Симонов Константин Михайлович. Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

   По его голосу чувствовалось, что он поддразнивает Цветкова, но Цветков одинаково не признавал шуток ни когда дела шли плохо, ни когда шли хорошо. Он поморщился, словно ему пощекотали в носу, и попросил разрешения уйти в первый батальон, поскольку этого требует сложившаяся обстановка.
   - Ладно врать-то, - сказал Серпилин. - Скажи откровенно: не любишь, когда у тебя начальство трется, и никогда не любил. Вот и хочешь скрыться от нас в батальон. Поэтому у тебя и обстановка там вдруг так сложилась, что ты потребовался.
   Цветков стоял и молчал. Не умел попадать в тон начальству, когда оно шутило. Тяготился и ждал ответа по существу, который должен был дать не Серпилин, а командир дивизии.
   - Что ж, топай, раз те приспичило, - сказал Кузьмич, - ты командир полка, тебе видней.
   - Товарищ начальник штаба армии, разрешите выполнять приказание командира дивизии? - Цветков чуть-чуть, на несколько градусов повернулся к Серпилину и напряженно, даже строго поглядел ему прямо в глаза.
   - Выполняйте. - Серпилин проводил взглядом Цветкова и сказал Кузьмичу: - Отправили его документы на присвоение звания полковника. Ждем. Дальнейшее зависит не от нас. - И вдруг, вспомнив, добавил: - А у себя вчера очередные звания присвоили двум вашим комбатам - Хлынову и Синцову. Этот уже после меня в дивизию пришел. Но когда ставил подпись, смотрю фамилия и инициалы знакомы по другим временам. Затребовал личное дело, и оказалось - мой, воскресший из мертвых! В сорок первом из окружения выходили. При случае передайте привет.
   - Это комбат неплохой, - сказал Кузьмич, - из числа сильных.
   - А в сорок первом вначале был телок телком, - усмехнулся Серпилин. Я, пожалуй, поеду. В штаб дивизии не думаете возвращаться? Поберегли бы здоровье, чтобы тот вопрос, который сегодня закрыли, опять сам собой не открылся.
   - Ну что ж, все под богом ходим, - сказал Кузьмич, - судьба моя ретивая, но я люблю ей ходить наперерез. Разрешите вас проводить и остаться.
   Серпилин знал, что не дать проводить себя до машины все равно не удастся, и поэтому не стал спорить, когда Кузьмич пошел с ним к машине, стоявшей невдалеке под прикрытием других развалин.
   Залп шестиствольных минометов застал их, едва вышли на открытое место. Две мины разорвались слитно и так близко, что оба едва успели упасть на землю. Две, а за ними сразу еще три, оборвав новым грохотом жужжание летевших над головой осколков.
   - Цел? - спросил Серпилин лежавшего рядом Кузьмина.
   - Живой.
   Они не вставали, потому что ждали шестого, запоздавшего разрыва. Но разрывов больше не было.
   - Встаем, что ли? - Кузьмич переждал еще с полминуты. - Теперь навряд ли ударят.
   Серпилин встал и, отряхивая полушубок, сказал ненатурально спокойным голосом:
   - Отвык за последнее время. - И, услышав свой голос, усмехнулся. Усмехнулся тоже ненатурально, через силу, потому что чувство пережитого страха еще не прошло.
   От наблюдательного пункта к ним бежал перепуганный адъютант.
   - Товарищ генерал, не задело? - обратился он к Кузьмичу и потом с теми же словами - к Серпилину: - Не задело, товарищ генерал?
   - Не задело, - сказал Кузьмин, - зря немцы из последнего тратились. Лях их знает, когда и по каким целям бьют! Напоминают о своем существовании...
   - Да, - вдруг сказал Серпилин, случайно поглядев в сторону и увидев всего в трех метрах от них торчавший изо льда хвост стабилизатора неразорвавшейся мины. - Вот она, шестая. Наша с вами несостоявшаяся братская могила.
   Кузьмич посмотрел на мину и ничего не ответил. Он стоял рядом и тревожно наступал на ногу, пробовал ее там, внутри валенка.
   - Что? - спросил Серпилин.
   - Разбередил малость, когда падал, - поморщился Кузьмич, - поторопил фриц.
   - Поехал. Не провожайте. Пусть ваш адъютант проводит, - решительно сказал Серпилин, пожал руку Кузьмичу и, не поворачиваясь, пошел к своей "эмке".
   - А мы с Ченцовым было подумали, убило вас, - сказал ординарец Птицын, когда Серпилин подошел к машине.
   "Неужели и меня так же от страха перекосило?" - поглядев на него, подумал Серпилин и полез в машину.
   Шофер, ничего не говоря, нажал стартер. Каждый переживал по-своему; этот спешил уехать.
   - Смотрим, дым растаял, а вы не встаете, - сказал Птицын. - Уже побежали было, а вы поднялись, мы и не подошли.
   - Ну и правильно, - сказал Серпилин.
   - Не пущу вас больше одного ходить, - сказал Птицын. По лицу его было все еще видно, как он перепугался.
   Отъехав полкилометра, увидели шедшую навстречу "эмку". "Эмка" остановилась, и из нее вылез Бережной.
   - Здравия желаю, товарищ генерал! - сказал Бережной. - Спешил, думал вас в полку нагнать. Пикин, черт его дери, не сразу сказал мне. Можно вас обнять?
   - Ты что, меня за девицу считаешь? - улыбнулся Серпилин.
   - А их-то я сроду не спрашивал, - сказал Бережной, уже обнимаясь с ним.
   Потом, отпустив и понизив голос, спросил:
   - Федор Федорович, можешь сказать на откровенность, ради чего приехал? Отстранять его или оставлять?
   - Не понял вашего вопроса, товарищ полковой комиссар, - сказал Серпилин громко и строго, и только в уголках его прищурившихся глаз была видна усмешка, менявшая смысл ответа.
   - То есть могу считать, что такого вопроса больше нет? Правильно понял?
   - Вы правильно меня поняли, товарищ полковой комиссар, - подтвердил Серпилин и добавил: - Прощай, Матвей Ильич, еду. Времени совершенно нет.
   - Все торопимся, торопимся, - сказал Бережной. - Хорошо хоть на дороге поймал тебя. Как на грех, свое начальство на голову свалилось!
   - А я тебе это начальство как раз и привез, - сказал Серпилин. - Имел приятную беседу по дороге...
   Бережной вопросительно посмотрел на него, но Серпилин ничего не добавил. Только спросил:
   - А где он?
   - За мной едет.
   - А куда?
   - Куда сам захочет. Во все три полка, заявил, должен попасть сегодня.
   - Да, быстрый, - сказал Серпилин. - Прощай. Окончательно некогда.
   - Все торопимся, торопимся... - еще раз сокрушенно повторил Бережной, пока Серпилин садился в "эмку".
   Только разъехались, как сзади послышались новые разрывы мин. Серпилин на ходу открыл дверцу и, нахмурившись, посмотрел назад. По расположению Цветкова опять били немецкие шестиствольные, только левей, чем в первый раз.
   Серпилин захлопнул дверцу и через сотню метров, только что миновав развилку, где, как ему объяснил по пути сюда офицер связи, вправо уходила дорога к Туманяну, увидел еще одну "эмку", ехавшую навстречу.
   Почти все переднее сиденье в ней рядом с шофером заполнял белый полушубок, и, пока "эмки" разъезжались, Серпилин видел лицо Бастрюкова крепко сжатые губы и напряженно, безотрывно смотревшие вперед глаза.
   "Сделал вид, что не заметил меня, - подумал Серпилин. - Интересно, куда он сейчас поедет: к Туманяну или к Цветкову?" И, повернувшись, посмотрел назад. "Эмка" с Бастрюковым остановилась на развилке и повернула к Туманяну. На горизонте, у Цветкова, на бледном небе еще плавал дым от недавних разрывов. "Может, его этот залп напугал?" - подумал Серпилин, вспомнив напряженные глаза Бастрюкова.
   Сказав Бережному, что времени окончательно нет, Серпилин немного покривил душой в пользу Пикина. Выкроить полчаса на обед все равно где-то надо, а Пикину это уже обещано.
   Пикина он застал стоящим у телефона, можно сказать, навытяжку, как будто мимо него знамя проносят. Значит, вскочил по случаю какого-нибудь выдающегося донесения - есть у него такая привычка.
   Увидев Серпилина, Пикин покосился, но позы не переменил.
   - Соединились! - сказал он, прикрывая трубку рукой и продолжая слушать. - Есть донести командующему... есть донести... - И прервал сам себя: - А начальник штаба армии рядом со мной находится. - И передал Серпилину трубку.
   - Товарищ генерал, - услышал Серпилин счастливый голос Кузьмича. Только что донесение получил: Цветков с Шестьдесят второй соединился! Сейчас сам иду туда с Бережным.
   Серпилин сказал "поздравляю", потом вспомнил о словах Батюка, поздравил еще и от его имени и положил трубку. И, когда положил, почувствовал непреодолимое желание посмотреть своими глазами, как и где соединились с Шестьдесят второй. Но усилием воли удержал себя, подумав о других делах, более необходимых сейчас, чем его личное присутствие там, где соединились с Шестьдесят второй.
   - Обед готов, - сказал Пикин, - думаю, что по такому случаю...
   - По такому случаю придется обед отставить, - сказал Серпилин. - Раз немцев надвое разрезали, будем теперь, согласно планам, на север поворачивать... Наметки, конечно, уже есть, но наметки наметками, а работы у меня сейчас будет...
   Он не договорил: Пикину все это и так должно быть понятно.
   - Так и не поговорили, - вздохнул Пикин.
   - Ошибаешься. Разговор все же к тебе есть, хотя и короткий. Когда был у Цветкова, нас с комдивом чуть "ванюшами" не накрыло. Но не в нас суть, а в том, что обратно ехал - опять залпы. Видимо, не все перед собой разведали, не все засекли.
   - Всего не засечешь, - сказал Пикин.
   - Но стремиться к этому надо. А я такого стремления пока у вас не вижу. Если б ваша артиллерийская разведка получше работала, возможно, уже доискались бы до этих "ванюш", вывели их из строя... А не способны вывести сами, дали бы наверх заявку на тяжелые калибры. Начальство, конечно, больше любит тех, кто у него меньше просит. Но это еще не вся доблесть, чтоб тебя начальство любило.
   - А я любви начальства не ищу, - обиженно сказал Пикин.
   - Не ищешь, а выходит так, словно ищешь! Конечно, сегодня, раз соединились, считается, что вы именинники! Но на будущее учти. И командующий артиллерией пусть учтет. И комдив. Передай обоим мое недовольство.
   - Слушаюсь.
   Серпилин посмотрел на вытянувшееся лицо Пикина.
   "Ничего, съест! А вот такую обиду - чтоб не от тебя узнал, как все решилось в дивизии, - наносить ему нельзя. Это другое дело!"
   - Про то, о чем говорил мне по телефону, принято решение пока оставить у вас все, как есть. И в замы по строевой дать от нас Артемьева. А теперь, когда уже принято, скажи, как считаешь лично ты?
   - Не знаю, как Кузьмич при своем здоровье довоюет, - сказал Пикин, - но лично я принять от него дивизию в такую минуту был бы не рад.
   Серпилин посмотрел ему в глаза и крепко стиснул руку - и за то, что сказал, и за то, как сказал, и за то, что остановился на этом, не стал больше ничего спрашивать.
   Всю обратную дорогу Серпилин перебирал в памяти то уже заранее обдуманное и частично обговоренное, что предстояло делать по армии в связи с новой обстановкой: после рассечения немцев на группы - северную и южную.
   Конечно, чего от себя прятаться, - рад, что все-таки не какая-нибудь другая, а именно бывшая твоя дивизия первой соединилась сегодня! И, снова вспомнив о ней как о своей, увидев огорченное лицо Бережного, повторявшего "все торопимся, все торопимся...", и лицо Пикина, по сути сказавшего то же самое, что и Бережной: "Так и не поговорили..."
   Оба, конечно, правы. А хотя - и правы и не правы. Когда жили вместе, в дивизии, тоже торопились и не все друг другу договаривали - сил не хватало. И так оно и будет всюду и со всеми, где бы и с кем ни служить, до самого конца войны. Будем и торопиться, и не договаривать, и жалеть потом, и снова торопиться, и снова не договаривать...
   34
   Казалось бы, вчерашний день был из тех, что вовек не забудутся. Но вслед ему пришел сегодняшний, насквозь проведенный в бою, и с первых же его минут Синцову некогда было думать ни о чем вчерашнем - ни о Бутусове, ни о Тане, ни о смерти жены, ни о встрече с Артемьевым, ни об этом немце, из-за которого их с Чугуновым чуть не убило ночью там, возле танка.
   Шел бой, и некогда было думать о вчерашнем. Тем более что когда после артподготовки сразу рванули вперед, всем уже казалось: вот-вот соединимся с Шестьдесят второй, и не где-то, а именно здесь. В батальоне все утро толклось начальство. Артемьев, правда, вскоре исчез: вдруг вызвали в штаб армии; а остальные схлынули только к середине дня, когда дальнейший успех наметился левей, в полку у Цветкова. Туманян тоже с утра был в батальоне, а потом, вернувшись в полк, нажимал по телефону и ругался так, словно сам не знал, как это бывает: сперва рванули, а потом застопорилось. А по сути, ревновал к соседу, что Цветков раньше соединится, - и жал! Когда-то говорили про Туманяна, что жать не умеет! Ничего, научился! Эта наука такая: пока силенок много, выдерживают характер, а когда людей остается кот наплакал, а название прежнее - полк, понемногу каждый привыкает: тебя жмут - и ты жмешь и требуешь от людей, когда они уже и так на грани невозможного.
   Сегодня Синцов и сам понервничал. Чугунова обидел - крикнул по телефону: "Где сидите? Случайно, не позади меня?" - и услышал в ответ: "Приходите, поглядите". Правда, после этого характера хватило прийти и поглядеть. По дороге чуть богу душу не отдал, а потом было стыдно смотреть в глаза Чугунову.
   Но как ни хорош Чугунов, однако и у него в роте после двенадцати часов продвижения не было. С ходу всунулись в глубину немецких позиций, а дальше - ни двинуться, ни повернуться.
   Потом уже, в четвертом часу, Чугунов наконец занял на правом фланге отдельно стоявшие развалины, из которых сильнее всего били пулемет. Но этому успеху тогда не придали особого значения, только заметили, что немецкий огонь как будто и слева стал послабее. Так и не успели понять, что случилось, когда вдруг совсем близко, в трехстах метрах, над следующими развалинами увидели красный флаг.
   Так стремились к этому все последние дни, а соединение все же произошло неожиданно! Увидели флаг, поднялись, рванулись прямо к нему и потеряли еще двух человек: слева ударил немецкий пулемет. Разозлились, ослепили этот пулемет огнем, подползли и забросали гранатами всех, кто там был.
   А потом в открытую, как будто уже ничего не могло произойти, рывком пробежали оставшиеся полтораста метров до развалин с флагом. И действительно, ничего не произошло: немцы не стреляли - или отошли, или тот закиданный гранатами пулемет был у них здесь последним. Над этим уже не думали. Мысль была о другом - о том, что соединились.
   В развалинах с флагом, когда добежали до них, было всего семь человек: командир взвода - сержант, пять его бойцов и политрук. В их лице и заняла 62-я армия те последние, с той, с их стороны, развалины одновременно с Чугуновым, взявшим другие последние, с этой, с нашей стороны.
   Флаг у ребят из Шестьдесят второй был заготовлен заранее - кусок кумача с остатками белых печатных букв: обрывок праздничного транспаранта с каким-то еще довоенным лозунгом. И был он прикручен трофейным телефонным проводом к обломанной палке от гардины. Вот какой это был флаг, который увидел Синцов, когда вместе с Чугуновым прибежал сюда вслед за солдатами. Прибежал и с первых же слов узнал, что исполнилась владевшая им в последние дни мечта встретиться со своей собственной бывшей дивизией. Надо сказать, что это была не просто мечта: в последние дни и по карте и по местности получалось, что он с батальоном выходит к тем самым улицам Сталинграда, где с октября держала оборону его бывшая дивизия. Но он все же до конца не давал себе поверить в такую встречу - мало ли какие могли быть там, в Шестьдесят второй, смены и переброски частей! А на поверку вышло, что ничего не переменилось: как дивизия держала оборону на этом направлении, так с него же потом, метр за метром, стала наступать на немцев. Правда, люди, с которыми встретились, были и не из того батальона и не из того полка, где служил Синцов. И кто у соседей в полку сейчас живой и кто неживой, политрук не знал, а на вопрос Синцова, по-прежнему ли командует соседним полком майор Шавров, ответил, что, кажется, так, фамилия сходная, но не майор, а подполковник. Про других, кто поменьше, вопросы тем более задавать не приходилось.
   - Так он же раненый, командир полка, третьего дня сам видел, как вывозили его! - вдруг сказал сержант, командир взвода.
   - Это наш, Пронин, а старший лейтенант за соседа спрашивает.
   - За соседа не знаем, - сказал сержант.
   Немцы нигде вблизи не стреляли - как отрезало. Бой слышался слева и справа, и с непривычки казалось далеко, потому что весь день был слишком близко - у самых ушей.
   С той стороны, из Шестьдесят второй, никто новый не подходил. Политрук нацарапал короткое донесение, что встретились со своими, и послал с ним к себе в тыл одного из солдат. Синцов сделал то же самое.
   Иван Авдеич разостлал на дымном снегу у стены плащ-палатку, на нее высыпали запас сухарей, сколько у кого было, и пустили в расход две фляги с водкой: у Синцова была начатая, а у Чугунова полная, по пробку. На двадцать человек хватило по глотку. Шестерым из Шестьдесят второй дали выпить первыми из уважения к их армии и к их солдатской судьбе. Хотя они наступали уже с конца ноября, а все же после стольких месяцев войны, когда только попяться на шаг - и уже в Волге, чувствовали себя как бы вышедшими из окружения. А седьмому не повезло: ушел с донесением, не выпив. Вспомнили о нем и пожалели.
   - В тюрьме сроду не сидел, - сказал политрук, после того как выпил, - а как будто из тюрьмы на волю вышел, честное слово. Раньше все в упор, в упор! - Он сжал кулаки и пристукнул ими друг о друга, показывая, как они все время в упор были с немцами. - А сейчас выходит: иди хоть до Москвы. И он махнул рукой.
   - До Москвы идти не требуется, - сказал любивший точность Чугунов, теперь требуется до Харькова.
   - Так я же не про то. - Политрук улыбнулся немного растерянно: неужели его не поняли?
   Но все его прекрасно поняли, даже Чугунов, поправивший только так, для порядка. Куда теперь наступать, политрук знал не хуже их, а просто сказал от души про собственное, нахлынувшее на него чувство свободы.
   Так просто, даже заурядно выглядело это историческое событие там, где оказался Синцов со своим батальоном. И на других участках фронта, левее и правее, где то же самое произошло получасом раньше или получасом позже, навряд ли все это выглядело более торжественно, хотя прямым результатом случившегося был конец 6-й германской армии как единого целого и полный отчаяния приказ генерал-полковника Паулюса о том, что в связи с потерей управления вся отрезанная от него северная группа войск отныне выходит из его подчинения и должна действовать и погибать самостоятельно.
   И в судьбе людей, и в судьбе воинских частей бывает за войну несколько высших точек. И чаще всего их вполне, до конца осознают лишь потом. Такой высшей точкой для Синцова и его батальона был этот момент соединения со сталинградцами. В их душах смешались и радостное чувство важности случившегося, и усталость от боя, и какое-то странное удивление: неужели соединились? Как же все это так просто вышло?.. Была и некоторая растерянность перед будущим: а что прикажут теперь? Ясно, прикажут что-то новое, куда-то повернут, или перебросят, или введут в бой на другом участке, или выведут во второй эшелон...
   К этим общим для всех чувствам у Синцова прибавлялось еще свое собственное. Впервые за все дни боев его как бы неуловимо отделяло от своего батальона и своих людей чувство сохранившейся связи с тем, прежним батальоном, который был рядом и до которого теперь действительно можно было дойти и встретить в нем всех, кто остался жив. Это вполне реально, потому что между ним и его бывшим батальоном уже не было немцев, а в то же время это было совершенно невозможно, потому что он был теперь в другой дивизии и командовал в этой другой дивизии другим батальоном и, пока шли бои, не мог даже подумать о том, чтобы оставить его.
   - Как ваша фамилия, товарищ политрук? - спросил Синцов у политрука из Шестьдесят второй.
   - Наумов.
   - А ваша, товарищ сержант?
   - Литвиненко.
   Синцов достал полевую книжку и записал их фамилии и фамилии бойцов. Что-то заставило его сделать это даже без мысли о том, понадобятся ли. Хотя могли понадобиться. Завалишину для политдонесения или для разговора с солдатами - мало ли для чего. А может, кто ее знает, просто вдруг сказалась забытая журналистская привычка.
   - Ладно, - сказал Синцов, засунул обратно в сумку полевую книжку и обратился к Чугунову: - Ты, Василий Алексеевич, оставайся пока здесь, тянуть связь обождем. Пойду к себе, узнаю, может, уже есть какие приказания.
   К себе - значит полкилометра назад, туда, где перед последним рывком наспех обосновал в полуразрушенном погребе свой последний командный пункт.
   - Погоди, старший лейтенант, - сказал политрук из Шестьдесят второй. Сейчас флаг тебе надпишу, передай в свою дивизию от нас.
   Синцов не понял, что значит "надпишу", но не переспросил. А политрук лег на плащ-палатку, расправил флаг на подсунутом одним из солдат куске обгорелой фанеры, приказал, чтобы придержали, натянул, вытащил из кармана полушубка огрызок химического карандаша и, слюнявя после каждой буквы, написал на флаге косо и крупно: "Бойцам 111-й от сталинградцев". И число: "26 ян.". После "ян" поставил точку - то ли карандаша, то ли терпения не хватило, - поднялся и отдал флаг молча стоявшему в ожидании Синцову. Отдал, даже не позаботясь написать номер собственной дивизии, отдал как награду от сталинградцев, все выдержавших и теперь известных на всю Россию. Такое у него в глазах было выражение в эту минуту - и слеза в уголке от усталости и от выпитой водки... Синцов взял и перенял из правой руки в левую обломанную палку с флагом, а правой долго тряс руку политрука, чувствуя, как слезы набегают на глаза.
   - Товарищ старший лейтенант... - раздался голос Рыбочкина.
   Синцов повернулся, увидел подходившего вместе с Рыбочкиным человека в новом белом полушубке и пошел к ним навстречу.
   "Кто бы это мог быть?"
   - Вот и довел вас до комбата, товарищ полковой комиссар, - весело сказал Рыбочкин, довольный и тем, что довел, и тем, что видит бойцов из Шестьдесят второй и этот флаг...
   - Заместитель начальника политотдела армии, - не называя своей фамилии, сказал полковой комиссар. - Был у вас в штабе батальона, когда донесение пришло. - И громко, в воздух, ни к кому не обращаясь, спросил: - Кто здесь из Шестьдесят второй?
   Политрук, стоявший до этого поодаль, подошел вместе с сержантом и бойцами.
   Полковой комиссар грузно шагнул к ним и быстро каждому пожал руку. А ни Синцову, ни Чугунову, ни другим из своей армии не пожал, как будто своим это не обязательно. Потом так же быстро, как шагнул, отступил на шаг, сказал "поздравляю" и повернулся к Синцову, продолжавшему держать флаг.
   - Кто воткнул? Вы воткнули или они?
   - Они, - сказал Синцов. И добавил: - Подарили нам в дивизию, на память.
   Полковой комиссар искоса глянул на флаг, словно оценивая, насколько хорошо он выглядит, потом заметил, что на флаге что-то написано, протянул к нему руку в новой белой, такой же, как и полушубок, рукавице, оттянул за край, прочел, отпустил и повернулся к Рыбочкину:
   - Возьмите, до машины донесите.
   Рыбочкин потянулся за флагом, и Синцов отдал его и, только уже когда отдал, сказал:
   - Это для нашей дивизии подарок, товарищ полковой комиссар.
   - А ваша дивизия не чужая в нашей армии, - сказал полковой комиссар густым, добрым, нравоучительным голосом. - В политотдел армии возьмем и кругом этого работу проведем. Как, старший лейтенант, доходит?
   - Так точно, доходит, товарищ полковой комиссар! - зло сказал Синцов. Он еще сам не знал, на что сердится, но что-то его злило и в этой поспешности, и в этом чересчур деловом объяснении, и в этом обращении к нему "доходит?", как будто полковой комиссар сказал что-то особенно умное, после чего необходимо спросить: доходит или не доходит?
   А полковой уже отвернулся от него, почему-то поглядев во все стороны, потом в небо, повелительно махнул рукой Рыбочкину и пошел назад так быстро, словно его задержали сверх ожидания и ему уже не оставалось тут ничего сказать или сделать, кроме того, что он сказал и сделал.
   Рыбочкин сделал три шага вслед за ним и растерянно обернулся. Но Синцов махнул ему рукой: "Ладно, съедим, делай, как приказывает полковой, что тебе остается?.."
   Собственно говоря, Синцову нужно было туда же, куда и им. Полковой, наверное, оставил свою машину в укрытии за их первым, утренним командным пунктом, больше негде. Но идти вместе с ним - раз не потребовал - не хотелось. "Дойдет", - сердито подумал Синцов, почему-то чувствуя себя обворованным из-за этого унесенного полковым комиссаром флага.
   - А у вас пока никто не подходит? - спросил он политрука из Шестьдесят второй.
   - Пока нет, - сказал политрук и кивнул вдаль, на быстро удалявшиеся спины полкового комиссара и Рыбочкина. - Быстрый какой! Я сперва подумал: кинооператор. Думал, снять нас хочет. А потом вижу: ничего у него с собой нет.
   - Я пойду, - сказал Синцов. - А сюда замполита пришлю. Общие мероприятия будут - вдвоем работайте.
   - Главное мероприятие уже провели, - улыбнулся политрук, кивнув на Ивана Авдеича, свертывавшего на снегу плащ-палатку.
   - Пока! - Синцов пожал ему руку. Хотел в последнюю секунду попросить: если все же встретите командира полка Шаврова, передайте привет от его бывшего комбата Синцова, - но удержался. Навряд ли встретит политрук командира чужого полка, зачем зря сотрясать воздух. Сказал солдатам из Шестьдесят второй: "До свидания, товарищи", - коротко кивнул Чугунову мол, поскольку ты тут, знаю: все будет в порядке, - и пошел вместе с Иваном Авдеичем назад, в батальон.
   По дороге захотел посмотреть, что это был за последний немецкий пулемет, который закидали гранатами, перед тем как соединиться, взял немного правей той лощинки, по которой бежал сюда, и столкнулся со старшиной из роты Чугунова. Старшина вдвоем с солдатом тащил по взгорку тело нашего бойца.