Симонов Константин Михайлович. Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

   Начальник политотдела армии был хороший мужик, но имел простительную, с точки зрения Захарова, слабость - не вылезал с передовой. А когда прибыл товарищ Бастрюков, в его лице приобрел желанного заместителя, который, не разгибая спины, сидел в политотделе за всех и гнал через себя снизу вверх бумаги, как всякий такой человек, забирая постепенно все большую силу. В последнее время Захаров чувствовал это по себе: Бастрюков все чаще лично являлся к нему с докладами и все настойчивее совал именно такие бумаги, от которых не открутишься. И под всеми ними - его подпись. Создает себе и во фронте и в ПУРе, среди всех тех, кто питает к этому слабость, авторитет недремлющего ока. А кроме того, там в ПУРе, в Москве, у него корешок в звании дивизионного; этот корешок его сюда и пристроил. И хоть ты и член Военного совета армии и считают, что натура у тебя твердая, а все же с товарищем Бастрюковым придется еще послужить. Знаешь ему цену, а голыми руками не возьмешь. Такого если уж брать, то надо, как занозу, чтоб не обломилась, а то глубже засядет, тогда вообще не вытянешь. И на это, при всем твоем горячем характере, у тебя должно хватить терпения. А не хватит - дурак будешь...
   - Ну, чего явился? Какая срочность? - спросил Захаров вошедшего Бережного. Думал, что Бережной после разговора по телефону начнет с вопроса: какая жалоба на политотдел дивизии? Но Бережной начал не с этого.
   - Константин Прокофьевич, на вас вся надежда. Нельзя до конца операции отстранять старика от командования дивизией...
   - А почему нельзя? - спросил Захаров. Он сразу понял: в дивизии что-то стряслось во время пребывания там Батюка, и Бережной считает, что ему, как члену Военного совета, все это уже известно. Но ему из самолюбия, не столько личного, сколько связанного с пониманием своих прав и обязанностей члена Военного совета, не хотелось обнаружить своего незнания перед Бережным, - Бережной все равно сейчас сам вывалит все, что у него за душой, и картина будет ясна.
   И Бережной действительно вывалил все.
   - Меня слеза прошибла, глядя на старика, после того как командующий уехал!
   - А ты вообще на слезу слабый.
   - Успел полюбить, - горячо сказал Бережной.
   - Быстро! Месяца не прошло...
   - А любовь бывает с первого взгляда, товарищ член Военного совета.
   - Опасное качество для политработников, - сказал Захаров. - А не будет у нас так, Матвей Ильич, - сегодня старика пожалеем, а завтра похороним?
   - Не знаю, - сказал Бережной. - Знаю одно: если завтра снимете считайте, что завтра же и похороните. Заживо.
   - А о дивизии ты думаешь?
   - Думаю. Дела у нас не хуже, чем у других. Пикин старается, я стараюсь, и старик себя не жалеет. А если хотите, чтоб он при своей открывшейся ране за оставшиеся дни меньше в полки лазал, дайте ему заместителя по строевой. Так и так у нас его нет.
   - Нет потому, что сами же еще при Серпилине просили воздержаться, пока ваш Щербачев из госпиталя не выйдет. Не хотели никого другого.
   - А сейчас, раз такая обстановка, просим: дайте.
   - Вот это больше похоже на дело, - сказал Захаров. - Поговорю с командующим и с начальником штаба. Как они на это посмотрят.
   - Я сам заранее к Серпилину схожу, - сказал Бережной.
   - А вот этого от тебя не требуется. Ты ему не свояк и не кум. Зачем тебе к начальнику штаба армии, пользуясь бывшей дружбой, ходить, ставить его в ложное положение?
   - Почему бывшей?
   - А ты не придуривайся. Ты меня понял, - сказал Захаров. - Возможно, конечно, что и такое решение будет: из армейских медиков консилиум назначить, решить, как, способен исполнять свои обязанности по состоянию здоровья или нет?
   - А-а... - махнул рукой Бережной. - Раз консилиум - все! Что им командующий прикажет, то и скажут.
   - А ты зачем людей сволочишь? - вдруг рассердился Захаров. - Не люблю в тебе этого, сам вроде хороший, а мазануть другого - так, с маху, плохим назвать, между прочим, не боишься. Откуда у тебя такое мнение? У нас начсанарм, если хочешь знать, еще тебя принципиальности поучит.
   - Виноват, не подумал.
   - Брось эту привычку, - по-прежнему сердито сказал Захаров, "виноват", потому что отпор тебе дал, а если бы не дал, считал бы, что прав.
   Захаров снял трубку и покрутил телефон.
   - Где командующий?
   В телефон ответили, что командующий пошел к начальнику штаба смотреть обстановку.
   - Так. - Захаров положил трубку. - Значит, время у нас с тобой еще есть.
   И, снова сняв трубку, позвонил Бастрюкову.
   - Заходите!.. Сейчас обсудим ваши безобразия, - повернулся он к Бережному.
   - Какие безобразия, товарищ член Военного совета?
   - А какие безобразия - заместитель начальника политотдела армии тебе скажет. Не хочу лишать его такого удовольствия. - Захаров посмотрел в глаза Бережному с каким-то показавшимся тому странным выражением, хотя странного тут ничего не было. Просто он глядел в глаза Бережного, и этот Бережной, которого он только что выругал, был в его глазах хорошим, стоящим человеком и, наверное, в том деле, о котором им предстояло говорить, тоже вел себя как стоящий человек. А Бастрюков, который сейчас придет, был, на его взгляд, человеком нехорошим и нестоящим, и история, которую он затеял, тоже была нестоящей историей. И тем не менее дело оборачивалось так, что этот нестоящий Бастрюков будет сейчас в его присутствии песочить стоящего Бережного, и в сложившейся обстановке помешать этому нельзя.
   Бастрюков был, как и приказано, наготове и явился почти мгновенно. Раскрыл ту же папку, с которой, приходил час назад, надел очки и стал излагать соображения.
   Излагал в том же порядке, как Захарову час назад, только немножко сильней нажал на фразу, что ему неизвестно, насколько с этим делом знаком замполит дивизии, как бы давая возможность Бережному найти лично для себя выход из положения. Вот и вся разница. "А так слово в слово, - отметил про себя Захаров, глядя на уже немолодое, с морщинками у глаз, но еще туго обтянутое, крепкое, здоровое лицо Бастрюкова, - сознает, что не люблю его и что этот доклад его не одобряю, сознает, но не отступает, потому что не боится меня. А не боится потому, что думает или пересидеть меня на своем месте, или рассчитывает, что не выдержу характера и сплавлю куда-нибудь с отличной характеристикой, только бы подальше от себя".
   Бережной сидел, низко нагнув бритую голову, и глядел в стол перед собой. Захарову хотелось встретиться с Бережным взглядом и сказать ему молча, глаза в глаза: "Пойми, с кем имеешь дело, Бережной, пойми и будь умный". Но Бережной глаз не поднимал.
   - У меня все, - сказал Бастрюков.
   - Отвечайте, полковой комиссар, - сказал Захаров Бережному.
   Если бы отвечать по-умному, надо было сказать: "Разберемся, выясним, доложим..." А тем временем сплавить этого немца из дивизии, а с "выясним", "доложим" не спешить, пока не будет конца делу в Сталинграде, а там выбрать момент, когда всем будет не до этого, и доложить, что все в прошлом, а на будущее учтем!
   Но Бережной умным в таких случаях быть не умел. Он медленно поднял побагровевшую голову и сказал:
   - И откуда только у товарища Бастрюкова такая подробная информация по нашей дивизии. Он у нас так давно не был, что я его и в лицо-то забыл!
   - А ты не отклоняйся, - сказал Захаров, - давай по существу.
   - А по существу... Что канцелярия у нас, как вычислил товарищ полковой комиссар, слабей работает, чем в других дивизиях, то мы мечтали до сих пор, что политотдел армии нас, наоборот, похвалит, - меньше, чем другие, ему бумаг шлем. А раз ругает - исправимся, доведем до своей процентной нормы. А что касается духа приятельства, нетребовательности и потери бдительности, который, по его словам, сложился у нас в политотделе дивизии, то насчет приятельства, верно, у меня все замполиты полков друзья-приятели, я их на войне полюбил и разлюбить не обещаю. А насчет моей нетребовательности, то пусть товарищ полковой комиссар Бастрюков в любой наш полк пойдет, и в шкуре замполита сутки пробудет, и выполнит все, что я от своих замполитов в бою требую, а потом доложит вам, требователен я или нет. А насчет потери бдительности, то, действительно, признаю, упустил: имею какого-то писателя в дивизии, который мне ни слова не говорит, а товарищу Бастрюкову пишет и пишет. Учту, исправлюсь... А что как главный факт товарищ Бастрюков про Гофмана доложил, тут все правильно...
   - Что значит правильно? - переспросил Захаров.
   - Правильно мы поступили, товарищ член Военного совета. Так я считаю.
   - То есть как правильно?
   - А что ж, человек в разведку пошел, "языка" взял, мы сначала за это "Звездочку" обещали, но побоялись, что в армии зажмут, и дали что в нашей власти - "За отвагу". Лучше бы, конечно, "Звездочку", но "За отвагу" медаль тоже хорошая. Так что, я считаю, правильно.
   - Опять отклоняешься, - сказал Захаров. - Тебя не про награды спрашивают, а про другое.
   - Я считаю, одно с другим связано, - сказал Бережной. - Он за сентябрьские бои одну "За отвагу" получил, за ноябрьские - вторую, теперь - третью. Семь "языков" на его счету. А теперь, значит, после третьей "Отваги", из дивизии по шапке?
   - Разрешите задать вопрос полковому комиссару, товарищ член Военного совета, - сказал Бастрюков.
   - Задавайте.
   - Вас с соответствующим приказом знакомили?
   - Знакомили.
   - Вам, что ваш боец по национальности немец, когда известно стало?
   - А мне это так давно известно, - сказал Бережной, - что я уже и забыл об этом. И считал, что к нему этот приказ уже не относится. Когда человек три "Отваги" получил еще до этого приказа!
   - Для точности не три, а две.
   - Для точности две. Пойдите попробуйте получите их, эти две "Отваги". Я лично не берусь. Может, вы возьметесь?
   - Эй ты, шахтер, попридержи язык! - прикрикнул Захаров на Бережного.
   - Меня это мало трогает, товарищ член Военного совета, - спокойно сказал Бастрюков. - Мне суть надо выяснить. А суть, по-моему, ясна. Приказ злостно нарушен. С ведома замполита дивизии.
   - Не с ведома, - сорвался Бережной, - а по совету и настоянию, на полную мою ответственность. И не копайте ни под кого другого. Не трудитесь!
   - Шахтер! - снова прикрикнул Захаров.
   - Извините, товарищ член Военного совета.
   - Я доложил все, что мне известно, товарищ член Военного совета. Бастрюков закрыл лежавшую перед ним папку. - Прошу извинить, но не ожидал, что заместитель командира дивизии по политчасти позволит себе проявить в вашем присутствии такую партийную невоспитанность по отношению ко мне. Надеялся, что хотя бы вы пресечете! Разрешите идти? - И поднялся, стремясь подчеркнуть, что он, человек, выполнивший свой долг, уходит, оставляя его наедине с Бережным, у которого, не то что у него, Бастрюкова, наверное, найдется с членом Военного совета общий язык.
   Но Захаров не дал ему такой возможности.
   - Останьтесь. Мы с вами еще не закончили.
   Он повернулся к Бережному и, прежде чем сказать ему то, что собирался, встал. Бережной тоже встал. Вскочил и Бастрюков.
   - Чтобы завтра этого немца в дивизии духа не было, - сказал Захаров, глядя в глаза Бережному. - Об исполнении донесете.
   - Ясно.
   - И если будут новые случаи нарушения, - пеняйте на себя. А в связи с докладом товарища Бастрюкова изложите в рапорте на мое имя, как вы дошли до жизни такой - приказы нарушать. Рассмотрим ваш рапорт на Военном совете. После окончания боев. Сейчас нет времени заниматься вашими художествами. Только этого нам не хватало... Вы свободны, идите, - резко заключил он и покосился на Бастрюкова.
   Тот стоял замкнутый, с неподвижным, окаменевшим лицом. Понимал, конечно, что член Военного совета уже наполовину вывел Бережного из-под удара, и притом так, что не подкопаешься. Понимал и молчал, даже бровью не повел, пока Бережной не скрылся за дверью.
   Захаров, сам не садясь и не приглашая садиться, подошел к Бастрюкову.
   - Все, что заслуживает внимания в вашем докладе, учту. А вам рекомендую с завтрашнего же дня начать бывать в частях, чтобы не выслушивать от замполитов дивизий того, что сегодня слышали.
   - Слушаюсь, товарищ член Военного совета, - сказал Бастрюков. - Но только вы сами знаете, как у нас до сих пор с начальником политотдела складывалось. - Сказал это с видом бедного Макара, на которого все шишки валятся. "Везу воз за всех, - говорило его лицо, - не вылезаю из писанины и черной работы и за это еще получаю упреки!" - Кому-то из нас все же надо и здесь быть.
   - Кому-то надо, - сказал Захаров. - Но не вам. Если потребуетесь и не найду, доложат, что Бастрюков в войсках, обещаю, что голову с вас за это не снимем. Завтра буду в Сто одиннадцатой, надеюсь встретить вас там. Вопросы ко мне есть?
   И, провожая взглядом Бастрюкова, подумал: "Нет, друг дорогой, я с тобой не примирюсь, буду воевать до конца, как с фрицами. И хорошей характеристики, по принципу "гони зайца дальше", тебе не подпишу! Или сам загремлю от твоих подкопов, - а ты под меня уже копаешь, больше чем уверен, - или докажу, кто ты есть. Хотя это не так-то просто, потому что не ты один такой!.."
   Когда за Бастрюковым закрылась дверь, Захаров позвонил командующему. Батюк уже вернулся. Захаров накинул на плечи бекешу - идти было недалеко и вышел.
   Батюк сидел у себя вдвоем с Серпилиным и пил чай. Несмотря на это мирное занятие, судя по обрывкам фраз, которые, скидывая бекешу, услышал Захаров, разговор шел на полубасах.
   - К нашему шалашу, Константин Прокофьевич, - сказал Батюк, увидев входившего Захарова, - чай пьем.
   - Ну что ж, если третий не лишний. - Захаров сел к столу.
   - Обстановка в целом складывается неплохая. На завтра - посидели с ним - кое-что дополнительно предусмотрели, - кивнул Батюк на Серпилина. Думаю, днем все же соединимся или на фронте Сто одиннадцатой, или на фронте Сто седьмой.
   - Видимо, на фронте Сто одиннадцатой, - сказал Серпилин.
   - Когда ты вошел, как раз говорили о Сто одиннадцатой, - сказал Батюк. - Хочу этого, понимаешь ли, крестьянского вождя с дивизии все же убрать. Тем более рана у него открылась... Причина законная и необидная. Потом тяжелей снимать будет. Ты не в курсе, я тебе расскажу.
   - Я в курсе, - сказал Захаров. - У меня Бережной был, докладывал.
   - Уже забегали всеми обходными путями, - ревниво сказал Батюк. Заскулили, зажаловались...
   - Почему обходными? С каких пор, если замполит дивизии идет с таким вопросом к члену Военного совета, это обходной путь? - спросил Захаров. Он не давал Батюку наступать себе на ногу, не дал и сейчас.
   - Ладно, вернемся к сути дела, - сказал Батюк.
   - Вернемся. Кстати, почему ты Кузьмича крестьянским вождем окрестил? Скорей, уж рабоче-крестьянский. В восемнадцатом году в Донбассе первой повстанческой армией командовал...
   - Вот именно, - сказал Батюк. - Армией командовал, а до командира дивизии так и не дорос. "Ишь ты", "поди ж ты", "надоть", "мабуть"... Можно подумать, что не с генералом, а со старшиной разговариваешь.
   - Вы не совсем правы, Иван Капитонович, - сказал Серпилин. - Я к своей бывшей дивизии, сами понимаете, отношусь ревниво, но командует он ею неплохо - и по результатам скажу, и по настроению, и по телефонным переговорам, в частности с Пикиным. И воюет, надо отдать ему должное, грамотно и, я бы сказал, находчиво, хотя человек своеобразный... Надо к нему привыкнуть.
   - А мне времени не отпущено ко всем привыкать. К тебе привык, что ты каждое второе слово поперек, - и на том скажи спасибо. - Батюк усмехнулся.
   К Серпилину - это была правда - он действительно привык, даже за последнее время привык не тягать его к себе с докладами, а утром и вечером сам ходил к нему в штаб смотреть обстановку. Привык к целесообразности этого, хотя, если бы месяц назад ему сказали, что он будет делать так, ни за что бы не поверил! Вообще ему повезло - сначала на члена Военного совета, теперь на начальника штаба. Оба были из тех, над которыми не покуражишься. А Батюк, имея дело с такими людьми, незаметно для себя сам делался лучше. Отсутствие сопротивления доводило его до самодурства, а наличие, наоборот, возвращало в рамки здравого смысла, которого он отнюдь не был лишен. Так было и сейчас.
   - Хорошо, скажем, не я, а ты решаешь за свою бывшую дивизию, - вдруг обратился он к Серпилину.
   - Если я решаю, то до конца операции его не трогаю.
   - А если он, при своих ранах, окончательно с катушек?
   - Тогда вопроса не будет, - сказал Серпилин. - Но я доверяю его совести. Видимо, он чувствует себя способным докомандовать дивизией. Будь иначе - не цеплялся бы, не такой человек.
   - Много ты знаешь, какой он человек, - сказал Батюк, - с Шестьдесят второй сегодня не соединился, хотя еще вчера обещал!
   - А мы тоже фронту обещали, что ж, и нас теперь снимать? - сказал Серпилин. - И, откровенно говоря, не считаю, что виноваты. Сопротивление сверх ожиданий. Разведка фронтовая еще раз наврала. Не тридцать и не сорок тысяч там, в котле, осталось, а много больше.
   - Закончим - посчитаем, - сказал Батюк.
   - Бережной, когда был у меня, такую мысль подал, - сказал Захаров. Может быть, не отстраняя Кузьмича, ему завтра уже заместителя по строевой подобрать, чтобы был его глазом в полках.
   - Все это полумеры, - сказал Батюк. - Заместителя, конечно, можно и должно дать. Пикина твоего, - он кивнул Серпилину, - пока исполняющим, а старика - в госпиталь. Я ему уже сказал это, он ждет.
   - Эх, Иван Капитоныч! - сказал Серпилин. - Если бы у него эта рана открылась в начале операции или в середине, я бы слова не сказал. Но когда перед самым концом... Надо же на его судьбу трезво посмотреть: если рана открылась, а ему пятьдесят восьмой год, это же его последняя операция, и не завершить ее для него смерти подобно... Очень прошу отложить на несколько дней ваше решение.
   Батюк нахмурился. Кузьмича он мало ценил с самого его прихода: и прислали его второпях, через голову, не спросясь, и первое впечатление от старика было какое-то чудное, осталось такое ощущение, что сунули тебе в армию какого-то перестарка, - на тебе, боже, что мне негоже. Правда, потом Кузьмич неплохо воевал, но это мало изменило первое впечатление, сложившееся у Батюка. Считал, что неплохо воюет потому, что начальник штаба хороший, а вообще командир дивизии без перспективы, случайный. А сегодня плюс ко всему - еще этот разговор о Фрунзе. Подумаешь, Фрунзе его не тыкал! Какой герой гражданской войны нашелся... Батюка это тем более задело, что, брякнув сегодня Кузьмину "сдавай дивизию", он сделал это не со зла, а просто по привычке не думать о людях; вообще имел такое обыкновение говорить с подчиненными - и хвалил и ругал с маху, ни с чем не считаясь, и тут не посчитался, дал понять: отвоевал свое, старик, валяй в богадельню! Сейчас в глубине души чувствовал если не раскаяние - до этого не дошел, - но все же некоторую неловкость. И это чувство тоже мешало ему сейчас проявить свой нрав и пренебречь сопротивлением Захарова и Серпилина.
   - Ладно, - помолчав, сказал Батюк и повернулся к Серпилину. - Утром, после артподготовки, поезжай сам в свою бывшую дивизию. Посмотри, как у них в целом дела идут, скорректируй, если надо, и к комдиву приглядись без сожалений, как долг требует. Если вынесешь такое же впечатление, как и я, вернешься - сразу доложим во фронт и отстраним от командования. А если сочтешь возможным оставить, тоже кота за хвост нечего тянуть. Там у них в дивизии твой помнач оперативного еще сидит?
   - Третий день, - сказал Серпилин.
   - Считаешь возможным его на зама?
   - Считаю возможным.
   - В таком случае согласуй с командиром дивизии и назначай от моего имени. Как ты смотришь на это? - обратился Батюк к Захарову.
   - Согласен.
   Батюк повернулся к Серпилину.
   - Но имей в виду, Федор Федорович, в свою дивизию поедешь, свою дивизию и пожалей. Она дороже всех генеральских печалей. Сложится впечатление, что я был прав, - не качайся.
   - А я не качели. Если надо снять, не остановлюсь перед этим.
   Когда вышли вместе с Захаровым от командующего, Серпилин уже протянул руку, чтобы проститься, но Захаров остановил его:
   - Проводи до моей квартиры. По Сто одиннадцатой в разведроте Гофмана помнишь?
   - Помню. Две "Отваги" лично вручал. А что? Узнали, что немец?
   - Да, - сказал Захаров. - Раздул тут у меня один работничек кадило: нарушение приказа и так далее... Пришлось Бережному дать острастку...
   - Тогда уж и мне, - сказал Серпилин.
   - Ничего, Бережной переживет и забудет, - сказал Захаров. - Я не о нем тревожусь. Что этот Гофман за человек?
   - Дайте мне семь тысяч таких немцев, как он, я из них дивизию сформирую и во главе ее пойду воевать с фашистами. И считаю, что не раскаюсь.
   - Ясно. Я приказал, чтоб завтра духу его в дивизии не было, - сказал Захаров, не считая нужным объяснять Серпилину, что сделал это не от хорошей жизни: сам поймет.
   - И куда его теперь дальше?
   - А об этом ты думай, раз он, по твоим словам, настолько хороший человек. Я свое дело сделал, теперь ты свое сделай.
   - Могу оставить у себя в разведотделе сверхштатно переводчиком, они скоро будут нужны до зарезу.
   - Слишком близко, - сказал Захаров. - Опять раскопают и второе кадило раздуют.
   - Тогда согласую и отправлю в разведотдел фронта для той же цели. Там с руками оторвут.
   - Опять за еврея выдашь? - усмехнулся Захаров.
   - Подумаю, - сказал Серпилин серьезно, - в зависимости от того, с кем говорить буду.
   - Вот и все.
   Они уже стояли у входа в то, что Захаров так громко назвал своей квартирой.
   - Охота в свою дивизию съездить? Засиделся в штабе.
   - И охота и неохота.
   - Почему?
   - Больно миссия деликатная. Мне Пикин по-товарищески еще пять дней назад звонил, когда у Кузьмича рана открылась, спрашивал, как быть. Кузьмич взял с них слово - никому ничего, и положение Пикина, конечно, трудное. По букве как бы и обязан доложить, а по духу - всем известно, что сам спит и видит дивизию получить. Чем бы ни кончилось, все равно скажут: копал яму, хотел место занять.
   - И что ты ему сказал?
   - Сказал, пусть считает на всякий случай, что доложил, а я ходу не дал. А если создастся нетерпимое положение, пусть позвонит в открытую.
   - Не звонил?
   - Пока нет.
   - Да, миссия твоя действительно деликатная, - сказал Захаров. - Хотя, по сути, сам на нее напросился.
   - А потому напросился, что не терплю, когда так: все, что мог, сделал и пошел вон! Даже без спасиба! Можно по-всякому решать, но так нельзя. Война, конечно, сплошь и рядом толкает на такую бездушную стезю. И сам подчас на нее вступаешь... Вот как с Гофманом с этим. Но все равно не терплю этого ни в себе, ни в других.
   - Да, все мы люди не безгрешные, - вздохнул Захаров.
   - Эта верно, - сказал Серпилин, - только привыкать к этому неохота... Разрешите идти?
   33
   На следующее утро, 26 января, после короткой свирепой артподготовки части армии продолжали заниматься тем, чем занимались уже семнадцатые сутки, - сокрушали немецкую оборону, иногда врываясь и вгрызаясь в нее, а иногда только вминаясь и вдавливаясь.
   Немцы дрались ожесточенно, хотя по всем признакам были уже на краю гибели. И, пожалуй, бойцы на передовой чувствовали это не хуже, чем генералы в штабе армии, а может, даже и лучше, потому что в большей степени - на собственной шкуре. Откровенно говоря, в том порыве, с каким в последние дни люди шли в бой, было, кроме всего прочего, и озлобление, вызванное собственной усталостью, и нетерпеливое недоумение: когда же кончатся у немца те последние силы, про которые твердим уже не первую неделю?
   Пока шла артподготовка, Серпилин сидел над картой у телефона и думал о том, какие результаты даст этот еще с вечера тщательно спланированный артиллерийский удар, от каких будущих потерь спасет и от каких все равно не избавит. И еще думал о несоответствии масштабов своих вчерашних ночных разговоров с командующим и Захаровым с тем событием, которое про изойдет сегодня, если разрежем немцев и наконец соединимся с 62-й.
   Ну какое, в самом деле, значение рядом с этим имеет приказ, умный или неумный - в это уже поздно входить, - но вынуждающий тебя ломать теперь голову над судьбой разведчика - немца с тремя медалями "За отвагу" и упрямым характером, из-за которого он не дал писарю записать себя евреем.
   И какое значение по сравнению с общими масштабами происходящего имеет даже то, покинет свою дивизию генерал Кузьмич на несколько дней раньше конца операции или отпразднует победу, а потом уедет в госпиталь...
   А все же нельзя было вчера не переживать всего этого и нельзя сегодня уклоняться от трудных решений по этим, как говорится, частным вопросам, потому что все это тоже есть жизнь на войне. И от нее не отвернешься, если ты не вовсе чурка. Батюк на что уж задубел, только и делают люди, что ушибаются об него, - и близко и далеко стоящие, - и то вчера проняло...
   Но как только закончилась артподготовка, думать обо всем этом сразу стало некогда - пошли первые звонки и донесения. Через час с небольшим картина начала вырисовываться. Дело шло успешно. Когда идет туго, доносить никто не торопится, а когда намечается успех да вдобавок есть чувство, что взятого не отберут, тут с донесениями не задерживаются. Тут их хоть отбавляй!..
   В 111-й, судя по звонку от Пикина, дела сегодня шли особенно хорошо.
   Поговорив с Пикиным, Серпилин сразу же позвонил Батюку, сообщил последние донесения и спросил, нет ли перемен, будет ли "добро" ехать.
   - Добро, поезжай, - сказал Батюк. - Кто за тебя останется?
   - Начальник оперативного отдела.
   - Поезжай, - повторил Батюк. - Пока не вернешься, буду на месте. Не особо задерживайся.
   - До каких часов разрешите отбыть? - Серпилин любил в таких вещах полную точность.
   - До шестнадцати. А в общем, смотри сам по обстановке.
   - Слушаюсь. - Серпилин положил трубку и спросил адъютанта, прибыл ли из 111-й полковник Артемьев.