Симонов Константин Михайлович. Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

   - Нет, я в партизанах была. А вы когда с Донского?
   - Три дня. Ночевали в Актюбинске и здесь второй день.
   - Как там?
   - После десятого, как они ультиматум отвергли, каждый день из тысяч стволов их бьют. Земля дрожит, теперь уже немного им жизни осталось. Когда мы улетали, последний их аэродром был под огнем артиллерии. Теперь только на парашютах будут им сбрасывать, а это уже хана! Но бои еще тяжелые.
   Младшему лейтенанту очень хотелось произвести впечатление на эту молодую женщину с орденом Красного Знамени, но ему и не надо было особенно стараться. Таня слушала его так жадно, что даже несколько раз остановилась на ходу, а потом, уже в трамвае, все время проталкивалась и стояла вплотную рядом с ним, чтобы не пропустить ни слова. Весь его рассказ про Донской фронт и попавшие в окружение армии немцев и про то, что фашистам некуда деваться и что мы сбиваем по тридцать их "юнкерсов" в сутки, - все это хотя и было уже знакомо по сводкам, но вот так, прямо из уст человека, только что прилетевшего оттуда, все равно казалось новым и удивительным.
   Они вылезли из трамвая и расстались с младшим лейтенантом у входа в санитарное управление. По лицу его было видно, как он хочет ей удачи.
   - Вы им там не поддавайтесь. Командир корабля лично им письмо сдал и на пакете расписаться велел.
   - Ничего, не поддамся, завтра в шесть увидимся, - обещала Таня и, уже открывая тяжелую дверь, помахала ему рукой.
   Начальника санитарного управления не было на месте, а его заместитель, у которого Таня уже была один раз, на второй день после приезда, по его словам, был бы рад ей помочь, но ничего не мог сделать: письмо находилось у бригвоенврача.
   И только через два часа, когда Таня начала бояться, что сегодня уже ничего не выйдет и тогда пиши пропало - придется ехать поездом, бригвоенврач наконец появился. Он прошел по коридору; она вскочила, приветствуя его, и попросила о приеме.
   Он искоса глянул ей в лицо, не остановился и ничего не ответил, но через десять минут вызвал к себе.
   - Садитесь, - сказал он. - Имеется письмо на мое имя от генерал-майора Серпилина. Он высоко отзывается о вашем боевом опыте и просит направить вас к нему с последующим использованием по учетной специальности. Как официальное требование не могу рассматривать, но, если сами выражаете желание, могу уважить... Тем более что на Донской фронт. - На лице бригвоенврача мелькнуло подобие улыбки. - Я приказал принести ваши документы. - Он похлопал по ним рукой. - Вы числитесь в отпуску по болезни, первого февраля вам положено явиться на комиссию, где вас после перенесенной вами операции могут демобилизовать или признать ограниченно годной...
   - Какая я ограниченно годная?! - сказала Таня. - Я годная! И операция у меня прошла замечательно. Я сама, как врач, понимаю все-таки!
   - Что вы врач, я знаю, - бригвоенврач сердито шлепнул ладонью по документам, - но считаю все же необходимым еще раз лично поставить вас в известность, что вы вправе до переосвидетельствования находиться в отпуску по болезни и никаких назначений не принимать. - И, не дав ей возразить, спросил: - Короче говоря, выписывать вам предписание?
   - Спасибо, товарищ бригвоенврач!
   Он подвинул к себе письмо Серпилина, написал на нем красным карандашом резолюцию и нажал на звонок, прикрепленный к столу.
   На звонок вошел старый худой техник-интендант.
   - Оформите предписание, - сказал ему бригвоенврач. - А вы идите с техником-интендантом. Желаю боевого счастья!
   Он поднялся и протянул Тане руку. Другой руки у него не было, обшлаг гимнастерки был ниже локтя подвернут и зашит. Он не сказал, прощаясь с Таней, ни "завидую", ни "хотел бы я быть на вашем месте", никаких других ненужных слов, которые иногда в таких случаях любят говорить люди.
   Через час Таня уже показывала вахтеру в заводской проходной свой временный пропуск, который распорядился ей выписать Малинин. "Позавчера выписали - и вот уже не нужен, иду в последний раз", - подумала она.
   Вахтер был знакомый. Таня два раза говорила с ним в его дежурства. Его звали дядя Миша, и он был пожилой, за пятьдесят. Но, несмотря на это, его уже брали на войну, и он только недавно вернулся из госпиталя с укороченной на пять сантиметров ногой.
   Протянув пропуск, Таня не удержалась и сказала ему первому, что завтра летит под Сталинград.
   - Смотри-ка, под Сталинград! - сказал вахтер. - Ну, будь здорова. - И не спеша протянул ей руку с таким лицом, словно подумал в эту минуту: "Вижу, что рада, а воротишься ль оттуда, ни ты, ни я, никто не знает..."
   И Таня, прочтя это на его лице, сама в первый раз за день подумала о себе, что ее могут убить.
   В литейке была горячка: спешно готовили для заливки земляные формы, чтобы не остановить конвейер. Таня долго не могла подойти к матери, издали наблюдая, как лихорадочно работает она и другие женщины, готовя последние земляные формы. И только когда начали разливать металл, мать вместе с другими женщинами отошла в сторону, села на гору шлака, утомленно тыльной стороной руки отерла лицо и, отнимая руку, увидела Таню.
   - Давно ты здесь?
   - Нет, недавно.
   - Зачем пришла? Вчера говорила, что на толкучку поедешь.
   - Я еще поеду. Я к тебе ненадолго зашла...
   - Зачем?
   Глядя, как работают мать и другие женщины, Таня за эти полчаса несколько раз по-разному придумывала, как она издали начнет объяснять матери, что ей завтра надо ехать на фронт. Но теперь все разом выскочило у нее из головы.
   - Мама, я завтра в шесть утра на фронт уезжаю, то есть улетаю.
   Мать ничего не ответила, а лишь опять тыльной стороной руки провела по лбу и глазам и, отняв руку, посмотрела на Таню удивленно, словно со сна не могла понять, что происходит.
   - Ты не сердись на меня, мама, - сказала Таня. - Мне генерал Серпилин через санитарное управление вызов прислал. И завтра самолет летит прямо туда, в Сталинград.
   Мать сложила руки на груди, зябко обхватив одной другую, и, закрыв глаза, несколько раз тихонько молча качнулась из стороны в сторону - то ли не могла понять, что же происходит, то ли не могла совладать со своими чувствами, то ли просто закружилась голова.
   Таня встревоженно подсела к ней и тесно придвинулась плечом.
   - Ну, мама...
   Мать, все еще не открывая глаз, опять качнулась от нее и к ней и снова от нее. Потом открыла глаза, повернула к Тане измазанное землей и копотью лицо и спросила:
   - До послезавтра нельзя?
   Таня объяснила, что нельзя, что самолет будет только завтра, а потом не будет, и тогда нужно будет долго, с пересадками добираться поездами.
   Мать мелко закивала головой и сказала:
   - Да-да. Конечно. Понимаю...
   Но, хотя она сказала и "да", и "конечно", и "понимаю", все это относилось к внешнему ходу вещей: она понимала, что завтра будет самолет, а послезавтра не будет, и понимала, что поездами надо ехать долго и с пересадками и это ни к чему. Но другого, самого главного, она все еще не понимала. Не понимала, как же это вышло, что завтра в это же время она снова останется одна, а Тани здесь, в Ташкенте, уже не будет. И когда она еще раз будет и будет ли, этого никто не скажет, потому что никто не знает.
   - Эй, Ивановна! - окликнула ее одна из женщин.
   Они все уже поднялись и двинулись в другой конец цеха, в землеприготовительное отделение, где надо было готовить землю для новой плавки.
   - Иду! - крикнула мать и встала с горы шлака, разогнув спину таким трудным, старческим движением, что у Тани все дрогнуло внутри.
   - Мама, я еще съезжу на толкучку и продукты по аттестату попробую вперед взять, а потом зайду за тобой, ладно?
   Мать молча кивнула и пошла.
   - Мама, - догнала ее Таня, - ты только не обижайся на меня.
   Мать повернулась, посмотрела на нее и сказала ровным голосом, полным такого горя, при котором уже нет сил ни кричать, ни плакать:
   - А я не обижаюсь на тебя... что ж обижаться... жизни ты меня лишила. Повернулась и пошла.
   Таня проводила взглядом мать и, прежде чем уйти, несколько минут оглушенно простояла на месте. Она все еще искала в себе ответ на последние слова матери, искала и не находила, потому что ответа на эти слова не было и не могло быть.
   На заводском дворе два подростка, узбек и русский, катили по рельсам тяжелую вагонетку с железным ломом. Узбек оглянулся на Таню, повернулся к русскому и что-то сказал про нее. Русский тоже обернулся и посмотрел на нее.
   - Приходите к нам еще раз в общежитие! - крикнул он. - Новые инструменты купили, вчера первый раз играли!
   Таня ничего не ответила, только улыбнулась и помахала рукой.
   Когда она была в общежитии, ребята, вывезенные из ленинградского ФЗУ, жаловались, что директор завода никак не купит им духовые инструменты. Там, в Ленинграде, у них был оркестр, правда, из того оркестра осталось только четверо, остальные умерли, но желающих ребят на заводе много. Жаловались не просто так, а с подходом, чтобы Малинину, явившемуся вместе с Таней, стало стыдно перед товарищем фронтовиком за то, что они с директором все только обещают купить ребятам инструменты.
   "Значит, все же купили", - подумала Таня. И вспомнила, что ей надо проститься с Малининым. И не только проститься, а сказать ему о матери. Что сказать ему о матери, Таня и сама еще не знала. Но что-то надо было сделать, чтобы мать не так тяжело переживала, хотя что мог сделать для этого Малинин, Таня не знала, да навряд ли он и мог что сделать.
   В парткоме Малинина не было. Сначала сказали, что он скоро придет, а потом спохватились, что сегодня собрание в инструментальном и Малинин там. Таня пошла в инструментальный, но собрание уже кончилось, а про Малинина сказали, что он в первом механическом. Таня пошла в другой конец заводского двора к первому механическому. Но и там Малинина уже не было приходил и ушел.
   Решив разыскать его вечером, когда зайдет за матерью, Таня повернула к заводским воротам и сразу же увидела Малинина. Он медленно шел через двор, наверно, обратно к себе в партком. Шел один, понурясь, тяжело вытаскивая из грязи ноги в кирзовых сапогах.
   - Алексей Денисович! - поравнявшись, окликнула его Таня.
   - Что скажешь? - Малинин на ходу сунул ей руку и продолжал идти, глядя себе под ноги.
   - Завтра на Донской фронт улетаю, Алексей Денисович. Прислали вызов. Самолет прямо до штаба фронта, и меня берут.
   - Ну что ж, поздравляю. - Малинин наконец поднял глаза на Таню. - Мать уже обрадовала?
   - Сказала.
   Таня посмотрела ему в глаза, и Малинин, прежде чем она успела что-нибудь сказать, понял ее просьбу.
   - Ладно. Все понятно. Письма ей пиши. Как ни долго идут, а коли часто пишешь, так и часто приходят. Мне уже пришлось с некоторых требовать, чтобы писали домой, дурака не валяли. Смотри, чтоб замполиту твоей части такое письмо не пришло.
   - Что вы! Я, если бы поездом ехала, еще с дороги бы написала.
   - С дороги можно и не писать. Лишние нежности.
   - Я маме часто буду писать. Только вы ее тоже поддержите первое время. Очень уж она сегодня... - Таня, не договорив, покачала головой.
   - А как ты думала... - сказал Малинин. - Она, может, на этом всю свою жизнь строила, что ты не уедешь. Хоть ты ей и сказала, а все же надеялась: вдруг не возьмут или где-нибудь здесь оставят. Девка все же, а не мужик. Она не слепая, видит, что и тут тоже ходят врачи в шинелях, не все на фронте... Да и без шинелей ходят. А ты раз топором: завтра лечу. И по лицу видать, что рада. Тоже и это мать поняла, не дурей меня. Думаешь, легко?
   Когда Малинин сказал "и без шинелей ходят", Тане показалось, что он подумал о ее бывшем муже.
   - Алексей Денисович, у вас Колчин был?
   - А что, приходил к тебе после этого, Лазаря пел? Да? Удивляешься, что угадал? А он для меня ясный, как дважды два. Умирать боится, а жить не умеет. Испугался, что раскопаю, где броня взята и чем за нее заплачено, вот и побежал к тебе.
   - А вы что, только припугнули его?
   - Для чего же его зря пугать, - хмуро сказал Малинин. - Мне уже на такие бирюльки времени в жизни не остается. А ты что, в самом деле за него просить хочешь?
   - Нет, - сказала Таня. - Я просто подумала: зачем он там, на фронте?
   - Э, нет! Это мысль не с того конца. Попадет на фронт - подберут работу. А если такую философию, как ты, развести да опубликовать, много таких негодящих найдется: рад бы душой, да боюсь, пользы не принесу! Ничего, принесет!..
   - Откуда только такие люди берутся? - задумчиво сказала Таня, словно еще раз взвешивая сейчас все свое прошлое с этим человеком.
   - Оттуда, откуда и все, - сказал Малинин. - А вот такие люди, как ты, откуда, интересно? - Он остановился и поглядел ей в глаза. - Откуда такие глупые бабы бывают, что за таких мужиков замуж выходят? Не откуда он, а откуда ты такая?
   - Верно, глупая... - покорно сказала Таня.
   - Насчет матери не бойся, - сказал Малинин, когда они молча прошли еще несколько шагов. - Ее из ума не выпущу. Тянет она, конечно, сверх сил. Не только совесть, а и характер надо иметь, чтобы, смену отработав, недоедающему человеку еще идти и вокруг котлов да вокруг хлеба дежурить. А что делать? Слыхала, какая у нас история с завстоловой вышла, мать говорила?
   - Говорила. Сказала, что ей десять лет дадут.
   - Это, значит, наши бабы еще до суда ее приговорили.
   - А скоро суд будет?
   - Не знаю. Она не одна в деле. Еще трех спекулянтов забрали да мужа ее сегодня с поезда сняли. С мануфактурой. Он из Фрунзе сахар возил, отсюда рис, а из Москвы - мануфактуру.
   - Он правда майор? - спросила Таня, вспомнив свою первую вчерашнюю догадку, что, может быть, это тот самый сахарный майор, которого она видела в Москве. Ей даже хотелось, чтобы это был именно тот самый, чтобы, кроме него, таких людей больше не было на свете.
   - Назывался майором, - сказал Малинин. - С ним долго говорить не будут. Петлицы сорвут, перед трибуналом поставят, высшую меру дадут, штрафбатом заменят - и давай воюй! А у этой стервы дети. А детей в детский дом брать придется. И придется им объяснять, где их мать и где их отец и почему мы их сиротами сделали... а не сделать нельзя. Значит, завтра улетаешь - это без перемен?
   - Без перемен.
   - Жаль. Хотел от тебя завтра еще раз пользу иметь. Сержант, Герой Советского Союза Рахим Ахмедов, здешний, ташкентский, после ранения на побывку приехал и третий день по заводам выступает; сообщили, что завтра в перерыв у нас будет. Возможно, Юсупов, секретарь ЦК, сам его привезет. Имел в виду, чтоб и ты на том митинге выступила. Ну да ладно, бывай! Ты теперь, как говорится, уже отрезанный ломоть. - Малинин крепко пожал Танину руку, посмотрел на расстилавшийся кругом залитый жидкою грязью заводской двор и вдруг сказал: - Взяла бы, что ли, меня с собой на фронт, а?..
   И была в его словах такая тоска и усталость и такое вдруг вспыхнувшее желание, ни о чем не думая, обо всем позабыв, уехать на фронт и поставить там жизнь ребром и сгореть, если придется, хоть за одни сутки, да с треском, а не с копотью, что Таня даже вздрогнула от его голоса.
   - Я бы с удовольствием, Алексей Денисович, - растерянно сказала она, совершенно не представляя себе, что вообще можно сказать в ответ на это.
   - Ты бы с удовольствием, и я бы с удовольствием, - сказал Малинин. - О наших удовольствиях после войны подумаем. Будь счастлива. - Он еще раз крепко пожал ей руку, повернулся и, ссутулив широкие плечи и закинув за спину руки, пошел к себе в партком.
   27
   Захаров вошел в избу, мельком взглянул на поднявшуюся в углу с лавки маленькую женскую фигурку и, на ходу сваливая с плеча распахнутую бекешу, спросил у подскочившего помочь адъютанта:
   - Начальник штаба у себя?
   - Так точно.
   - Один?
   - Так точно.
   Захаров толкнул дверь во вторую половину избы.
   Серпилин, сидевший за столом над картой, недовольно поднял глаза: приказал адъютанту до тринадцати без крайней нужды никого не пускать.
   - Здравствуй, сиди. - Захаров тиснул Серпилину руку и сел напротив. Как думаешь строить свои дальнейшие взаимоотношения с Батюком?
   - Как положено начальнику штаба армии с командующим.
   - Брось, - сердито сказал Захаров. - Я не формально, а по существу.
   У него у самого только что вышел крупный разговор с Батюком, и он еще не остыл. Сначала решил вызвать начальника штаба к себе, но передумал и зашел сам - хотел подчеркнуть, что дело не в форме.
   - Долго я еще буду болтаться между вами как главноуговаривающий?! Плохо подхожу для этой роли.
   - Отношения в целом, считаю, складываются нормально, - сказал Серпилин.
   Захаров исподлобья посмотрел на него. С минуту оба молчали.
   В общем-то, сказанное Серпилиным было близко к истине. Вопреки ожиданиям, он сработался с Батюком. И не потому, что сглаживал углы, а, наоборот, после двух резких стычек.
   После первой - еще до начала наступления - Батюк попробовал с ним расстаться, но в штабе фронта не посоветовали.
   После второй - уже в ходе наступления, когда командующий фронтом при докладе с первых же слов поддержал вариант решения, который отстаивал Серпилин, - Серпилин ни одним словом не дал понять, что Батюк был за другой вариант, даже бровью не повел. И Батюк оценил, понял, что начальник штаба хотя и ершист, но подсиживать не будет.
   После этого все шло более или менее нормально - до сегодняшнего утра.
   Батюк нервничал, хотел непременно первым, раньше соседей разрезать немцев и соединиться со сталинградцами, с 62-й армией. С вечера сам уехал в одну из своих отстававших дивизий - толкать, беспокоился, что 111-я, вырвавшаяся клином вперед, обнажила фланги. Требовал, - кровь из носа! чтобы две соседние к утру вышли на один уровень с ней.
   А ночью ужо без Батюка, уехавшего на левый фланг, командир другой правофланговой дивизии доложил, что разведка боем подтвердила прочность немецкой обороны и в намеченные для ее прорыва сроки он не укладывается не успел подтянуть артиллерию и подвезти боеприпасы, - и попросил у Серпилина добавить ему еще шесть-семь часов на подготовку.
   - А о чем раньше думали? - спросил Серпилин.
   - Метель подвела.
   Но это была от силы полуправда. Подвела не только метель. Подвел характер - не хватило решимости сразу же сказать командующему, что предложенный им срок нереальный.
   - Ждите, свяжусь с командующим и позвоню, - сердито ответил Серпилин и стал искать Батюка.
   Но Батюк все в той же метели где-то застрял - из одной дивизии выехал, а в другую не прибыл. Приходилось брать ответственность на себя.
   Серпилин в душе считал, что на активную операцию - удар в основание нашего клина - немцы при сложившейся обстановке не пойдут, и за фланги 111-й не боялся. А в то же время чувствовал по донесениям, что перед ее соседом справа действительно крепкий орешек. Немцы еще сильны. На легкий хлеб рассчитывать не приходится, и швырять под огонь пехоту, пока не соберешь артиллерийский кулак, бесцельно. Шесть-семь часов на это, пожалуй, жирно, но необходимый минимум надо добавить.
   Он позвонил в дивизию и от имени командующего разрешил отодвинуть срок наступления.
   Из-за этого, когда вернулся Батюк, и загорелся сыр-бор.
   За ночь ничего не произошло: по клину немцы не ударили, артиллерия уже подтянулась, и части дивизии вышли на исходные рубежи для атаки. Серпилин оказался прав, и Батюк это поникал. Но сам факт отмены его предыдущего приказания, хотя бы и от его имени, привел Батюка в бешенство.
   Серпилин понимал, что случай из ряда вон выходящий, но оправдывался тем, что внес коррективы, учитывая сложившуюся обстановку и донесение командира дивизии, что на его участке немцы обороняются исключительно упорно. С этим следовало посчитаться.
   - Значит, с фрицами считаешься - это для тебя основной фактор! - сказал Батюк.
   Серпилин сказал в ответ, что с силой сопротивления противника приходилось считаться всю войну, видимо, придется и впредь.
   - С фрицами считаешься! - яростно повторил Батюк. - А с командующим не считаешься! Приказ для тебя не приказ! Колхозник ты, а не начальник штаба!
   Он хряснул кулаком по столу и крикнул:
   - Уходи, не задерживаю!
   Серпилин откозырял и ушел к себе.
   Приказание, которое он отдал от имени командующего, так и не было отменено - на это у Батюка ума хватило. Наступление дивизии развивалось успешно, и это было самое главное, что не дало Серпилину потерять равновесие и выйти из себя.
   Но думать о том, как сегодня, подводя итоги дня, они сойдутся с Батюком и поглядят в глаза друг другу, было трудно.
   - Отношения, в общем, нормальные, - усмехнулся Захаров. - А в частности, командующий второй раз ставит вопрос: или ты, или он.
   - Перед кем? - спросил Серпилин.
   - На данный момент - передо мной. Люди жизни кладут, все отдают, чтоб на Сталинграде - точку, а вы склоки устраиваете! Коммунисты называется!
   - Не ожидал это от вас услышать.
   - Мало ли чего ты не ожидал! - огрызнулся Захаров. - Только нам и не хватает в разгар операции начальника штаба менять! Ты здесь полезен и сам это знаешь.
   - Я здесь полезен, пока провожу в жизнь то, что считаю верным и грамотным, - сказал Серпилин. - А если поставлю себя в положение, когда не смогу этого делать, то здесь я уже не полезен. Может, на другом месте и с другим командующим буду полезен, а здесь нет. Пусть снимет, если сможет. Обругал меня за то, что я с противником считаюсь. По сути, намекнул, что трус. Независимо от оценки противника, видишь ли, надо действовать. Кто и когда нас этому учил?
   - Подумаешь, обругал! - сказал Захаров. - Не барышня.
   - Вот именно, не барышня, а начальник штаба армии.
   - Мог бы понять, что нервничает он, - примирительно сказал Захаров. Спит и видит первым с Шестьдесят второй соединиться!
   - Спит и видит! - сказал Серпилин. - Я это тоже сплю и вижу. Но безграмотно воевать из-за этого не буду. Из-за того, что соседи соединятся на час раньше, чем мы, войны не проиграем и Советскую власть не загубим. Трус я, видите ли, потому что боюсь лишние головы класть! А он по старинке каждого километра оголенного фланга боится и готов из-за этого "чудеса" творить. Так он - храбрый, а я - трус. Я считаюсь с тем, что немцы исключительно упорно и грамотно обороняются, - я трус! А он дрожит, что они нам клин подрежут, когда они на такие наступательные действия в данное время и в данном месте уже не способны, - он храбрый. Я, видишь ли, переоцениваю, а он... - Серпилин сердито махнул рукой.
   - Что замолчал? Договаривай.
   - Не положено по службе договаривать то, о чем подумал.
   - А ты договори. Все же лучше, чем в себе оставить. Тем более что мы вдвоем.
   Серпилин поднял глаза на Захарова и вздохнул:
   - Ну скажи мне сам, Константин Прокофьевич, раз мы с тобой действительно вдвоем. Говорит человек - пехота, пехота! Наша пехота способна чудеса творить! А сам, кроме пехоты, ничего не знает и ничем управлять не умеет, хотя и считается, что артиллерист, потому что во время оно шестью трехдюймовками командовал. Так что же, спрашивается, мы должное отдаем пехоте, когда требуем от нее, чтобы она без ума, с одним "ура" шла? Нет, я с ним эту песню хором петь не буду.
   - А кто тебя просит? - сказал Захаров. - Но ты для пользы дела все равно должен найти общий язык с командующим и сам знаешь это. Объяснять тебе, что ли? Маленький? Найди форму, чтобы выйти из этой свары. Раз ты умный, ты и найди.
   - Извини, - сказал Серпилин, - но меня учишь тому, чего сам не делаешь.
   - Неправда! Когда дело требует, делаю! Наступаю на горло собственной песне. Неправду говоришь и знаешь, что неправду. Подумаешь, обиделся колхозником его назвали!
   - На колхозника-то я не обиделся, да в одном колхозе с Батюком тяжело состоять.
   - Ладно, - сказал Захаров. - К чему пришли в итоге?
   - К тому, что найду общий язык. Еще раз.
   - Говоришь - еще раз, а намекаешь - в последний? Так тебя понимать?
   - Нет, не так. - Серпилин вздохнул. - Еще раз, еще раз, еще много-много раз. Сколько раз потребуется, столько и найду. За счет своего самолюбия. Но не за счет чужой крови - этого не обещаю.
   - А я с тебя таких обещаний не беру. Подлец был бы, если б обещал.
   - А вот это уж не мне, а Батюку объясните.
   Он думал, что Захаров в ответ на эти слова разозлится, вскипит - это с ним бывало, - но Захаров не разозлился и не вскипел, а рассмеялся, вспомнив, как час назад схлестнулись с Батюком. Даже голос оба потеряли.
   - Пойду, - сказал он и встал. - Между прочим, язык твой - враг твой. Зачем вчера в столовой при Бастрюкове армейскую газету крестил? Он уже приходил ко мне и скулил и зубы показывал. Только мне и дела, что его обиды на тебя слушать!
   - А чего он обиделся? При чем он?
   - Как при чем? Как-никак заместитель начальника политотдела. Газета за ним числится.
   - Если так, жаль, что за ним, - сказал Серпилин. - А чего я такого сказал ему? Сказал, что в последние дни глупо пишем о немцах, словно они орехи - только щелкай да сплевывай. Так писать - значит не уважать ни себя, ни своих усилий.
   - Нашел кому говорить, - сказал Захаров. - Ты слово сказал, а он уже из этого целый талмуд вывел. Недооценка агитации и пропаганды и так далее. Даже прошлое твое ковырнул, стервец.
   - Ну и шут с ним. Мое прошлое известно. Вы лучше в его прошлом покопайтесь. Раз стервец, зачем держите?
   - А я его не держу. Он сам, как клещ, держится, - сказал Захаров. - Ну, окончательно пошел. - И, уже подходя вместе с Серпилиным к двери, остановился и спросил: - За фланги Сто одиннадцатой в самом деле не беспокоишься?
   Серпилин посмотрел на него. Видимо, этот вопрос возник в результате разговора члена Военного совета с Батюком.
   - Почему не беспокоюсь? Беспокоюсь - в той норме, в какой разум подсказывает. Но не сверх нее.
   Приоткрыв дверь, Серпилин вышел вслед за Захаровым в первую половину избы. Адъютант вскочил. Вскочил и еще кто-то в углу - маленький, в полушубке.
   - Значит, условились, Федор Федорович? Учтешь, что я говорил. - Захаров засунул руки в рукава бекеши.