Симонов Константин Михайлович. Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

   Машина перевалила через гребень.
   - Первую полосу их позиций проезжаем! - крикнул он. - Полоса была будь здоров! Десятого и одиннадцатого числа ее прорывали!
   Таня посмотрела под уклон на несшуюся навстречу дорогу и, мельком успев заметить на ней, впереди, что-то странное, плоское, похожее и непохожее на человека, невольно поднялась, словно желая облегчить тяжесть машины, которая проезжала по этому плоскому, похожему на человека.
   Через секунду оно оказалось уже позади. Это и был человек - вдавленный в лед и разъезженный в лепешку труп немца.
   И снова по обеим сторонам дороги, уже на обратных скатах высот, с которых она спускалась, пошли воронки, воронки, а потом уже не воронки, а сплошная черная дымная полоса. И на этой полосе и за ней, на снегу, бугорки трупов.
   - "Катюши" работали! - крикнул военврач и еще немножко передвинулся по борту к Тане. - Замечаете: ни одной лошади не валяется? Это еще одиннадцатого числа было, а они уже всех лошадей в котел пустили.
   Недалеко от дороги близко друг к другу стояли три танка: два - орудиями в ту сторону, куда шла машина, а третий - без башни. Башня лежала в снегу, отдельно, словно сбитая с головы каска.
   - Это уже наши, а не ихние - "тридцатьчетверки". - Военврач сидел теперь так близко к Тане, что мог не кричать. - Не дошли, сгорели, бедные.
   И Таня еще долго смотрела назад, на эти все уменьшавшиеся сгоревшие "тридцатьчетверки". Смотрела до тех пор, пока они не скрылись из виду.
   Все, что она видела сегодня, делилось на "наше" и "ихнее". Наше - это была машина, на которой они неслись по дороге, и другие машины, ехавшие навстречу, и четыре трактора с длинными пушками, ползшие по обочине, и зенитная батарея - на пригорке, и с ревом прошедшие над головами незнакомого вида остроносые самолеты, про которые военврач сказал: "Пошли на штурмовку".
   "Наше" было живое, а "ихнее" - мертвое. Мертвая проволока, мертвые окопы, мертвые люди в снегу, мертвые, брошенные орудия и машины.
   Сначала, когда она ехала, ей казалось, что здесь все наше только живое, а все ихнее только мертвое. И когда военврач показал ей на эти "тридцатьчетверки", она так долго смотрела на них, пока не потеряла из виду, потому что это было первое наше мертвое, что она увидела сегодня. Увидела и подумала, что тут повсюду, кругом, наверно, очень много и нашего тоже мертвого, как эти танки, и наших убитых тоже, конечно, много, но только их уже убрали, зарыли, а немцев еще никто не хоронил.
   Конечно, это было так, и глупо было думать по-другому. И она до сих пор думала по-другому просто потому, что впервые попала на такую войну, где мы были сильнее немцев. Что она видела до сих пор? Начало войны, отступление, окружение, немецкую технику, прущую по всем дорогам. Не мертвую, а живую, нахальную, ревущую, гремящую, голосящую чужие песни из кузовов. Технику, которую обходили, через которую пробивались, которую иногда взрывали одну машину из ста.
   А потом - немецкий тыл и колонны наших пленных. Такие нестерпимо длинные, как будто взяли в плен всю Россию. И сваленные в кюветы вдоль дорог беспомощные, заржавелые коробки наших танков и броневичков.
   И немецкие эшелоны, один за другим идущие к фронту, карательные батальоны, охранные команды, эсэсовские команды, городские комендатуры. Немецкие машины и немецкие патрули на Гауптштрассе в Смоленске...
   Да, конечно, потом, когда ее вывезли в Москву и когда она лежала в госпитале и вышла оттуда и ехала в Ташкент, и там, в Ташкенте, она знала, читала в газетах, слышала по радио, что все переменилось, что мы наступаем. Но все это было одно, а то, что сейчас впервые за всю войну она испытывала сама, было совсем другое.
   Еще утром на военном аэродроме, где они садились и где кругом, по всему громадному снежному полю, прогревая перед взлетом моторы, гудели наши пикирующие бомбардировщики, она задохнулась от радости.
   И это чувство не оставляло ее сегодня целый день: и по дороге с аэродрома в штаб армии, и теперь, когда они ехали. Оно все росло, и усиливалось, и превращалось в какую-то счастливую глухоту; ей даже не хотелось слушать то, что ей объясняют, хотелось только своими глазами наглядеться на все это, поскорей, досыта, как голодной.
   А соседи, за исключением молодого военврача, не смотрели на дорогу и говорили о своем. О том, что у военнопленных наверняка будет вшивость и придется на это дело бросить часть банно-прачечного отряда, потому что людей надо мыть, главное, мыть. Мыть, стричь и брить. И что нужно поосторожнее с пищей, потому что люди - изголодавшиеся, дистрофики, непродуманным рационом можно вызвать непроходимость кишок.
   Машина снова пошла на подъем. Съехав левыми колесами на обочину и тяжело кромсая снег рубчатыми шинами, она полезла вверх, обгоняя колонну грузовиков, над кузовами которых торчало что-то большое, завернутое в брезенты.
   Сначала Таня не поняла, что это и есть "катюши", а потом поняла и, поднявшись, стала жадно считать, сколько их.
   - Зверь, а не машина, - сказал сзади нее военврач, и она кивнула и только потом поняла, что он говорит не про "катюши", а про их собственную машину, которая уверенно полезла вверх, обгоняя колонну. - Сила! восторженно сказал военврач. - Союзники через Иран их гонят. - И снова повторил: - Сила! И не то что ихние "валлентайны".
   - Какие "валлентайны"?
   - Танки ихние. Я в танковом корпусе служил, знаю, как с ними горе хлебают. Дерьмо - рядом с нашей "тридцатьчетверкой". Один снаряд в него влепят - и горит как свечка. Одним словом, прощай, родина!
   Но Таня хотя и слушала, не могла думать о том, о чем он говорил: "валлентайны", "сила!", "дерьмо!". Она ехала и продолжала жадно считать "катюши".
   "Катюш" было тридцать шесть. "Наверное, целый полк", - подумала Таня, когда они обогнали головную машину. И вздохнула, вдруг представив себе, как мать сейчас там, в Ташкенте, кончает смену и готовится идти домой, одна...
   "Студебеккер" свернул влево и поехал по другой дороге, мимо громадных пушек. Их дула были высоко задраны в небо, и Таня сначала подумала, что это зенитки, но потом сообразила, что зенитки не бывают такими громадными и это, наверно, артиллерия дальнего действия.
   - Фронт все уходит вперед. Скоро и эти передвинутся, - сказал военврач, когда орудия исчезли из виду.
   Но, словно чтобы возразить ему, сзади раздался такой оглушительный удар, что Таня от неожиданности подпрыгнула и чуть не вывалилась. Потом еще удар и еще.
   - Нет, пока не передвигаются. Бьют отсюда, - сказал военврач, придержав ее за плечо.
   А орудия все продолжали и продолжали бить, и снаряды с режущим воздух тяжелым свистом проходили над головами куда-то далеко вперед.
   - А разрывов не слышите? - в одну из пауз спросил военврач.
   Таня прислушалась, но ничего не услыхала.
   - Нет, не слышно, - сказал военврач, - сегодня ветер на немцев.
   Машина еще раз свернула, и впереди вдруг сразу стало видно место, куда они ехали, - пологий голый холм, окруженный двумя рядами колючей проволоки. Снаружи у проволоки барак, а внутри что-то странное, серо-белое, тянущееся вдоль всей проволоки.
   И хотя Таня уже слышала про это, еще когда ждала начсанарма, она сейчас все равно не сразу поняла, что это такое. Поняла, только когда подъехали совсем близко и машина остановилась.
   Это были трупы, лежавшие один на другом сплошным невысоким валом.
   Все вылезли из машины и, прежде чем двинуться туда, дальше, остановились. Словно всем им надо было с чем-то одним проститься и что-то другое начать.
   У дороги, на обочине, рядом с машиной, вповалку, один на другом, лежало несколько еще не запорошенных трупов в немецких шинелях. "Наверное, те самые, про которых говорили, что их перебили при взятии лагеря", подумала Таня.
   - Ну что ж, медицина, пошли, - повернувшись к Тане и остальным, сказал стоявший впереди Росляков.
   У него были странные, остановившиеся глаза, а рука со стиснутым, забытым между пальцами окурком подрагивала, как в ознобе.
   29
   Проволочные ворота возле барака были настежь распахнуты. У ворот стояла полуторка с прицепленной к ней дымящейся кухней. Около кухни топтался солдат.
   - Что в котле? - спросил Росляков.
   - Снег по второму разу растапливаю, товарищ военврач, - доложил повар. - В первый раз, сколько было, сахару засыпали, водой с сахаром поили, не дюже сладкой, правда. А теперь приказали бульонные кубики развести. Хотел гречневый концентрат заложить - не велели.
   - Правильно, что не велели, - сказал Росляков. - Сколько напоили, по вашему расчету?
   - По моему расчету, человек до шестисот. По полкружки давали. Но не все пьют... Даже воду принять в себя не могут.
   - Довели людей, - сказал Росляков. - Не ходили, не глядели, какие они?
   - А чего ходить, мне и отсюда видать, - горестно махнул рукой повар.
   Росляков толкнул ногой дверь и первым вошел в барак.
   Барак был невелик. Судя по нарам, охраны тут держали немного - человек двадцать. Сейчас в бараке было только трое наших. Двое - водитель в замызганном дочерна полушубке и старшина в шинели - при появлении начальства вскочили из-за стола, положив недокуренные самокрутки. Третий лежал на нарах плашмя, без шапки, свесив до полу руки.
   Старшина доложил о себе, что он командир хозвзвода медсанбата 111-й дивизии.
   - А где командир медсанбата?
   - Докладывать уехал.
   - Что уехал - знаю. Не вернулся еще?
   - Никак нет, не вернулся.
   - Видимо, не тянет обратно. А кого за себя оставил?
   - Военврача Хрюкина оставил, но он приболел. - Старшина кивнул на неподвижно лежащую фигуру. - Припадок сделался.
   - Что он, институтка, что ли? - сердито сказал Росляков.
   - Как все бараки обошли, вернулись, и сразу, можно сказать, целая истерика. Даже на волю не вышли, прямо тут их и рвало. - Старшина покосился на лужу в углу барака. - Не выдержали, чего увидели.
   Лежащая на нарах фигура пошевелилась; Росляков подошел и потянул ее за ворот шинели.
   - Встаньте, чего разлеглись?
   Человек спустил ноги и сел. Отвороты шинели у него были испачканы, и лицо было белое, как творог, с красными пятнами вокруг заплаканных глаз.
   - Встаньте и доложите! - крикнул Росляков.
   Человек в испачканной шинели попытался подняться, но не смог и плюхнулся обратно на нары.
   - Не м-могу, - сказал он, нервно заикаясь. - П-прошу отозвать меня.
   - Баба вы, а не военврач! - Росляков покосился на стоявшую рядом Таню и вторую женщину-врача. - Докладывайте вы, старшина, раз у вас начальство такое слабонервное. Бараки все обошли?
   - Так точно.
   - Сколько людей, посчитали?
   - Живых около шестисот, - сказал старшина. - Товарищ военврач считал. Их не разберешь, кто живой, кто нет - по пульсу щупали.
   - Ладно, ведите, - вздохнул Росляков. И, заметив, с каким сожалением старшина посмотрел на недокуренную, лежавшую на столе самокрутку, сказал: - Докуривайте.
   Старшина поспешно сунул самокрутку в зубы и щелкнул зажигалкой.
   - Курить, правда сказать, охота, товарищ военврач второго ранга. Весь табак нынче искурил... - И повернулся к шоферу: - Пойди мотор прогрей.
   - Если прикажете, я сопровожу вас, - сказал сидевший на нарах врач и поднялся. Его заметно качнуло, и он еле устоял на ногах.
   - Оставайтесь, - махнул на него рукой Росляков, - без вас обойдемся.
   За бараком был второй ряд проволочных заграждений и еще одни проволочные, тоже настежь распахнутые ворота.
   Впереди, шагах в пятидесяти, виднелся невысокий снежный бугор ближайшей землянки; несколько таких же бугров виднелось и дальше, слева и справа. А все пространство, почти от самых ворот и до черневшего в снежном бугре входа в ближайшую землянку, было покрыто трупами. Они лежали не на снегу, а были втоптаны в него, втрамбованы, потому что по ним уже давно ходили, и никак иначе ходить здесь было нельзя - трупы сплошь покрывали все пространство до самой землянки. Ледяные, полуголые, они лежали с закинутыми друг на друга руками и ногами, так что даже нельзя было разобрать, что кому принадлежит. И по этим трупам, уходя вбок, к стоявшему за вторым проволочным заграждением еще одному маленькому бараку, шла заметная, вдавленная тяжестью человеческих ног тропинка.
   - Там у них, говорят, раздаточная была, пока еще пищу давали, - кивнул на маленький барак старшина.
   Он сказал это, когда они все вместе, подойдя к первым трупам, остановились. Уже понимали, что сейчас придется идти по ним, и все-таки остановились, глазами выбирая свободное место, куда бы ступить. Но свободного места не было.
   - Простите нас, товарищи, - глухим, не своим голосом сказал Росляков и, на секунду сдернув и снова надев ушанку, первым наступил сапогом на чью-то голую, обледеневшую спину.
   Таня первые несколько шагов еще выбирала, старалась не ступить на голову или на лицо. А потом, не выдержав зрелища застывших, затоптанных, вывернутых мертвых голов, закрытых и открытых мертвых глаз, пошла, спотыкаясь, задевая за что-то, боясь только одного - упасть! - и все время неотрывно глядя вперед, на черневшую впереди дыру землянки.
   Она шла по людям, шла по тому, что было раньше людьми. И каждый из них служил в какой-то части, и был откуда-то родом, и писал когда-то письма домой. И никто из них еще не числился в списках погибших, и, значит, каждого еще ждали. А они лежали здесь, вдолбленные в снег и лед, и никто никогда не узнает о них - кто из них кто! Потому что уже нет и не будет никакой возможности узнать это.
   - А где ваши солдаты? - продолжая идти и по-прежнему не глядя под ноги, услышала Таня голос Рослякова.
   - А моих солдат тут нету, - ответил старшина.
   - Ну, санитары?
   - Всех санитаров военврач по землянкам расставил.
   - Санитаров расставил, а сам в обморок... - Росляков выругался.
   Он первым дошел до землянки и с треском рванул завешивавший вход задубевший от мороза черный брезент. От нервного напряжения рванул так, что брезент сорвался вместе с доской. Росляков нагнулся и ступил вперед, в темноту.
   И Таня, шедшая вслед, тоже шагнула за ним по загремевшему под ногами брезенту.
   В землянке сразу со света ничего не было видно. Кажется, она была большая, далеко, в глубине, слабо горел огонь, пахло чем-то дымным и удушливым. Вдруг кто-то тонко и длинно застонал, и сразу стало слышно шевеление людей, их хрипы и вздохи.
   - Санитар! Где санитар? - крикнул Росляков.
   - Я здесь, - раздался голос совсем рядом.
   - Брезент обратно потом пристроите, когда уйдем, - сказал Росляков, - а то ничего не видно. Холодно здесь? С мороза не разберу...
   - Не так холодно, товарищ военврач, люди тепло надышивают.
   - Сколько их тут? Считали?
   - Посчитали, как пришли, - восемьдесят шесть было. Да трупов поболе двадцати. Они слабые все, последние дни, говорят, уже и трупы вытаскивать не в силах. Я бы повытаскал, кабы нас на землянку хотя по двое было...
   - Живых надо вытаскивать, - сказал Росляков. - Трупы и тут полежат. Идите передо мной, а то я не вижу. Как бы не наступить на кого.
   Все гуськом, один за другим, пошли вперед, на свет горевшего в дальнем конце землянки огонька.
   - Большая землянка, - сказал Росляков.
   - Они говорят, сначала поболе пятисот человек на землянку приходилось.
   - А сколько землянок? Семь?
   - Считали - семь. Одна пустая, то есть не пустая, а все померли. Живых не нашли.
   - Надо еще раз проверить, как так - живых не нашли! - Росляков остановился и окликнул: - Кто там сзади, ближе к выходу, заворачивайте! Еще хотя бы две землянки на контроль возьмите - сколько там людей? Подсчитайте - и обратно в барак.
   Таня слышала, как сзади нее люди повернулись к выходу из землянки, но сама пошла дальше за Росляковым. Они подошли совсем близко к огню, и она поняла, почему здесь так сильно пахло горелыми тряпками. На полу землянки на двух железках был пристроен котелок, а под ним слабым синим огоньком тлели обрывки ватника. Вокруг этого вонючего костерка полулежало несколько человек. А за ними темнели очертания других человеческих тел.
   Теперь, когда Таня немного привыкла к темноте и даже смутно различила лица тех, кто был ближе к костру, она повернулась к выходу и увидела, что и сзади по обеим сторонам узкого прохода сплошь лежат люди.
   - Здравствуйте, - сказал Росляков, но никто ему не ответил. И только после молчания чей-то слабый, запавший голос спросил:
   - Когда заберете-то?
   - Часа через два-три начнем вас вывозить отсюда, товарищи. - Росляков наклонился и заглянул в котелок. - Чего варите?
   - Снег топим, - ответил другой голос, такой же запавший и слабый, но все-таки другой.
   - А разве вас не напоили?
   - Еще охота. Боец, спасибо, чистого снегу принес... Вот, топим... А то и чистого снега не было.
   - Почему?
   - Кругом грязный, а дальше, к проволоке, где чистый, охрана не допускала, из автоматов била.
   - Сейчас бульон варят, накормим вас еще до отправки, - обещал Росляков.
   И опять наступила пауза, словно этим людям, прежде чем ответить, каждый раз надо было собираться с силами. Наверное, так оно и было.
   - Осторожней кормите, - медленно сказал тот, кто заговорил первым. Кроме жидкого, ничего не давайте.
   - Это мы знаем, - сказал Росляков.
   - Я сам врач, потому и говорю, - снова после молчания сказал голос.
   - Из какой армии?
   - Шестьдесят второй, младший врач Шестьсот девяносто третьего, стрелкового.
   - Сколько не ели?
   - С десятого. Пятнадцать дней...
   - Четырнадцать, - сказал Росляков.
   - Значит, ошибся. Думал, верно считаю.
   - А до этого?
   - Вывезете - все расскажем.
   - Кто там еще со мной? - повернулся Росляков.
   - Я, Овсянникова.
   - Идите к выходу. Все ясно, прохлаждаться нечего, вывозить надо! сказал Росляков. - По дороге на выборку посмотрите у нескольких человек состояние.
   Слушая, что говорил Росляков и этот, медленно, с трудными паузами отвечавший ему человек, Таня все время смотрела на лица лежавших у огня людей. Изможденные, прямо по костям обтянутые кожей, до самых глаз заросшие бородами, эти люди вызывали одновременно и чувство жалости, и чувство какого-то странного отчуждения. Как будто они были не такие же люди, как ты сама, а какие-то очень похожие и в то же время непохожие на людей, какие-то такие, какими не бывают люди. И в силе тоски, которую испытывала сейчас Таня, было и нетерпеливое желание сразу же сделать что-то такое, чтобы превратить всех этих людей в таких, какими должны быть и бывают люди, и понимание того, что сделать это сразу невозможно, а для кого-то из них, наверно, уже поздно.
   Услышав голос Рослякова, сказавшего "нечего прохлаждаться", она повернулась и пошла, останавливаясь то около одного, то около другого неподвижно лежавшего тела и ощупывая его руками. Одного взяла за руку и услышала, как слабо, еле-еле бьется пульс, а потом через несколько шагов ощупала еще одну руку, но рука была холодная, ледяная. Еще одна рука, тоже ледяная. А потом - опять чуть теплая, живая, и глубоко ввалившиеся глаза, слабо дрогнувшие от прикосновения. И шея, заросшая густым волосом, тонкая, как у ребенка. А под пальцами что-то шевелящееся - вши!
   - Сестрица, а сестрица...
   Почему сказал "сестрица"? Не видел, а сказал. Услышав, не отпустила руку, заставила ее задержаться там, где лежала, и спросила:
   - Что, милый?..
   Он ничего не ответил, только повторил:
   - Сестрица, а сестрица...
   - Что?
   - ...а сестрица... - еще раз прошептал и замолчал.
   Она прошла еще несколько шагов и у самого выхода, на свету, увидела человека в ушанке, щекой лежащего на ватнике, худого, заросшего черной бородой, с открытым, глядящим на нее глазом. Этот человек что-то сказал, и она присела около него.
   - Чего вы?.. Ну, чего... - И, подумав, что сейчас не в состоянии сказать ничего лучше, чем это, сказала: - Скоро покормим вас, бульон дадим...
   Но человек чуть заметно отрицательно шевельнул головой. Он хотел чего-то другого.
   - Ну, чего?
   - Если помру, фамилию мою сообщите. Фамилию...
   - Какая ваша фамилия, скажите.
   - Я...
   Но сказать свою фамилию у него уже не осталось сил. Он пробормотал что-то, чего она не поняла. Опять пробормотал, и она опять не поняла и увидела, как у него из глаза выкатилась слеза, и удивилась, что у этих людей еще были слезы, когда казалось, у них уже ничего не было.
   - Идемте, - догнал ее Росляков. - Время терять нельзя...
   Она вышла на воздух первой, зажмурилась от света, потом опустила глаза, посмотрела на свою руку, по которой ползали вши, и, стряхивая их, увидела, как Росляков тоже счищает вшей с рукава шинели.
   - Так-то вот... - сказал Росляков. - Вон и наши тоже идут. - Он посмотрел в сторону соседней землянки и пошел назад, к воротам лагеря.
   И она тоже шагнула и пошла за ним обратно, той же дорогой, по обледенелым трупам.
   Собрались прямо у машины. Старичок, батальонный комиссар, предложил было зайти обсудить положение в бараке, но Росляков махнул рукой:
   - Нельзя время тратить. Ехать надо! - И тыльной стороной руки сердито забил под ушанку свой смоляной чуб. - Картина, думаю, всюду примерно одинаковая.
   - Один барак - мертвый, я лично проверила, - сказала женщина-врач. Там, говорят, раненых держали.
   - Тогда понятно, - сказал Росляков. - А в остальных?
   Все подтвердили, что в остальных бараках еще много живых.
   - Точнее, с признаками жизни, - сказал тот молодой врач, который в дороге сидел на борту рядом с Таней.
   - Значит, на круг брать: пятьсот тире шестьсот, - сказал Росляков. - У всех вшивость, у всех не исключены инфекции, у части - необратимые явления. Начсанарм сразу, как доложили, приказал триста восьмому госпиталю один из своих бараков освободить, но одного нам теперь не хватит...
   - А Костюковский только сегодня утром за свой госпиталь радовался, что до бараков этих добрался. Намерзлись в степи.
   - Ничего, огорчим, - сказал Росляков. - Не до радостей. Поехали. На месте тут что-нибудь делать - только самообманом заниматься. Теперь спасение в быстроте эвакуации. Да, - обратился он к молодому военврачу, позовите этого истерика, на черта он тут нужен, пусть с нами едет. - И повернулся к батальонному комиссару: - Степан Никанорыч, ты здесь пока останься, пригляди, чтобы бульон роздали и чтобы никакой самодеятельности, пока не вернемся! Никаких посещений, даже с лучшими намерениями. Ворота на запор, на твою ответственность. Одного врача тебе оставлю... - Он сделал паузу, видимо решая: кого?
   Может, Таня и не вызвалась бы остаться, но тот молодой врач, что ехал с ней, ушел в барак, а полная врачиха, которая докладывала, что сама лично проверила мертвый барак, стояла, закусив дрожащую губу, и казалось, вот-вот разрыдается.
   - Разрешите, я останусь? - сказала Таня.
   Росляков посмотрел на нее.
   - Хорошо, оставайтесь. - Он увидел нетвердой походкой вышедшего из барака врача и, показав на докторскую сумку, которую тот держал в руке, кивнул на Таню: - Отдайте ей!
   - А как же потом? Она же моя...
   - Как потом, на медицинской комиссии разберемся, - зло сказал Росляков. - Если больны, пойдете в госпиталь, а если здоровы... - Он не договорил, но выражение его лица не обещало ничего хорошего. - Отдайте сумку!
   И, сам переняв сумку, протянул ее Тане.
   - Оказанием помощи не увлекайтесь. Это здесь капля в море. А вот чтобы бульоном всех, кого можно, не пропустив, напоили - более важная задача и более тяжелая... Поехали! - Он повернулся к лейтенанту и политруку из банно-прачечного отряда: - А вы со мной не поедете. Кухню отцепите, полуторку с шофером забирайте - и прямо к себе. И чтобы весь ваш отряд через три часа был у Костюковского. Полуторку потом верните, не замахорьте!
   - Не забудь насчет парикмахеров команду дать, - подсказал батальонный комиссар.
   - Да, уж парикмахеров придется со всей армии согнать, - сказал Росляков. - Все волосистые части придется брить...
   - И одеял в машины побольше нагребите... И брезенты. Холодно. Да и машин сразу побольше, не только наши автобусы! Машин много потребуется.
   - Ничего, Степан Никанорович, я сразу, как приеду, Косте позвоню, - уже на ходу сказал Росляков. - Костя все даст!
   - Костя - это кто? - спросила Таня у батальонного комиссара, когда машина отъехала.
   - Член Военного совета армии.
   И Таня вспомнила того курносого, седого, с маленькими глазками человека, которого видела сегодня у Серпилина.
   - Солдаты его так прозвали, - сказал батальонный комиссар. - Это у них заслужить надо. Члена Военного совета армии - и вдруг Костей! Он еще сюда сам принесется, не утерпит, вот увидите...
   Водитель, сердито бурча под нос, отцеплял от полуторки кухню. Двое из банно-прачечного топтались рядом, один даже помогал для скорости. И как только отцепили, сели в полуторку и уехали.
   - Тетерин, давай скорей возвращайся! - вдогонку крикнул повар водителю.
   - Не бойся, - сказал батальонный комиссар, - умный водитель повара с кухней надолго не бросит. Скоро бульон сваришь?
   - Пока вскипячу, да засыплю, да разойдется - минут сорок.
   - Что ж так долго у тебя?
   - Если бы вода, а то снег, - сказал повар. - Его еще растопить надо. Как вы приехали, я только заложил, да еще добавлял, набивал. Сам спешу! Уже одни нары изрубил, чтобы по-сухому горело...
   - Зайдемте в барак, несколько минут погреемся, - предложил Тане батальонный комиссар.
   Он стоял с поднятым воротником шинели. Лицо у него было иззябшее, старческое, с красными прожилками. И Таня подумала, что ему еще больше лет, чем ей показалось вначале. Даже странно было видеть на фронте такого старого человека.
   - А по-моему, нет там никакой заразы, - сказал батальонный комиссар, когда они вошли в барак. - Вошь есть, а заразы нет. Просто она по теплому ползает, спасается. Снаружи в землянку зайдешь - вроде бы тепло, на деле ниже нуля. И это, считай, уже третий месяц... Видели, мертвых-то пораздевали - все или на себя, или на топливо. Мертвым не нужно, а живым нужно. Я около одного присел там, говорю: больно вшей у вас много. А он говорит: "Не бойся, доктор, тут у нас заразы нет, вымерзла вся зараза. Теперь у нас тут одна болезнь - смерть. А других болезней уже нету". Вот как человек сказал про свою жизнь...