Симонов Константин Михайлович. Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

   Серпилин распорядился всех остальных на первый случай отправить обратно на передовую, а Птицына взял к себе в ординарцы, вместо убитого накануне при бомбежке.
   - Лично проверю, что вы за человек, - сказал он Птицыну, - а еще раз драпанете, лично и застрелю.
   Так Птицын и остался у Серпилина в ординарцах. Драпать он больше не пробовал, а своей неговорливостью и абсолютной честностью - качеством в ординарце немаловажным - пришелся Серпилину по душе.
   Серпилин считал, что этому немолодому и многосемейному солдату, по гражданской специальности счетоводу, сам бог велел быть ординарцем. Все же семья - семь душ, а быть убитым в ординарцах меньше шансов, чем в роте.
   Что касается храбрости, то Птицын был не храбрее и не трусливее других, человек как человек. Боязнь смерти внешне выражалась у него только в одном: под огнем Птицын старался держаться впритирку к Серпилину, в душе считая, что генерала не убьет.
   Вот и сейчас он начал наступать на пятки Серпилину и рассмешил его этим.
   Лейтенант шел на несколько шагов впереди. Вдали хлопнула еще одна мина, и Серпилин заметил, как у лейтенанта дернулось плечо.
   "Да, вот так: когда-нибудь рванет такая случайная мина на двести метров ближе и накроет рабов божьих, всех заодно, не разбирая званий", - помимо воли подумал Серпилин. Не хотел думать, а подумал.
   Там, впереди, в Москве, завтра предстояло только горе. А все же мысль, что можно не дожить и до этого, показалась тяжелой.
   В трехстах метрах, там, куда они шли, совсем рядом с командным пунктом батальона, хлопнула третья мина.
   "Не в твоем Бугре сейчас суть дела", - вспомнил Серпилин слова Батюка и, вздохнув, прибавив шаг, подумал, что все-таки сегодня суть дела именно в этом Бугре и он перестал бы быть самим собой, если бы поступил иначе, чем он поступил.
   5
   В передней штурманской кабине легкого бомбардировщика, переоборудованного под самолет фельдсвязи, носовые пулеметы были сняты, но оставшиеся после них прорези были заделаны ненадежно, и встречный воздух врывался сквозь швы.
   Серпилина, подоспевшего в последнюю минуту, когда уже запустили моторы, впихнули в кабину снизу, защелкнули под ногами крышку люка, и он втиснулся третьим между двумя фельдъегерями, везшими в Москву секретную почту. Фельдъегеря тоже мерзли, несмотря на свои тулупы и валенки. Нельзя было ни повернуться, ни подвинуться, и от этой неподвижности было еще холоднее. Хорошо, что он все же успел. Еще минута - и пришлось бы ждать до завтра.
   Самолет шел низко. За дрожавшим плексигласом фонаря были видны подробности заметенной необъятными снегами земли. Вросшие в снег избы с прямо стоявшими морозными дымами, серые по белому санные дороги, черные пятна прорубей с цепочками следов, товарные составы с обледенелыми крышами, водокачка с козлиной ледяной бородой... На земле было тоже холодно.
   Серпилин несколько раз чувствовал, что, несмотря на холод, вот-вот заснет. Но каждый раз не позволял себе этого, боясь поморозиться.
   Серпилина беспокоило: вдруг летчик не успеет по времени засветло в Москву и заночует по дороге. Только когда справа под крылом прошла Рязань, он успокоился: между Рязанью и Москвой садиться было некуда.
   Ночная операция сошла благополучно. Бугор окружили и взяли, захватив на нем сорок пленных. Цену пришлось заплатить довольно дорогую: были убитые, и раненые, и обмороженные. Того недавно прибывшего лейтенанта из штаба полка, что провожал Серпилина в батальон, убило миной в самом конце боя, когда он, бедняга, наверное, уже думал, что все обошлось. Самому Серпилину осколком той же мины рассекло у плеча рукав полушубка. Отдать зашить полушубок не было времени, а сменить на другой не захотел: привык к этому, так и летел в нем. В дырку лез холод.
   Если бы не встревожившая немцев вылазка Барабанова, потери могли быть и меньше. Но в общем-то, учитывая результат, они были из тех, что зовутся оправданными, и Серпилин не переживал их; только вдруг вспомнил об убитом прямо на глазах молоденьком лейтенанте: собирался начать жизнь с этого боя, а вместо того кончил на нем.
   Самолет шел почти на бреющем, и от этого возникало ощущение большой скорости, хотя скорость для такого типа машин была недостаточная. Когда создали, назвали СБ - скоростной бомбардировщик. Меркой были тогда собственные, теперь уже устарелые истребители - СБ мог уходить от них. А на поверку выяснилось, что "мессершмитты" запросто догоняют и жгут его. Те немногие, что уцелели, доживают свой век, как этот, - в фельдсвязи. Начали войну, по сути дела, без серьезного современного бомбардировщика. И сколько из-за этого голов сложено и в воздухе и на земле - один бог ведает!
   Во фронтовой газете, лежавшей в кармане полушубка, он посмотрел только первую страницу. Разгибать и переворачивать не хватило терпения: не слушались замерзшие пальцы. На первой странице было напечатано вчерашнее сообщение Информбюро: на юге мы заняли столицу Калмыкии Элисту, Тормосин и станицу Нижне-Курмоярскую - все важные пункты и уже далеко, почти на полпути от Сталинграда к Ростову.
   После двух дней молчания снова упоминалось о наступательных боях на Северном Кавказе. Значит, наступление продолжалось и там. На Центральном фронте взяты Великие Луки. Трудно представить себе, какого размаха там наступление, но ясно одно: немцам не дают снять оттуда, с севера, резервы.
   От сознания, что вот уже полтора месяца, как мы гоним немцев, было если не легче, то как-то проще думать о собственном горе. Меньше от этого оно не становилось, нет! Но было ощущение, что есть нечто выше и больше всего остального и больше твоей собственной смерти, если б сегодня ночью ты и тот лейтенант поменялись местами, и больше той смерти, навстречу которой ты ехал...
   "Навстречу или вдогонку?" - подумал он, не в силах теперь, подлетая к Москве, избавиться от мысли, что эти сутки, на которые он задержался, быть может, уже все переменили в его жизни, что хотя он летит, еще думая что-то сказать и что-то услышать, но на самом деле все кончилось и он уже много часов живет на свете один, совсем один...
   Самолет пошел на посадку, впереди, в темноте, мелькнуло два слабых посадочных огня. Самолет тряхнуло и снова рвануло вверх.
   - Промазал! - возбужденно крикнул фельдъегерь. - Ночевать, сволочь, в Москве хочет, а ты, как пешка, пропадай!.. - Он испуганно выругался.
   - Ничего... как в прошлый раз, сядет, - отозвался второй фельдъегерь.
   Летчик заложил крутой вираж и снова резко пошел на посадку. Фельдъегерь, сидевший справа, молчал, вцепившись рукой в колено Серпилина. А сидевший слева еще раз повторил: "Ничего, сядет", - напряженным голосом человека, сознающего опасность, но изо всех сил старающегося не поддаться страху.
   "Сейчас разобьемся", - вздрогнув от этого голоса, подумал Серпилин.
   Самолет ударился о землю, подпрыгнул, вновь ударился и покатился, продолжая содрогаться и прыгать.
   - Извините, товарищ генерал, - сказал фельдъегерь, снимая руку с колена Серпилина.
   Когда уже вылезли из самолета и пошли по летному полю к дежурке, шагавший рядом с Серпилиным невидимый в темноте летчик сказал:
   - Плохо содержат летное поле... Сколько раз им говорили!
   - Раз время вышло, надо было в Рязани заночевать, - сказал тот фельдъегерь, который при посадке успокаивал себя: "Ничего, сядет". - А ты всегда как чумной.
   - Боится, что жена с кем-нибудь без него переночует, - отозвался второй фельдъегерь.
   - Ничего я не боюсь, - рассердился летчик. - Даже таких дураков, как ты, возить не боюсь. Стараешься для вас днем и ночью, потому что спешите, а вы еще недовольны.
   - Спешим, да не на тот свет, - сказал фельдъегерь.
   В дежурке было неправдоподобно тепло. Растирая замерзшие пальцы, Серпилин попросил оперативного дежурного позвонить в Генштаб - вызвать машину.
   - Не такое быстрое дело, - сказал оперативный дежурный, берясь за телефон. - А может, вы с фельдсвязью подъедете? Их машина уже дожидается, - кивнул он на фельдъегерей. - Если вам в Генштаб, так они прямо туда.
   - Мне в район Академии Фрунзе, - сказал Серпилин. - Но все равно.
   Машина шла долго и несколько раз буксовала на открытых местах, где снегом перемело дорогу. Фельдъегеря выскакивали и толкали машину. Серпилин не вылезал. Он промерз так, что зуб на зуб не попадал, да и фельдъегеря были ражие ребята.
   Последние полчаса ехали быстрее. Фельдъегеря, сидевшие сзади Серпилина, разговаривали о своих делах. О каком-то сослуживце, который откручивается от дежурств, боится летать, о другом, которого сбили позавчера над Ладогой, и о том, придется или не придется завтра лететь снова...
   Когда доехали до центра, Серпилин приказал остановить машину у метро, считая неудобным задерживать фельдъегерей с почтой.
   В метро было тепло и людно, и эта людность поразила его. Весной сорок второго года, когда он последний раз ехал в метро, народу в эти же часы было куда меньше.
   Соседи по вагону говорили и о войне и не о войне, но в памяти от непривычки застревало именно то, что не о войне. Какой-то высокий человек в шляпе, с пунцовыми большими ушами, вися на поручнях и пьяно нагибаясь к сидевшей перед ним хорошенькой женщине, говорил о совершеннейшей ерунде, о том, что какой-то Колпаков вовсе не такой уж царь и бог, за какого себя выдает, и что если она хочет, то можно и без всякого Колпакова поехать завтра в парники и достать там зеленого луку и шампинионов - он так и выговаривал "шампиНИОнов", а женщина, слушая его, виновато смотрела мимо, в сторону Серпилина, и в том, как она смотрела и какая неловкость была написана на ее лице, - в этом все-таки была война.
   А рядом с Серпилиным - он сидел полуобернувшись и не видел их - две женщины, судя по голосам, немолодые, говорили о какой-то слесарше, которая за починку парового отопления просит два кило черного, а за полтора не хочет и слышать. Одна из женщин ругала ее, а другая оправдывала, говоря, что у слесарши тоже дети. И в этом далеком от войны разговоре, и в "два кило черного", и в том, что не слесарь, а слесарша, тоже была война.
   От метро до дома Серпилин шел пешком. Шел, ни о чем связно не думая, только все прибавляя и прибавляя шагу. Если бы были силы, он побежал бы, но сил уже не было.
   Поднявшись по темной лестнице на третий этаж, он пошарил на привычном месте звонок, не нашел и постучал кулаком. Дверь открыла женщина, показавшаяся ему незнакомой.
   Серпилин спросил первое, что пришло в голову: "Вы врач?" - но тут же понял, что она не врач. На женщине был бумазейный халат, она одной рукой придерживала его на груди, а в другой держала сковородку с жареной картошкой.
   Серпилин все еще не понял, кто эта женщина, понял только одно: не врач - и пошел мимо нее к дверям своей комнаты.
   - Нету ее! - вскрикнула женщина и, не выпуская сковородку, рванулась вслед за Серпилиным и схватила его за рукав полушубка так, словно не могла допустить, чтобы он вошел в свою комнату. И от этого ее порыва Серпилин понял: умерла... Выпустил ручку двери, повернулся и посмотрел в глаза женщине.
   - Когда? - только и спросил он.
   - Вчера в госпиталь увезли, днем, - сказала женщина.
   Серпилин опустился на стоявший у стены сундук и, чувствуя, что плохо владеет собой, задрожавшими пальцами полез в карман полушубка за папиросами.
   - Правду говорите?
   - Конечно, - сказала женщина. - А вы что подумали? - И по его глазам поняла, что он подумал. - Нет, нет, наоборот. Вчера днем лучше стало, потому и в госпиталь решили свезти, там же уход, врачи, а тут только одна сестра медицинская да я... - Она говорила это, все еще держа в руках сковородку.
   Из кухни вышел мальчик лет четырнадцати и встал рядом с ней.
   - Иди поешь, - сказала женщина, протягивая мальчику сковородку.
   Мальчик перехватил ручку сковородки полой куртки и понес ее в ту дальнюю комнату, где когда-то раньше был кабинет Серпилина и где теперь жили эти люди.
   Только тут Серпилин понял и кто эта женщина, и кто этот мальчик: это были соседи по квартире, въехавшие сюда по ордеру в тридцать седьмом году, когда его посадили, а Валентину Егоровну уплотнили, оставив одну из трех комнат. Он знал и фамилию соседей - Приваловы, знал и мужа этой женщины, преподавателя академии майора Привалова, который сейчас был на фронте. Знал и эту женщину, и этого мальчика. Видел их лет шесть назад, когда они жили здесь, в этом же дворе, только в другом подъезде, в маленькой комнате. Но сейчас, если б не догадался, кто они, не узнал бы. Тогда, шесть лет назад, этот мальчик был маленьким, а женщина молодой. С тех пор Серпилин не видел их: в начало войны они были в отъезде, а потом в эвакуации, и их комнаты стояли запертыми, а два месяца назад Валентина Егоровна написала, что они вернулись и что она очень дружно живет с этой женщиной, Марией Александровной, и ее сыном, кажется, Гришей...
   - В каком госпитале? - несколько раз подряд затянувшись папиросой, спросил Серпилин.
   - В Тимирязевской академии. Там госпиталь теперь. Знаете где?
   - Знаю. Лежал, - сказал Серпилин. - Телефон работает?
   - Работает.
   Серпилин подошел к висевшему на стене телефону и, вытащив из кармана записную книжку, набрал номер Ивана Алексеевича.
   Адъютант ответил, что генерал-лейтенанта нет, ушел на доклад, и осведомился, кто спрашивает.
   - Генерал-майор Серпилин.
   - Где же вы, товарищ генерал? - сказал адъютант. - Мы вас второй день ждем. Куда машину прислать, вы с какого аэродрома звоните?
   - С квартиры, - сказал Серпилин.
   - Высылаю машину, - сказал адъютант.
   - Запишите адрес.
   - Не надо. Генерал-лейтенант ездил к вашей супруге, шофер адрес знает.
   - Я до госпиталя доеду и верну машину, - сказал Серпилин.
   - Не надо, товарищ генерал, - сказал адъютант, - генерал-лейтенант приказал сказать: сколько вам нужно, столько и держите. Только потом позвоните, он приказал, чтобы вы позвонили...
   - Не в курсе дела, как положение моей жены? - спросил Серпилин.
   - В тринадцать часов по приказанию генерал-лейтенанта звонил в госпиталь, сообщили, что без перемен. Сейчас еще позвоню, товарищ генерал.
   - Не надо, - сказал Серпилин. Он уже не хотел слышать от других ничего - ни плохого, ни хорошего, хотел ехать сам и видеть своими глазами.
   Он положил трубку и повернулся к женщине:
   - Извините, Мария Александровна, не сразу узнал вас.
   - Да уж... - сказала женщина, и лицо ее исказилось так, словно она готова была заплакать.
   Серпилин с удивлением взглянул на нее. Неужели она так чувствительна к тому, что переменилась и постарела, или он так грубо это сказал?
   - Годы идут, старею, память уже не та, - сказал он, считая, что поправляет этим неловко сказанное.
   Но женщина словно и не слышала его слов.
   - Как Валентина Егоровна? Что говорят?
   - Говорят, без перемен.
   Серпилин зажег папиросу от папиросы и поискал глазами, куда бросить окурок.
   - Бросайте на пол, все равно подметать буду, - сказала женщина. Санитары были вчера, натоптали. А у меня убирать просто уж сил не было. Лицо ее снова исказилось, и подбородок задрожал. Но она и на этот раз не заплакала.
   Серпилин взялся за ручку двери своей комнаты. Но дверь не открылась.
   - У меня ключ, - сказала женщина. - Я еще не прибралась там. К нам пока зайдите.
   Она женским чутьем ощутила, что не надо пускать сейчас этого человека в комнату, откуда увезли его жену, где все так и осталось неприбранным, разоренным, - лишняя боль. Зачем она, когда еще столько ее будет!
   - Машина скоро придет, - сказал Серпилин, взглянув на часы. - Я вниз спущусь.
   - Ну хоть на десять минут, что ж внизу-то мерзнуть?
   Серпилин подумал - ей может показаться, что он не хочет заходить в свой бывший кабинет. Он сказал: "Хорошо", - и, скинув полушубок, прошел за нею в комнату.
   Мальчик сидел за столом, подперев рукой щеку, и ел со сковороды картошку. В комнате все было по-другому. Другие обои, другие вещи, даже другой пол, покрытый линолеумом.
   Он скользнул взглядом по стенам. Последнее, шестилетней давности, воспоминание, связанное с этой комнатой, было из тех, что не переступишь: раскрытые шкафы, перевернутая вверх дном и распоротая тахта, стол с выброшенными на пол ящиками, на столе горой письма и бумаги, пол, заваленный книгами, - в них тоже рылись: искали, не заложены ли какие-нибудь документы...
   Он сел за стол рядом с мальчиком, увидел напротив на стене портрет Привалова, новый, военного времени, в полковничьей форме, с двумя орденами Красного Знамени, которых у него тогда, до войны, не было, и, отвлекшись от собственных тяжелых мыслей, весело сказал, положив руку на плечо мальчика:
   - Вот видишь, тебя и мать не узнал, а батьку сразу узнал, совсем не переменился Иван Терентьевич... - Это он добавил, поворачиваясь к женщине, и, только договорив до конца, понял все случившееся по ее лицу, изуродованному последней, безнадежной попыткой удержаться от рыданий. Она боком опустилась на стул и, разведя в стороны руки, упала головой на стол, заплакала.
   Мальчик высвободил плечо из-под забытой на нем руки Серпилина, встал и заходи по комнате, кусая бледные губы.
   Серпилин, который в первую секунду хотел что-то сделать, сказать, может быть, коснуться плеча женщины, встретив взгляд мальчика, почувствовал в этом взгляде предупреждение: "Пожалуйста, ничего не надо делать, будет только хуже. Раз уж вы все равно сказали ей это, теперь не надо, ничего не надо..."
   Серпилин молчал и смотрел на висевший прямо напротив него портрет покойного полковника Привалова. Мальчик ходил по комнате, а женщина сидела и плакала.
   Потом она подняла голову и сказала мальчику:
   - Пойди достань платок под подушкой.
   Мальчик подошел к широкой, ее и отцовской, кровати - она стояла там, где когда-то стоял письменный стол Серпилина, - достал из-под подушки носовой платок и подал его матери. Мать вытерла платком подбородок, щеки и налитые слезами глаза.
   - Вот так, - сказала она, зажав платок в кулаке. - Взяли Великие Луки... - Голос ее дрогнул.
   - Мама! - резко сказал мальчик. Это было первое слово, которое он сказал за все время.
   - Ничего, не буду... Как услыхала вчера вечером сообщение, что взяли их, так плакала... думала, истерика со мной сделается. Никак остановиться не могла. В тот понедельник погиб он под ними. Его дивизия их и взяла. В Торопце похоронили, на площади. Его дивизия и Торопец брала. За мной на похороны машину прислали. И он был со мной, - кивнула она на мальчика. Не хотела брать с собой, а он настоял. В ноябре орденом Ленина наградили написал: попрошу, чтобы в Москве вручили, воспользуюсь, приеду повидаться. Ах, - вздохнула она всей грудью, - что говорить и зачем говорить? Лучше вам про вашу расскажу... Нет, нет, я скажу, - остановила она рукой Серпилина, собиравшегося возразить, что он сейчас сам поедет и все узнает. - Выйди, - строго повернулась она к сыну. - Тебе это незачем слушать, выйди в ту комнату!
   И, проводив сына взглядом, подождав, пока за ним закроется дверь, повернулась к Серпилину и сказала:
   - Сын ваш, Вадим, в пятницу вечером к ней приехал. С фронта, наверное... Она не ждала его, никогда мне о нем ничего не говорила, а я не спрашивала.
   "И правильно делала, что не спрашивала", - сказали ей глаза Серпилина.
   - Я ему парадную дверь открыла. Он к ней в комнату зашел, чего-то заговорил с ней, а она как закричит на него!.. Я к себе ушла, чтобы не слышать. Но все равно слышала. А потом парадная дверь хлопнула. Ушел. Позже зашла к ней, беспокоилась. Знала, что у нее сердце... Но она ничего. Лежала, правда. Спросила ее, не нужно ли чего. Она сказала: не нужно. И я пошла к себе свое горе мыкать. Только накануне с похорон вернулась. А утром пошла у нее чайник просить. Не отвечает. Открыла, а она лежит на полу, в приступе с кровати упала и лежит без сознания. Немного ударилась о ножку стола, вот здесь... - Мария Александровна показала у себя на виске, как ударилась жена Серпилина, и его передернуло от этого жеста. - Я ее на постель взвалила, стала звонить врачам, туда-сюда, пока приехали боялась, умрет. А потом приехали, уколы делали. Немножко отошла. А потом днем ваш Вадим опять пришел, но я его уже не пустила. На площадке объяснила. Он сказал, что поедет, всех врачей на ноги подымет. И правда, врачи скоро приехали, пост установили, потом генерал-лейтенант приехал...
   С улицы донесся гудок машины. Серпилин поднялся.
   - Машина пришла, - сказал он.
   - Да что же это у нее с сыном? - спросила Мария Александровна, остановившись перед Серпилиным, пока он, сев на сундук в передней и скинув валенки, натягивал вынутые из чемодана холодные сапоги. В ее вопросе не было любопытства, только удивление перед чужим и непонятным горем.
   Серпилин молча, не отвечая, натянул второй сапог, снизу вверх взглянул на женщину и, так ничего и не ответив, надел полушубок.
   - Навряд ли вернусь сегодня, - сказал он.
   Вопрос, на который Серпилин не ответил, уже несколько лет был самым неразрешимым в жизни его жены, а последние два года - и в его собственной.
   Серпилин в последний раз видел сына в тридцать седьмом году, когда после выпуска из автобронетанкового училища провожал его на поезд к месту службы в Забайкалье. После этого было несколько писем: как устроился, как служит, как готовится к передаче из комсомола в партию. Последнее письмо пришло за день до ареста Серпилина, и четыре года, до возвращения из лагеря, он не знал о сыне ровно ничего.
   Сначала, попав из тюрьмы в лагерь с правом переписки, дважды в свои письма к жене вкладывал письма для сына. Но жена в ответ, как глухая, не писала о сыне ни слова, и он подумал, что сын тоже арестован. Поверить в это было тогда нетрудно.
   Потом его перевели в лагерь без права переписки. Ключ в дверях, отделявших его от прежней жизни, повернулся еще на один оборот.
   Он возвратился в Москву ранним утром 22 июня. Уже шла война, но ни он, ни люди, встречавшие поезд, еще не знали о ней. Когда поезд подходил к платформе Ярославского вокзала, он еще с подножки увидел в толпе лицо встречавшей его, по телеграмме, жены; сына рядом с ней не было.
   - Где Вадим? - спросил он, обнимая молча плакавшую на его груди Валентину Егоровну, надеясь услышать "служит" и боясь услышать "сидит".
   - Нет его, - странным, придушенным голосом сказала Валентина Егоровна, с трудом поднимая на него глаза. И он по этим глазам и странному голосу понял, что сын не умер. Когда умирают, об этом не говорят таким странным голосом. - Жив, жив, - продолжая глядеть ему в глаза, сказала Валентина Егоровна. - Дома поговорим.
   Дома поговорили. И, несмотря на счастье свободы, на радость встречи, на прилив благодарной любви друг к другу, несмотря на обрушившееся через несколько часов первое известие о войне и первый сводивший с ума вопрос: "Пустят ли на фронт?", все равно тот разговор о сыне остался в памяти навсегда.
   В 1937 году лейтенант Серпилин отказался от своего отца, врага народа, бывшего комбрига Серпилина, и подал об этом рапорт командованию, а потом выступил с письмом в окружной газете. Он написал как о вдруг открытой им тайне о том, что никогда не было тайной в их семье. Он указал в рапорте, что, как выяснилось, его настоящим, родным отцом был герой гражданской войны Василий Яковлевич Толстиков, погибший под Царицыном, а оказавшийся впоследствии врагом народа Серпилин, за которого мать вышла вторым браком, усыновил его в пятилетнем возрасте. Не желая носить фамилию врага народа, он ходатайствовал вернуть ему славное имя его настоящего отца.
   Его ходатайство было удовлетворено, и, когда Валентина Егоровна, еще ничего не зная об этом, переслала ему письмо Серпилина, он ответил письмом, в котором требовал, чтобы мать больше не переписывалась с его бывшим отцом. Письмо было подписано: Вадим. А на конверте, там, где обратный адрес, стояло: Толстиков Вадим Васильевич. В первую минуту она даже не сообразила, что это значит.
   Таков был конец - о начале, рапорте и письме в газету она узнала позже, когда одна из ее подруг приехала с Дальнего Востока.
   Она ничего не ответила сыну, не ответила и Серпилину, спрашивавшему о сыне. Она не могла простить своему сыну этих слов "бывший отец", этого предательства по отношению к человеку, который с пяти лет и всю его жизнь делал для него больше, чем все родные отцы кругом. Даже слишком много делал! И сколько бы ей потом ни говорили, что сейчас "такое время", что это вынужденно, что, наверное, сын специально послал ей такое письмо, чтобы это письмо прочли там, где надо, - все эти оправдания уже ничего не могли сдвинуть в ней. Серпилин для нее оставался Федей, Федором Федоровичем Серпилиным, самым лучшим, благородным и честным человеком на свете, что бы с ним ни случилось, что бы про него ни говорили и к чему бы его ни приговорили. А вот сама она действительно была теперь бывшая мать бывшего сына! Она чувствовала себя безмерно виноватой перед Серпилиным за то, что сын, ее сын, теперь уже не его, а только ее сын, оказался таким. Ее мучило, что она не могла выбросить из памяти его - маленького. Такого, каким он был в последние годы, выбросила, а маленького - не могла. Как будто это были два совсем отдельных человека - тот сын, который был маленьким, и тот, который существовал теперь где-то там, на Дальнем Востоке.
   На другой год после ареста Серпилина - в забытый, как она думала, всеми, кроме нее самой, день его рождения - к ней вдруг заехал Иван Алексеевич проведать и передать денег из рук в руки. Приехал так, чтоб даже жена не знала, не сболтнула кому-нибудь. В тот вечер Валентина Егоровна, зная все, что творилось кругом, зная, сколько пустых, запечатанных квартир стоит в казенных военведовских домах, и хорошо понимая, что это значит - приехать к ней в такое время, сказала, вздохнув: "Вот, как хочешь, Ваня, можешь не поверить, а мне было б во сто раз легче, если б Вадим пострадал, а не отказался от Феди - пускай из армии бы выгнали, выслали, работал бы где-нибудь на поселении, на черной работе, и я бы с ним жила где угодно... в землянке, впроголодь, на одной ботве. Неужели такую цену надо платить, чтобы в армии остаться? А зачем они там, такие? Кому они, такие, нужны?.. Меня бабы утешают, что не один мой - все такие. Врут, дуры! Если б все такие, я б на себя руки наложила!"