Симонов Константин Михайлович. Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

   - Будут вопросы или нет?
   - У меня есть, товарищ старший лейтенант, - сказал командир стрелковой роты с льняным чубчиком.
   - Слушаю.
   Синцов заглянул в полевую книжку и, чтобы среди всего, что надо помнить, не забыть и этого, мысленно повторил: "Лунин, Лунин, Лунин".
   - В каком районе Сталинграда вы воевали? Я сам сталинградский.
   Вопрос не относился к предстоящему, а впрочем, относился. Воевать предстояло вместе, и не только он разглядывал их, но и они его.
   - Мамаев курган знаете?
   - Еще бы!
   - Сначала там, а потом северней. В районе баков, знаете?
   - Так это ж до Волги всего ничего!
   - Да, всего ничего, - сказал Синцов. Сколько ни пришлось вытерпеть за эти месяцы, когда за спиной оставалось "всего ничего", но сейчас если он чем и гордился в жизни, так именно этим. - Занимали своим батальоном три дома на левом фланге дивизии.
   - Весь батальон - три дома, - не то восторженно, не то недоверчиво сказал второй, черненький, лейтенант.
   Фамилию этого Синцов уже запомнил, фамилия была нерусская - Караев.
   - На батальон - три дома, а на дивизию - двадцать, - сказал Синцов. Был у нас случай, уже в ноябре, командир дивизии рассказывал: ему позвонил с того берега сам командующий фронтом и спрашивает: "Наступаешь?" "Наступаю". - "Доложи, каким флангом и в каком направлении наносишь удар?" А командир дивизии ему отвечает: "На правом фланге, товарищ генерал-полковник, наношу удар в направлении сверху вниз, потому что дом уже занял, а в подвале еще немцы. А на левом фланге - в направлении снизу вверх, потому что первый этаж наш, а второй - их..."
   Все засмеялись. Синцов тоже улыбнулся. Он хотел дать понять этим рассказом, какая обстановка была там у них, в Сталинграде.
   - Значит, в газетах похоже на правду писали, товарищ старший лейтенант, - сказал молчавший до этого командир минометной роты с тем хорошо понятным каждому фронтовику чувством, когда от души хочется верить, что все прекрасное, написанное в газетах про других, есть полная правда, но до конца поверить в это мешает сознание, что полной правды о том, что видел и пережил лично ты сам, наверное, никому, кроме тебя самого, не дано прочувствовать до конца.
   - Большей частью похоже, - ответил Синцов. - От нас самих зависит. Когда хорошо воюем, почему и всей правды про нас не написать?
   Сказал и посмотрел в сторону особиста.
   "Если хороший мужик, как был у меня Зотов, не придашь значения, а если, как Федяшкин, каждое слово на крючок, - бери для начала".
   - Еще какие вопросы?
   Вопросов больше не было.
   Командиры стали вылезать из-за стола.
   - Жаль, вы, товарищ старший лейтенант, тут у нас утром не были, надевая шинель, сказал Караев так, словно от Синцова зависело, быть или не быть тут утром. - Через нас парламентеры ходили, на шинелях - погоны новые. Красота!
   Он говорил с еле заметным акцентом, мягко и стремительно - не говорил, а танцевал.
   "Или дагестанец, или осетин, а может, кабардинец, - подумал Синцов. Надо будет потом спросить".
   - У нас погоны новые, а у немцев песня старая - не сдаются, и все! сказал замполит Завалишин.
   - А вы что, всерьез думали, что они тут же возьмут и сдадутся? повернулся к нему Синцов.
   Завалишин протер очки и задумчиво посмотрел на Синцова.
   - Думал. А вы нет?
   - Я не думал, - сказал Синцов.
   - А я думал. Ведь не просто для очистки совести к нам парламентеров посылали. Значит, допускали такую возможность?
   - Это, положим, верно, - согласился Синцов, хотя сам не допускал такой возможности.
   - Ничего, товарищ политрук, - сказал Караев. - Так и так за неделю от них мокрое место оставим!
   Синцов сегодня уже в третий раз слышал это слово - "неделя". Одно из двух: или так действительно запланировано и просочилось сверху, или это была шедшая снизу солдатская молва, рожденная сознанием собственной силы.
   Когда командиры рот, уходившие вместе, теснясь, задержались у выхода из землянки, Синцов краем уха услышал, как Лунин сказал Караеву:
   - А сколько у нас жил командир взвода?.. Почти и не жил...
   Так и застряла в памяти эта последняя неизвестно по какому случаю сказанная молодым веселым голосом фраза.
   Командир минометной роты Харченко задержался последним у выхода и спросил:
   - Разрешите обратиться?
   - Слушаю вас.
   - Колебался, говорить ли с первого раза, товарищ старший лейтенант. У меня девушка в минометном расчете, сержант Соловьева. Санинструктор батальона была, перевели ко мне по ее личной просьбе. Тараховский приказал, и Поливанов подтвердил. А я возражал и сейчас возражаю. Прошу отчислить ее от меня куда хотите.
   - Почему? - спросил Синцов.
   - Завтра бой.
   - А что, она себя плохо показала?
   - Нет, не плохо. Но девушка она. Жалею.
   - Она сама упорно просилась на это место, - сказал Завалишин.
   - Много она, дура, понимает, где ее место, - упрямо сказал Харченко. Жалею, потому что бой. Прошу отменить приказ.
   - Ничего. Она сама заявила, что у минометчиков ей не страшно, усмехнулся Ильин, и Синцову показалось, что усмешка эта относится к чему-то, о чем он еще не знает.
   Но Харченко не обратил внимания на слова Ильина, даже глазом не повел. Стоял и ждал, что скажет комбат.
   "Может, и в самом деле не место", - подумал Синцов, но начинать в первый же день с отмены приказа двух комбатов не захотел. Тем более девушка сама добивалась - такие чаще всего упрямы.
   - Позже разберемся, а пока берегите по силе возможности.
   Харченко откозырял и вышел.
   - Исключительно добросовестный, но немного боязливый, - сказал Ильин о Харченко после его ухода.
   - Не сказал бы, - раздалось из угла землянки.
   Это были первые за все время слова, сказанные уполномоченным.
   - Что имеете в виду? - повернулся к нему Синцов.
   - Имею в виду, что вполне на месте и пользуется в роте авторитетом. А что не бахвал - так это не обязательно.
   В его словах был оттенок вызова. Видимо, уполномоченный больше сочувствовал спокойному поведению такого же, как он, средних лет человека, чем молодому задору Ильина.
   - Я не говорю, что Харченко плох, но ему всегда кажется, что страшней его минометных позиций на земле места нет. Дело делает, но внутри себя все время переживает, - сказал Ильин.
   - А переживать никому не запрещено, - сказал уполномоченный.
   "Нет, ты, кажется, ничего, дядя, - подумал Синцов, - хорошо бы не ошибиться!"
   - Ничего с ней, с этой Соловьевой, завтра не сделается, - сказал Ильин.
   Уполномоченный поднялся.
   - Если у вас нет ко мне вопросов, пойду. У меня свои дела в ротах.
   - Значит, не к себе людей вызываете? Сами к ним ходите? - спросил Синцов.
   Сказать так дернуло за язык одно воспоминание, но, не договорив, уже пожалел: "Зачем задираешься? Даст отпор - и будет прав".
   Но лицо особиста осталось равнодушным.
   - Как когда, - сказал он. - А что?
   Теперь, раз начал, надо было договаривать до конца.
   - Сидел у меня одно время в батальоне уполномоченный. Засел, как гвоздь, в землянке, и вызывал к себе днем под обстрелом то одного, то другого.
   - Ну и что? - тем же ровным голосом спросил уполномоченный.
   - Ничего. Пожаловался его начальству, попросил отозвать.
   - Отозвали?
   - Отозвали.
   - Ну и правильно, - сказал уполномоченный. - Так если ничего ко мне нет, я пошел.
   "А что у меня к тебе может быть? - молча кивнув, подумал Синцов. - У меня свои дела, у тебя свои".
   Уполномоченный медленно надел полушубок и ушанку - наверно, не хотелось, как и всякому другому человеку, идти из тепла на холод - и вышел.
   "Спокойный мужик", - сочувственно подумал Синцов. Он любил спокойных людей.
   - Хорошо натопили, - сказал Ильин. - Верно, товарищ старший лейтенант?
   - Даже слишком, - сказал Синцов. - Дров не жалеете.
   - Напоследок ободрали все, - сказал Ильин. - До последнего. Все равно нам здесь больше не жить, завтра вперед пойдем.
   Синцов посмотрел на часы. Времени уже много. А надо еще и к артиллеристам, и в роты, хотя бы в одну, из которой не пришел ее командир - Чугунов.
   "Да, Чугунов". Он заглянул в полевую книжку, чтобы проверить, не ошибся ли.
   - Сходите к Чугунову, - обратился он к адъютанту, - узнайте, что там у него, и передайте, что я позже сам приду, пусть не отрывается от своих дел.
   Можно было и просто позвонить по телефону, но подумал об адъютанте: "Пусть сбегает, долговязый, нечего ему тут все время толочься".
   Адъютант радостно сказал: "Есть!" Этому выскочить на мороз, видимо, ничего не стоило. Он кинулся к висевшему на стене полушубку, и Синцов только тут заметил, что адъютанта еще и мужчиной-то не назовешь. До чего же он голенастый, длиннорукий, даже плечи еще не развились по-настоящему!
   - Неплохой парнишка наш Рыбочкин, - сказал Ильин, когда адъютант вышел. - Только умываться его пришлось заставить. Когда пришел, вижу: два дня не умывается, три дня не умывается. Спрашиваю: "Ты чего не умываешься?" А он говорит: "А я думал, на войне не умываются"...
   - Шутка, что ли?
   - Нет. Вполне серьезно, - рассмеялся Ильин. - Пришлось учить, как маленького. Дело знакомое. Я только за год до войны педтехникум окончил. "А ну, покажите ваши руки?" Так и с нашим Рыбочкиным.
   Он говорил об адъютанте, как о маленьком, и имел на это право. Чувствовал себя старше его на полтысячи дней войны.
   Синцов, обратившись к Богословскому, задал ему несколько вопросов по занимаемой должности. С ответами Богословский не мялся; что было положено знать - знал, только отвечал слишком звонко, напряженно, как бы стремясь подчеркнуть, что он не тот, каким командир батальона мог заранее счесть его с чужих слов.
   - Как видите завтра свое место в бою?
   Богословский ответил, что Поливанов еще утром приказал ему с начала наступления находиться с первой, левофланговой ротой - толкать Лунина.
   - Толкут воду в ступе, - не удержался Синцов. Знал на своей шкуре, как редко в бою обходятся без этого слова, но все равно не любил его.
   - Если приказание не отменяется, то разрешите, пойду туда с ночи. Богословский выждал, не добавит ли комбат еще чего после слов о воде и ступе.
   - Что ж отменять, - сказал Синцов. - На первые часы боя приказание верное, а там но обстановке. Идите. Толкайте, а верней - помогайте бой организовать. Мне лично так больше нравится.
   - Мне тоже, товарищ старший лейтенант, - дернул головой Богословский.
   Когда он ушел и остались втроем, Ильин вспомнил:
   - А вы ужинали?
   - Уже перехотел, - сказал Синцов и удержал вскочившего Ильина. - Потом, когда из роты вернемся.
   - А когда пойдем?
   - Да вот сейчас и пойдем.
   - Тогда разрешите отлучиться.
   Ильин надел ушанку и выскочил из землянки в одной гимнастерке.
   - Насчет того, что про нас пишут и чего не пишут, зря высказались, вдруг сказал Завалишин.
   - При особисте зря или вообще зря?
   - Вообще зря.
   - А вы что, журналист, что ли, - обиделись?
   - Нет, я не журналист.
   - А я как раз журналист, в далеком прошлом, - сказал Синцов.
   - Вот не думал, - сказал Завалишин. - Думал, вы кадровый.
   "Кто его знает, может, хочет польстить? Если так - зря".
   - Возможно, я бываю резок, - сказал Синцов, посмотрев на замполита. Жизнь так научила, хотя и не сразу. Если привыкнете - спасибо, а не привыкнете - что поделать. С прошлым замполитом жил по-братски.
   - Что ж, - сказал Завалишин, - по-братски так по-братски. Авось найдем общий язык, я, говорят, человек мягкий.
   - Мягкий - это плохо.
   - Ну, не до такой степени, чтоб плохо, - чуть заметно усмехнулся Завалишин.
   И Синцов вспомнил то, что говорил про него Бережной.
   - Мне в полку сказали, что за время боев в батальоне тридцать человек в партию принято.
   - Да, приняли много, но и потеряли... - Завалишин не договорил.
   - А на сегодня?
   - На сегодня, с вами считая, двадцать девять.
   - Да, арифметика тяжелая.
   Завалишин вздохнул.
   - Бои. А когда бои, сами знаете: коммунисты, вперед! - со всеми вытекающими... А кто к этому не готов, зачем его в партию тянуть? Для цифры?
   - Ваша фамилия мне знакома, - сказал Синцов. - Только не могу вспомнить.
   Завалишин пожал плечами.
   - Декабрист был такой, Завалишин. У нас тут в батальоне два декабриста - я да Лунин!
   - Уж не потомки ли, часом? - рассмеялся Синцов.
   - Лунин навряд ли, а я, видимо, да.
   - Замполит - из дворян. Этого со мной еще не бывало.
   - Чего на свете не бывает. Правда, дворянином я только до пяти лет был, больше не успел.
   - Значит, как и я, с двенадцатого? А мне показалось, старше. - Синцова почему-то обрадовало, что они с замполитом однолетки.
   - Ужин подготовят на три ровно, - сказал Ильин, входя.
   - А не рано?
   - Успеем. И сходим и вернемся.
   Синцов стал надевать ватник.
   - Вы здесь, на телефоне, - сказал он Завалишину. - Мы в третью роту, потом на НП к артиллеристам и домой.
   - Можно найти полушубок, - предложил Ильин.
   - Пока не требуется, - сказал Синцов. - Где санчасть?
   - Как водится, под боком, - сказал Ильин.
   - Когда вернемся, вызовите фельдшера, хочу знать, как подготовился к завтрашнему. Санчасть по штату?
   - По штату. Фельдшер, два санинструктора, четыре санитара, сани, лошадь.
   - Штат ясен. А пол?
   - Пол последнее время кругом мужской, - улыбнулся Завалишин. - За исключением, кажется, лошади. Была Соловьева санинструктор, теперь минометчица.
   - Кстати, - Синцов вспомнил выражение лица Ильина, когда они говорили об этой девушке с командиром минометной роты, - там у нее ничего не происходит с Харченко, не из-за этого он волновался?
   - Ничего подобного, - ответил Ильин и покраснел.
   - Вопрос исчерпан, - сказал Синцов, не пожелав обратить на это внимания. - Пошли.
   18
   Луны не было, но небо к ночи посветлело, и стояла такая тишина, что казалось, хруст шагов по ходу сообщения отдается и у нас и у немцев.
   Впереди, там, куда шли, простучала длинная очередь и сразу вдогонку вторая, короткая, и еще раз длинная, последняя.
   Бил немецкий ручной пулемет. Синцов узнал бы его и во сне и спросонья.
   - У Чугунова? - спросил Синцов.
   - Да.
   - Сколько тут ходу?
   - По прямой мало, но мы немного огибаем высотку.
   - Что скажете о командире роты?
   - Человек трудящийся. Только учудил недавно. Когда эту высоту взяли, три контратаки было. И на третью ночь все же выбили Чугунова. Он был злой на это, и, когда восстановил положение, оказывается, - мы уже потом узнали - собрал роту и принял клятву: что бы ни было - высоту держать! А кто в другой раз отойдет, тому живым не быть. На другую ночь опять контратака, и один боец, Васильков, сбежал в тыл. Ну, куда в тыл? Не дальше кухни. Свои же ротные его и вернули. Тогда Чугунов, никому ничего не доложив, собрал представителей взводов на суд: что с этим Васильковым делать? Приговорили: расстрелять. Когда приговорили, Чугунов спрашивает: "Может, на первый случай простим? Пусть докажет". А солдаты свое: расстрелять! Строго подошли. Чугунов им свое, а они свое. Конечно, он на своем настоял, но уже с трудом. Завалишин - на политрука роты: кто допустил самосуд? Левашов на Завалишина...
   - И чем кончилось?
   - А ничем не кончилось. Рота высоту держит, солдат воюет, оправдывается. Я уж спрашивал Чугунова, что он имел в виду: солдата спасти, чтобы до трибунала не дошло, или в самом деле имел в виду его расстрелять, а в последний момент пожалел? Молчит, не объясняет. Характер тяжелый. Вот уж именно Чугунов!
   - Значит, его не сняли, а вам всем досталось, - сказал Синцов.
   - Мне-то боком, - сказал Ильин, - а Поливанову с Завалишиным холку намяли. Ясное дело! Раз заслонили своего командира роты, значит, весь удар по ним. Однако все же на своем настояли.
   - И Завалишин тоже? - спросил Синцов о замполите.
   - А он, между прочим, упрямый, - сказал Ильин. - Иногда такой человечный человек, что просто за него неудобно: приказывает, как просит, только что "пожалуйста" не говорит. А иногда упрется - не сдвинешь! За Чугунова - горой. Вчера ему рекомендацию в партию дал. Уже после всего.
   В маленькую землянку к Чугунову едва влезли. В ней и так теснилось несколько человек. Чугунов подал команду "смирно", оттеснил заслонявшего его Рыбочкина, сделал полшага вперед и отрапортовал Синцову по всей форме.
   - Что у вас за стрельба была? - спросил Синцов, сверху вниз глядя на маленького, невидного, утонувшего в полушубке и валенках командира роты, которого после слов Ильина "вот уж именно Чугунов!" ожидал увидеть совсем другим.
   - Фрица взяли!
   Синцов повернул голову и увидел стоявшего между двумя солдатами тощего немца в натянутой на уши дырявой пилотке. Немец стоял навытяжку, руки по швам, и глотал слюну, двигая небритым кадыком. В правой руке, в худых черных пальцах, была зажата горбушка хлеба.
   - Уже кормите? - сказал Синцов.
   - Дали, - виновато сказал Чугунов и, объясняя свою доброту, добавил: Перебежчик.
   - По нем стреляли?
   - Не совсем, товарищ старший лейтенант. Разрешите доложить?
   - Докладывайте.
   - Заметили шевеление перед передним краем. А потом прекратилось и больше не наблюдалось. Даже подумали: почудилось. А вот он, - Чугунов показал пальцами на одного из солдат, - уверял, что наблюдает. Разрешил ему сползать за передний край. Сползал и обнаружил.
   - Так какой же это перебежчик? - сказал Синцов. - Наоборот, разведчик.
   - Никак нет, - сказал Чугунов и повернулся к солдату. - Доложите.
   - Когда я до него дополз, он без оружия был, товарищ старший лейтенант, - сказал солдат. - Я на него автомат, а он - "капут" и пропуск сует.
   - А почему же он сам дальше не полз?
   - Думаю, забоялся. Мы, когда с ним потом ползли, только чуть зашумели, фрицы сразу по нас огонь.
   - Их бин остеррейхер... - Немец оторвал руку от локтя и ткнул себя черным пальцем в грудь.
   "Еще не чувствует, а пальцы поморожены", - подумал Синцов.
   - Остеррейхер, - повторил немец и, весь напрягшись от желания и неумения выразить то, что хотел, с отчаянием выкрикнул: - Аустрия.
   - Подумаешь, Австрия! - сказал Ильин. - Теперь нам и Германия сдается.
   - Нихт Германия, нихт Германия, Аустрия!.. - хрипло выкрикнул перебежчик. И снова ткнул себя черным пальцем в грудь и сделал несколько судорожных движений рукой, показывая, как он полз сюда.
   - Да, похоже, что перебежчик, - сказал Синцов. - Соедините с батальоном.
   Телефон стоял тут же, на лавке. Чугунов, присев на корточки, стал накручивать ручку.
   - Товарищ старший лейтенант, - сказал Рыбочкин, - разрешите, я его допрошу, я немецким немного владею.
   Синцов недоверчиво покосился на адъютанта батальона: допрашивать пленных всегда находятся доброхоты, считающие, что они знают немецкий.
   - Попробуйте.
   - Заген зи мир битте, - бойко начал Рыбочкин и, запнувшись, повторил: Заген зи мир битте, варум зи коммен унс?
   Немец ответил длинной, быстрой, захлебывающейся фразой: видел свое спасение в человеке, понимающем по-немецки, и спешил поскорей сказать ему как можно больше.
   - Что он говорит? - спросил Синцов, уже беря у Чугунова телефонную трубку.
   - Говорит, что сам сдался, - неуверенно сказал Рыбочкин.
   - А что еще? Что сдался, я без вас вижу.
   - Сразу не разобрал, товарищ старший лейтенант.
   Синцов махнул рукой и попросил к телефону Завалишина.
   - Слушаю! - послышалось в трубке.
   - Позвоните Первому и доложите, что на участке Чугунова... - Синцов остановился, вспомнив, что фронт здесь стоит не первый день и немцы, чего доброго, могли где-нибудь прицепиться к нашей связи. Маловероятно, но приходилось считаться. - Подождите, - сказал он в трубку и повернулся к Чугунову: - Кодовые обозначения у вас есть?
   - Так точно.
   Чугунов вытащил из полевой сумки, перелистал и подал Синцову тетрадку. Там столбиком были выписаны два десятка закодированных цифрами слов, нужных в обиходе батальона.
   - Завалишин, - отыскав в конце столбика против цифры "16" слово "пленный", сказал Синцов, - передайте Первому, что срочно отправил к ним шестнадцать. Поняли меня? Посмотрите там у себя. Повторяю: шестнадцать. Посмотрели?
   - Сейчас посмотрю, - сказал Завалишин. - Посмотрел.
   - Скоро будет у них. Предупредите, чтобы подготовили... - Синцов не хотел произносить по телефону слово "переводчик" и потому сказал: - Ну, кто нужен для разговора с "шестнадцать", поняли?
   - Понял.
   Синцов положил трубку и приказал Рыбочкину:
   - Лично отведите его прямо в полк, да побыстрей. Бойца с собой возьмите, - кивнул он на того солдата, который привел перебежчика.
   - Я и один доведу, - сказал Рыбочкин.
   - А в дороге обессилеет, свалится, на горбу потащите? - спросил Синцов. - Выполняйте приказание. И для доморощенных переводов не задерживайтесь. Без вас допросят.
   - Воллен вир коммен, - сказал Рыбочкин немцу.
   Немец не понял слов, но хорошо понял жест, которым солдат подтолкнул его в плечо. Понял и вопросительно посмотрел на Синцова.
   - Эссен, эссен, - сказал Синцов, показав пальцем на стиснутый в черной руке немца хлеб. - Аллес гут.
   Немец пошел из землянки, и Синцов невольно посмотрел ему вслед. У выхода из землянки, прижавшись к стене, пропуская мимо себя немца, стоял неизвестно откуда взявшийся мальчик в полушубке и ушанке, с автоматом на шее.
   - Это еще кто такой? - спросил Синцов.
   Мальчик повернулся на его голос. Он был высокий и щупловатый маленькое, худое, детское лицо с черными злыми глазами.
   - А, явился! - сказал Ильин. - Кто тебя звал?
   - Мне сказали, что товарищ комбат пошел к Чугунову, и я тоже пошел. Я службу несу.
   - Самовольничаешь ты, а не службу несешь. Велел тебе, чтоб пока на глаза не совался, - сердито сказал Ильин и повернулся к Синцову: - Товарищ старший лейтенант, это ординарец Поливанова, такого уж он сам себе выбрал. У Поливанова год был. Остался на ваше усмотрение.
   "Надо будет поскорей заменить", - подумал Синцов, но говорить этого вслух не стал. Его поразило лицо мальчика: выражение неутоленной ненависти, с которым он повернулся после того, как смотрел на немца.
   - Раз службу несешь, - сказал Синцов, - должен был выполнить приказание.
   - Прикажете идти? - держа руки по швам, сказал мальчик, на лице его по-прежнему было все то же непроходившее выражение.
   - Теперь со мной пойдешь, когда я пойду.
   - Между прочим, - сказал Ильин, - солдат, что немца нашел, тот самый Васильков, что я вам говорил.
   - Что? - услышав "Васильков", спросил отвлекшийся по своим делам Чугунов.
   - То, что слышишь, - сказал Ильин. - По дороге сюда рассказал новому комбату, как ты учудил. Пусть знает, что ты за птица.
   - А я не птица, товарищ младший лейтенант, а командир вверенной мне роты, - огрызнулся Чугунов. Его резкий тон заставил Синцова оглянуться.
   Но в землянке уже никого не было, кроме них троих. Мальчик-ординарец исчез.
   "Значит, не приучен тереться возле начальства", - подумал Синцов.
   - А насчет Василькова разрешите доложить свои соображения, товарищ старший лейтенант, - обратился Чугунов к Синцову.
   Синцов не собирался расспрашивать, но раз сам хочет, пусть говорит.
   - Слушаю вас.
   - Васильков сам попросился сползать на ничейную землю, заявил, что там человек. И я разрешил. Если б не разрешил, он подумал бы, что я не верю в него. А раз так - он уже не солдат. А я, когда верил, знал, что за свою веру своей головой отвечаю.
   "Эх, голова, голова наша командирская! - подумал Синцов. - Сколько раз под горячую руку обещали и снять ее и оторвать, а ничего, все еще держится на плечах! И верить людям не разучиваемся, хотя, случалось, и подводили. Но разве сравнишь это с тем, сколько раз они твою голову спасали и стойкостью, и кровью, и прямой жертвой жизни? Даже и ставить нельзя рядом одно с другим, если воюешь вместе с людьми, а не просто дрожишь за свою голову. Вера в людей! Где ее мера и в чем ее заблуждение? А заблуждения тоже бывают, и чаще всего не там, где ждал. И сам иногда неожиданно делаешь больше, чем мог себе представить, а иногда сдаешь, держишься на ниточке, на спокойном лице, а внутри страх и ужас..."
   Так думал он, глядя на Чугунова и говоря в это время вслух то, что считал должным сказать: командир роты правильно сделал, послав Василькова, солдат - молодец, и надо представить его к "Отваге".
   - Хорошо, что так кончилось, - сказал, обращаясь к Чугунову, Ильин. - Я бы, например, не решился на твоем месте. Другого кого - да, а Василькова на ничью землю не послал бы.
   - Почему?
   - Раз вчера со страха в тыл утек, завтра с того же страха мог и к немцам утечь.
   - Ну, а дальше что? - спросил Синцов. - К ним в котел, а потом?
   - А страх не думает, - сказал Ильин. - Страх сразу делает, что дальше он не знает.
   - Ты бы не решился, - сказал Чугунов, - а я решился. В этом и есть вся разница между нами.
   - Ох и обидчивый ты, Чугунов, - примирительно сказал Ильин. Подумаешь! Сказал ему "птица" - и сразу в бутылку полез, обиделся.
   - А я не обиделся, я тебя на место поставил, - непримиримо сказал Чугунов.
   Ильин махнул рукой. По его лицу видно было, что он одновременно и уважает и не выносит строптивого Чугунова, и еще неизвестно, какое из двух чувств в нем сильнее.
   "Да, тут нашла коса на камень", - подумал Синцов.
   Он уже успел заметить, что все остальные офицеры в батальоне внутренне приняли над собой старшинство младшего лейтенанта, а Чугунов - нет. Чугунова, наверно, и самого могли бы выдвинуть в командиры батальона, а может, и выдвинули бы, если бы он не "учудил" с этим своим судом.
   Поглядев с Чугуновым по карте боевой участок роты и задав ему несколько вопросов, Синцов ощутил в себе то радостное чувство высшей уверенности в подчиненном, которое иногда дается в награду только тем из больших и маленьких начальников, кто в душе способен на справедливую оценку и себя и других; он почувствовал, что, окажись он сам завтра здесь командиром этой роты, он все равно не сделает в бою больше, чем сделает Чугунов.
   - Ну что ж, - сказал Синцов, когда Чугунов сложил карту. - Теперь сходим посмотрим, где ваш первый солдат лежит.