Симонов Константин Михайлович. Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

   - А семья у него есть?
   - Бездетный, а жена была. Жену, говорят, из Ростова на высылку отправили. Как узнали, что видели его у немцев, так ее на высылку. За предателя!
   - А может, он и не предатель? Может, он сам все это вырыл оттуда и перепрятал, а потом просто погиб? И у немцев, может, его вовсе и не видели, просто так кто-то оказал - и пошло от одного к другому...
   - Говорят, видели.
   - Мало что говорят... - сказала Таня.
   Не так уж она была доверчива. И мысль, что живут на свете предатели, к несчастью, давно уже стала привычной для нее мыслью. А просто ей хотелось думать об отце, что, может быть, он не так уж виноват, может быть, зря мучился из-за этого Кротова, и жена этого Кротова зря поехала в ссылку и живет там, оплеванная. Все на свете бывает! Если уж она что узнала за полтора года жизни в немецком тылу, то это узнала твердо: все на свете бывает!
   - Я про Николая хотела тебе сказать, - повторила мать.
   Таня вздохнула. Про Николая слушать ей не хотелось.
   - Дело, конечно, твое, - сказала мать, - но я ему, что ты приедешь, сказать была обязана.
   - Ничего ты ему не была обязана...
   - Как же так не обязана? Все же до войны муж и жена были.
   - Мало ли что было, - сказала Таня. - Да и перед самой войной уже не было этого.
   - Ну, на разные дома жили, - сказала мать, - так это ж временно, из-за твоей военной службы. Конечно, на два дома не жизнь...
   - Ну о чем ты говоришь, мама? Какая жизнь, какие два дома? - не выдержала Таня. - Какое все это имеет теперь значение? И не в двух домах дело вовсе... Ну, виновата перед вами, не написала вам тогда, не призналась, что порвала с ним. Стыдно было перед вами...
   - Чего же стыдно?
   - А того, что не надо было замуж за него выходить.
   - А он тебя за жену считает. - В голосе матери прозвучала разозлившая Таню нота укоризны.
   - Очень хорошо, пусть считает, - сказала она, сдержавшись. - Это ты и хотела мне про него сказать?
   - И это. Я когда ему в поликлинику позвонила, что твою телеграмму получила, - он в первой поликлинике работает, где директор наш прикреплен, его детей лечит, - позвонила ему туда, он даже вскрикнул и телеграмму вслух заставил прочесть, а потом два раза звонил - спрашивал, не сообщила ли, когда приедешь. Сам все узнал, встретил... Любит он тебя - так я поняла по его поступкам...
   - Любит, не любит, плюнет, поцелует... - сердито сказала Таня. - Когда ты его видела в последний раз?
   - В октябре.
   - Отец умер - и то он к тебе только раз зашел! А ты - любит, любит! Слушать тошно!
   - А что же ему ходить? Слезы чужие утирать?.. Сейчас всюду и своих хватает. Пока отец жив был, он несколько раз к нам заходил, даже приносил кое-чего, старался. Хотя и не обязанный. Была ты - были и мы, а нет тебя на что мы ему? Не о нас речь, о тебе. Не нас ему любить, а тебя. О чем вы с ним говорили? При людях спрашивать не хотела, а сама только об этом и думаю.
   - С чего начали, тем и кончили: спасибо, что встретил, как время будет - разведемся...
   - Зачем же это теперь разводиться, раз до сих пор не развелись? - с тоской спросила мать.
   И Таня почувствовала: в чем другом, а в этом так и не научились понимать друг друга. Хочет, хочет ей счастья, а какое оно будет, это счастье, не думает! Думает: раз не одна - уже счастье. И о себе самой думает. Хочет, чтоб дочь осталась здесь, в Ташкенте, пусть не из-за нее, матери, пусть из-за мужа! Все равно, лишь бы осталась.
   - Да чем же он так плох? - Мать не хотела отказаться от запавшей ей в голову мысли.
   - Для меня плох.
   Она заранее решила не говорить о том, что он успел здесь жениться, не хотелось обсуждать это с матерью. А сейчас еле удержалась, чтоб не сказать.
   - Ты что, хочешь, чтоб я обратно на фронт уехала и аттестат вам с ним пополам высылала?
   - Почему? - сказала мать. - Раз муж здесь, может, и ты здесь останешься...
   - Значит, раз он не на фронте - и мне там, где он? А почему он не на фронте? Мне двадцать шесть, и ему двадцать шесть! Я баба, а он мужик. Я врач, и он врач. Почему я там была, а он тут?
   - По-всякому бывает. Он, как детский врач, эшелон с детьми сюда повез. А потом остался тут. Он мне рассказывал, как остался... Детских врачей не хватало, эпидемии были. Он на фронт просился, а его оставили.
   - Как следует попросился бы - не оставили бы.
   - А вот оставили.
   - Ну хорошо, все правильно!.. - почти закричала Таня. - Остался, потому что оставили, хороший он, и всем здесь нужен, и тебе нужен, а мне не нужен, можешь ты это понять? - Она испуганно остановилась: ей показалось, что соседи проснулись. Но нет, Суворов по-прежнему устало, тяжело храпел, и жена его порывисто дышала, постанывая во сне.
   Таня целую минуту молчала, а потом сказала шепотом:
   - Остался потому, что баба, а я за бабой быть замужем не могу. До войны еще почувствовала!
   - А чего ж ты его раньше любила!
   - Любила, потому что он первый у меня был, - что, тебе объяснять, что ли? Отрезано это, понимаешь? И кроме того, было у меня там, у партизан, с другим человеком... Было, и не жалею.
   - Ну и мало что было, - сказала мать. Когда Таня так яростно заговорила о муже, она уже и сама подумала, что у дочери, наверное, что-то было. Сколько ты пережила, перенесла и живая пришла! Такой грех себе самой простить можно.
   - Никакой это не грех, - упрямо сказала Таня, - как сама хотела, так и сделала.
   - Если было да прошло, то и говорить ему не обязательно.
   - А я уже сказала.
   - За язык, что ли, тянули?
   - Так уж захотелось, на него глядя, чтоб не стоял передо мной и не думал...
   - А где он? - осторожно после молчания спросила мать.
   Она имела в виду того человека, с которым у Тани было там что-то. Может, она так непримиримо относится к мужу, потому что и теперь любит того человека? Может, у нее счастье с тем человеком?
   - Кто? - не поняла Таня.
   - Тот вот... что ты говорила.
   - Убит он.
   - Убит, - повторила мать. - А забыть не можешь?
   - Наоборот, могу.
   В том, как она говорила, было что-то резкое, вызывающее, непривычное.
   - Что с тобой, Таня?
   - Ничего, мама, со мной, ничего... С тобой поживем, а потом на фронт уеду и письма писать буду. А про Николая больше не надо, бог с ним, пусть живет, ничего плохого ему не желаю. Только больше не приставай ко мне с ним, ладно? - сказала Таня, в последний раз преодолев соблазн рассказать матери, что человек, за которого она так беспокоится, давно женат на другой.
   - Значит, разводиться с ним пойдешь?
   - Пойду.
   - Отложи до конца войны, там видно будет.
   - Ничего там видно не будет... Сейчас хочу. Хочу совсем свободной быть. Может, кто стоящий возьмет да полюбит, - вдруг подумав об Артемьеве, с вызовом сказала Таня. И, вспомнив его ничего не обещавшие равнодушно-добрые, веселые глаза там, на перроне, вздохнула и добавила: А никто не полюбит, все равно лучше свободной быть: что захочу, то и делаю. Умные люди говорят, что война и живем только раз... Может, и верно?
   Она часто слышала это от разных людей и в разных обстоятельствах и сопротивлялась, и даже грубила в ответ, но эта же мысль существовала и в ней самой, и иногда наедине с собой этой мысли было трудно противиться.
   - А может, тебя не на передовую пошлют, а в какой-нибудь госпиталь? вдруг сказала мать.
   - Все может быть...
   - А может, и н-е во фронтовой, а в тыловой? И у нас тут госпиталя есть, и в них врачи военные...
   - Мама, я не могу объяснить тебе этого, - сказала Таня, - но я на фронт хочу. Я не хочу в тыловой... Я, если в тыловой будут назначать, попрошусь на фронт.
   - Но почему же, почему же? - с отчаянием в голосе спросила мать. - Ведь ты же была...
   - Сама не знаю... - сказала Таня. - Вот в подполье была и с трудом представляю, как опять на это пойти. Боюсь! А на фронт не боюсь. Не представляю себе, как же так: война еще идет, а я не буду на фронте... Мы когда в подполье были, я у одной старухи там жила, мы ночью, бывало, с ней лежим, не спим - она тоже врач была, - лежим, не спим, и я ей говорю: "Софья Леонидовна, чего бы я только не дала, чтобы сейчас на фронте быть! Какое это счастье - где-нибудь в медсанбате находиться среди своих! Вы меня понимаете?" Мы о фронте как о счастье говорили. Мы же среди немцев жили, понимаешь? Нас каждую минуту взять могли. Иду по улице мимо немцев, а они идут мимо меня. Наши с немцами дерутся, а я там у них живу и должна вид делать, и делаю... Можешь не верить, а я не считаю, что мне после этого на фронте может быть страшно.
   - Да, - тяжело вздохнула мать. - Мы, наверно, и представить себе этого не можем.
   "Наверное, не можете", - подумала Таня.
   - Знаешь что, мама, я тебе только одно скажу: и таких плохих, и таких хороших людей, что я там видела, я никогда еще в своей жизни не видела. Я и не представляла себе, что на свете такие люди бывают. Когда немцы пришли, как будто всех нас сразу взяли и вниз головой перевернули... И как мы в подполье жили, ты меня лучше не спрашивай. Я не жалуюсь, я сама на это шла. Я просто тебе объясняю, чтобы ты не удивлялась, что я тоже усталая и, может быть, даже грубая. Ты извини меня, пожалуйста.
   Она в темноте тихо пожала руку матери, и мать тоже пожала ее руку и сказала:
   - Так хочется, чтобы скорее победа была... Тут такое настроение у нас у всех приподнятое стало, когда немцев под Сталинградом окружили... Столько мин для "катюш" за декабрь сделали, даже сами удивлялись сколько... Только перезимовать бы - летом легче будет: все же огороды. Спасибо, колхозники за декабрь два красных обоза из Верхне-Чирчикского района на завод снарядили. Овощей, кукурузы, джугары по домам собрали. А снабжение много хуже стало... Всего не хватает. И еще чего не хватает - сна не хватает. Я почему часто на заводе ночую, в литейке, - уткнусь в землю, стыдно сказать, как животное какое, сплю. И тепло, и время больше для сна остается, а то смена двенадцать часов, да пока сдать ее, да пока с завода да на завод... Я один раз шла к трамваю и на ходу заснула, чуть не убилась...
   - Ну, ты спи хоть сейчас-то, - сказала Таня. - Я все говорю, а ты не спишь...
   - Выспимся: завтра выходной. Я помою тебя. Мыла у тебя сколько?
   - Полкуска.
   - И волосы вымоешь, и я помоюсь. Иногда вот так проночуешь несколько суток в цеху, а потом глядишь на себя и думаешь: женщина ты или не женщина? Человек ты или не человек?.. Разве я когда-нибудь думала такой жизнью жить? Ты говоришь, на другую работу перейти, а я из своей литейки не пойду, все равно уж. Там хоть каждый день знаешь, что прямо для войны делаешь, и чего, и сколько... Работаю, а сама думаю про тебя: отработаю я ее у смерти! Не может быть, чтоб при такой моей работе еще и ты у меня пропала.
   - Вот и отработала, - проглотив комок в горле, сказала Таня.
   - А ты не смейся.
   - А я не смеюсь.
   Ей стало ужасно жаль мать. Хотелось гладить ее по голове, приговаривать: "Спи, спи..." И она поддалась этому желанию и стала повторять: "Спи, спи..." - и гладить мать по голове, как маленькую. И мать - Таня почувствовала это телом - вдруг вся ослабела, словно вышла из того напряжения, в котором себя держала, - ослабела, подвинулась, несколько раз шевельнула под рукой у Тани мокрой от слез щекой и тихо и ровно задышала заснула.
   А Таня все еще не спала, лежала рядом с матерью и думала о ней: до чего она стала другой, не такой, как была, и несчастней, и сильней, и ближе, чем раньше! Раньше у матери была одна мысль: дом и дом, - а остальное ее мало трогало. Отец сердился, совал ей в руки книжки, радио заставлял слушать. Странно даже вспоминать сейчас все это. А с Николаем мать все равно еще будет гнуть свое, на это у нее прежний взгляд: раз судьба свела, как бы ни было, а надо вместе до скончания века. А где оно, это скончание? Брат перед войной последнее письмо прислал, что два экзамена в школе осталось. И уже нет его. И отца нет. И Софьи Леонидовны, которая ей полгода за мать была, тоже нет.
   Таня вдруг подумала о Каширине, - что он делает сейчас там, вернувшись обратно в их бригаду? И сама испугалась той тревоги, с которой подумала, словно могла этой своей тревогой накликать несчастье на всю бригаду.
   - Не спишь? - сквозь сон беспокойно спросила мать.
   - Сплю, - сказала Таня. И еще раз, не закрывая глаз, повторила: - Сплю.
   24
   Малинин еще с утра хотел поговорить с Таниной матерью, но до литейки добрался лишь к концу первой смены. По дороге, как всегда, останавливали в разных цехах разные люди с личными и неличными делами. Хотя про него и говорили, что он груб, и это было верно в том смысле, что он, не стесняясь в выражениях, рубил правду в глаза, но уйти от человека, оборвав его на полуслове, он не умел. Не потому, что не имел решимости, а потому, что так понимал свою должность в жизни - выслушивать людей.
   В этом они не сходились с директором. Тот был человек точный, и ценил в себе свою точность, и ругал Малинина за то, что Малинин пропадает на заводе сверх необходимого. Сам директор сверх необходимого на заводе не пропадал, бывал много, но обедать и ночевать ездил домой. Зато, наверное, еще ни одному из подчиненных не удалось поговорить с ним дольше заранее отведенного на это времени. Директор и умел и любил обрывать людей на полуслове, считая это уроком дисциплины. Бывал прав и неправ перед людьми, но в размышления об этом не входил, заранее считая, что всегда прав.
   А он, Малинин, никак не укладывался... Казалось бы, и дневал и ночевал на заводе, и время зря не проводил, и к длинным речам любви не имел, а все же редко успевал сделать все, что намечал на день. Может, просто оттого, что слишком уж много на заводе людей и слишком трудно они живут, у каждого свои болячки. Раз в год заговорит каждый - вот тебе и тридцать разговоров за день! И если остановит раз в году - как же ты его не дослушаешь?
   И сегодня чего только не было! И насчет досок на гроб была просьба, и насчет жилья, и насчет поездки к сыну на фронт - орден Ленина дали и из части приглашение прислали, чтобы отец приехал. Дело важное, не просто отец к сыну поедет, а, конечно, целая политработа вокруг этого будет в полку. А отец - токарь, если поедет на две недели, значит, семьсот корпусов мин недодаст, и сам это понимает. Ехать, конечно, хочет, но не настаивает, только в глаза смотрит, чтобы Малинин с его души тяжесть снял, а на свою возложил. Отпустить, конечно, надо, но не за счет семисот мин. Этого никто и не позволит и не простит. Значит, надо, чтоб он уехал, а другие за него эти семьсот мин сделали. А раз так - приказом дать отпуск мало, надо, чтобы люди это одобрили. А они и так план гонят, от станков отходят - шатаются... Надо поговорить с ними, а потом собрание провести, чтобы они с отцом в тот полк письмо от всего цеха послали... И насчет огородов женщины волнуются: те ли участки дадут весной, что в прошлом году? Подошел Шарипов, монтер, он здешний, узбек, толк в этом знает, говорит, что в прошлом году плохую землю дали: воды мало. Лучше взять по той же балке, но повыше... А повыше землю райисполком, кажется, уже другому номерному заводу нарезал... Ковалев, из столярки, просил пойти против закона и сына на завод взять, сыну двенадцать, дома и оставить не с кем, и есть нечего, а на заводе все же обед. Говорил о сыне, что ему на вид шестнадцать можно дать, а Малинин сына этого видел - ребенок. Вот и решай, что лучше и что хуже!
   Это все дела за одну только дорогу от общежития до литейки. И только личные, как говорится. А к ним прибавь еще заводские - и тоже такие, что за один раз не решишь. Опять придется с директором запираться и говорить так, чтобы никто не слышал, потому что в механическом снова кисть человеку отхватило, - надо ограждения ставить. А ставить - надо их делать, а потом цех на несколько часов останавливать, а цех останавливать нельзя. А не останавливая ставить - можно опять же людей покалечить... И что директор будет говорить, заранее известно! Скажет: "Если двести мин для "катюш" недодадим фронту, там из-за этого больше людей покалечит, чем у нас без этого ограждения". И это тоже верно. А выход все же надо искать. Люди на все готовы, раз война! Готовы и в не остывший от плавки мартен лезть! Но иногда надо и совесть иметь, чтобы удержать.
   В литейке, когда Малинин зашел туда, его тоже прямо у входа задержал секретарь цехового партбюро, сказал, что так или иначе, а придется на парткоме вопрос ставить: сегодня, в ночную смену, две подсобницы несовершеннолетние опять зарылись греться в отработанный горячий формовочный песок и угорели. Хорошо, их все же в чувство привели! Нельзя людям спать в литейке - бедой кончится!
   Малинин тяжело, исподлобья посмотрел на него, словно молча спросил: "В самом деле хочешь добиться, чтобы в литейке никто не ночевал, или только хочешь поставить вопрос, чтобы в случае чего напомнить, что ты его ставил, а я не решил? Потому что, пока холода и топлива в домах нет, решить его нельзя. И тем полведром угля, что позавчера все же добились, выдали людям, его тоже не решишь".
   - Ты, чем вопрос ставить, - сказал Малинин, - лучше подумай, кого выделить, чтобы оставался на вторую смену и дежурил, цех обходил, смотрел бы, чтобы никто со сна не угорел... Но только по двое надо, чтобы друг друга контролировали, а то сам ляжет да заснет...
   - А я все же хотел бы поставить, - сказал секретарь партбюро, потому что понимал, что Малинин предлагает ему самый трудный выход.
   - Не поставить ты хочешь его, вопрос свой, а под сукно мне его хочешь положить. А ты его сам реши.
   - Тяжело будет выделить людей на это, Алексей Денисович.
   Малинин нахмурился.
   - Делать все тяжело. Легко только языком трепать... - и, ничего не добавив, пошел в цех.
   Танина мать сидела в формовочной на ящике с шишками.
   - Боялся, ушла уже, - подойдя к ней, сказал Малинин.
   - Сейчас пойду, только смену кончила. - Она подвинулась, чтобы дать ему место.
   - Дочь-то ждет, наверно, а ты тут. - Малинин сел.
   - А где она?
   - В общежитии ее оставил. С фабзавучами с нашими беседу проводила... До конца не дослушал: к телефону вызвали. Чего сидишь - дожидаешься?
   - Ничего не дожидаюсь. Села, а встать сил нету... Посижу да пойду. Как там Татьяна выступила-то?
   - В механическом, в обед, сперва подрастерялась: пароду много... А с ребятами хорошо говорила, даже замечательно! Боюсь, как бы кто теперь в партизаны от нас не махнул.
   - Чего же ты ее в механический, а не к нам к первым? Мне даже обидно.
   - Насчет обидно - глупости... - сказал Малинин. - Утром, когда зашла ко мне, сама попросила: "Только сначала не там, где мама... Стесняться буду".
   Танина мать улыбнулась.
   - Хорошая женщина, - сказал Малинин.
   И мать даже не сразу поняла, что он говорит это о ее дочери.
   - Наговорились, наверное, с ней за выходной... Как тут у нее личные дела, все в порядке? - спросил Малинин о том, ради чего и зашел сюда, в цех, чтобы поговорить с Таниной матерью с глазу на глаз.
   Еще когда она до приезда Тани рассказывала ему, что у дочери здесь муж, он понял, что женщина связывает с этим страстную надежду удержать дочь в Ташкенте.
   Мать пожала плечами:
   - Не знаю, чего ей надо. И перед приездом звонил, справлялся, и на вокзале ее встретил, а она от него отмахивается.
   Чуть было не сказала, что у дочери за время разлуки с мужем был другой человек, но удержалась, побоялась, что уронит этим дочь в глазах Малинина.
   - А что все же у них вышло? - спросил он не из любопытства, а чтобы Танина мать попросила у него помощи, если ей это требуется.
   - Не знаю. А спрашиваю - не говорит.
   - Может, он что-нибудь... - начал было Малинин и остановился. Про себя решил, что попробует узнать, что за человек этот муж, а прежде чем узнает, нечего и языки чесать. - Мы тут еще дня три-четыре поэксплуатируем твою дочь, не обижаешься? - Он встал с ящика. - Люди интерес к этому имеют. Из партизан она первая на завод попала.
   - Чего ж обижаться? Ей бы отдохнуть в доме отдыха недели две... Слабая она после госпиталя.
   - А ранение тяжелое было? - спросил Малинин.
   - Тяжелое. Такой шрам большой, я даже, когда она мылась вчера, заплакала...
   - Насчет дома отдыха можно поговорить. Только ты сперва ее спроси, захочет ли уехать от тебя, чтоб я зря не трудился.
   - Я спрошу, - сказала Танина мать и сама подумала, что Таня, наверное, не захочет.
   "По делу, вам бы обеим вместе туда съездить, - подумал Малинин, посмотрев на Танину мать, - но, как бы ни хотел, не могу я тебе в этом помочь, потому что есть другие на очереди, хуже по здоровью, чем ты... И не могу я через них перешагнуть, хоть к тебе и дочь приехала! Как ей сегодня после беседы в столовке люди пончики свои таскали... До слез довели. Дочь - другое дело, фронтовикам - все уступят. А мать - терпи и жди своей очереди, и, возможно, война раньше кончится, чем ты своей очереди дождешься".
   - Значит, с зятем на сегодняшний день неясное дело, - сказал Малинин, на прощание пожимая руку Таниной матери.
   Она только молча покачала головой. Просить совета, не рассказав, что у Тани был за это время другой человек, значило бы все равно что обманывать Малинина.
   Из литейной Малинин зашел в кузницу, потом во второй механический, в тот самый, где надо было ставить ограждения, а оттуда в контору.
   Директор был на месте и один. Перед ним лежали кальки со схемами цехов, и он что-то отсчитывал на логарифмической линейке. Он любил входить в подробности и показывать подчиненным, что знает все тонкости дела не хуже их.
   Дело он действительно знал хорошо. И когда на заводских всегда коротких летучках директор с жестоким блеском уличал кого-нибудь в неточности или технической неграмотности, Малинин с досадой чувствовал свою слабость по сравнению с ним. Иногда в такие минуты он думал, что если их споры, в которых он, Малинин, не привык гнуть головы, приведут к тому, что директор поставит вопрос - или я, или ты - и упрется, то на заводе останется он, а не Малинин. Оставят того, кого на этом заводе будет труднее заменить. А Малинину объяснят, что не смогли поступить иначе, и пошлют в другое место...
   Правда, в глубине души было чувство, что он, Малинин, хотя и не инженер, хотя и разбирается в технологии производства больше по здравому смыслу, чем по знанию дела, - но зато он знает людей, делающих это дело, и знает их много лучше, чем генерал-майор инженерной службы Николай Иванович Капустин, директор завода. Знает и будет знать их всюду, куда бы его ни послали, лучше, чем такие люди, как Капустин.
   Однако осадок от неприятной мысли о вопросе ребром "или я, или ты" всякий раз оставался в душе.
   - Присаживайся, Алексей Денисович. - Капустин отложил логарифмическую линейку. - Станков во второй механический обещаются добавить в обеспечение плана.
   - Опять увеличивают?
   - Опять увеличивают, - кивнул Капустин. - Вот пересчитываю после главного механика, как станки разместить... С чем пришел?
   - О несчастном случае знаешь?
   - Знаю.
   - Надо ограждения поставить.
   Директор долго молчал, потом спросил:
   - А что я отвечу, заранее знаешь?
   - Знаю.
   - А чего ж пришел?
   - Отдай приказ изготовить.
   - Ну, изготовим! Но цех останавливать я все равно не дам. Какая польза готовить?
   - Установим, не прерывая работы, - сказал Малинин.
   - Опасно.
   - Сделаем со всей осторожностью. Лучше один раз опасно, чем все время над головой висит!
   - Уговорил. Дам приказ, - сказал директор. - Хотел бы я знать, когда ты на фронте был, о чем ты больше думал? О том, чтобы со своим батальоном приказ выполнить, или о том, чтобы какого-нибудь солдата у тебя, не дай бог, не убило? Что для тебя важней было?
   - А ты съезди на фронт, повоюй, там узнаешь, об чем люди думают... А без этого все равно не догадаешься.
   - Грубо сказал.
   - А ты грубо подумал...
   Оба с минуту молчали.
   - Если б случайно не узнал от одного человека, как ты в ЦК пошел и меня отбил, чтобы по тому письму меня не таскали, если б не знал этого за тобой...
   Капустин не договорил и только покачал головой.
   "Вон чего, - подумал Малинин. - Значит, не сдержал все-таки свое слово тот человек!" А вслух спросил:
   - Что не договариваешь? Если бы да кабы... Не знал бы этого - не сработался бы со мной, так, что ли? Поставил бы вопрос: или я, или Малинин?
   - Возможно, что и так.
   - А коли так, зря не поставил. Я не из любви к тебе тогда в ЦК пошел. Просто считал, что ты из-за бабы дела не проспишь и что баба, которая сегодня с тобой спит, а завтра на тебя заявление пишет, не стоит того, чтобы из-за нее директора номерного завода снимать. Да и вообще выеденного яйца она не стоит... - сказал Малинин.
   И, сказав так, сказал не всю правду, потому что пошел тогда в ЦК все-таки вдобавок ко всему еще и из любви к этому долдону в генеральском кителе. Потому что при всем своем хамстве и других грехах жил этот человек заводом, умел сказать "да" и "нет", пойти на риск, взять на плечи ответственность; мог во время пожара в столярке, как был, в генеральской шинели, броситься в огонь, спасая людей, мог и другое: грудью встать, а не допустить, чтобы завели дело о вредительстве против начальника лаборатории, у которого взорвалась ценная аппаратура... А это пострашней, чем огонь. Была в нем эта черта бесстрашия, за которую Малинин любил даже тех людей, в которых все остальное было ему поперек души.
   - Я-то лично и с чертом готов работать, лишь бы он дело делал, помолчав, сказал Малинин. - А ты, если считаешь, что не можешь со мной работать, иди и доказывай.
   - Ну а если пойти пойду, а доказать не докажу? - усмехнулся Капустин.
   - Будем и дальше работать, как работали.
   - Поздно ходить, привык к тебе... Да и где мне другого такого ангела достанут, как ты?..
   Малинин покосился на него и тоже усмехнулся. Давно знал за собой, что в ангелы не годится. Но лицо у Капустина после того, как он сказал эти слова, было непривычно подобревшее, словно он таким странным образом признался в своей ответной симпатии к Малинину.
   - Слушай, Николай Иванович, - сказал Малинин, хорошо понимая, что продолжать о том, о чем говорили, им обоим уже ни к чему. - Есть к тебе один вопрос насчет бытовых дел...