Страница:
способствовать окончательному крушению их устоев. Мы взяли на себя бремя
предъявлять им список их прегрешений, ставший проклятием для целого класса.
Мы сами буржуа, нам знаком этот ужас, наша душа точно так же
искалечена. Однако несчастному сознанию свойственно стремление преодолеть
несчастье. Мы не можем больше оставаться в своей среде, если нельзя
воспарить ввысь в облике паразитических аристократов, мы вынуждены стать
могильщиками своего класса, хотя рискуем погибнуть заодно с ним.
Сегодня рабочий класс мог бы стать революционной читающей публикой,
подобно буржуазной публике в 1780 году. Публикой потенциальной, но
одновременно вполне реальной. Рабочему 1947 года присуща социальная и
профессиональная культура, он знаком с профсоюзной и политической прессой,
читает книги по специальности. Для него характерно развитое классовое
самосознание, он трезво оценивает свой статус в окружающем мире и многому
может нас научить. Он вынес все тяготы современности: в Москве, в Будапеште,
в Мюнхене, в Мадриде, в Сталинграде, в маки. В своем творчестве писатель
борется за свободу в двух ее ипостасях, отрицания и предвидения, рабочий
стремится окончательно избавить от угнетения себя и всех остальных. Пока он
остается под гнетом, литература может отображать предмет его справедливого
гнева, как свободный производитель и революционер он оптимальный герой
литературы действия.
Писателю и пролетарию суждено протестовать и созидать: он требует права
творить историю именно тогда, когда мы обнаруживаем свою историчность. До
сих пор мы слабо знакомы с его языком, а он с нашим, однако, мы знаем
теперь, как установить контакт: надо заполучить средства массовой
информации, а это вполне реально. В России рабочий публично спорит с
писателем, и там возникли новые взаимоотношения публики и автора, не похожие
ни на пассивное ожидание, ни на профессиональную критику клириков. Должен
признаться, что не верю в особое предназначение пролетариата, в его
исключительное право на государственные привилегии. Рабочий класс ведь тоже
состоит из людей, а люди могут поступать справедливо и несправедливо, могут
ошибаться и поддаваться целенаправленному обману. Другое дело, что судьба
литературы в наши дни тесно связана с судьбой рабочего класса.
Ситуация такова, что нас и нашу главную аудиторию разделяет железный
занавес, до рабочих не доходят наши слова. Подавляющее большинство
пролетариата втиснуто в прокрустово ложе единственной партии, обработано
пропагандой, которая воспринимает в штыки все, что приходит извне. Сегодня
рабочий класс образует закрытое общество без окон и дверей. Здесь слышен
один-единственный голос -- голос французской компартии. Нужно ли писателю
организационно к ней присоединиться? Если он поступит так из-за гражданских
убеждений и антипатии к литературе -- тем лучше. Но можно ли сделаться
коммунистом, не перестав быть писателем?
ФКП ориентируется на политику Советского Союза, поскольку только там
существуют в реальности основы социалистической модели общества. Но, начав
социальную революцию, Россия не смогла ее завершить. Экономическая
отсталость, дефицит кадров, массовое бескультурье тормозят социалистические
преобразования и могут даже послужить вредным примером для других стран.
Если бы революция завоевывала для себя новые народы, она продолжала бы
поступательно развиваться и в самой России. Но она не перешагнула советских
границ и потому закостенела в оборонительной идеологии консервативного
патриотизма, ведь требовалось во что бы то ни стало удержать достигнутое.
Сделавшись Меккой для мирового рабочего движения, Россия столкнулась с
невозможностью исполнить свое историческое предназначение и отказаться от
такового. Она была вынуждена сконцентрироваться на самой себе, пестовать
кадры, ликвидировать техническую отсталость и стоять насмерть при помощи
тоталитарного режима, тогда как революция притормозила на полпути.
Европейские компартии, готовившие переход власти к пролетариату, не имели
достаточной мощи, чтобы перейти к наступательным действиям. Поэтому
Советская России рассматривала их как форпосты своей обороны. Однако, они
могли исполнять свое предназначение, только осуществляя революционную
политику. Поэтому СССР оставил им красное
знамя и коммунистическую веру, ведь эта страна не теряла надежды при
благоприятных обстоятельствах встать во главе европейского пролетариата.
История сложилась так, что силы мировой революции оказались растраченными на
поддержку революции, погрузившейся в спячку.
ФКП верила в возможность, пусть даже достаточно далекую, мирного
прихода к власти. Ее стратегия была направлена на подрыв влияния буржуазии и
авторитета СФИО, она критиковала капиталистические государственные
учреждения и власть, сохранявшую только видимость свободы. До 1939 года в
ход шло все: фельетоны, сатира, черные романы, сюрреалистическое насилие,
кошмарные свидетельства очевидцев о нашей политике в колониях. С 1944-го все
предельно обострилось, Европа расползалась по швам. Остались нерушимыми две
противостоящие друг другу державы: США и Советский Союз. Из страха рождается
недоверие, из недоверия -- агрессивность. СССР выглядит слабее: только что
выйдя из войны, которой он старался избегнуть в течение двадцати лет, он
должен опять торопиться. Приходится взять курс на гонку вооружений,
ужесточить режим и обеспечить себе поддержку союзников и сателлитов.
Революционная тактика не может обойтись без дипломатии: надо
задействовать европейцев. Надо усыпить красивыми сказками европейскую
буржуазию, любыми средствами воспрепятствовать ее переходу в англосаксонский
лагерь. Кануло в Лету то время, когда на страницах "Юманите" вы могли
прочесть: "Всякий буржуа, встретившись с рабочим, обязан испытывать страх".
Никогда коммунисты не пользовались таким авторитетом на континенте и никогда
шансы на революцию не были так малы. Если бы в какой-то из европейских стран
компартия попробовала осуществить переворот, ее попытку задушили бы в
зародыше. В распоряжении
англосаксов имелись разнообразные средства для этого, им даже не
понадобилось бы использовать вооруженные силы. Главное, что Советский Союз
тоже не одобрил бы насильственных действий. Если бы восстание случайно
удалось, оно застряло бы на месте, не перебрасываясь на соседние страны;
если бы оно каким-то чудом оказалось заразительным, это привело бы к третьей
мировой войне.
Значит, компартии готовят не власть пролетариата, а войну. Если
выиграет СССР, он подчинит себе всю Европу, народы будут падать к его ногам,
как переспелые плоды. Если Советы потерпят поражение, погибнет их страна,
будут уничтожены компартии. Успокоить буржуазию, не теряя доверия рабочего
класса, оставить ей государственную власть, сохраняя признаки агрессивности,
занять руководящие посты, не пятная себя -- в этом заключается политика ФКП.
Между 1939 и 1940 годами мы испытали на себе застой войны, теперь мы
свидетели загнивания революционной ситуации.
Я отвечу отрицательно на вопрос -- должен ли писатель отдать свой
талант в распоряжение коммунистической партии. Сталинский вариант коммунизма
несовместим с честным литературным творчеством. Партии, которая
действительно готовит революцию, нечего терять, а ФКП есть что терять, кроме
того, ей нужно кое-что уладить. На сегодняшний день ее цель не диктатура
пролетариата, а помощь находящейся в опасности России. Она раздваивается на
глазах: прогрессивная и революционная по своей идеологии и конечным целям,
она использует консервативные средства. Еще не придя к власти, она усваивает
стиль мышления и хитрости тех, кто давно достиг власти и рассчитывает
остаться на вершине. У Жозефа де Местра и господина Гароди есть общие черты,
но это вовсе не талант. В любом взятом наугад сочинении коммуниста можно
найти множество традиционных
способов воздействия: тебя убеждают, бесконечного твердя одно и то же,
пугают скрытыми угрозами, осыпают намеками на доказательства, которые нет в
природе, демонстрируют высокопарную и безапелляционную убежденность, которой
любые аргументы нипочем, которая гипнотизирует и в конце концов заражает
читателя. С оппонентом не вступают в спор, его дискредитируют: выясняется,
что он полицейская ищейка, агент английской разведки, фашист.
Доказательства, как правило, отсутствуют, потому что они ужасны для рядового
читателя, и в деле замешано чересчур много людей. Если вы все-таки хотите их
услышать, вам вежливо затыкают рот: "Поверьте нам на слово. Не заставляйте
нас договорить все до конца, вы содрогнетесь от омерзения". Позиция
интеллигента-коммуниста напоминает позицию французского генштаба, осудившего
Дрейфуса по секретным документам. Конечно, он станет ссылаться на
манихейство реакционеров, но разграничивает мир по иным принципам. Для
сталинистов троцкист все равно, что еврей для Морраса -- это воплощение зла,
все, что он делает, заранее отвергается. Обладание определенным статусом,
наоборот -- залог благонадежности. Жозеф де Местр говорил: "Сам факт, что
женщина замужем, делает ее целомудренной". Не правда ли, как похоже на
мнение корреспондента "Аксьон": "Коммунист -- неизменный герой наших дней".
Я всегда признавал, что в компартии есть герои. Но как можно утверждать, что
у замужней женщины никогда не бывает слабостей? "Их не может быть, потому
что она замужняя перед Господом". Но неужели достаточно иметь в кармане
членский билет, чтобы стать героем? "Да, потому что ФКП -- партия героев". А
если я назову имя вашего товарища, который проявил слабость? "Это просто был
не настоящий коммунист".
В XIX веке требовалось представить гору свидетельств и вести
добродетельную жизнь, чтобы искупить в глазах буржуазии тяжкий грех
писательства -- литература воспринималась как ересь. Ничего не изменилось:
теперь коммунисты как авторитетные представители рабочего класса смотрят на
каждого писателя с подозрением. Интеллигент-коммунист, даже если он
нравственно безупречен, несет на себе первородный грех: он вступил в ряды
партии по здравому размышлению. Он сделал это после изучения "Капитала",
подвергнув современную ситуацию критическому рассмотрению, в этом поступке
отразились жажда справедливости, тяга к солидарности. Но все эти
обстоятельства указывают на свободный выбор, а независимость дурно пахнет.
Если ты стал членом партии по свободному выбору, значит, легко можешь ее
покинуть. Если ты отрекся от своего класса, значит, ты завтра подвергнешь
критике представителей класса, который принял тебя в свои ряды.
В поступке, знаменующем перелом всей жизни, заложено зерно проклятия,
этим клеймом человек будет отмечен всю жизнь. С момента посвящения берет
старт изнурительный судебный процесс, подобный описанному Кафкой. Здесь
судьи анонимны, материалы держатся в тайне, а обвинительный приговор
обжалованию не подлежит. Никто не утруждает себя предъявлением
доказательств, человек сам должен доказать суду свою невиновность. Каждое
слово, вышедшее из-под его пера, может быть приобщено к делу. Ему это
известно, поэтому каждое его произведение выполняет двойную функцию: оно
открытая агитация во славу ФКП и одновременно неявная защита против
возможных обвинений. Для читателя-некоммуниста текст выглядит набором
категорических утверждений, но внутри партии, в глазах суровых судей, этот
же текст представляется жалкой и обреченной на провал попыткой
самооправдания. Чем более ярким выглядит текст,
тем тяжелей вина. Иногда со стороны кажется (возможно, писатель сам в
это верит), что этот человек вознесся на вершину партийной пирамиды, стал
глашатаем Партии. Но это только искушение и мираж: сами ступеньки
представляют собой декорацию -- он считает, что поднялся вверх, а на самом
деле стоит на земле. Читайте и перечитывайте его сочинения, вам не дано
оценить их реальную значимость. Когда заведующий отделом международной
политики в "Се суар", взялся наивно доказывать, что наш единственный шанс на
спасение -- соглашение между Францией и Россией, хозяева, поставившие его на
трибуну, уже знали о переговорах Риббентропа с Молотовым. Если он надеется
обеспечить себе алиби, проявляя абсолютное послушание, то он ошибается. От
него требуются острый язык, язвительность, проницательность, фантазия. Но
одновременно эти самые качества ставятся ему в вину, поскольку выдают
преступные наклонности: кому позволено возрождать дух критики? Грех
скрывается в нем, будто червоточина в яблоке. Он никогда не понравится ни
читателям, ни судьям, ни себе самому. В глазах окружающих и даже в
собственных глазах он всего лишь преступная субъективность, тот, кто внушает
ложное представление об истине, отражая ее в своем мутном зеркале. Такое
искажение иногда оказывается полезным: читатель не может строго
разграничить, что идет от автора, а что продиктовано ему "историческим
процессом", поэтому искажение в нужный момент можно дезавуировать. Он
замарал себя своей работой, а его предназначение ежечасно отражать политику
ФКП. Прошлые статьи остаются, когда она уже претерпела изменения, это
желанный материал для противников сталинизма, желающих доказать его
противоречия или шаткость. Выходит, что писатель не только подпадает под
презумпцию виновности, на него валят все прошлые грехи, поскольку его именем
подписаны все ошибки Партии. При всех политических чистках писатель
оказывается козлом отпущения.
Может случиться, что он достаточно долго удержится на плаву. Для этого
ему нужно выучиться накидывать узду на свой талант и ослаблять ее, когда
есть опасность зайти чересчур далеко. Ему не стоит использовать такой вид
оружия, как цинизм: цинизм такой же смертный грех, как добрая воля. Пусть он
выучится неведать, пусть видит то, что не надлежит видеть, пусть забывает
увиденное, чтобы никогда об этом не писать, и в то же время запоминает,
чтобы в будущем остерегаться. Пусть простирает свою критику до возможного
предела, чтобы почувствовать точку, в которой нужно остановиться, пусть
переступит однажды границу, чтобы в будущем не бороться с искушением сделать
это. Важно только вовремя отойти в сторону от направленной в будущее
критики, вынести ее за скобки и привести к нулю. Он должен думать, что дух
конечен, окружен магическими границами, пребывает в тумане, он должен
уподобиться дикарям, которые умеют считать только до двадцати -- некая
тайная причина не позволяет им пойти дальше. Такой искусственный туман,
который писателю поддерживать между собой и неудобной реальностью, можно
определить как нечистую совесть.
Этого мало, следует избегать слишком оживленных дискуссий о догмах, не
стоит выставлять их на яркий свет: творения Маркса, как Библия католиков,
опасны для того, кто решиться подступить к ним без руководителя, а найти
такого можно в каждой партийной ячейке. К руководителю следует обращаться
при каждом сомнении, консультироваться по поводу щепетильных вопросов.
Нежелательно изображать в романах и выводить на
сцену чересчур много коммунистов: если у них имеются недостатки, они
могут не понравиться, а если они само совершенство, то неизбежно окажутся
скучными. Политик-сталинист не горит желанием увековечить свой образ в
литературе, он знает, что портрет -- уже протест. Автор вынужден
приспосабливаться, рисуя "перманентного героя" с неопределенной внешностью.
Герой выступает на авансцену под занавес истории, чтобы завершить ее. Можно
внушать мысль о его незримом присутствии, как это сделал Доде с Арлезианкой.
Не стоит упоминать о Революции -- это устарело. Рабочий класс Европы так же
мало управляет своей судьбой, как и буржуазия -- историю делают в другом
месте. Лучше мало-помалу излечиваться от прежних мечтаний и заменять
перспективу революции перспективой войны.
Если писатель подчинится всем этим требованиям, его все равно не примут
как своего, потому что он бездельник, человек, не работающий руками. Из-за
этого писатель страдает комплексом неполноценности, стыдится своей профессии
и заискивает перед рабочими так же истово, как Жюль Леметр в 1900 заискивал
перед генералами.
Тем временем, благодаря статусу "священной коровы", марксистское учение
вянет на корню: при отсутствии внутренних противоречий, оно деградирует до
примитивного детерминизма. Маркс, Энгельс и Ленин не жалели слов, неустанно
напоминая, что истолкование истории причинно-следственными связями должно
смениться диалектическим подходом, но диалектика не желает укладывается в
чеканные формулы. На все распространяется отсталый научный подход: историю
объясняют противопоставлением линейных рядов причин. Последнему из столпов
французского коммунизма, Политцеру, пришлось перед войной учить, что "мозг
производит мысль",
как железы внутренней секреции производят гормоны. Если
интеллигент-коммунист ставит перед собой задачу истолковать историю или
человеческое поведение, он заимствует у буржуазной идеологии детерминистскую
психологию, которая базируется на законах личной заинтересованности и
механики.
Самое худшее, что консервативность ФКП сопровождается оппортунизмом.
Дело уже не только в том, чтобы вставать на защиту Советского Союза, надо
обхаживать буржуазию. Коммунисты начинают использовать ее язык: семья,
отечество, религия, мораль. Они все-таки не отказались окончательно от
намерения, выбить у нее почву из-под ног и хотят победить буржуазию на ее
собственной территории, перетолковывая заново ее принципы.
Эта тактика приводит к противопоставлению двух типов консерватизма --
материалистической схоластики и христианского морализма. Честно говоря, если
забыть о всякой логике, это не так уж сложно. Оба этих подхода предполагают
одинаковые чувства: надо стоять на опасных позициях, уходить от дискуссий,
страх свой прятать за неискренним гневом.
Проблема в том, что интеллигент, по своему определению, не может
отказаться от логики. Вот и вынуждают его прикрывать противоречия этими
постоянными переходами туда и обратно. Он пытается примирить непримиримое,
объединять взаимоотталкивающиеся идеи, маскировать места их соединения
сверкающим глянцем хорошего стиля. Я не говорю уже о новой для него задаче
украсть у буржуазии историю Франции: забрать великого Ферре, изящного Бара,
святых Венсана де Поля, Декарта.
Интеллигентов -- коммунистов можно только пожалеть. Они стремились
избавиться от идеологии породившего их класса, а в итоге попали под ее
власть в классе, который сами выбрали. Теперь им не до смеха. Нужно славить
труд, семью и отечество.
Наверное, они порой не прочь и покусать кого-нибудь, но они связаны. Им
разрешено рычать на призраки или на некоторых писателей, которые по-прежнему
свободны и никого не представляют.
Мне приведут в пример известных авторов. Согласен, талант у них был. Но
ведь его больше нет, и я думаю, что это не случайно. Я уже говорил, что
произведение искусства, абсолютная цель, по самой своей сути, чужда
буржуазной утилитарности. Неужели вам кажется, что его можно приспособить к
утилитарности коммунистической? Произведение искусства может расцвести
только в действительно революционной партии.
Освобождение человека и ликвидация классов относится без сомнения к
абсолютным целями безусловным требованиям. Произведение искусства может это
отражать в силу своей потребности в этом. Просто ФКП сегодня оказалась в
заколдованном круге. Она вынуждена бороться за ключевые позиции, то есть ей
нужно заполучить средства добывать средства и постараться сохранить их.
Когда цели далеки и средства копошатся, как мокрицы, везде, куда ни брось
взгляд, произведение искусства тоже превращается в средство. Оно сковывается
цепью, его цели и принципы становятся внешними для него. Оно действует
изнутри, ничего больше ему не нужно. Человека оно воспринимает на уровне
брюха и ниже.
У писателя могут быть признаки таланта. Он может находить слова,
которые блестят, но внутри чего-то недостает, и литература становится
пропагандой. И при всем этом, некий г-н Гароди, коммунист и пропагандист,
называет меня могильщиком. Я мог бы ответить ему тем же. Но хочу защищаться,
будучи на самом деле виновным. Будь моя воля, я бы скорее собственноручно
похоронил бы литературу, чем использовал ее в таких целях как он. В этом нет
ничего плохого! Могильщики люди приличные. У них наверняка есть профсоюз,
они могут быть и коммунистами. Я считаю, что лучше быть могильщиком, чем
лакеем.
Поскольку мы еще свободны, мы не присоединимся к сторожевым псам ФКП.
Причина этого не в наличии или отсутствии таланта. Просто этот выбор зависит
не от нас. Раз мы выбрали ремесло писателя, то от каждого из нас зависит,
окажется ли оно опять отчужденным. Иногда нас упрекают, что наши книги
отражают нерешительность мелкой буржуазии, которая никак не может решить,
быть ей на стороне пролетариата или капитализма. Это неверно, наше решение
принято. Тогда нас начинают упрекать в пассивности и абстрактности этого
выбора. Дескать, это только игра ума, потому что он не сопровождается
вступлением в революционную партию. Я этого и не отрицаю, но мы не виноваты,
что ФКП перестала быть революционной партией.
Согласен, что сегодня во Франции контактировать с трудящимися классами
только через нее. Но отождествлять их дело с ее делом можно только по
рассеянности. Как граждане мы можем в определенных ситуациях поддерживать ее
политику своими голосами, но это не значит, что мы должны быть ей преданы
своими перьями. Если действительно нужно выбирать только между буржуазией и
ФКП, то выбор просто невозможен.
Писатель не должен писать только для класса угнетателей, но и не должен
входить в партию, требующую недобросовестную работу с нечистой совестью.
Пока коммунистическая партия, почти невольно, выражает интересы целого
угнетенного класса, который постоянно заставляет ее -- угрозой "повернуть
влево" -- требовать мира во Вьетнаме или повышения заработной платы, от чего
она пыталась уклониться, -- мы вместе с этой партией против буржуазии.
Пока определенные буржуазные круги добровольно признают, что духовность
должна быть и свободным отрицанием и свободным созданием, -- мы с буржуазией
против ФКП. Все объясняется тем, что склеротическая, оппортунистическая,
консервативная идеология идет в разрез с самой сутью литературы. Получается,
что мы сразу и против ФКП, и против буржуазии.
Вот в этом и проявляется то, что мы пишем против всех. У нас есть
читатели, но нет конкретной читающей публики. По своей сути, мы оказались
буржуа, порвавшими со своим классом, но имеющие буржуазные нравы. От
пролетариата нас отделяет коммунистическая перегородка. Мы утратили
аристократические иллюзии. Вот и получилось, что мы повисли в воздухе, и
наши добрые намерения не нужны никому, даже нам.
Мы живем во время неуловимой публики. Самое плохое, что мы идем против
истории. Писатели XVIII века шли в ногу с ней, потому что в перспективе
исторического развития была революция. Писатель может и должен встать на
сторону революции, если уверен, что по-другому нельзя прекратить угнетение.
Но современный ни при каких условиях не может одобрять войну. Социальной
структурой войны является диктатура, а ее результаты всегда непредсказуемы.
Война во всех смыслах стоит гораздо больше того, что дает. Причина отказа
писателя от поддержки войны еще и в том, что литература отчуждается, ее
ставят на службу затуманиванию мозгов. Сейчас считают, что у нас в
исторической перспективе война. От нас требуют выбора между англосаксонским
и советским блоками. А мы вообще против подготовки войны. Мы в этом смысле
выпали из истории и проповедуем в пустыне. У нас нет даже надежды победить в
споре за призыв. Посмертная судьба наших произведений определяется не нашим
талантом или нашими усилиями, а только исходом будущего конфликта.
В случае победы Советов нас обойдут молчанием, и мы умрем вторично.
Если победит Америка, то лучшие из нас превратятся в музейные экспонаты
истории литературы, и их уже никогда не прочтут.
Хорошее понимание самой мрачной ситуации само по себе оптимистично. Это
значит, что мы не заблудились в ней, как в темном лесу, а можем хотя бы
мысленно вырваться из нее, управлять ею. А это означает победу и способность
самому принять решение, пусть даже самое отчаянное.
Сегодня все Церкви оттолкнули и отлучили нас. Искусство писателя
оказалось загнанным в угол пропагандой всех мастей. Оно утратило способность
влиять на людей. Именно в этот момент должна проявиться наша
ангажированность. Это должно проявиться не в усилении требований литературы.
Просто нужно отвечать всем требованиям одновременно, даже без особой надежды
предъявлять им список их прегрешений, ставший проклятием для целого класса.
Мы сами буржуа, нам знаком этот ужас, наша душа точно так же
искалечена. Однако несчастному сознанию свойственно стремление преодолеть
несчастье. Мы не можем больше оставаться в своей среде, если нельзя
воспарить ввысь в облике паразитических аристократов, мы вынуждены стать
могильщиками своего класса, хотя рискуем погибнуть заодно с ним.
Сегодня рабочий класс мог бы стать революционной читающей публикой,
подобно буржуазной публике в 1780 году. Публикой потенциальной, но
одновременно вполне реальной. Рабочему 1947 года присуща социальная и
профессиональная культура, он знаком с профсоюзной и политической прессой,
читает книги по специальности. Для него характерно развитое классовое
самосознание, он трезво оценивает свой статус в окружающем мире и многому
может нас научить. Он вынес все тяготы современности: в Москве, в Будапеште,
в Мюнхене, в Мадриде, в Сталинграде, в маки. В своем творчестве писатель
борется за свободу в двух ее ипостасях, отрицания и предвидения, рабочий
стремится окончательно избавить от угнетения себя и всех остальных. Пока он
остается под гнетом, литература может отображать предмет его справедливого
гнева, как свободный производитель и революционер он оптимальный герой
литературы действия.
Писателю и пролетарию суждено протестовать и созидать: он требует права
творить историю именно тогда, когда мы обнаруживаем свою историчность. До
сих пор мы слабо знакомы с его языком, а он с нашим, однако, мы знаем
теперь, как установить контакт: надо заполучить средства массовой
информации, а это вполне реально. В России рабочий публично спорит с
писателем, и там возникли новые взаимоотношения публики и автора, не похожие
ни на пассивное ожидание, ни на профессиональную критику клириков. Должен
признаться, что не верю в особое предназначение пролетариата, в его
исключительное право на государственные привилегии. Рабочий класс ведь тоже
состоит из людей, а люди могут поступать справедливо и несправедливо, могут
ошибаться и поддаваться целенаправленному обману. Другое дело, что судьба
литературы в наши дни тесно связана с судьбой рабочего класса.
Ситуация такова, что нас и нашу главную аудиторию разделяет железный
занавес, до рабочих не доходят наши слова. Подавляющее большинство
пролетариата втиснуто в прокрустово ложе единственной партии, обработано
пропагандой, которая воспринимает в штыки все, что приходит извне. Сегодня
рабочий класс образует закрытое общество без окон и дверей. Здесь слышен
один-единственный голос -- голос французской компартии. Нужно ли писателю
организационно к ней присоединиться? Если он поступит так из-за гражданских
убеждений и антипатии к литературе -- тем лучше. Но можно ли сделаться
коммунистом, не перестав быть писателем?
ФКП ориентируется на политику Советского Союза, поскольку только там
существуют в реальности основы социалистической модели общества. Но, начав
социальную революцию, Россия не смогла ее завершить. Экономическая
отсталость, дефицит кадров, массовое бескультурье тормозят социалистические
преобразования и могут даже послужить вредным примером для других стран.
Если бы революция завоевывала для себя новые народы, она продолжала бы
поступательно развиваться и в самой России. Но она не перешагнула советских
границ и потому закостенела в оборонительной идеологии консервативного
патриотизма, ведь требовалось во что бы то ни стало удержать достигнутое.
Сделавшись Меккой для мирового рабочего движения, Россия столкнулась с
невозможностью исполнить свое историческое предназначение и отказаться от
такового. Она была вынуждена сконцентрироваться на самой себе, пестовать
кадры, ликвидировать техническую отсталость и стоять насмерть при помощи
тоталитарного режима, тогда как революция притормозила на полпути.
Европейские компартии, готовившие переход власти к пролетариату, не имели
достаточной мощи, чтобы перейти к наступательным действиям. Поэтому
Советская России рассматривала их как форпосты своей обороны. Однако, они
могли исполнять свое предназначение, только осуществляя революционную
политику. Поэтому СССР оставил им красное
знамя и коммунистическую веру, ведь эта страна не теряла надежды при
благоприятных обстоятельствах встать во главе европейского пролетариата.
История сложилась так, что силы мировой революции оказались растраченными на
поддержку революции, погрузившейся в спячку.
ФКП верила в возможность, пусть даже достаточно далекую, мирного
прихода к власти. Ее стратегия была направлена на подрыв влияния буржуазии и
авторитета СФИО, она критиковала капиталистические государственные
учреждения и власть, сохранявшую только видимость свободы. До 1939 года в
ход шло все: фельетоны, сатира, черные романы, сюрреалистическое насилие,
кошмарные свидетельства очевидцев о нашей политике в колониях. С 1944-го все
предельно обострилось, Европа расползалась по швам. Остались нерушимыми две
противостоящие друг другу державы: США и Советский Союз. Из страха рождается
недоверие, из недоверия -- агрессивность. СССР выглядит слабее: только что
выйдя из войны, которой он старался избегнуть в течение двадцати лет, он
должен опять торопиться. Приходится взять курс на гонку вооружений,
ужесточить режим и обеспечить себе поддержку союзников и сателлитов.
Революционная тактика не может обойтись без дипломатии: надо
задействовать европейцев. Надо усыпить красивыми сказками европейскую
буржуазию, любыми средствами воспрепятствовать ее переходу в англосаксонский
лагерь. Кануло в Лету то время, когда на страницах "Юманите" вы могли
прочесть: "Всякий буржуа, встретившись с рабочим, обязан испытывать страх".
Никогда коммунисты не пользовались таким авторитетом на континенте и никогда
шансы на революцию не были так малы. Если бы в какой-то из европейских стран
компартия попробовала осуществить переворот, ее попытку задушили бы в
зародыше. В распоряжении
англосаксов имелись разнообразные средства для этого, им даже не
понадобилось бы использовать вооруженные силы. Главное, что Советский Союз
тоже не одобрил бы насильственных действий. Если бы восстание случайно
удалось, оно застряло бы на месте, не перебрасываясь на соседние страны;
если бы оно каким-то чудом оказалось заразительным, это привело бы к третьей
мировой войне.
Значит, компартии готовят не власть пролетариата, а войну. Если
выиграет СССР, он подчинит себе всю Европу, народы будут падать к его ногам,
как переспелые плоды. Если Советы потерпят поражение, погибнет их страна,
будут уничтожены компартии. Успокоить буржуазию, не теряя доверия рабочего
класса, оставить ей государственную власть, сохраняя признаки агрессивности,
занять руководящие посты, не пятная себя -- в этом заключается политика ФКП.
Между 1939 и 1940 годами мы испытали на себе застой войны, теперь мы
свидетели загнивания революционной ситуации.
Я отвечу отрицательно на вопрос -- должен ли писатель отдать свой
талант в распоряжение коммунистической партии. Сталинский вариант коммунизма
несовместим с честным литературным творчеством. Партии, которая
действительно готовит революцию, нечего терять, а ФКП есть что терять, кроме
того, ей нужно кое-что уладить. На сегодняшний день ее цель не диктатура
пролетариата, а помощь находящейся в опасности России. Она раздваивается на
глазах: прогрессивная и революционная по своей идеологии и конечным целям,
она использует консервативные средства. Еще не придя к власти, она усваивает
стиль мышления и хитрости тех, кто давно достиг власти и рассчитывает
остаться на вершине. У Жозефа де Местра и господина Гароди есть общие черты,
но это вовсе не талант. В любом взятом наугад сочинении коммуниста можно
найти множество традиционных
способов воздействия: тебя убеждают, бесконечного твердя одно и то же,
пугают скрытыми угрозами, осыпают намеками на доказательства, которые нет в
природе, демонстрируют высокопарную и безапелляционную убежденность, которой
любые аргументы нипочем, которая гипнотизирует и в конце концов заражает
читателя. С оппонентом не вступают в спор, его дискредитируют: выясняется,
что он полицейская ищейка, агент английской разведки, фашист.
Доказательства, как правило, отсутствуют, потому что они ужасны для рядового
читателя, и в деле замешано чересчур много людей. Если вы все-таки хотите их
услышать, вам вежливо затыкают рот: "Поверьте нам на слово. Не заставляйте
нас договорить все до конца, вы содрогнетесь от омерзения". Позиция
интеллигента-коммуниста напоминает позицию французского генштаба, осудившего
Дрейфуса по секретным документам. Конечно, он станет ссылаться на
манихейство реакционеров, но разграничивает мир по иным принципам. Для
сталинистов троцкист все равно, что еврей для Морраса -- это воплощение зла,
все, что он делает, заранее отвергается. Обладание определенным статусом,
наоборот -- залог благонадежности. Жозеф де Местр говорил: "Сам факт, что
женщина замужем, делает ее целомудренной". Не правда ли, как похоже на
мнение корреспондента "Аксьон": "Коммунист -- неизменный герой наших дней".
Я всегда признавал, что в компартии есть герои. Но как можно утверждать, что
у замужней женщины никогда не бывает слабостей? "Их не может быть, потому
что она замужняя перед Господом". Но неужели достаточно иметь в кармане
членский билет, чтобы стать героем? "Да, потому что ФКП -- партия героев". А
если я назову имя вашего товарища, который проявил слабость? "Это просто был
не настоящий коммунист".
В XIX веке требовалось представить гору свидетельств и вести
добродетельную жизнь, чтобы искупить в глазах буржуазии тяжкий грех
писательства -- литература воспринималась как ересь. Ничего не изменилось:
теперь коммунисты как авторитетные представители рабочего класса смотрят на
каждого писателя с подозрением. Интеллигент-коммунист, даже если он
нравственно безупречен, несет на себе первородный грех: он вступил в ряды
партии по здравому размышлению. Он сделал это после изучения "Капитала",
подвергнув современную ситуацию критическому рассмотрению, в этом поступке
отразились жажда справедливости, тяга к солидарности. Но все эти
обстоятельства указывают на свободный выбор, а независимость дурно пахнет.
Если ты стал членом партии по свободному выбору, значит, легко можешь ее
покинуть. Если ты отрекся от своего класса, значит, ты завтра подвергнешь
критике представителей класса, который принял тебя в свои ряды.
В поступке, знаменующем перелом всей жизни, заложено зерно проклятия,
этим клеймом человек будет отмечен всю жизнь. С момента посвящения берет
старт изнурительный судебный процесс, подобный описанному Кафкой. Здесь
судьи анонимны, материалы держатся в тайне, а обвинительный приговор
обжалованию не подлежит. Никто не утруждает себя предъявлением
доказательств, человек сам должен доказать суду свою невиновность. Каждое
слово, вышедшее из-под его пера, может быть приобщено к делу. Ему это
известно, поэтому каждое его произведение выполняет двойную функцию: оно
открытая агитация во славу ФКП и одновременно неявная защита против
возможных обвинений. Для читателя-некоммуниста текст выглядит набором
категорических утверждений, но внутри партии, в глазах суровых судей, этот
же текст представляется жалкой и обреченной на провал попыткой
самооправдания. Чем более ярким выглядит текст,
тем тяжелей вина. Иногда со стороны кажется (возможно, писатель сам в
это верит), что этот человек вознесся на вершину партийной пирамиды, стал
глашатаем Партии. Но это только искушение и мираж: сами ступеньки
представляют собой декорацию -- он считает, что поднялся вверх, а на самом
деле стоит на земле. Читайте и перечитывайте его сочинения, вам не дано
оценить их реальную значимость. Когда заведующий отделом международной
политики в "Се суар", взялся наивно доказывать, что наш единственный шанс на
спасение -- соглашение между Францией и Россией, хозяева, поставившие его на
трибуну, уже знали о переговорах Риббентропа с Молотовым. Если он надеется
обеспечить себе алиби, проявляя абсолютное послушание, то он ошибается. От
него требуются острый язык, язвительность, проницательность, фантазия. Но
одновременно эти самые качества ставятся ему в вину, поскольку выдают
преступные наклонности: кому позволено возрождать дух критики? Грех
скрывается в нем, будто червоточина в яблоке. Он никогда не понравится ни
читателям, ни судьям, ни себе самому. В глазах окружающих и даже в
собственных глазах он всего лишь преступная субъективность, тот, кто внушает
ложное представление об истине, отражая ее в своем мутном зеркале. Такое
искажение иногда оказывается полезным: читатель не может строго
разграничить, что идет от автора, а что продиктовано ему "историческим
процессом", поэтому искажение в нужный момент можно дезавуировать. Он
замарал себя своей работой, а его предназначение ежечасно отражать политику
ФКП. Прошлые статьи остаются, когда она уже претерпела изменения, это
желанный материал для противников сталинизма, желающих доказать его
противоречия или шаткость. Выходит, что писатель не только подпадает под
презумпцию виновности, на него валят все прошлые грехи, поскольку его именем
подписаны все ошибки Партии. При всех политических чистках писатель
оказывается козлом отпущения.
Может случиться, что он достаточно долго удержится на плаву. Для этого
ему нужно выучиться накидывать узду на свой талант и ослаблять ее, когда
есть опасность зайти чересчур далеко. Ему не стоит использовать такой вид
оружия, как цинизм: цинизм такой же смертный грех, как добрая воля. Пусть он
выучится неведать, пусть видит то, что не надлежит видеть, пусть забывает
увиденное, чтобы никогда об этом не писать, и в то же время запоминает,
чтобы в будущем остерегаться. Пусть простирает свою критику до возможного
предела, чтобы почувствовать точку, в которой нужно остановиться, пусть
переступит однажды границу, чтобы в будущем не бороться с искушением сделать
это. Важно только вовремя отойти в сторону от направленной в будущее
критики, вынести ее за скобки и привести к нулю. Он должен думать, что дух
конечен, окружен магическими границами, пребывает в тумане, он должен
уподобиться дикарям, которые умеют считать только до двадцати -- некая
тайная причина не позволяет им пойти дальше. Такой искусственный туман,
который писателю поддерживать между собой и неудобной реальностью, можно
определить как нечистую совесть.
Этого мало, следует избегать слишком оживленных дискуссий о догмах, не
стоит выставлять их на яркий свет: творения Маркса, как Библия католиков,
опасны для того, кто решиться подступить к ним без руководителя, а найти
такого можно в каждой партийной ячейке. К руководителю следует обращаться
при каждом сомнении, консультироваться по поводу щепетильных вопросов.
Нежелательно изображать в романах и выводить на
сцену чересчур много коммунистов: если у них имеются недостатки, они
могут не понравиться, а если они само совершенство, то неизбежно окажутся
скучными. Политик-сталинист не горит желанием увековечить свой образ в
литературе, он знает, что портрет -- уже протест. Автор вынужден
приспосабливаться, рисуя "перманентного героя" с неопределенной внешностью.
Герой выступает на авансцену под занавес истории, чтобы завершить ее. Можно
внушать мысль о его незримом присутствии, как это сделал Доде с Арлезианкой.
Не стоит упоминать о Революции -- это устарело. Рабочий класс Европы так же
мало управляет своей судьбой, как и буржуазия -- историю делают в другом
месте. Лучше мало-помалу излечиваться от прежних мечтаний и заменять
перспективу революции перспективой войны.
Если писатель подчинится всем этим требованиям, его все равно не примут
как своего, потому что он бездельник, человек, не работающий руками. Из-за
этого писатель страдает комплексом неполноценности, стыдится своей профессии
и заискивает перед рабочими так же истово, как Жюль Леметр в 1900 заискивал
перед генералами.
Тем временем, благодаря статусу "священной коровы", марксистское учение
вянет на корню: при отсутствии внутренних противоречий, оно деградирует до
примитивного детерминизма. Маркс, Энгельс и Ленин не жалели слов, неустанно
напоминая, что истолкование истории причинно-следственными связями должно
смениться диалектическим подходом, но диалектика не желает укладывается в
чеканные формулы. На все распространяется отсталый научный подход: историю
объясняют противопоставлением линейных рядов причин. Последнему из столпов
французского коммунизма, Политцеру, пришлось перед войной учить, что "мозг
производит мысль",
как железы внутренней секреции производят гормоны. Если
интеллигент-коммунист ставит перед собой задачу истолковать историю или
человеческое поведение, он заимствует у буржуазной идеологии детерминистскую
психологию, которая базируется на законах личной заинтересованности и
механики.
Самое худшее, что консервативность ФКП сопровождается оппортунизмом.
Дело уже не только в том, чтобы вставать на защиту Советского Союза, надо
обхаживать буржуазию. Коммунисты начинают использовать ее язык: семья,
отечество, религия, мораль. Они все-таки не отказались окончательно от
намерения, выбить у нее почву из-под ног и хотят победить буржуазию на ее
собственной территории, перетолковывая заново ее принципы.
Эта тактика приводит к противопоставлению двух типов консерватизма --
материалистической схоластики и христианского морализма. Честно говоря, если
забыть о всякой логике, это не так уж сложно. Оба этих подхода предполагают
одинаковые чувства: надо стоять на опасных позициях, уходить от дискуссий,
страх свой прятать за неискренним гневом.
Проблема в том, что интеллигент, по своему определению, не может
отказаться от логики. Вот и вынуждают его прикрывать противоречия этими
постоянными переходами туда и обратно. Он пытается примирить непримиримое,
объединять взаимоотталкивающиеся идеи, маскировать места их соединения
сверкающим глянцем хорошего стиля. Я не говорю уже о новой для него задаче
украсть у буржуазии историю Франции: забрать великого Ферре, изящного Бара,
святых Венсана де Поля, Декарта.
Интеллигентов -- коммунистов можно только пожалеть. Они стремились
избавиться от идеологии породившего их класса, а в итоге попали под ее
власть в классе, который сами выбрали. Теперь им не до смеха. Нужно славить
труд, семью и отечество.
Наверное, они порой не прочь и покусать кого-нибудь, но они связаны. Им
разрешено рычать на призраки или на некоторых писателей, которые по-прежнему
свободны и никого не представляют.
Мне приведут в пример известных авторов. Согласен, талант у них был. Но
ведь его больше нет, и я думаю, что это не случайно. Я уже говорил, что
произведение искусства, абсолютная цель, по самой своей сути, чужда
буржуазной утилитарности. Неужели вам кажется, что его можно приспособить к
утилитарности коммунистической? Произведение искусства может расцвести
только в действительно революционной партии.
Освобождение человека и ликвидация классов относится без сомнения к
абсолютным целями безусловным требованиям. Произведение искусства может это
отражать в силу своей потребности в этом. Просто ФКП сегодня оказалась в
заколдованном круге. Она вынуждена бороться за ключевые позиции, то есть ей
нужно заполучить средства добывать средства и постараться сохранить их.
Когда цели далеки и средства копошатся, как мокрицы, везде, куда ни брось
взгляд, произведение искусства тоже превращается в средство. Оно сковывается
цепью, его цели и принципы становятся внешними для него. Оно действует
изнутри, ничего больше ему не нужно. Человека оно воспринимает на уровне
брюха и ниже.
У писателя могут быть признаки таланта. Он может находить слова,
которые блестят, но внутри чего-то недостает, и литература становится
пропагандой. И при всем этом, некий г-н Гароди, коммунист и пропагандист,
называет меня могильщиком. Я мог бы ответить ему тем же. Но хочу защищаться,
будучи на самом деле виновным. Будь моя воля, я бы скорее собственноручно
похоронил бы литературу, чем использовал ее в таких целях как он. В этом нет
ничего плохого! Могильщики люди приличные. У них наверняка есть профсоюз,
они могут быть и коммунистами. Я считаю, что лучше быть могильщиком, чем
лакеем.
Поскольку мы еще свободны, мы не присоединимся к сторожевым псам ФКП.
Причина этого не в наличии или отсутствии таланта. Просто этот выбор зависит
не от нас. Раз мы выбрали ремесло писателя, то от каждого из нас зависит,
окажется ли оно опять отчужденным. Иногда нас упрекают, что наши книги
отражают нерешительность мелкой буржуазии, которая никак не может решить,
быть ей на стороне пролетариата или капитализма. Это неверно, наше решение
принято. Тогда нас начинают упрекать в пассивности и абстрактности этого
выбора. Дескать, это только игра ума, потому что он не сопровождается
вступлением в революционную партию. Я этого и не отрицаю, но мы не виноваты,
что ФКП перестала быть революционной партией.
Согласен, что сегодня во Франции контактировать с трудящимися классами
только через нее. Но отождествлять их дело с ее делом можно только по
рассеянности. Как граждане мы можем в определенных ситуациях поддерживать ее
политику своими голосами, но это не значит, что мы должны быть ей преданы
своими перьями. Если действительно нужно выбирать только между буржуазией и
ФКП, то выбор просто невозможен.
Писатель не должен писать только для класса угнетателей, но и не должен
входить в партию, требующую недобросовестную работу с нечистой совестью.
Пока коммунистическая партия, почти невольно, выражает интересы целого
угнетенного класса, который постоянно заставляет ее -- угрозой "повернуть
влево" -- требовать мира во Вьетнаме или повышения заработной платы, от чего
она пыталась уклониться, -- мы вместе с этой партией против буржуазии.
Пока определенные буржуазные круги добровольно признают, что духовность
должна быть и свободным отрицанием и свободным созданием, -- мы с буржуазией
против ФКП. Все объясняется тем, что склеротическая, оппортунистическая,
консервативная идеология идет в разрез с самой сутью литературы. Получается,
что мы сразу и против ФКП, и против буржуазии.
Вот в этом и проявляется то, что мы пишем против всех. У нас есть
читатели, но нет конкретной читающей публики. По своей сути, мы оказались
буржуа, порвавшими со своим классом, но имеющие буржуазные нравы. От
пролетариата нас отделяет коммунистическая перегородка. Мы утратили
аристократические иллюзии. Вот и получилось, что мы повисли в воздухе, и
наши добрые намерения не нужны никому, даже нам.
Мы живем во время неуловимой публики. Самое плохое, что мы идем против
истории. Писатели XVIII века шли в ногу с ней, потому что в перспективе
исторического развития была революция. Писатель может и должен встать на
сторону революции, если уверен, что по-другому нельзя прекратить угнетение.
Но современный ни при каких условиях не может одобрять войну. Социальной
структурой войны является диктатура, а ее результаты всегда непредсказуемы.
Война во всех смыслах стоит гораздо больше того, что дает. Причина отказа
писателя от поддержки войны еще и в том, что литература отчуждается, ее
ставят на службу затуманиванию мозгов. Сейчас считают, что у нас в
исторической перспективе война. От нас требуют выбора между англосаксонским
и советским блоками. А мы вообще против подготовки войны. Мы в этом смысле
выпали из истории и проповедуем в пустыне. У нас нет даже надежды победить в
споре за призыв. Посмертная судьба наших произведений определяется не нашим
талантом или нашими усилиями, а только исходом будущего конфликта.
В случае победы Советов нас обойдут молчанием, и мы умрем вторично.
Если победит Америка, то лучшие из нас превратятся в музейные экспонаты
истории литературы, и их уже никогда не прочтут.
Хорошее понимание самой мрачной ситуации само по себе оптимистично. Это
значит, что мы не заблудились в ней, как в темном лесу, а можем хотя бы
мысленно вырваться из нее, управлять ею. А это означает победу и способность
самому принять решение, пусть даже самое отчаянное.
Сегодня все Церкви оттолкнули и отлучили нас. Искусство писателя
оказалось загнанным в угол пропагандой всех мастей. Оно утратило способность
влиять на людей. Именно в этот момент должна проявиться наша
ангажированность. Это должно проявиться не в усилении требований литературы.
Просто нужно отвечать всем требованиям одновременно, даже без особой надежды