Симонов Константин Михайлович. Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

   - Ну что ж, ты не справочник!
   - Вот именно не справочник. А есть такие, что хуже думают, но лучше помнят. А я, считается, иногда слишком много времени прошу на то, чтобы свои соображения подготовить. Если совсем откровенно тебе сказать, мое положение в последнее время стало непрочным. За место не держусь, если на фронт - готов на любую должность! Все ж таки мы не просто генералы с тобой - у тебя на звезду меньше, у меня больше! Пусть лучше мне впереди лишняя звезда не светит, да зато совесть коммуниста при мне останется! Она мне и на фронте пригодится независимо от занимаемой должности. А переживаю я потому, что тут не в церковноприходском: поп из класса выгнал - встал, вышел вон да дверью хлопнул, и черт с ним! Тут еще одна сторона дела есть, потяжелее. Мне не место мое дорого, мне дорога возможность в меру своего разумения влиять на ход событий. Не хочу, чтоб мое место живой блокнот занял!
   - Все так, я понимаю, - видя волнение Ивана Алексеевича, но не до конца понимая его причину, сказал Серпилин. - Но что же все-таки произошло с тобой? Впрочем, не говори, если не хочешь.
   - Со мной пока ничего не произошло, - сказал Иван Алексеевич, - не во мне суть... С планированием предстоящих операций не все так происходит, как бы хотелось. Я неделю назад, когда группу Гота погнали, внес предложение оставить там у вас, вокруг Сталинграда, самый необходимый минимум - и только! Что немцы вырвутся или что к ним прорвутся после разгрома под Котельниковом, уже не верю. Несмотря на все посулы Гитлера, будут сидеть и подыхать голодной смертью, пока не сдадутся. В связи с этим предлагал взять из вашего фронта три армии и как можно скорей иметь их под руками там, где предстоит наращивать новые удары. Или - чем черт не шутит - отражать контрудары. С такой возможностью тоже надо считаться! Спор не о дальнейших наших ударах: план их всем ясен и утвержден. Спор о том, чтобы поскорей подкрепить его реальность еще несколькими освободившимися армиями. А вот на это согласия и нет... "Как это так?! Сидеть и ждать, пока сдадутся?.. Как это так - взять Сталинград на месяц позже?!" А почему, спрашивается, его не взять на месяц позже, в обстановке, когда риск, что немцы прорвутся, сейчас, после Котельникова, практически исключен? Почему, так прекрасно начав и развив операцию, вдруг потерять выдержку в момент, когда осталось спокойно переморить их там, у себя в тылу, как клопов, малыми силами, а освободившиеся армии в возможно короткий срок пополнить и передислоцировать в резерв тем фронтам, которые сейчас будут решать все дальнейшее? Вот что мне покоя не дает все эти дни. А положение мое непрочное потому, что сил не хватило ни выдавить из себя раскаяние за свои предложения, ни проявить восторг перед теми, что приняты вместо моих. Теперь планирую то, что приказано, и бога молю, чтобы вы там, в Сталинграде, за одну неделю все начали и кончили и поскорей освободились. Сделаете, а?
   Иван Алексеевич сказал это улыбнувшись, но улыбка у него вышла горькая, в голосе слышалась мольба, обращенная не к Серпилину, а куда-то выше, к самой военной судьбе, которую он просил обернуться лицом к нам и спиной к немцам.
   - Откровенно говоря, для меня все это неожиданно, - сказал Серпилин.
   У него сейчас просто не умещалось в голове, что штурм Сталинграда можно вдруг взять и отложить, то есть даже не отложить, а просто отменить, потому что в конце-то концов речь шла именно об этом.
   - Подожди, как же так... - начал было он, но Иван Алексеевич прервал его:
   - Вот именно: как же так? Ну и забудь все, что я сказал. Для того и сказано, чтоб умерло. Тем более что вопрос, кто прав, практически уже в прошлом, а мои переживания никому не интересны. Если хочешь знать, теперь сам желаю, надеюсь оказаться неправым! Мечтаю иметь возможность расписаться в своей ошибке! А из души не могу выбить боязнь, что пройдет время - и ход дела покажет: был прав! Иногда утром ляжешь - устал, а не спишь. Не спишь и думаешь: сколько же в самом деле приходится сдерживаться нашему брату военному человеку! Тяжела наша профессия, а на том месте, где сейчас сижу, тяжела через меру!
   - Уйди.
   - "Уйди"? - усмехнулся Иван Алексеевич. - Легко сказать. Сам знаешь: на войне не только тогда руки-ноги отрывает, когда рубеж берешь, но и когда с рубежа отходишь. А мне с моего нынешнего кресла отходить - тоже надо момент выбрать, чтобы отойти с руками и с ногами. Я еще воевать хочу, не быть до конца войны где-нибудь в заштатном округе отставной козы барабанщиком! В общем, два звонка уже было, жду третьего, - вдруг сказал Иван Алексеевич.
   На этот раз сказал без горечи, даже с каким-то веселым вызовом судьбе, за которым чувствовалась душевная сила.
   "Даже если ты и неправ!" - подумал Серпилин.
   В рассуждениях Ивана Алексеевича, если принять их исходную точку, была своя, казавшаяся железной логика, и Серпилин не брал на себя со своих позиций командира дивизии самоуверенно, по первому впечатлению, решать, кто же все-таки прав в этом касавшемся целых фронтов споре, наверное, одном из многих, которые возникают и кипят в Ставке, чтобы бесследно умереть в час окончательного решения. Чувствовал только одно: если бы вдруг завтра отменили уже готовящееся наступление, в душе не смог бы согласиться с этим. Слишком страстно и нетерпеливо ждал возможности скорей покончить с немцами там, в Сталинграде, ждал, как и все другие на их Донском фронте, сверху и донизу! И, чувствуя это, знал, что в его чувстве тоже есть своя правда. И может быть, с ней, с этой правдой, и посчитались, когда отвергли предложение Ивана Алексеевича.
   Подумал об этом, но вслух ничего не сказал, промолчал. Да, собственно говоря, Иван Алексеевич и не спрашивал точки зрения Серпилина. А просто вдруг прорвало, в первый раз за войну прорвало, потому что подошла такая минута и в эту минуту рядом оказался человек, о котором за четверть века дружбы твердо знаешь, что все твои слова - в него, как в могилу.
   Но было в памяти и такое, что не скажешь никому, потому что и сам до конца не знаешь, как с этим быть.
   Да, Сталин - это Сталин! И этим все сказано, хотя ты знаешь о нем больше многих других, знаешь и то, что было перед войной, и то, что было в начале войны, знаешь и такое, что не лезет ни в какие ворота!
   В том, что он великий, - колебнулось что-то в душе в начале войны, а потом опять утвердилось, - нет, в этом ты сейчас опять не сомневаешься. А в том, что он страшный? Это ведь тоже тебе известно, и лучше, чем многим. И каждый раз, когда идешь к нему на доклад, знаешь, что рука у него не дрогнет ни перед чем.
   И где кончается железная воля, и где начинается непостижимое упрямство, стоящее десятков тысяч жизней и целых кладбищ загубленной техники, не всегда сразу поймешь.
   Да, слушает, рассматривает и одобряет планы, принимает во внимание, не отмахивается от советов и донесений, как тогда, перед началом войны. Но это все до какой-то минуты - а потом последнее слово за ним, и слово это иногда единственное верное решение, а иногда вдруг рассудку вопреки, наперекор стихиям, и никто никакими доводами уже не заставит передумать! А вся тяжесть положения в том, что оно, это его последнее слово, все равно всегда правильно, даже когда оно неправильно. И останется правильным. И виноватые в неудачах найдутся. Должны же они каждый раз находиться, если он всегда прав.
   А в то же время в его непререкаемом авторитете, даже просто в самом его имени, неимоверная сила. Как-то уж так с годами вышло, что все, во что верим: в партию, в армию, в самих себя, - все, как жилы в трос, заплетено в это имя. И на этом тросе тянем всю тяжесть войны. Всем выбивающимся из сил народом тянем, а имя на всех одно: Сталин. Ладно, пусть так! Но хотя бы при этом думать о нем, как другие, зная только одно - что великий, и не зная всего прочего, того, что лучше б не знать. А иногда ведь не можешь отделаться от чувства, что знаешь еще не все, далеко не все...
   А что делать? Нечего и спрашивать. Надо делать свое дело, раз ты коммунист и солдат! Надо на своем месте долбить и долбить свою правду и честно докладывать чужую. И ее тоже долбить, каждый раз до пределов возможного.
   А что больше придумаешь? Тебя и на это-то не всегда хватает! Да и не так-то оно безопасно, по правде сказать. Не такой уж ты трус, в морду-то себе зря плевать тоже незачем!
   Иван Алексеевич долго и тяжело молчал, так глубоко отдавшись чему-то своему и очень далекому от Серпилина, что тот почувствовал это и, не желая мешать ему, тоже молчал.
   Иван Алексеевич жил среди величин другого масштаба, чем те, среди которых жил командир дивизии Серпилин, и Серпилину очень хотелось воспользоваться редкой возможностью и спросить Ивана Алексеевича о предстоящем размахе операций, о том, как он оценивает силы немцев и какие, по его мнению, перспективы зимней кампании в масштабе всех фронтов. Но как бы ни хотелось спросить об этом, Серпилин слишком хорошо знал черту, которой не имеет права перейти даже самая беспредельная дружба, - черту, за которой на войне не спрашивают и не отвечают. И он перешел эту черту только мысленно... И вместо всего, о чем хотелось спросить, спросил только:
   - Часто докладывать ходишь?
   - Сейчас да. Те, что повыше меня, все разъехались. Представителями Ставки. Чутье у него страшное, - помолчав, добавил Иван Алексеевич. Иногда понимаешь, что все равно безнадежно говорить ему свое мнение, стоишь и молчишь. А он смотрит на тебя и чувствует твое отрицательное отношение к тому, что он предложил.
   - Может быть, поедет под Сталинград, все же, наверное, ему интересно, сказал Серпилин. - Тем более знакомые места.
   - Навряд ли, - пожал плечами Иван Алексеевич, но почему навряд ли, объяснять не стал. - Ладно, давай выпьем с тобой за то, чтобы вы поскорее там у себя на фрицах крест поставили! Конечно, кухня у нас здесь, в Ставке, такая, что за все переживаешь. Кажется, то здесь, то там что-нибудь не так делается. Но если на карту взглянуть - с ноября здорово махнули! Начинаем в собственных глазах оправдываться. Трезвость, конечно, сохранять надо. Нельзя еще выдавать все желаемое за действительное, хотя иногда за язык и тянут... Но в общем-то жить много веселей стало: гнем и ломаем их, сволочей!
   Он чокнулся с Серпилиным, отхлебнул большой глоток и, зажав в кулак булку с колбасой, стал есть с веселой жадностью человека, отвлекшегося от тяжелых мыслей и вдруг вспомнившего, что он зверски голоден.
   - А это ничего, что ты с утра пьешь? - спросил Серпилин. - Пойдешь на доклад - заметят.
   Иван Алексеевич почему-то усмехнулся и сказал:
   - Ничего. За это он не спрашивает. А потом, я же не завтракаю, а ужинаю. И расписание это не я установил.
   В наступившем молчании послышался слабый звонок.
   - Наверное, адъютант, - сказал Иван Алексеевич и посмотрел на часы. Что-то рано.
   - Нет, это будильник, - сказал Серпилин. - Я тут сыну соседки наказал меня разбудить, если засну. Сейчас придет будить.
   - Привалова сын? - спросил Иван Алексеевич.
   - Да. Помнишь по академии?
   - По академии - нет, не помню. На днях обстоятельства гибели пришлось докладывать.
   - Тяжело смотреть на парня, - сказал Серпилин. - Когда не плачут, на меня это сильнее действует.
   Дверь приоткрылась, и в ней показалась всклокоченная голова мальчика.
   - Товарищ генерал, вставайте, - сказал он, спросонок не разобрав, что Серпилин не спит, а сидит за столом, и не один, а с кем-то еще. Потом понял, поздоровался и спросил: - Чаю вам согреть?
   - Спасибо, не надо, - сказал Серпилин.
   - Заходи, позавтракаешь с нами, - сказал Иван Алексеевич.
   - Спасибо, я еще не умывался, - сказал мальчик и закрыл дверь.
   - Только водки ему не давай, - сказал Серпилин.
   - А я и не собираюсь, - сказал Иван Алексеевич и положил на край стола булку с колбасой и огурец. - А твой где?
   - Был, ушел.
   - Провожать тебя не явится?
   - Нет.
   - Скажи, как будет дальше с сыном? - спросил Иван Алексеевич, знавший, что Серпилин будет недоволен вопросом, и все-таки считавший необходимым спросить об этом.
   - Сказал, чтобы подал рапорт и ехал на фронт. Нечего ему тут в порученцах у Панкратьева тереться, - сказал Серпилин и замолчал, не желая продолжать разговор.
   - Это понятно, - сказал Иван Алексеевич. - А вообще как думаешь с ним дальше?
   И когда Серпилин так ничего и не ответил, стал рассказывать ему про сына: с какой энергией и отчаянием тот пробивался в Генштаб и как через все преграды все же пробился, чтобы вызвать отца и хоть что-то сделать для матери.
   Серпилин понимал, что Иван Алексеевич пробует смягчить его. Понимал, но отвечать не хотел, считая, что это в его жизни такой вопрос, который теперь, после смерти жены, не касается и не будет касаться никого другого, кроме него самого.
   - Так как же все-таки будет с сыном? - в третий раз спросил Иван Алексеевич.
   Он бывал в таких случаях настойчив. Сказывалась привычка к власти.
   - Слушай, Иван, - сказал Серпилин наполовину сердито, наполовину умоляюще, - не мотай мне душу. Не могу тебе ответить, сам еще не знаю. Теперь уже не от меня, а от пего зависит.
   Мальчик вошел уже одетый, в валенках и полупальто, держа в руках шапку.
   - Что ж ты оделся? - спросил Иван Алексеевич. - Я ж сказал: позавтракаешь с нами.
   - Мне в школу, - сказал мальчик.
   - Тогда возьми в карман, - сказал Иван Алексеевич. - Поешь по дороге.
   И, взяв булку и огурец, протянул мальчику.
   - Возьми, возьми, - сказал Серпилин, ужо понимая, что мальчик послушается только его. - И харчи, что на кухне остались, пусти в оборот. - Протянув на прощание руку, взглядом остановил мальчика от вопроса: помнит ли он, Серпилин, о своем обещании? Сказал глазами: "Помню, и переспрашивать меня лишнее".
   - Вот так, - когда мальчик вышел, сказал Серпилин, заканчивая этим "вот так" разговор о собственном сыне.
   Иван Алексеевич вылил на донышки стаканов остатки водки.
   - Последнюю в память твоей Вали.
   У него на глазах внезапно выступили слезы. Он вытер их и выпил не чокаясь.
   - Может, тебе что-нибудь нужно будет? За могилой приглядеть? Скажи, я адъютанту поручу, он все по-хорошему сделает.
   Иван Алексеевич посмотрел на часы и встал.
   - Он тебя на аэродром проводит. Сейчас явится. А меня извини, не поеду: надо поспать. Служба обязывает с утра свежими мозгами думать. Не обижаешься?
   Серпилин только пожал плечами.
   - Что, собираться будешь? - спросил Иван Алексеевич.
   - А что мне собирать?
   Они спустились вниз ощупью по темной лестнице.
   На улице было еще совсем темно. У подъезда стояла большая машина непривычного вида.
   - Трофей. "Опель-адмирал", - сказал Иван Алексеевич. - Взяли несколько штук на Дону, вот езжу вторую неделю. Как оцениваешь? - спросил он стоявшего возле машины шофера.
   - Хороша, товарищ генерал. Только прогревать чаще, чем ЗИС, приходится.
   Адъютанта не было. Серпилин вопросительно посмотрел на Ивана Алексеевича.
   - Вон он едет, - кивнул Иван Алексеевич на подъезжавшую "эмку". - Я на своей спать поеду, а ты с ним на дежурной.
   "Эмка" подъехала, адъютант выскочил из нее и доложил, что все в порядке, самолет уйдет в восемь пятнадцать.
   - Ладно, - сказал Иван Алексеевич. - Это возьми туда, к себе. - Он протянул адъютанту чемоданчик. - Для генерал-майора на дорогу приготовил?
   - Так точно.
   Иван Алексеевич так же коротко и крепко, как при встрече, молча обнял Серпилина, оторвался от него, сел в машину и первым уехал.
   "Что, совсем один хочешь остаться?" - вспомнились Серпилину последние слова сына, когда "дуглас", поднявшись с Центрального аэродрома, делал прощальный разворот над утренней Москвой.
   "Дуглас" был полон пассажиров и грузов. С обеих сторон на откидных железных скамейках впритирку сидели люди, а на полу лежали мешки с почтой, несколько раций, обернутые мешковиной винты к истребителям.
   Половина желавших улететь на Донской фронт с этим рейсом осталась ждать следующего. Кроме Серпилина, в самолете летели еще два генерала, несколько полковников, судя по их петлицам и разговорам, из Главного артиллерийского управления, несколько человек из штаба гвардейских минометных частей, офицеры войск связи, летчики, два фотокорреспондента с "лейками" и кинооператор с тяжелым, оттягивавшим шею киноаппаратом. Состав пассажиров говорил о предстоявших под Сталинградом событиях, и Серпилин, хотя они летели еще только над подмосковными дачами и платформами, под влиянием атмосферы, царившей в самолете, почувствовал себя уже не здесь, а там, на фронте.
   Нет, он не только не хотел, но и не мог остаться совсем один. А если бы захотел, ему бы не позволила этого война. Через несколько часов ему предстояло принимать штаб армии, знакомиться с незнакомыми людьми и устанавливать новые отношения с теми, кого он уже знал. Предстояло с кем-то взаимно притираться, с кем-то временно мириться, кого-то переставлять, заново разбираться в чьих-то сильных и слабых сторонах, раньше видных только издалека.
   Если бы он летел обратно к себе в дивизию, это было бы в каком-то смысле легче для него, а в каком-то тяжелее. В дивизии были близкие ему люди, которых он, по фронтовым понятиям, уже давно знал. Их отношение к его горю, конечно, грело бы душу, но в то же время и бередило бы открытую рану гораздо сильней, чем то более формальное сочувствие, с которым ему предстояло столкнуться в штабе армии со стороны новых сослуживцев, не имевших причин входить в подробности его горя. В конце концов, возможно, это и к лучшему.
   Мысль об операции, которую ему впервые предстояло проводить в роли начальника штаба армии, беспокоила его уже сейчас, в самолете, не оставляя времени для других мыслей. По правде говоря, для человека в его состоянии трудно было придумать сейчас что-нибудь лучше предстоявшего ему нового дела. В глубине души он начинал сознавать это и был благодарен судьбе, которая облегчила его горе тем единственным, чем это горе можно было облегчить.
   - Товарищ генерал, - обратился к Серпилину сидевший напротив пего на скамейке пожилой востроносый маленький генерал-майор, - мне там, на аэродроме, сопровождавший вас подполковник сказал: вы к Батюку летите.
   - Да.
   - Тогда позвольте представиться: генерал-майор Кузьмин, Иван Васильевич, лечу туда же, к вам, принимать Сто одиннадцатую.
   - Серпилин, Федор Федорович, - сказал Серпилин, пожимая руку маленькому генералу и с удивлением думая о том, как тесен мир. 111-я дивизия была его, то есть теперь уже бывшая его дивизия, и этот летевший в одном с ним самолете генерал летел принимать бывшую его дивизию, а полковнику Пикину, стало быть, снова выходила судьба оставаться в прежнем положении.
   - Ну что ж, будем знакомы, - сказал Серпилин, с интересом глядя на маленького генерала.
   9
   Проводив генерал-майора Серпилина и, как было приказано, дождавшись, пока самолет не поднялся в воздух, подполковник Артемьев возвращался с аэродрома.
   Самолет ушел с опозданием, но ехать спать все равно еще нельзя было: требовалось до этого побывать в Бронетанковом управлении и лично забрать там один документ.
   Машина свернула с улицы Горького и пошла по кольцу "Б".
   "Все-таки понемногу наполняется", - подумал Артемьев про Москву и вспомнил неожиданный вопрос Серпилина, когда они дожидались посадки в самолет:
   - Семью в Москву не вызываете?
   - Не вызываю, товарищ генерал, - ответил он, не став объяснять, что живет на свете один как перст и вызывать ему некого.
   Там, на аэродроме, глядя вслед пошедшему на Сталинград самолету, Артемьев с досадой подумал о своей временной, адъютантской судьбе. Хорошо, конечно, что попал в офицеры для поручений к начальству, у которого не просто "позвони", "подай", "принеси", а можно при желании набраться и ума на будущее. Но сегодня поглядел в хвост самолету, и потянуло на фронт.
   Когда после госпиталя, еще с палочкой, попал в Генштаб, считал это удачей. Но последнее время стал тревожиться: а что, если начальство привыкнет и не захочет отпустить на фронт? Хотя, когда брало, обещало. Генерал-лейтенант последнюю неделю какой-то странный, смурной. А почему неизвестно, и спрашивать не положено.
   В Бронетанковом управлении, несмотря на ранний час, жизнь била ключом. По всему чувствовалось, что танкисты за последние месяцы подняли головы, и не удивительно: танковые и механизированные корпуса с начала ноябрьского наступления давали немцам жизни!
   Забрав документ и спускаясь по лестнице, Артемьев посторонился, чтобы пропустить сбегавшего вниз генерал-майора с черными танкистскими петлицами. И, только уже пропустив, сзади увидев наголо бритую голову, понял, что этот генерал-майор - старый друг, халхинголец Костя Климович. В начале войны о нем говорили как о погибшем, но недавно он вдруг ожил и прошел по сводке, захватив в районе Тацинской сто самолетов.
   - Костя! - окликнул Артемьев уже добежавшего до самого низа лестницы генерала. Окликнул, рассчитывая, что, если ошибся, генерал не отзовется.
   Но генерал обернулся и стремительно пошел вверх навстречу Артемьеву. Они обнялись на середине лестницы.
   - А я как раз был сейчас у танкистов и вспомнил тебя и Халхин-Гол, сказал Артемьев.
   - Нашел что вспоминать! - усмехнулся Климович. И была в этой жесткой усмешке целая вечность, отделявшая теперь их обоих от Халхин-Гола.
   Они пошли вниз по лестнице.
   - Что хромаешь? - спросил Климович.
   - Был ранен.
   - А теперь что делаешь?
   - После ранения временно в Генштабе. Но скоро думаю обратно на фронт. А ты как здесь? Только недавно в сводке читал, что твоя бригада к Тацинской вышла.
   - К Тацинской вышла, а через неделю вся вышла... - сказал Климович. Четыре машины осталось. Послали на переформирование.
   - Наверно, обидно было в разгар таких боев...
   - Это только в стихах так пишут. Или у вас в Генеральном штабе в самом деле так думают?
   - Что думают?
   - А что командир бригады, когда у него из сорока машин четыре осталось, обижается, если его на переформирование отправляют? Не знаю, может, и есть такие дураки, я в них не записывался. Вот если бы у меня от бригады одно название, без танков, осталось, а мой личный состав все равно без ума в огонь как пехоту совали, вот тогда бы я обижался, что начальники боятся истинные потери в технике кому надо доложить. Бывает и так.
   - Будем считать, что отбрил, - улыбнулся Артемьев.
   - Да, представь себе, рад, - по-прежнему серьезно и страстно сказал Климович. - Рад, что своевременно вывели бригаду из боев; рад, что трезвое решение приняли и что обстановка это позволила; рад, потому что, по правде говоря, глупости еще творим. Бываешь свидетелем, как люди в общий котел победы свои глупости суют, рассчитывают, что там все перекипит и не будет видно, кто что положил.
   - Я вижу, ты в сердитом настроении, а там у вас, наверху, - в более радужном.
   - И я не в сердитом, а просто сплю и вижу, как бы поскорей научиться немцев не до полусмерти, а до смерти бить. А сердиться - что ж? Если б я солдатом был, тогда много на кого есть сердиться - и на взводного, и на ротного, на всех, до самого господа бога! А когда теперь я генерал, мне уже мало на кого остается сердиться, кроме себя. Ты когда воевать начал?
   - В декабре сорок первого, под Москвой, деревня Зеленино, вступил в бой, командуя полком.
   - Значит, прямо с наступления, с праздничка начал...
   - Ну, положим, насчет праздничка... - перебил Артемьев и махнул рукой, подумав про себя, что как ни хорош Костя Климович, а все же, значит, из танка не видно, что такое пехота, и кто такой командир полка, и сколько пудов войны у него на горбу. Знал бы - не сказал бы про праздничек...
   - Насчет праздничка не обижайся, - сказал Климович. - Празднички на войне тоже в крови. Это мне известно. Просто позавидовал тебе, что начал воевать с других картин, чем я...
   Они стояли теперь внизу в вестибюле.
   - Ну что ж, Паша, мне, к сожалению, на вокзал, да и у тебя, наверное, жизнь на колесах.
   - Да, - сказал Артемьев. - Надо документ в Генштаб везти. - И вдруг спохватился: - Как семья?
   - Семью похоронил, - ровным, без выражения голосом сказал Климович. Всех разом, в одной воронке... И могилу не сам выбирал, и плакать времени не дали. Вот так. Еще вопросы есть?
   - Извини.
   - Ничего. Уже полтора года всем на этот вопрос отвечаю. Привык. А ты не женился?
   - Нет.
   - А я осенью после госпиталя чуть не женился. А потом подумал: зачем вдов и сирот плодить, когда их и без тебя хватает? Если так просто другое дело. Ты - просто, и она - просто...
   - Чтобы в случае чего: "Пускай она поплачет, ей ничего не значит..." сказал Артемьев. - Что смотришь? Не мое.
   - Это я догадался. Просто раньше не знал за тобой любви к стихам.
   - А много ли, Костя, мы вообще раньше друг за другом знали? - сказал Артемьев. - Себя самих и то лишь на войне узнали...
   Они вышли на улицу. После полутемного вестибюля на солнце резало глаза. Машина Артемьева стояла у подъезда. Климович высмотрел свою и махнул, чтобы подъезжала.
   - Куда едешь?
   - Новое соединение формировать. Для начала - на Казанский. А потом туда, где танки делают. Ах, танки, танки! - воскликнул Климович. - Перед теми, кто их делает, - шапки с голов, а тем из нас, кто такие машины без рассудка губит в первом же бою, - палкой по роже!
   Они спустились с крыльца. Артемьев заторопился и, неловко ступив раненой ногой, охнул.
   - Не рано ли о фронте начал думать? - спросил Климович.
   - Может, и рано, да больно уж сводки за живое берут!
   - Это верно, - сказал Климович, - время такое, что не соскучишься. Ну ладно, воюй. Будь жив по возможности.