работал на Сопротивление, знали, что врачи, инженеры, железнодорожники в
своей области вкладывали в дело Сопротивления более значительный труд.
В любом случае, эта позиция далась нам легко из-за существующей великой
традиции литературного отрицания. Но она рисковала после Освобождения
обернуться отрицанием как системой и окончательно разделить писателей и
читателей. Нас восхищали любые формы разрушения -- дезертирство,
неповиновение, крушения, поджог созревших хлебов, покушения. Все это были
методы ведения войны.
С окончанием войны, мы из упрямства могли бы присоединиться к группе
сюрреалистов и ко всем тем, кто делает из искусства радикальную форму
бесконечного потребления. Но 1945 год сильно отличался от 1918. Легко было
призывать потоп на победоносную сытую Францию, которая считала, что
возвысилась над Европой. Потоп пришел. Что же нам разрушать? Великое
метафизическое потребление последней послевоенной эпохи совершалось весело,
на гребне радости от сброшенного гнета. А сейчас над нами висит война, голод
и диктатура. Мы оказались сверхподавлены. На 1918 можно смотреть как на
праздник. Тогда можно было устраивать фейерверк из двадцати веков культуры и
накопления.
Сегодня погашены все веселые огни, они просто не стали бы разгораться.
Время веселья не спешит назад. В эти скудные годы литература отказывается от
потребления, поскольку оно преждевременно. В богатом обществе угнетателей
можно видеть в искусстве роскошь. Там она кажется признаком цивилизации. Но
сегодня роскошь лишилась своего священного облика -- черный рынок сделал ее
фактором социального расслоения, она потеряла черту наглого потребления,
которое составляло половину ее прелести. Сейчас потребляют потихоньку,
тайком, чувствуют себя не на вершине социальной лестницы, а на ее обочине.
Искусство чистого потребления оказалось бы в подвешенном состоянии без
наслаждения хорошей кухней и одеждой. Оно могло бы доставить уединенное
удовольствие привилегированной группке, этакое онанистское Удовольствие.
Превратилось в еще одну возможность пожалеть об утраченных радостях жизни. И
это, когда вся Европа занята своим восстановлением, целые нации отказывают
себе в насущном ради экспорта.
Как и Церковь, литература может приспособиться ко всем ситуациям. Она
может спастись во всех случаях. Но тогда мы можем увидеть ее второй лик.
Писать -- вовсе не значит жить, вырываться из жизни, чтобы созерцать в мире
благополучия Платонову квинтэссенцию и архетип прекрасного или дать себя
разрубить, как шпагами, новыми и непонятными словами, появляющимися из-за
нашей спины.
Писать -- это быть ремесленником. Это ремесло требует обучения,
непрерывного труда, профессиональной тщательности и ответственности. Эта
ответственность не нова. Целых сто лет писатель стремится унестись в своем
искусстве в сферу невинности. Эта сфера выше Добра и Зла, это сфера
догреховного.
Общество определило наши задачи и наш долг. Видно, оно считает нас
очень опасными. Общество приговорило к смерти тех из нас, кто сотрудничал с
врагом, и оставило на свободе других людей, совершивших то же преступление.
Сейчас считают, что лучше строить Атлантический вал, чем рассуждать о нем.
Это не удивительно. Видно, общество столь безжалостно к нам потому, что мы
потребители чистой воды. Расстрел одного писателя говорит только о том, что
одним едоком стало меньше. Даже самый мелкий производитель превратился бы в
большую потерю для нации.
Но я не утверждаю, что это справедливо. Это создает условия для любых
злоупотреблений, цензуры, гонений. Но нас не может не радовать, что и наша
профессия связана с определенным риском. Когда мы работали в подполье, мы
рисковали гораздо меньше, чем печатник. Мне часто было за это стыдно. Но это
научило нас нести ответственность за свои слова. Когда каждое слово может
стоить чьей-то жизни, их нужно экономить. Недопустимо останавливаться или
заливаться соловьем. Нужно было спешить, писать кратко.
Кризис языка приблизила война 14-го года. Я бы с удовольствием сказал,
что война 40-го года вернула ему настоящую цену. Но хотелось бы, чтобы,
возвратив себе свои настоящие имена, мы не отказывались бы от риска в целом.
Ведь все равно, кровельщик рискует больше.
Если в обществе упор делается на производство и оно стремится свести
потребление к самому необходимому, то в нем литературное произведение
бесполезно. Писателю можно подчеркнуть то, что произведение стоило ему
труда. Даже явно указав, что такой труд требует применения не меньших
способностей, чем труд инженера или врача, все равно созданный писателем
объект никогда не может быть признан богатством. Нас совсем не удручает
полное отсутствие видимой пользы, наоборот, именно этим обстоятельством
мы гордимся, потому что знаем: это залог свободы. Всякое произведение
искусства бесполезно по определению, поскольку само является абсолютной
целью и предстает перед публикой как категорический императив. Само по себе,
оно не может и не желает быть продуктом, оно представляет собой свободную
совесть производительного общества, а значит, подобно творениям Гесиода,
отображает независимость производства по отношению к производителю. Дело не
в том, чтобы возродить нудный и скучный производственный роман, классическим
представителем которого был Пьер Амп. Однако, подобные мысли можно считать
одновременно призывом и чем-то, опережающим события. Если уж нашим
современникам показывают их труды и дни, следовало бы разъяснить людям
задачи, общие принципы, и структуру их производственной деятельности.
Если отрицание -- один лик свободы, то созидание -- другое лицо этого
Януса. Парадоксальная черта нашей эпохи заключается в том, что никогда
раньше свобода созидания не подступала вплотную к самосознанию и никогда она
подвергалась настолько всеобъемлющему отчуждению. Никогда так отчетливо не
проявлялась продуктивность труда, и никогда сам продукт и его значимость не
изымались так беззастенчиво и всецело, у тех, кто его создал. Никогда Homo
faber не осознавал так отчетливо, что он вершит историю, и никогда не ощущал
с такой полнотой свое бессилие перед нею.
Роль писателя в этой ситуации предопределена. В литературе всегда
наличествует элемент отрицания, поэтому она будет выражать протест против
отчуждения труда. Но литературе присуща и созидательная функция, поэтому она
будет изображать отдельного человека как творческий акт, поможет ему
преодолеть свое теперешнее отчуждение и продвинуться по дороге к лучшему
будущему.
Признавая, что "обладать", "делать" и "быть" -- ключевые категории
человеческого существования, мы замечаем, что литература потребления изучает
только взаимосвязи категорий "быть" и "обладать". Здесь ощущение
тождественно с наслаждением, что абсурдно с философской точки зрения, а тот,
кто лучше владеет искусством наслаждаться жизнью, признается в большей
степени существующим. На всем пути следования от "Культуры собственного Я"
до "Обладания мирозданием", через "Плоды земные" и "Дневник Барнабеуса" под
словом "существовать" понимается "принадлежать себе". Если книга порождена
таким сладострастием, она сама претендует на роль чего-то, что сулит
наслаждение, и круг благополучно замыкается.
Что касается нас, то самой жизнью мы принуждены отражать взаимосвязи
между "быть" и "делать" в современную эпоху. Есть ли человек то, что он