Симонов Константин Михайлович. Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

   - Ладно, иди, - сказал Синцов, - только по-быстрому. А Рыбочкина сразу сюда пришли. Пусть у телефона посидит, я все же пойду.
   Уполномоченный кивнул и вышел.
   - Да, если не подберут, замерзнуть недолго, - сказал Богословский, наверно подумав о себе.
   Рыбочкин зашел почти сразу же, как только вышел уполномоченный. На ремне поверх полушубка у него висел немецкий парабеллум в черной треугольной кобуре.
   - Возьмите, товарищ старший лейтенант. - Он вытащил из-за пазухи второй такой же парабеллум. - Его, - кивнул он на немца. - Лично у него взял и для вас сохранил. Я уже свой пробовал - бой у их сильный, будь здоров!
   Синцов усмехнулся.
   - Оставь себе про запас. Я к нагану привык. Посиди у телефона; связь уже есть, и люди к нам идут.
   - Ох, замечательно тут у вас, тепло! - притопнул по полу валенками Рыбочкин.
   И при виде этого счастливого замерзшего долговязого мальчика Синцов не удержался от шутки.
   - Грейся на всю катушку! Только не усни, чтоб трофей твой не сбежал. Он кивнул на немца и вышел из землянки.
   Обратно в землянку Синцов вернулся только через час. Сразу, как вышел, оказалось - забот полон рот. Сначала подошли минометчики, и надо было выбрать вместе с ними позицию. Потом уполномоченный вместе с солдатом притащил Котенко. Если бы не пошел сам, раненый так бы и замерз в сорока шагах от землянок. Потерял сознание, а раз без голоса, то и прошли, как мимо мертвого. Синцов разозлился, приказал разыскать фельдшера, хотел накрутить ему хвост. Но фельдшер словно чувствовал - как сквозь землю провалился! Сказали, что пошел за лошадью и не вернулся.
   Потом понемногу стала подтягиваться в метели рота Чугунова. Люди сильно замерзли, и надо было вместе с Чугуновым поскорей разместить их, чтобы отогрелись.
   Левашову, который пришел вместе с Чугуновым, доложил самое необходимое на ходу, в окопе, и пригласил пройти в землянку. Тем более что с ним явился тот, второй корреспондент, заика. Все-таки принесла его сюда нелегкая вместе с Левашовым. Левашов было заупрямился, хотел обойти окопы, но Синцов настоял:
   - Разрешите самому разобраться и порядок навести, а потом вам доложить. Вы с дороги, а я только из землянки, уже отогрелся.
   Левашов пошел греться. Все же мороз взял свое, да и здравый смысл был на стороне комбата.
   Проводив Левашова, закончил размещать с Чугуновым роту. Приказал проверить, нет ли отставших, и с радостью узнал, что наконец пришли слава тебе господи! - старшины с термосами.
   Немцы не подавали признаков жизни. Или отступились от этой высотки, или готовили что-нибудь серьезное. Но теперь это было уже не так страшно, как два часа назад. Пусть, если хотят, идут. Больше за ночь положим - легче утром будет. Теперь можно подумать и о том, чтобы перекусить и погреться. Судя по обстановке, самое время. А дальше - больше: начнет прибывать начальство, и времени на себя не будет. Уже по дороге в землянку зашел в другую, которую приказал освободить для НП полка. Землянка была просторней, чем та, в которой обосновался сам. Начальству лучшее, как положено!
   Когда вернулся к себе, Богословского не было. Оказывается, фельдшер уже забрал его. Так и не успел ни с Богословским проститься, ни фельдшеру выдать, что ему причиталось.
   - Как, комбат, - спросил Левашов, - кормить гостей будешь?
   - Буду. Горячую пищу поднесли.
   Синцов повернулся к ординарцу Богословского. Теперь, когда Богословского увезли, само собой складывалось, что этот Авдеич останется ординарцем у комбата.
   Сейчас он уже не дежурил на лавке против немца, а примостился на корточках у входа рядом с ординарцем Левашова и с таким наслаждением курил оставленный соседом бычок, что грех было отрывать его от этой солдатской радости. Однако ничего не поделаешь, пришлось приказать, чтоб шел к старшине за харчами.
   Корреспондент - Синцов опять забыл, но напрягся и вспомнил его фамилию - Гурский сидел против немца и смотрел так внимательно, словно собирался писать с него портрет.
   - Молчит фриц, - сказал Левашов и кивнул на Гурского. - Он уже и так и сяк его спрашивал и курить предлагал - не курит. Туманян звонил: где фриц? В дивизии разведчики интересуются. Надо отправлять.
   - Не знаю, с кем отправлять в такую метель, - сказал Синцов. - Кто доведет, а кто шлепнет...
   Левашов вздохнул. Видно, ему очень не хотелось делать то, на что он решился.
   - Ладно, - сказал он. - Тогда придется по-другому. Феоктистов!
   - Слушаю, товарищ батальонный комиссар, - вскочил с корточек его ординарец, обнаруживая свой огромный рост. Вскочил и вытянулся - почти до потолка землянки.
   Немец шевельнулся и посмотрел на огромного ординарца.
   - Сведешь в штаб полка, - сказал Левашов, показав на немца. - И чтоб без случайностей! Что пробовал от тебя сбежать, не поверю. Головой за него ответишь, понял?
   - Так точно, товарищ батальонный комиссар, - скорбно отозвался ординарец. По лицу его было видно, как до смерти неохота ему тащиться в тыл через метель с этим немцем.
   - А так точно, значит, веди его.
   - А он без шапки, товарищ батальонный комиссар.
   - Ничего, по дороге с какого-нибудь мертвого фрица снимешь и натянешь, - сказал Левашов. - Иди, не прохлаждайся.
   - Пошли. - Ординарец подошел к немцу и толкнул его в плечо. - Ну, давай, пошли...
   Немец встал. Синцов видел, как на секунду в его глазах мелькнуло отчаяние; показалось, что сейчас, испугавшись, дрогнет, взмолится и начнет отвечать на вопросы. Но немец не дрогнул и не взмолился. Отвел глаза, поднял голову, расправил плечи, как перед смертью, и пошел из землянки впереди ординарца.
   - Сильный фриц, - сказал Левашов, когда немец и ординарец вышли. Люблю таких!
   - Д-даже любите? - сказал Гурский.
   - Люблю, когда не сопливых, а таких, как этот, в плен берем. Значит, еще на одного меньше...
   Левашов уже спрашивал Синцова о руке, но сейчас, когда Синцов, присев, выпростал руку из лямки и положил на стол, спросил еще раз:
   - А не врешь, что рана легкая?
   - Не вру.
   - А если на откровенность?
   - На откровенность - болит и мерзнет, а кость не тронута.
   - Как Богословский, нашел себя в бою?
   - Ваших опасений не оправдал.
   - Если считаешь нужным, представь! - сказал Левашов, подчеркивая свою готовность отказаться от прежнего несправедливого мнения о Богословском.
   - А представлять пока не за что.
   - Я вижу, ты строг!
   Синцов пожал плечами: тебе видней, какой я, а я такой, какой есть.
   - Старший политрук, напарник его, - кивнул Левашов в сторону Гурского, - прямо в восторге от твоего батальона вернулся!
   Синцов не сразу понял, что речь о Люсине. Так далек был сейчас от него в мыслях. "Значит, не стал жаловаться на меня". А впрочем, понятно: за грубость в бою с комбата не взыщут. Да и объяснять, за что и почему выгнал, было бы не в интересах товарища Люсина.
   - Он нам про Чичибабина описал, что грудью пулемет закрыл. Это факт?
   - Факт, - сказал Синцов. - Завалишин сегодня в политдонесении даст.
   - Да, на все теперь люди идут, - сказал Левашов. И добавил задумчиво, как бы оспаривая сам себя: - И всегда, между прочим, шли. Помню, летом под Купянском у нас ефрейтор Максюта был, пулеметчик. Ему в бою ногу ниже колена оторвало, на лоскуте повисла. Так он сам дотянулся и отрезал, чтоб не мешала, и за пулеметом остался, кровью исходя! На моих глазах было; другой бы рассказал - не поверил! Ну, спрашивается, какое еще мужество должно быть у человека? Что еще с него можно спросить? А ведь все равно отступали. Как это совместить? Разве солдат в этом виноват? Это легче всего сказать... Или, наоборот, все чохом на начальство свалить. А мало ли дурости в нас самих? Сколько угодно! Сам знаешь, чувствуешь, бесполезно идти в атаку, а велишь! Или, наоборот, надо отойти, пока не поздно, знаешь, чувствуешь, дураку ясно, а сидишь!
   - Что-то вы сегодня в к-критическом настроении, - сказал Гурский.
   - А, иди ты со своими шуточками, - сказал Левашов. - Я не в критическом, я в самокритическом... А критика и самокритика знаешь что такое?
   - Знаю. Д-движущая сила, - сказал Гурский.
   - А раз знаешь, так и молчи в тряпочку.
   - А где ваш товарищ? - спросил Синцов у Гурского, подумав, что Люсин, чего доброго, еще явится сюда с Туманяном.
   - Уже в дивизии, - сказал Гурский - Д-добирает материал у начальства. Нам завтра утром лететь. Кстати, - обратился он к Левашову, - вы меня до рассвета в штаб д-дивизии д-доставите?
   - А чего тебе лететь? - сказал Левашов. - Оставайся с нами. За неделю фрицев кончим, и поедешь.
   - Как мне п-понять ваше п-предложение остаться? - спросил Гурский. Как выражение сомнения в моем личном м-мужестве? Но я уже объяснял вам, что любимая п-поговорка нашего редактора, хотя он и еврей: "Д-дорого яичко ко Христову дню". Завтра ему нужен подвал. "Первые сутки наступления"... А д-дальнейшее его будет интересовать в д-дальнейшем.
   - Ладно, - сказал Левашов. - Не лезь в бутылку. Какое-нибудь начальство приедет - выцыганю, чтобы тебя обратно подбросили.
   - А кто приедет? - спросил Синцов.
   - Думаю, командир дивизии. До утра не утерпит, явится. Он у нас заводной мужик.
   Ординарец принес в котелке обед - суп из пшенного концентрата с мясными консервами.
   - Богато кормите, - сказал Левашов, помешав суп и зачерпнув целую ложку гущи. - Что, со всего термоса мясо наловили или солдатам тоже оставили?
   Ординарец молчал. Старшина перестарался. Синцов чувствовал себя неловко: был бы один, выругал бы и отправил суп обратно... Но Левашов как-никак гость в батальоне, сделать это при нем неудобно. Видимо, и Левашов почувствовал неловкость, но только уже перед Гурским, и, больше ничего не добавив, стал вылавливать мясо и класть в крышку котелка. Наложил полкрышки мяса, долил супом и пододвинул Гурскому:
   - Кушайте...
   - Чего-то н-не хватает... - сказал Гурский, берясь за ложку.
   Синцов передал ему флягу.
   - Пейте, кружки нет.
   Гурский отвинтил крышку, сделал два затяжных глотка и, не завинчивая, вопросительно посмотрел на Левашова и Синцова.
   - Я, как вам известно... - сказал Левашов. - А ты - на твое усмотрение.
   Он взял флягу из рук Гурского и протянул Синцову. Синцов сделал глоток, завинтил, положил флягу на стол. Пить не хотелось, знобило, - наверно, от руки.
   - Не по-товарищески, - сказал Гурский.
   - Пью по обстановке, - ответил Синцов, - по-товарищески мы с вами после войны выпьем.
   И, обратившись к Левашову, сказал, что землянка для НП полка подготовлена.
   - Лучше вашей или хуже? - спросил Левашов. - Если хуже, Туманян все равно вашу займет. Он насчет этого самолюбивый.
   - Все как положено. Порядок знаем.
   - Тогда хорошо, - сказал Левашов. - У нашего Туманяна всегда и все аккуратно, по Льву Толстому: "Эрсте колонне марширт... цвайте колонне марширт..." Пока не убедится, что все в порядке, ни КП, ни НП менять не станет.
   И, очевидно подумав, что его отзыв о командире полка может показаться упреком, добавил:
   - Накаты над головой любит, в этом смысле не армянин, а немец, но когда надо, не дрогнет, жаловаться на него не приходится. Пойду погляжу, что вы ему там за блиндаж подготовили.
   Он быстро, одну за другой отхлебнул несколько ложек супа, положил ложку и вдруг ни с того ни с сего сказал:
   - Переаттестация кончится - перейду с политработы на строевую. Будем с тобой соседними батальонами командовать.
   - Думаю, вам и побольше батальона дадут, - сказал Синцов.
   - А побольше дадут - спасибо. С первого дня войны в замполитах полка ни взад, ни вперед!
   - А вы в-возьмите да п-посоветуйте, чтоб вас назначили куда п-повыше, подал голос Гурский.
   - А я не хочу повыше, я хочу к делу поближе. - Левашов встал.
   Синцов поднялся вслед за ним.
   - Оставайся, сам найду, - сказал Левашов и ткнул пальцем в Гурского. С ним поговори, пока время есть. Позвоню, если понадобишься...
   22
   - А знаете, что Левашов мне про вас сказал? - спросил Гурский, когда они остались вдвоем с Синцовым.
   - Что?
   - "Поговори с комбатом, комбат - личность!"
   - Из чего он это вывел?
   - Из того, что вы эту в-высоту напросились брать.
   - Все мы по-своему личности.
   - Между п-прочим, с этим на войне не всегда считаются.
   "Вот и плохо, когда не считаются", - хотел сказать Синцов, но вместо этого только пожал плечами.
   - А что, с вашей т-точки зрения, главное в командире?
   - Смелость и правдивость, - сказал Синцов. - Остальное можно списать.
   - В каком смысле?
   - В том смысле, что не всяко лыко в строку.
   - Ну, а, скажем, смел и п-правдив, но пьяница?
   - А тот, кто пьян, правды о бое не знает.
   - А вы во многих боях б-бывали?
   - Считайте сами, - сказал Синцов. - Полтора года войны, из них четыре месяца в госпиталях, три - на курсах, остальное - передовая.
   - А если п-поподробней?
   - Подробней долго, - сказал Синцов.
   В боях, не в боях... Если выбрать из всей войны только те часы, когда был именно в бою, и месяца не сложится. Но как это считать? Перед боем, в бою, после боя?.. Где тут граница, если иногда ожидание боя треплет нервы хуже, чем сам бой? А после провала, когда все прахом, такой камень на душе, что, кажется, лучше б не жил! Нашел что спросить: в скольких боях?.. Всего-навсего в одном, да только он еще не кончился. Пули, что ли, считать или снаряды, что рядом легли?.. Это если на войну на день приехал, можно считать. Тогда и осколок, что рядом упал, в карман берут...
   - Н-ну ладно, что с вами сделаешь. - Гурский взглянул на молчавшего Синцова и вынул блокнот. - Т-тогда давайте п-подробно про сегодняшний бой...
   Коротко отвечая на вопросы Гурского, Синцов понимал, что, переменись они с Гурским местами, он, наверно, спрашивал бы то же самое. На минуту, пока отвечал, шевельнулось в душе что-то старое, напомнившее самого себя, шевельнулось и исчезло. Он уже не мог представить себя человеком, расспрашивающим других людей о том, как они воюют.
   - А теперь один личный вопрос, - сказал Гурский, закрыв блокнот. - Что у вас в-вышло с Люсиным?
   - А что он вам сказал? - Синцов внимательно посмотрел на Гурского. Значит, Люсин сказал Левашову одно, а этому другое.
   - Ск-казал, что вы сволочь.
   - Поверили?
   - П-привык составлять собственное мнение. П-поэтому и спрашиваю вас, что п-произошло. З-за что вы его п-прогнали?
   Синцов объяснил. Хотя объяснять было неохота.
   - Не п-похоже на него. Он вообще-то не т-трус.
   - А я и не говорю, что он трус.
   - П-послушайте, вы ведь с ним давно знакомы, он мне рассказывал...
   - А мне неинтересно, что он вам обо мне рассказывал, - прервал его Синцов.
   - Я сп-прашиваю потому, что не очень ему п-поверил...
   - А если не верите человеку, зачем с ним ездите? - снова прервал Синцов.
   - Очевидно, п-проявляю свойственную мне неп-принципиальность во второстепенных вопросах.
   - Ладно, не будем жевать мочалу, - сказал Синцов. - Не знаю, как вы, а я, когда кого-нибудь ненавижу, делаю это молча.
   - Иногда мне вдруг к-кажется, что он д-далеко п-пойдет, - задумчиво, словно обсуждая этот вопрос уже не с Синцовым, а с самим собою, сказал Гурский. - Гладкий п-парень, н-нигде не зацепится. Вп-полне возможно, буду еще к-когда-нибудь работать п-под его рук-ководством.
   Синцов ничего не ответил.
   - Не хотите г-говорить на эту т-тему?
   - Не хочу.
   - Тогда п-переменим. Вопрос, как бывшему журналисту: дневник ведете?
   - Нет, - сказал Синцов.
   - П-почему?
   - А вы что, соответствующего приказа не читали?
   - Читал, но некоторые п-пробуют его забыть.
   - А я не пробую, - сказал Синцов.
   Он слишком хорошо помнил этот прошлогодний приказ, которым под угрозой трибунала запрещалось вести дневники, находясь в действующей армии. Под приказ попал прошлым летом замполит полка - под горячую руку пошел в штрафной батальон из-за тетрадочки.
   - Не самый удачный п-приказ, п-по-моему, - сказал Гурский. - П-после войны будем рвать на себе в-волосы. Г-говорю как историк п-по образованию. Согласны?
   Синцов не ответил: услышал близкую очередь из немецкого пулемета и вскочил. Но продолжения не было. Просто кто-то из своих пробовал немецкий пулемет.
   - У вас личное оружие есть? - спросил он у Гурского.
   - Есть какая-то п-пукалка дамского образца, выбрал по п-принципу наименьшего веса. А что?
   - Еще не исключена возможность, что немцы контратакуют.
   - П-пугаете, - усмехнулся Гурский.
   - Нет. Маловероятно, но не исключено. - Синцов подумал про себя, что, если немцы так и не пойдут в контратаку, значит, мы сегодня действительно выпустили из них дух! Не весь, конечно, и не навсегда, но все же...
   - Д-девятый раз на фронте, и еще ни разу ни в кого не п-пришлось в-выстрелить. М-можете себе это п-представить?
   - Вполне. - Синцов подумал о том, сколько людей погибло на его памяти, так ни разу и не успев выстрелить.
   - Товарищ старший лейтенант, разрешите доложить?
   Синцов обернулся. В дверях землянки стоял фельдшер.
   - Старший лейтенант Богословский по вашему приказанию вывезен санями.
   - Хорошо, - сказал Синцов.
   - Мне сказали, вы меня спрашивали...
   Синцов посмотрел на него и понял: что спрашивал - знает уже давно, но решил, что теперь при корреспонденте наиболее безопасный момент явиться.
   - Что с Котенко?
   - Отправил вместе со старшим лейтенантом. Его и еще трех тяжелых.
   - Обморожен?
   Фельдшер запнулся. Хотел соврать, но не решился.
   - Есть немножко.
   - Имейте в виду, еще раз соврете, что всех подобрали, - пощады не ждите.
   - Больше не повторится, товарищ старший лейтенант.
   - У меня все. - Синцов, пересилив злобу на фельдшера и нежелание иметь с ним дело, выпростал руку из лямки и положил на стол. - Посмотрите.
   - Я же вам давно говорил, товарищ старший лейтенант! - с преувеличенной укоризной воскликнул фельдшер.
   Пока он делал свое дело. Синцов молчал; молчал и Гурский. Хватило ума понять, что больно. Сдерживаясь, чтобы не охнуть, Синцов заметил взгляд Гурского. Рана и в самом деле имела неважный вид и здорово болела. А главное, почти не двигались большой и указательный пальцы. Это хуже всего.
   Фельдшер делал свое дело молча. Человек, видимо, дрянь, но дело знал. Только когда снова забинтовал руку и сделал из свежего бинта лямку, сказал:
   - В медсанбат надо, товарищ старший лейтенант. Ушиб кости, и, возможно, нерв порван. Запустить - можно руки лишиться.
   Синцов молча посмотрел на него: "Кто его знает? Может, и в самом деле так считает, а может, спешит дать возможность начальству опереться на медицину и уйти в тыл. Бывает ведь и так, что вслух говорят: "Разрешите остаться в строю", а про себя ждут, чтобы похвалили и не разрешили. В душу до конца не заглянешь. Я гляжу в его, а он - в мою..."
   - Идите, - сказал Синцов.
   - Мой долг предупредить.
   - Идите.
   - Жестко вы с ним, - сказал Гурский, когда фельдшер вышел.
   - А вы раненым в снегу поваляйтесь, тогда поймете, жестко или не жестко.
   - Л-люблю злых, - сказал Гурский. - Д-до войны, наверно, п-подобрей были?
   - До войны был ни рыба ни мясо, - Синцов помолчал и добавил: - Плохо помню, какой был.
   Он положил голову на здоровую правую руку и мгновенно заснул как убитый, даже не успев подумать, что засыпает.
   В голове его возник и потянулся длинный, однообразный летний сон. Он шел летом, в жару, по лесу и знал и чувствовал, что это лето и жара, но идти было очень трудно, потому что в лесу лежал глубокий снег, и его это не удивляло, а только затрудняло. Он все время проваливался в снег и никак не мог вытащить ноги, а левой рукой заслонялся от бивших ему в лицо зеленых веток. Он знал, что там, за лесом, впереди - Волга, в неизвестно почему, но это было хорошо, что там Волга: Он знал, что как только он туда дойдет, все сразу станет хорошо. Но ветки ему все время мешали и больно били по руке, и каждый раз, когда он хотел посмотреть вперед, не видна ли еще там, за ветками, Волга, он никак не мог этого увидеть из-за руки, потому что рука была все время перед глазами. И это сердило его, и он пытался посмотреть вперед поверх руки и не мог.
   Он проснулся от какого-то непонятного звука и еще во сне подумал, что он уже не спит, что его разбудили, и, рванувшись раненой рукой к телефону, больно дернулся о лямку и в самом деле проснулся...
   На столе трещал телефон. Он покрутил ручку и взял трубку правой, здоровой рукой.
   - Синцов слушает.
   - Командир полка пришел, - сказал в трубку Левашов. - Ждем тебя.
   Синцов положил трубку, встал и посмотрел на Гурского.
   - Долго спал?
   - Минут десять.
   Глаза у Гурского были красные, растерянные, близорукие. Перед ним лежал блокнот, а рядом очки.
   - Как мы до войны у себя в редакции говорили: "Набор еще в чернильнице!" - кивнув на блокнот, усмехнулся Синцов.
   Гурский внимательно снизу вверх посмотрел на него.
   - А в-вы еще к-когда-нибудь сами п-про все это н-напишете. П-помяните мое слово.
   - Поживем - увидим. Посидите здесь, я отлучусь. А сюда Рыбочкина, адъютанта, пришлю.
   - К-как в-вам угодно. В к-крайнем случае сп-правлюсь с-сам, - посмотрев на телефон, сказал Гурский. - Ск-кажу: рядовой необученный Г-гурский вас слушает.
   В землянке у Туманяна было гораздо больше народу, чем ожидал Синцов.
   Еще на пороге он разминулся с фельдшером и мельком подумал: "Ранило, что ли, кого?"
   Но в землянке все были, слава богу, живы и здоровы. Кроме Туманяна и Левашова здесь был давешний круглый майор-артиллерист, и еще один артиллерист, незнакомый, и саперный капитан с топориками на петлицах шинели, и еще капитан - из дивизии, которого вчера мельком видел в штабе, и еще несколько человек, теснившихся сзади, не на свету. Обстановка прояснялась. Туманян пришел сразу с целой свитой, и это могло значить только одно: в масштабах полка уже решили завтра наносить главный удар по немцам с этого направления.
   "Поэтому и батальон приказано собрать в кулак, и резерв - роту автоматчиков - бросают сюда. Раз здесь готовят кулак, то завтра и будут бить этим кулаком, то есть нами", - отторженно от предстоящей опасности, просто как о красной стреле на карте, подумал Синцов о себе и своем батальоне.
   Туманян поздоровался.
   - Как оцениваете обстановку и какие соображения насчет дальнейшего?
   Синцов сказал то, что думал: теперь немцы всю ночь будут начеку. Большую высоту надо брать утром, после хорошей артподготовки, и главный удар наносить левей ее, отрезая немцам пути отхода.
   Туманян кивнул. Очевидно, другого и не предполагал услышать. Теперь, после взятия этой малой высотки, дальнейшее решение напрашивалось само собой, при первом взгляде на карту. Видимо, он просто хотел проверить, что думает сам комбат о предстоящей ему завтра задаче. Комбат думал правильно, и на лице Туманяна отразилось сдержанное удовлетворение.
   - После боя отдыхали? - спросил он.
   - Немножко поспал, товарищ майор, - не уточняя, сказал Синцов.
   - За взятие высоты благодарю и представлю к награде.
   - Служу Советскому Союзу! - Синцов, бросив правую руку к виску, невольно дернул левой и поморщился от боли.
   Дальнейшее было совершенно неожиданно для него, уже свыкшегося с мыслью, что именно он и будет выполнять завтра все, что намечено.
   - Сейчас придет Ильин, - сказал Туманян, - я приказал ему дождаться автоматчиков, чтоб они не плутали. Временно сдадите ему батальон и отправитесь в медсанбат.
   - Я могу воевать, товарищ майор, - сказал Синцов. - Прошу не отстранять от командования.
   - А кто тебя отстраняет? - вмешался Левашов. - Тебя война отстранила. Он показал на руку Синцова. - Подлечишься - вернешься.
   Туманян покосился. Наверное, считал, что слова командира полка не требуют ничьих разъяснений.
   - Я могу воевать, товарищ майор, - повторил Синцов, глядя на Туманяна.
   - А фельдшер заявил, что не можешь, - снова вмешался Левашов. Специально вызывали его и спросили; заявляет, что руку потеряешь.
   "Сволочь фельдшер! - подумал Синцов. - С Ильиным сжился, а со мной понял, что не сживется, и рад избавиться".
   Мысль могла быть и несправедливой, фельдшер имел право сказать то, что думал.
   - Прошу разрешить остаться хотя бы на сутки, - продолжая смотреть в лицо Туманяна, сказал Синцов.
   - А что просить? - Туманян недовольно сдвинул к переносице густые сильные брови. - Потребовала бы обстановка - задержал бы без ваших просьб. А раз не требует - существует порядок.
   Он круто нажал на слово "порядок". "Думаешь, если сегодня отличился, так завтра без тебя уже и не справимся и не обойдемся? И справимся и обойдемся", - как бы говорил он.
   Синцов искоса взглянул на Левашова; по лицу Левашова было видно, что он недоволен. А вмешаться не может и не вмешается. Как не вмешается и никто другой из присутствующих, хотя видно по лицам, что и понимают и сочувствуют.
   "Ну и черт с вами, пусть будет по-вашему, раз так!" - с обидой и вдруг нахлынувшей тяжелой усталостью подумал Синцов.
   - Слушаюсь, товарищ майор. Разрешите идти?
   - Подождите. - Туманян позвал: - Зырянов!
   Из-за его спины, из темноты, шагнул высокий, плечистый лейтенант, тот самый седой с перебитым носом, которого видал вчера в штабе армии. Туманян на секунду повернул свое хмурое лицо к лейтенанту с перебитым носом и снова перевел взгляд на Синцова.
   - Назначаю лейтенанта Зырянова вашим заместителем, заберите его с собой.
   Слово "вашим" значило: "Не списываю тебя, считаю, что еще вернешься". Но Синцов слишком хорошо знал, что человек предполагает, а война располагает, чтобы это слово "вашим" что-нибудь изменило в его настроении.
   - Желаю поправиться и вернуться. - Туманян протянул руку.
   И, пожимая протянутую руку, глядя в лицо командиру полка. Синцов почувствовал, что этот хмурый человек прекрасно все понимает: и как тяжело уходить из батальона, едва успев найти в нем себя среди людей, и как хочется завтра самому развить свой первый горбом заработанный успех, - все понимает, но ничего не переменит.