Симонов Константин Михайлович. Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

   - Вот ведь как вы теперь о ней говорите, - сказал Артемьев, - а хотели, чтоб за меня замуж вышла!
   - Да, сторонница твоя была. Да ведь мало ли в нас дурости? Разве одну меня, старую дуру, война до ума довела? А вы, умные, как все думали, так и вышло? И все люди, какие вам казались, такие и оказались? Э, да что говорить!.. - Тетя Поля махнула рукой. - Пока за ранеными ходишь, такого наслушаешься... Да разве она, - повернулась тетя Поля к Тане, - себе в жизни такого ожидала-мечтала, что увидела? Так ведь она тебе всего не расскажет! А мне расскажет. А уж какую ее в больницу-то привезли! Как она мучилась, бедная! Шов-то у нее знаешь какой? Вот... - И тетя Поля стала было показывать у себя на животе, какой шов у Тани, но Таня остановила ее:
   - Тетя Поля, не надо...
   - Чего не надо? Я бы для тебя за то, что ты за все время ни разу голосу не подала, не знаю, чего бы сделала! Сейчас отошла немного, - повернулась тетя Поля к Артемьеву, - а то подымешь ее, чтобы переложить, и через рубашонку чувствуешь, в чем душа держится! На руках держишь - и жалко ее, каждую косточку жалко!
   - Тетя Поля, ну не надо же, я вам уже сказала! - Таня сказала это так властно, что старуха замолчала.
   Таня остановила старуху не только потому, что та хвалила ее, а еще и потому, что вдруг по-женски застеснялась. Ей стало стыдно, что Артемьев, слушая то, что говорит тетя Поля, может мысленно представить ее, Таню, в больнице такой, какой она была, когда ее поворачивала и приподнимала тетя Поля, - худой, неодетой... Ей было стыдно этого, но было стыдно в того, что она прикрикнула на тетю Полю, и она, чтобы выйти из положения, сказала:
   - А я сама даже и не вспоминаю, с меня как с гуся вода!
   "Ну да, с тебя как с гуся вода, - подумал Артемьев, глядя на ее худенькое улыбающееся лицо. - Тебя бы, по другому времени, после такого ранения еще бы месяца на два в санаторий да салом кормить..."
   Но время было не другое, а это. Оставалось только не забыть принести завтра этим двум женщинам побольше мясных консервов.
   - Как вас угораздило? - грубовато, но сочувственно спросил он. Хотя на этой войне уже давно в порядке вещей такое, что раньше и в голову не приходило, по в сознании у него все не умещалось, что женское тело, искалеченное, простреленное, изуродованное, - это тоже в порядке вещей.
   - Там, когда в одном месте полотно подорвали и отошли, я перевязку делала, и нас минами накрыли. Сначала все перелеты, а потом одна близко, а я увлеклась и не легла: не успела. Сама во всем виновата...
   "Вон как, оказывается, она еще и сама во всем виновата, - с какой-то нежной досадой подумал Артемьев. С нежной к ней и злой к кому-то еще, он бы сам затруднился сказать, к кому, если бы его спросили. - Сама во всем виновата! Маша, там, где-то в яме с другими лежащая, тоже сама во всем виновата? Что отправилась туда, что застрелили ее там?.."
   Мысль об убитой сестре снова оттеснила все другое, о чем он думал до этого.
   - Пойду, - сказал он, вставая.
   Ему захотелось уйти отсюда и напиться, хотя напиться было нельзя и нечем, да если б и было, все равно не напился бы: не умел раньше и не научился в войну.
   - Не замерз у нас? - спросила тетя Поля, увидев, как он повел плечами, вставая.
   - Ничего, я сам горячий, - сказал Артемьев. Сказал просто, чтоб что-нибудь сказать, потому что продолжал думать о сестре.
   - А я все мерзну, - сказала тетя Поля. - К управдому заходила, говорил: днями подмосковного угля завезем, отопление хотя в четверть силы, а пустим. И опять вторая неделя пошла, а не топят.
   - С углем будет плохо, пока Донбасс не освободим, - сказал Артемьев, все еще продолжая думать о сестре.
   Таня, прощаясь с ним, встала, но все равно была такая маленькая, что он, пожимая ей руку, сверху видел у нее на голове, повыше виска, маленький, полуприкрытый волосами шрам. "Тоже чем-нибудь царапнуло, подумал он. - Ах ты, пичуга несчастная!" И, выпустив ее руку, пошел к дверям.
   Таня было пошла вслед за ним, но тетя Поля ее остановила, наверно, хотела сказать ему что-то наедине.
   Так оно и было. Пока он надевал шинель и перепоясывался, тетя Поля изложила ему свои планы насчет жилички.
   - Телеграмму послала, - шептала она. - Думает по телеграфу отца-мать найти. А кого она разыщет теперь, телеграмма-то? Я сестре в деревню, в Колодное, нашего, Елецкого района, три письма отправила, и ответу нет. А она - в Ташкент... Из Ташкента хочет, чтобы ей ответили!
   - У вас в Елецком районе фронт стоял, - сказал Артемьев.
   - Мало что стоял. Что равняешь Елец с Ташкентом! Никакого она ответа не получит, я ей заранее сказала!
   - И напрасно, - сказал Артемьев. - Человек родителей надеется разыскать, а вы...
   - Мало что надеется! Теперь все друг друга ищут - родители детей, дети родителев... Я ей сказала: не найдешь своих родителев - иди ко мне в дочки. Будем вместе жить.
   - Как же, спрашивается, ей с вами вместе жить? - сказал Артемьев, надевая ушанку и сам не зная, чему больше удивляться: то ли бессердечию тети Поли, явно не желавшей, чтобы Таня нашла своих родителей, то ли силе материнской любви, вдруг вспыхнувшей в душе одинокой старухи. - Она же все равно не будет с вами жить, на фронт уйдет.
   - Вот и именно, что уйдет, - сказала тетя Поля. - А зачем ей уходить? Она свое отвоевала, у ней рана тяжелая, пусть остается у нас же при больнице. Возьмут ее, очень даже прекрасно. Я сама к главврачу пойду! - И, видя, что Артемьев берется за ручку двери, горячо зашептала: - Ты скажи ей, Паша, скажи. Скажи, чтобы, если родителев не найдет, в Москве бы осталась. Скажешь?
   И Артемьев понял: эта лихорадочная просьба и была тем самым главным, ради чего старуха вышла его провожать.
   - Скажу. Только навряд ли послушает...
   Он вышел из дома и едва сделал несколько шагов, как увидел знакомую женскую фигуру - навстречу ему шла Надя, в беличьей шубе, которая у нее была еще лет шесть назад, и в пуховом платке. Она шла опустив голову, но, когда они почти столкнулись и она подняла лицо, он понял, что она видела его еще издалека.
   - Павлик! - сказала она нараспев и, стряхнув прямо на снег варежку, протянула ему руку. - Куда и откуда? Уж не из нашего ли бывшего дома?
   - Из вашего, бывшего.
   - Ты что, все еще сердишься на меня? - спросила она, продолжая держать его руку и глядя на него своими красивыми серыми, немножко близорукими глазами с такой укоризной, словно ему и правда не за что было на нее сердиться.
   "А может, и в самом деле не за что?" - подумал он не столько о прошлом, сколько о настоящем: о том, что идет война и Козырев, к которому она когда-то ушла от него, уже давным-давно погиб; и Маша, которая так не любила ее, тоже погибла; и его матери, которая так боялась, что он женится на ней, тоже, наверное, нет на свете... И вообще столького нет, что было тогда, и столько с тех пор случилось такого, о чем никто и не думал...
   Молча высвободив руку из Надиной теплой руки, он нагнулся и поднял варежку.
   - Спасибо, - сказала она, держа варежку в левой руке и все еще не надевая ее. - Значит, не сердишься?
   - А какая тебе разница?
   Надя вздохнула и надела варежку.
   - Куда ты идешь?
   - К себе на службу.
   - Где это?
   - На улице Кирова.
   - Я провожу тебя. Можно? - И, не дожидаясь ответа, взяла его под левую руку. - Так, кажется, с вами можно ходить: справа нельзя, потому что вы козыряете, а слева - можно, да?
   Они несколько шагов прошли молча.
   - Что-то я тебя даже боюсь немного, - сказала она. - Скажи что-нибудь, пожалуйста.
   Он остановился, отпустил ее руку и, повернувшись, поглядел ей в лицо.
   - Ну как? - спросила она, не двигаясь. - Ничего, ты не торопись, смотри, смотри...
   - Ты все такая же красивая, - сказал он наконец.
   - Это во-первых, а во-вторых?
   - А во-вторых, ничего, - сказал он и взял ее под руку. - Пошли.
   Она действительно оставалась все такой же красивой, и к ней даже шло, что она похудела. Раньше в ее самоуверенной красоте с фарфоровым румянцем и серыми, немигающими, чуть-чуть навыкате глазами было даже что-то наглое: мол, нате вам!.. А сейчас глаза ушли внутрь, и вокруг них легли маленькие, человеческие морщинки. Сейчас это было спокойное лицо женщины, которое говорило: "Да, да, мне тридцать, и я этого не скрываю. А если тебе кажется, что больше, пусть так. Но я еще очень красивая, верно?"
   "Да, война все-таки для всех война! - примирение подумал Артемьев, глядя в лицо Нади. - И кто знает, может, она и в самом деле любила этого своего Козырева".
   - Зачем ты заходил туда? - спросила Надя, после того как они прошли в молчании еще несколько шагов.
   - Там у вашей тети Поли живет одна женщина, врач, - сказал Артемьев.
   - Она мне говорила, что у нее кто-то живет, - сказала Надя. - Вот оно что!.. - В голосе ее прозвучала прежняя, хорошо знакомая интонация.
   - Между прочим, как раз нет, - сказал Артемьев и, поколебавшись, говорить ли, добавил: - Она была в тылу у немцев вместе с сестрой, рассказала мне, как погибла Маша.
   - Погибла! - Надя даже остановилась. - Неужели погибла?!
   Он не ответил.
   Она локтем крепко прижала к себе его руку, выражая молчаливое сочувствие.
   - И ты только теперь узнал?
   - Подробности - только теперь...
   - А я так и не узнала никаких подробностей, - сказала она. - В первый день, когда сообщили, думала полететь туда, к нему, а потом все поехало, покатилось... - Она печально повела в воздухе рукой, показывая, как все поехало и покатилось. - И даже оказалось, что никто не знает, где могила. И это с таким человеком, как он! Перед войной были с ним вместе на дне рождения у Иосифа Виссарионовича, совсем близко сидели, а потом оказалось: никому нет никакого дела, как будто его и не было на свете!
   В голосе ее послышалась горечь, но в самой этой горечи было что-то суетное, не вызывавшее сочувствия.
   - Эх, - сказал Артемьев, - что вспоминать, когда и как до войны сидели - ближе, дальше... Слава богу, что Москву не отдали, и то хлеб!
   - Ты не веришь, что я его любила? - вдруг спросила она.
   - Какое это имеет значение?
   - А все-таки, - настаивала она.
   - Тогда не верил.
   - Да, тогда я его не любила, - сказала она. - А потом... - Она слегка склонила набок голову, словно приглядываясь к прошлому, помолчала и сказала: - Любила или не любила, все равно страшно! Несколько месяцев ходила как сумасшедшая, до самой эвакуации...
   - А ты разве уезжала? - спросил Артемьев.
   - Нет, просто, когда началось все это в Москве, меня словно из оцепенения вывело. Но я никуда не поехала.
   - Не боялась, что немцы придут?
   - Нет, почему-то не верила в это. Может, оттого, что прожила с ним перед тем два года, а он был бесстрашный... Не знаю. - Она снова помолчала. - Думаешь, мне так просто сейчас одной жить? Все сама, все сама! И всем родным что-нибудь нужно: чтобы я куда-то ходила и говорила, чья вдова, и делала для них то одно, то другое, то третье... Он давно умер, а им все еще кажется, что я им что-то недодала, обманула их, что ли, тем, что он слишком рано умер!.. Твоя мама где сейчас? - вдруг спросила она.
   Артемьев сказал, что мать пропала без вести в Гродно.
   - Да, бедная, - сказала она и, привычно перейдя в мыслях на себя, добавила: - Она не любила меня. Что ж, может, и права. А моя мама жива-здорова. Последнее время все из Фрунзе письма писала, расспрашивала, как ее драгоценное барахло, не пустилась ли в разгул тетя Поля? А сегодня телеграмму прислала, что уже отбыла с моим новым папочкой из Фрунзе в Москву. Сейчас пойду осчастливлю тетю Полю...
   - Значит, все же не удержалась, устроила им вызов? - спросил Артемьев, вспомнив слова тети Поли.
   - Я?! - воскликнула Надя. - Что я, с ума сошла? Ты же прекрасно знаешь, что моя мать - исчадие ада! Сама добилась. Я и пальцем о палец не ударила. Но теперь, раз уж на меня все равно валится это счастье, ничего не поделаешь, придется засучить рукава и вымыть полы.
   - Не разучилась?
   - Одно время разучилась, а потом опять научилась. Могу и к тебе прийти помыть, - усмехнулась она. - Я хорошо полы мою... Ты как, еще не женился?
   - Пока нет.
   - И белье могу постирать. Я и стираю хорошо. Зарос небось? Все вы одинаковые... Что смотришь? Я ведь и просто так могу, по-товарищески, я и на это способна. Я на все способна, - усмехнулась она, уже не над ним, а, кажется, над собой.
   - Не выйдет у нас с тобой по-товарищески, - сказал Артемьев, продолжая в упор смотреть на нее внимательным, откровенным взглядом.
   - Думаешь, не выйдет?
   - Не выйдет.
   - Это хорошо.
   - Не знаю уж, хорошо или плохо, - сказал он, примериваясь к чему-то еще не решенному в глубине самого себя.
   И вдруг, вспомнив о той, маленькой женщине, оставшейся у тети Поли, спросил:
   - Когда Анна Георгиевна приезжает?
   - Телеграмма с дороги. Дня через три, наверно, - сказала Надя. - А что?
   - Там у тети Поли эта женщина-врач, - сказал Артемьев. - Если Анна Георгиевна приедет, а она еще не уедет...
   - Все понятно, - сказала Надя. - Если понадобится - укрощу свою мамочку. Это тебя беспокоит?
   - Да.
   - И вообще могу эту женщину к себе взять. Даже если соврал, что у тебя с ней ничего нет.
   Артемьев пожал плечами. Ему не хотелось вдаваться в объяснения. Они уже почти дошли до угла переулка, ему надо было сворачивать.
   - Дошли, - сказал он и остановился.
   - Запиши мой телефон.
   Он записал и протянул руку прощаться.
   - Подожди, - сказала она. - Ты почему хромаешь?
   - Ранен был, - сухо ответил он, не оставляя намерения проститься и уйти.
   - Нет, подожди, - просяще и в то же время повелительно сказала она. Неужели я такая скверная баба, что со мной нельзя разговаривать по-человечески?
   В тоне, которым она это сказала, ему послышалось искреннее, ненаигранное огорчение.
   - Что ты хотела спросить?
   - Многое. Как ты жил, как живешь, что с тобой было, что есть, что будет?.. Все хотела спросить.
   - Что будет, не знаю, - сказал он. - Наверное, скоро уеду на фронт. А что было... С июня до ноября служил на Дальнем Востоке и ждал, когда отправят на фронт. С декабря до июля командовал полком. С июля до сентября лежал в госпитале. С сентября здесь, в Москве.
   Она ожидала продолжения, но продолжения не было.
   - А как сейчас живешь?
   - На казарменном положении.
   - Один?
   - Нет... еще два майора, капитан и подполковник.
   Она рассмеялась.
   - Спасибо за разъяснение. Ну, а теперь все-таки ответь на то, о чем я спросила.
   - Если на то, о чем спросила, - в данное время один.
   - А раньше?
   - Раньше была одна женщина, уехала на фронт.
   - А почему не удержал?
   - Не имел права.
   - Скажи лучше, не любил. Наверно, потому и уехала, что не любил?
   Он посмотрел на нее отчужденно, почти враждебно и ничего не ответил. "Любил, не любил! Получила предписание ехать - и поехала, не потому, что любил или не любил, а потому, что война. А тебе этого все равно не понять, потому что ты не стоишь и не будешь стоить и одного мизинца той женщины, хотя я ее и правда не любил, а тебя когда-то любил и сейчас не могу спокойно смотреть на тебя".
   Кажется, она хотела спросить что-то еще, но удержалась, не захотела, чтобы он снова первым начал прощаться.
   - Что ж, прощай... или до свидания... А в общем, как знаешь. - И подала руку, не вынув из варежки.
   Потом, когда он прошел уже несколько шагов, окликнула:
   - Павлик!
   Он обернулся.
   - Нет, ничего. Просто хотела еще раз взглянуть на тебя. Иди, иди...
   Он пошел и, уже сворачивая за угол, все еще чувствовал, что она стоит и смотрит ему вслед.
   В приемной, куда он на всякий случай зашел, прежде чем пойти поспать оставшиеся полтора часа, Косых встретил его радостным восклицанием:
   - Наконец-то!
   - А что такое? Переменилось что-нибудь?
   - Только что приехал. Велел, как явишься, сразу к нему.
   Артемьев понял, что спать уже не придется, вздохнул, отпер сейф, вынул оттуда приготовленную для доклада папку и открыл дверь в кабинет.
   - Разрешите войти?
   - Входи, - не поднимая глаз, сказал Иван Алексеевич. Он сидел и что-то быстро записывал карандашом. Потом, оторвавшись, взял лист, перечел, бросил на стол, задумчиво почесал карандашом за ухом и поднял глаза на Артемьева. - Не ложился?
   - Нет.
   - Ничего не поделаешь... Меня тоже без времени подняли. - Он протянул Артемьеву только что исписанный лист бумаги. - Пойди во второй отдел, пусть по этому списку, по каждому разделу, какие у меня указаны, подготовят имеющиеся у них данные. - И, взглянув на часы, добавил: - К шестнадцати часам. Когда вернешься, сразу зайди, будут поручения. Ложиться нынче не придется!
   Он поднялся из-за стола, потянувшись, добавил:
   - Приказано готовиться к выезду на Донской фронт. До моего отъезда трое суток покрутишься как белка в колесе. Потом разом отоспишься. Ну, чего стоишь?
   - Разрешите обратиться, товарищ генерал-лейтенант?
   - Что такое?
   Артемьев знал, что Иван Алексеевич любит выезды на фронт и даже считает их для себя чем-то вроде отдыха, но сейчас лицо у него было хмурое, недовольное, а впрочем, может быть, просто не выспался...
   - Товарищ генерал-лейтенант, прошусь на фронт... - вытянув руки по швам, сказал Артемьев.
   - Не возьму, - сказал Иван Алексеевич. - Косых со мною поедет, а ты тут останешься: все же больше толку будет, чем от него.
   Сказал и недовольно уставился на Артемьева: "Ну чего стоишь? Все равно решения не переменю".
   - Я не в поездку прошусь, товарищ генерал-лейтенант, я вообще прошусь.
   - Вообще... - Иван Алексеевич посмотрел на Артемьева так хмуро, будто в слове "вообще" услышал что-то обидное для себя.
   - Вы обещали, товарищ генерал-лейтенант, сразу, как здоровье позволит.
   - А тебе что, здоровье позволило? - все так же хмуро, почти подозрительно поглядел на него Иван Алексеевич. - Вчера еще не позволяло, а сегодня позволило? В чем дело, говори без каруселей.
   - Подробности о смерти сестры сегодня узнал.
   - Что за подробности?
   - Как расстреляли ее...
   Иван Алексеевич продолжал смотреть на него, ожидая, все ли сказано. Но Артемьев молча стоял навытяжку.
   - Значит, мстить будешь фрицам? - все так же недовольно сказал Иван Алексеевич. - В наших масштабах, - он сделал широкий жест, обозначавший не только этот кабинет, но, очевидно, весь Генеральный штаб, - отомстить невозможно - необходимо лично, не долечившись, на одной ноге, но лично! Только так...
   Кажется, он собирался сказать еще что-то такое же ироническое, умное и правильное, но удержался и не сказал.
   - Чего молчишь, не возражаешь?
   - Жду вашего решения, товарищ генерал-лейтенант.
   Артемьев уже видел, что влез со своей просьбой не к месту и не ко времени, и хотя не понимал почему, но чувствовал, что его просьба чем-то лично задевает Ивана Алексеевича. Однако отступить он все равно не мог и не хотел.
   "Бежишь", - думал Иван Алексеевич, глядя на него. На минуту эта несправедливая мысль, обостренная одиночеством и невозможностью высказаться, овладела душой Ивана Алексеевича, но он превозмог ее и, уже начиная остывать от этой вспышки недоверия к людям, сухо сказал:
   - Хорошо, поедете со мной на фронт и там останетесь. Только имейте в виду, времени на ваши личные сборы не будет! И с бабами своими только по телефону прощаться будешь. - Это добавил, уже подобрев и усмехнувшись...
   - Мне не с кем прощаться, товарищ генерал-лейтенант.
   - Ладно, решено.
   - Разрешите идти?
   - Подожди... - Иван Алексеевич устало опустился на стоявший у стены потертый кожаный диван. - Садись и расскажи про сестру...
   11
   День начался как в сказке: с самого утра за Таней приехал командир их партизанской бригады Каширин. Она думала, что он уже улетел обратно в бригаду, а он вдруг приехал к ней в новенькой полковничьей форме и без бороды. Неделю назад, когда он был у нее в госпитале, и потом, когда она сама заезжала к нему прощаться в гостиницу "Москва", он был еще с бородой. А теперь приехал без бороды и оказался таким молодым, что она его не узнала. Радостно посмеявшись над этим, он сказал, чтоб она скорей собиралась: вчера вышел указ, а сегодня всей группе партизан, слетевшихся с разных фронтов в Москву, будут вручать ордена, наверное, сам Калинин, и ей тоже будут вручать, потому что ее тоже наградили.
   Пока она впопыхах переодевалась на кухне, Каширин ходил по передней и радостно и громко, чтобы она слышала через дверь, рассказывал, как им все задерживали переброску через линию фронта, потому что их захотел принять товарищ Сталин, потом сказали, что это отпало, а потом товарищ Сталин все-таки выбрал время и принял их прошлой ночью и, ни на что не отрываясь, расспрашивал до утра, а к вечеру был указ, а сегодня уже вручают ордена, и ночью некоторые полетят обратно.
   - Наверное, и я полечу. - Каширин сказал это так же радостно, как и все остальное. - Правда, говорят, с посадкой вряд ли выйдет. Нашу Чертухинскую площадку немцы заняли. Ну ничего, спрыгну в районе лесной базы, летчики обещают прицелиться - плюс-минус пятьсот метров. Семнадцатый мой прыжок будет, считая довоенные.
   Судя по его голосу, и то, что Чертухинская площадка занята немцами, и то, что придется прыгать с парашютом, нисколько его не смущало. После встречи со Сталиным он готов был лететь хоть к черту в зубы.
   - Готова, - сказала Таня, выходя к нему.
   Он ревниво осмотрел ее с головы до ног.
   - Ничего, порядок. Только гимнастерочка великовата. Так мы и не пошили тебе подходящей гимнастерки...
   - Пешком пойдем, - сказал Каширин, когда они вышли на улицу. - Времени впереди еще много.
   - А вы заранее знали, что пойдете к товарищу Сталину? - спросила Таня по дороге.
   - Был дан еще неделю назад такой намек.
   - А почему мне не сказали?
   - А потому, дочка, что ты еще не доросла такие вещи знать, - рассмеялся Каширин, блеснув во весь рот белыми веселыми зубами.
   Когда он там, в тылу у немцев, командуя бригадой и утопая по самые глаза в черной густой бороде, называл ее "дочкой", а других "сынками", ей это совсем не казалось странным. Но сейчас сбривший свою знаменитую бороду Каширин был просто-напросто совсем молодой человек, старше ее самое большее года на три. И то, что он по-прежнему называл ее "дочкой", было так странно, что она посмотрела на него и рассмеялась.
   - Чего смеешься?
   - И как это вы только свою бороду решились сбрить?
   - Сам не знаю. Проснулся с петухами, спать от радости не мог. До Кремля еще четыре часа, за тобой заходить рано. Маялся, маялся, по гостинице ходил, зашел в парикмахерскую, а там как раз кресло свободное. Сел и сбрил. Плохо?
   - Нет, хорошо, но только теперь дочкой меня больше не зовите.
   - Ладно, буду звать сестренкой.
   Он посмотрел на нее и улыбнулся.
   - Нет, не смогу, привык: дочка и дочка! Терпи, пока не улечу. Или полетишь со мной? Можем еще переиграть.
   - Нет, Иван Иванович, я после отпуска на фронт, в медсанбат попрошусь.
   - Не хочешь, значит, оставаться партизанкой? - сказал Каширин, и на его веселом лице промелькнула мгновенная тень. - Черт его знает, и у самого такое чувство бывает, что довольно судьбу на одном месте испытывать. Тоже иногда в армию хочется, чтобы и спрос с тебя и ответ - все по армейской норме: приказали - выполнил, выполнил - доложил; слева - сосед, справа сосед, впереди - противник, сзади - начальство... Полк бы наверняка дали, я в перед войной полком командовал. А другой раз подумаешь: нет, не нашел бы там счастья, затосковал по партизанскому краю, слишком привык сидеть у фрицев самостоятельным гвоздем в сапоге.
   - Иван Иванович, - попросила Таня, - расскажите мне, как вы были у товарища Сталина. Чего нельзя - не рассказывайте, а что можно расскажите, только от начала до конца.
   Каширин сказал "ладно" и всю дорогу до Кремля рассказывал ей от начала до конца: и какой кабинет у Сталина, с двумя большими портретами Суворова и Кутузова, и как они вошли туда, и как Сталин с каждым из них поздоровался за руку, и как, пока они отвечали на его вопросы, он только изредка присаживался, а все остальное время ходил вдоль стола, вглядываясь в лицо то одному, то другому, и как, когда они уже больше часа сидели у Сталина, вдруг в кабинет вошел какой-то генерал-лейтенант, наверное на доклад, с папкой в руках, и Сталин полуобернулся через плечо, ничего не сказал и только махнул на него рукой. Генерал постоял и вышел, а Сталин, не обращая на него внимания, продолжал слушать то, что ему рассказывали партизаны. И как потом, наверное еще через час, этот генерал-лейтенант опять зашел со своей папкой и сказал: "Товарищ Сталин, у меня важное сообщение". И Сталин снова полуобернулся к нему и сказал тихо и сердито: "Подождите немного, пока не закончим с товарищами партизанами. Они не каждый день к нам в Москву прилетают". И всем партизанам очень понравилось это, а генерал опять потоптался несколько секунд, хотел, кажется, что-то возразить, но не возразил и вышел. А Сталин, когда за генералом закрылась дверь, посмотрел ему вслед, неторопливо развел руками, улыбнулся и сказал: "Не понимают у нас некоторые люди, что не всегда их сообщение самое важное, что могут быть и более важные сообщения, чем их сообщение". И повернулся к отвечавшему перед этим на его вопрос командиру бригады Гусарову: "Продолжайте, товарищ Гусаров, не спешите". И всем партизанам, которые были у Сталина, очень понравилось это, потому что, оказывается, для Сталина самыми важными сообщениями были именно те, с которыми они прилетели к нему.
   Каширин с увлечением и даже восторгом рассказывал об этом Тане, а Таня с таким же увлечением и восторгом слушала, радуясь такому отеческому вниманию Сталина ко всем подробностям их партизанской жизни, и радостно смеялась над этим генерал-лейтенантом, которого, чтоб он не мешал говорить с партизанами, два раза прогнал товарищ Сталин. Смеялась от всей души, даже и не задумываясь над тем, что, может быть, то сообщение, с которым два раза приходил и топтался этот генерал, и на самом деле было таким важным, что его надо было выслушать, не откладывая ни на минуту...