Симонов Константин Михайлович. Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

   - Где же вас угораздило?
   - В Барабинске, для нее, - жена сына кивнула на девочку, - у бабы стакан топленого молока купила, а пока расплачивалась, поезд пошел. Стакан проводнице отдала, а сама руками схватилась и сорвалась, коленку об платформу раскроила... В Омске, спасибо, долго стояли, в железнодорожной больнице посочувствовали, рану почистили и повязку с мазью наложили. А эта, пока меня там перевязывали, чуть из поезда не выскочила: "Где мама?" Привыкла ко мне, конечно, все вдвоем да вдвоем. Видели, как за мной ходит, не отлипнет...
   Говоря это, она разливала чай; потом намазала сгущенное молоко на хлеб и подвинула девочке:
   - Ешь. Самая любимая ее еда.
   - А шоколад-то! - спохватился Серпилин.
   Он взял шоколад и отломил несколько кусков.
   - Никогда такого не видела, - сказала жена сына.
   - Трофейный, немецкий. Они его последнее время своим на парашютах сбрасывали, а парашюты к нам попадали.
   - Страшно там, наверное, было, - сказала она, и он понял, что сейчас, после потери мужа, она еще в таком состоянии, когда, думая о войне, все время думает только об одном - как там страшно. Страшно, потому что был человек - и нет. - Скажи спасибо дедушке...
   Серпилин с непривычки даже не сразу понял, кому это сказано. А когда услышал послушное тоненькое "спасибо" и увидел обмазанную шоколадом пуговку носа, улыбнулся:
   - Ешь на здоровье. У меня в мешке еще много, я его не люблю.
   Сказал и увидел недоверчивые глаза маленького человека, услышавшего явную ложь и нелепость. "Ешь, ешь, я не люблю. Пей, пей, я не люблю" наверное, не первый раз это слышит и, хотя всего три года, уже не верит...
   - В самом деле не люблю, ей-богу!
   - Пойдем, доченька, посуду помоем. - Жена сына встала, протянула девочке одну чашку, а все остальное забрала сама и пошла к дверям.
   Серпилин, глядя ей вслед, подумал, что хотя она сейчас в валенках, и хромает, и немного сутулится, и нисколько не думает о своей внешности, а все-таки она видная и довольно красивая, а главное, совсем еще молодая женщина. И как бы она сейчас ни горевала, жизнь для нее еще не кончилась.
   Когда он в двадцать первом, после гражданской, приехал к своей будущей жене, вдове Васи Толстикова, выполняя данное ему обещание, то встретил ее такой одинокой и такой готовой ответить любовью на его любовь, что вначале даже не поверил своему счастью, был не готов к нему, потому что прошло тогда после смерти Толстикова всего два с половиной года и была Валентина Егоровна не только потом, айв молодости строгой женщиной. Но раз отгоревала, значит, отгоревала; раз полюбила, значит, полюбила. А хранить верность мертвому для соседей и родственников - была не из таких, чтоб с этим считаться! А Вадиму шел тогда пятый год; не намного больше, чем теперь его дочери...
   Жена сына вернулась одна. Серпилин взглянул на нее вопросительно. Уже привык за это время, что девочка ходит за ней хвостом.
   - Моется после вашего шоколада. Сейчас укладывать ее буду. Вы все же хотите на диване?
   - Уже сказал, чего к этому возвращаться?
   Она кивнула.
   - Вадим мне про вас говорил, что сказано - отрезано.
   "А еще что он тебе говорил про меня?" - подумал Серпилин, глядя, как она, стоя спиной к нему, складывает вчетверо снятое с кровати покрывало.
   - Мне Филимонов сказал, что его похоронили на станции, около школы, и название станции записал. Как вы думаете, можно будет нам туда на могилу съездить?
   Он посмотрел на нее и, поколебавшись, все же ответил то, что думал:
   - Навряд ли... Тем более пока фронт еще близко.
   - Не до нас людям будет? - спросила она.
   И он кивнул, радуясь, что женщина умная, и неплаксивая, и способная в своем горе думать не только о себе, но и о людях. А про себя подумал, что ехать туда ей не надо ни сейчас, ни потом. В наступлении, да еще зимой, похоронили где пришлось, в лучшем случае столбик с дощечкой воткнули, а через неделю уже не разберешь, где что, все под снегом.
   Она вышла за девочкой и вернулась с ней.
   - Укладывайте, я пока выйду, покурю. - Он встал.
   - Курите здесь, вы, наверное, в комнате курить привыкли. Валентина Егоровна тоже курящая была, мне Вадим говорил.
   - Да, бабушка у нее курящая была, - сказал Серпилин, с трудом совладав с голосом. - А я все же выйду...
   "Бабушка, дедушка", - думал он, шагая взад-вперед по тесной передней. Слова были непривычные. Бабушки обе уже умерли, а тот, второй дедушка, со стороны матери, двадцать лет в бегах... И, вполне возможно, сейчас где-нибудь на фронте... Сколько их теперь на войне, этих дедушек призывного возраста. Птицын, ординарец, тоже с декабря дед - письмо получил.
   Почему сын уже перед самым отъездом на фронт все-таки не передумал стронул семью, вызвал сюда, в Москву? Комната лучше, чем у них там, или надеялся, что с питанием будет лучше? Или предполагал, что туда, в Читу, до конца войны не вырвется, а сюда сумеет? А может, просто заранее думал о возможности своей гибели и считал, что если они будут в Москве, в отцовской квартире, то отец скорее сделает для них все необходимое? Ну что ж, мысль нормальная.
   Серпилин прошел мимо телефона, задев локтем качнувшуюся трубку. И снова подумал о том, о чем думал уже много раз: когда он зазвонит, этот телефон, скоро или не скоро?
   Жена сына приоткрыла дверь и вышла в переднюю.
   - Что, уложила? - Серпилин незаметно для себя перешел с ней на "ты", как это у него почти всегда бывало с людьми, к которым он начинал хорошо относиться.
   Она вздохнула. Лицо у нее было усталое, видимо, ей и самой хотелось спать.
   - Я вам, как вы сказали, не стелила, только подушку на диван положила, а остальное вое на стуле приготовленное... Может, пока так ляжете?
   - Сейчас прилягу, - сказал он. - Ты там ложись пока, вижу, спать хочешь не хуже дочки, а когда ляжешь, крикни, я зайду.
   Она кивнула и ушла. И едва ушла, как сразу зазвонил телефон.
   Серпилин схватил трубку и услышал голос Ивана Алексеевича:
   - Ты что же прячешься? Приехал, а...
   Больше Серпилин ничего не услышал. В телефоне что-то звякнуло и разъединилось. Он покричал: "Алло, алло", - повесил трубку, подождал немного, не будет ли нового звонка, и, решив - раз такое дело - сам позвонить навстречу, набрал номер телефона Ивана Алексеевича в Генштабе.
   В ответ на просьбу соединить с генерал-лейтенантом незнакомый по фамилии майор ответил, что Ивана Алексеевича нет, и спросил:
   - Доложить о вас генерал-лейтенанту Мартынову?
   - Нет, не надо, - сказал Серпилин и положил трубку, уже понимая, что там, в Генштабе, произошли перемены. На месте адъютанта другой адъютант, а на месте Ивана Алексеевича, очевидно, этот Мартынов.
   Он с усилием вспомнил старый-престарый домашний телефон Ивана Алексеевича и набрал номер. Просто так, на всякий случай, почти без надежды, но едва раздался первый гудок, как услышал знакомый голос:
   - Вас слушают!
   - Иван Алексеевич! Серпилин говорит.
   - Я ему звоню, а он разговаривать не хочет, трубку вешает! - со смешком сказал Иван Алексеевич. - Давай приезжай ко мне, если свободен и адреса не забыл. Машину прислать или имеешь?
   - Видишь ли, какое дело... - сказал Серпилин.
   В трубке опять что-то звякнуло, оборвалось, и другой, уже не Ивана Алексеевича, голос откуда-то совсем близко спросил:
   - Серпилин?
   - Я.
   - Спускайтесь, за вами выслана машина.
   41
   Когда Серпилину сказали "пройдите" и он открыл сначала первую, потом вторую дверь и вошел к Сталину, ему показалось, что в комнате никого нет. Он сделал несколько шагов, остановился и увидел Сталина, вдруг появившегося в глубине, наверно из-за какой-то другой двери. Серпилин стоял там, где остановился, а Сталин, заложив руки за спину, шел ему навстречу из глубины кабинета.
   На Сталине была непривычная маршальская форма с широкими золотыми погонами и брюки навыпуск с красными лампасами. Он шел переваливаясь, казалось - даже чуть-чуть прихрамывая, но при этом так мягко ступая, словно на ногах у него были не ботинки, а мягкие кавказские сапоги.
   Вот и все, что запомнил Серпилин до того, как, отрапортовав и протянув руку навстречу протянутой руке Сталина и близко увидев его лицо, испытал странное, почти нереальное чувство встречи с ожившим и стоящим перед ним портретом.
   - Немного переменились с тех пор, как я вас видел. - Сталин мимолетно улыбнулся; Серпилин так и не понял - чему.
   - А вы мало переменились, товарищ Сталин, - сказал Серпилин.
   Сталин взглянул на него и, сделав левой рукой, в которой держал трубку, недовольный жест, которым отмахиваются от уже привычной неправды, правой медленно, словно нехотя, повел в сторону стоявшего вдоль стены длинного стола:
   - Садитесь.
   И, повернувшись, пошел к дальнему концу стола, где стояло одно кресло его.
   Серпилин не солгал: Сталин действительно мало переменился с тех пор, как Серпилин в последний раз близко видел его на торжественном выпуске академий в мае тридцать седьмого. Только спина стала старая, но это сделалось заметным лишь теперь, когда Сталин повернулся и пошел к столу.
   "Семьдесят девятого, старше меня на пятнадцать лет", - идя за ним к столу, подумал Серпилин, хотя до этого никогда в жизни не думал о том, на сколько лет Сталин старше его.
   Он подошел к столу и сел за три стула от Сталина. Сесть ближе за таким длинным столом почему-то показалось неловким.
   Сталин посмотрел на него и, ковыряя трубку спичкой, усмехнулся.
   - Политбюро здесь нет, садитесь на его место. - А когда Серпилин пересел, спросил вдруг, без предисловий: - Вы написали мне, что мы напрасно арестовали командарма второго ранга товарища Гринько?
   Гринько был комкор, а не командарм второго ранга, Сталин спутал, но Серпилин не решился его поправить.
   - Я встречался с ним и на очной ставке, и в лагерях, товарищ Сталин. Он был глубоко предан вам.
   - Это я уже читал. Я спрашиваю вас: вы совершенно уверены, что мы его напрасно арестовали? - Сталин посмотрел Серпилину в глаза. И Серпилину стало не по себе от этого пристального, привычно и холодно сознающего свою силу и власть взгляда. И, почувствовав, что ему страшно и что если не выдавить из себя этот страх сразу, с самого начала, потом его уже не выдавишь, ответил резким и неожиданно громким в пустой комнате голосом, в котором от напряжения послышался даже вызов:
   - Совершенно уверен. Как в самом себе.
   Сталин посмотрел на него с каким-то странным выражением лица - как будто его удивило, что люди еще способны так говорить с ним, - и поднялся. Серпилин поднялся тоже, не понимая, что это значит, - может быть, конец разговора? Но Сталин остановил его мягким, повелительным жестом руки. Остановил и пошел вдоль стола. И Серпилин, которого Сталин заставил сидеть, повернулся на стуле в его сторону.
   Сталин молча дошел до другого конца стола, вернулся, и опять пошел, и, проходя мимо Серпилина, еще раз пристально посмотрел ему в глаза. Посмотрел и пошел дальше и там, у другого конца стола, еще не поворачиваясь, что-то сказал себе под нос, так тихо, что Серпилин только благодаря крайнему напряжению, в котором находился, уловил это сказанное себе под нос Сталиным:
   - Если найдем - пересмотрим.
   Сталин вернулся, сел за стол и, не глядя на Серпилина, так, словно ни на секунду не сомневался, что каждое его слово, конечно, услышано, спросил:
   - Другие вопросы ко мне есть?
   - Есть один вопрос, товарищ Сталин, - сказал Серпилин, только теперь начиная сознавать все значение буркнутого там, спиной к нему, слова "пересмотрим".
   - Слушаю вас.
   Серпилин сказал об услышанном вчера ночью от Захарова - что Управление тыла поторопилось с отменой полевых денег и с переводом войск на вторую норму довольствия.
   - Перестарались, - сказал Сталин. - Мы их уже поправили. А теперь у меня к вам несколько вопросов. Первый: почему ходите в старой форме?
   Серпилин ожидал от Сталина какого угодно вопроса, только не этого.
   - У нас там еще нет новой, товарищ Сталин, - сказал Серпилин. - Впервые увидел ее сегодня в Москве.
   - Значит, здесь есть, а там нет, - сказал Сталин. - Не торопятся. Думают, что здесь это важно, а там не важно. Нас здесь одевают, а вас там одеть не торопятся. А с другими вопросами, наоборот, слишком торопятся!
   Он несколько секунд молчал, так, словно забыл, о чем еще хотел спросить Серпилина, потом усмехнулся:
   - Второй вопрос касается уже не формы, а содержания. Как смотрите на то, чтобы принять на себя командование армией?
   - Как прикажете, товарищ Сталин.
   - В ноябре сорок первого года вы прислали мне письмо, просили отправить вас на фронт, невзирая на состояние здоровья. Как теперь ваше состояние здоровья?
   - Намного лучше, чем тогда, товарищ Сталин.
   - Значит, утвердим. Раз вы не возражаете, - снова усмехнулся Сталин и, увидев в глазах Серпилина вопрос, молча позволил его задать.
   - Когда и куда ехать, товарищ Сталин?
   - Туда, где были, - сказал Сталин. - Товарищ Батюк засиделся на армии. С начала войны командует армиями. Не растет. Есть мнение - повысить. Дать возможность шире развернуть свои способности.
   В словах Сталина заключалась какая-то ирония, в этом сомневаться не приходилось, но непонятно было, к чему она относилась, если речь шла не о понижении, а о повышении.
   - Третий вопрос, - сказал Сталин. - Как вы на личном опыте оцениваете уроки закончившейся операции, состояние войск и готовность их к новым действиям?
   Серпилин сказал в ответ то, что думал: войска в закончившейся операции действовали неплохо. Некоторые просчеты связаны с тем, что для большинства это первый опыт крупных наступательных боев, а излишние потери чаще всего объяснялись еще не изжитым шаблонным стремлением к фронтальному продвижению. Установка - каждый день, везде, хоть на шаг, вперед! - иногда дорого обходилась. Случалось, что зря клали людей, захватывая несколько сот метров ничего не решавшего пространства, которое бы и так попало нам в руки сразу после захвата той или иной ключевой позиции. Сказал и об артиллерии: что использование ее мощи общевойсковыми начальниками оставляет желать лучшего. Все еще сказывается недостаточное понимание того, что в условиях современной войны, требуя продвижения от пехоты, надо продвигать вперед и огонь.
   Говорил все это, радуясь, что Сталин слушает и не прерывает. Говорил внешне спокойно, а внутренне очень волнуясь, понимая, что это и есть самое главное, что он обязан сказать. И его судьба, будь он начальником штаба или командующим, все равно всего-навсего одна судьба, и даже судьба Гринько - тоже только одна судьба. А то, о чем он сейчас говорил и что Сталин слушал не перебивая, касалось ежедневно и ежечасно тысячи людских судеб. Касалось стиля руководства войной и того подстегивания, которое как намекают знающие люди - идет с самого верха и порой толкает тех, кто внизу, на показные успехи и лишнюю кровь.
   Серпилин сознавал, что говорить на эту тему опасно, но все-таки говорил, хотя и осторожно, тщательно выбирая слова.
   Сталин слушал, не глядя на него. Потом, когда Серпилин замолчал, сказал:
   - О прошлом ясно. Теперь о будущем. Как оцениваете состояние своей армии сегодня?
   И хотя Серпилин понимал естественность этого вопроса, однако слова Сталина резанули его. Разве все, что он говорил, он говорил о прошлом? Он меньше всего говорил о прошлом. Он ни на кого не кивал, говорил об ошибках, как о собственном опыте, не только потому, что понимал, чего может стоить отрицательный отзыв, данный о ком-то здесь, в этом кабинете, но и действительно считал это малосущественным. Дело было не в прошлом, тем более что оно закончилось победой, а в том, чтобы не повторять ошибок и не множить излишних потерь. Неужели Сталин не понял самого главного? Этого просто не могло быть!
   Со смятением в душе Серпилин стал говорить о сегодняшнем состоянии своей армии. И тут Сталин, выйдя из безразличной задумчивости, оживился, как человек, наконец услышавший то, что его действительно интересовало. Он сразу начал прерывать и ставить вопросы по ходу дела: о цифрах потерь во всех видах вооружения, состоянии транспорта, убыли в личном составе, сроках, в которые можно принять и обучить пополнение. Но хотя вопросов было много, чувствовалось, что его интересует только одно: когда армию можно снова бросить в бой как полноценную силу?
   Отвечая на его вопросы, Серпилин вдруг сказал то, о чем не раз за войну думал, - что раненый солдат, попав за пределы медсанбата, у нас, как правило, уже не возвращается в свою часть, и это неверно, потому что повышение боеспособности частей, куда после ранений будут возвращаться служившие в них солдаты, с лихвой окупит все сложности, связанные с дополнительными перевозками.
   Сталин выслушал, но, как показалось Серпилину, и на этот раз отбросил в сторону то главное, в чем Серпилину хотелось его убедить, и задал вопрос, относившийся только к данному моменту: сколько это может дать пополнения на передовую людьми, имеющими опыт сталинградских боев, в течение ближайших трех недель в масштабах армии? Серпилин назвал примерные цифры. На отрезке трех недель они, конечно, были невелики, но ведь он имел в виду не это, а необходимость ломки всей системы, при которой раненые не возвращались в свои части!
   - Да, - вдруг сказал Сталин. - Будем готовиться к лету. - И, посмотрев мимо Серпилина на висевшую на стене карту, спросил: - Как показали себя в боях наши танки Т-34?
   Серпилин сказал, что танки Т-34, по его мнению, хороши, но он лично в этом вопросе недостаточно компетентен: пока еще не взаимодействовал с ними в крупных масштабах, хотя впервые увидел их зимой сорок первого.
   - Первые танковые батальоны были перевооружены ими еще в сороковом, сказал Сталин.
   В его голосе, кажется, прозвучал оттенок удивления тем, что Серпилин так поздно познакомился с этими танками. И Серпилин неожиданно для себя сказал то, что было совсем не обязательно говорить:
   - В сороковом году, товарищ Сталин, я еще был в гостях у Николая Ивановича.
   - У какого Николая Ивановича? - спросил Сталин с какой-то даже веселой заинтересованностью, вызванной неожиданностью ответа.
   - Мы, военные, когда сидели, Ежова так между собой называли, - сказал Серпилин: отступать было поздно, раз сорвалось, надо договаривать.
   Сталин рассмеялся. Потом перестал смеяться и, мягко коснувшись рукой плеча Серпилина, сказал с насмешливой укоризной:
   - Нашел время, когда сидеть! - и, отодвинувшись вместе с креслом от стола, посмотрев мимо Серпилина, с силой повернул в пальцах даже скрипнувшую от этого трубку. - Ежова мы наказали.
   Сказал так, что у Серпилина мороз прошел по телу, поднялся и пошел через весь кабинет. А Серпилин, следя за ним глазами, пока удалялась его спина, думал: вот сейчас возьму и скажу ему все, все, что в глубине души думаю о том времени! Скажу, что не просто я и не просто Гринько, а почти все, с кем встречался там, в лагерях, и военные и невоенные, почти все зря - ни за что, по клевете, по доносам, по каким-то черным, неизвестно откуда взявшимся спискам. И со всеми с ними, с кем еще и сейчас не поздно, надо что-то сделать - пересмотреть, спросить, узнать по по протоколам допросов, а как было на самом деле, послать комиссии и узнать наконец всю правду, кому и зачем все это понадобилось тогда сделать - не одному же Ежову, какая бы он ни был гадина!
   "Сделайте это, товарищ Сталин! Сделайте это, пока не поздно, пока люди еще живы и продолжают на вас надеяться!" - хотелось крикнуть ему.
   А Сталин повернулся и шел теперь обратно, лицом к нему, в Серпилин на мгновение вспомнил это лицо тогда, в мае тридцать седьмого, на торжественном выпуске академий. Лицо было такое же спокойное, как сейчас, а через неделю после этого арестовали Тухачевского, Якира, застрелился Гамарник, и началось, в пошло!
   Тогда вначале, после первого закрытого военного процесса, он с ужасом поверил, что заговор был. Не мог не поверить: что же другое, кроме существовавшего в действительности страшного, авантюристического, в последний момент разоблаченного заговора, могло поставить к стенке этих людей, еще месяц назад считавшихся цветом армии? И лишь потом, когда собственная судьба столкнула его с нелепыми и чудовищными обвинениями, предъявленными людям, которым и не снилось то, в чем их обвиняли, - лишь тогда, даже не в тюрьме, а уже в лагерях, его начала тяготить мысль: а может, и тогда, с теми, вначале, было то же самое, что с ним и с другими потом?
   Он смотрел на приближающегося Сталина и думал: "Сейчас скажу: "Товарищ Сталин, выясните все, поручите! Все с самого начала, именно с самого начала!"
   Сталин подошел, сел, ковыряя над пепельницей в трубке, подался вперед, и Серпилин, в порыве чувств уже готовый сказать ему все, что собирался, вдруг близко, вплотную увидел безжалостно-спокойные глаза Сталина, занятые какой-то своей, может быть вызванной воспоминанием о Ежове, далекой и жестокой мыслью. Увидел эти глаза и вдруг понял то, о чем до сих пор всегда боялся думать: жаловаться некому!
   - Что-то хотели сказать? - спросил Сталин, и Серпилину на секунду показалось, что Сталин видит сейчас все то, о чем он думает. Но эта секунда прошла, и он понял, что Сталин просто смотрит на него, видимо больше не имея к нему вопросов и ожидая, что он попросит разрешения быть свободным.
   - Разрешите идти, товарищ Сталин? - поднялся Серпилин.
   Сталин, держа в правой руке трубку, которую так за все время и не закурил, немножко повел в сторону рукой вместе с трубкой, как бы говоря: "Ну что ж, раз вам нужно, идите, не держу..."
   И было в этом жесте что-то одновременно и высокомерное и гостеприимное, как будто, несмотря на всю дистанцию между ними, Сталин не мог до конца уволить себя от роли хозяина, к которому пришел гость. Он немножко задержал руку в этом неторопливом жесте и медленно встал.
   - До свидания, товарищ Серпилин. Какие-нибудь личные просьбы у вас есть?
   - Могу немедля отбыть в армию, товарищ Сталин. Но если возможно, прошу сутки на устройство личных дел в Москве.
   Сталин поднял на него глаза, казалось, хотел спросить: какие такие личные дела? Но не спросил, а только сказал:
   - Разрешаю... - И скупым жестом показал на дверь: - Там скажите им...
   Серпилин сдвинул каблуки, повернулся и пошел и, уже закрывая дверь, еще чувствовал на своей спине взгляд Сталина.
   А Сталин, проводив его долгим взглядом, не меняя направления, пошел в ту же сторону вслед за ним.
   Серпилин, уходя, считал, что его судьба уже окончательно решилась в разговоре со Сталиным. Но на самом деле она до конца решилась не тогда, в разговоре, а сейчас, когда Сталин молча смотрел ему в спину. Он часто вот так окончательно решал судьбы людей, глядя им уже не в глаза, а в спину, когда уходили.
   Сталин дошел вслед за Серпилиным до двери, медленно повернулся и так же медленно пошел назад.
   "Оказывается, эти военные там, у себя в лагерях, называли этого Ежова по имени и отчеству - Николаем Ивановичем. Придавали этому слишком маленькому человеку слишком большое значение. С политической точки зрения не так плохо, но смешно!"
   Сталин вспомнил, как выглядел Ежов во время последнего разговора с ним здесь, за этим столом, и, остановившись посреди кабинета, негромко, один на один с собой, рассмеялся. Потом подошел к столу, потянулся к трубке телефона, но отвел руку и снова стал ходить. Не став этого делать при Серпилине, он теперь все-таки захотел, проверяя свою память, позвонить насчет того человека, про которого сказал Серпилину: "Если найдем пересмотрим..." Но пока тянулся к трубке, напряг память и, кажется, вспомнил...
   Звонить было незачем. Тогда, в октябре, в критические дни после сдачи Можайска, он распорядился ликвидировать многих из тех, кто еще сидел и кого он, с основаниями или без оснований, считал опасными для себя в случае военной катастрофы. В том списке этого человека не было. Но потом, когда в июле сорок второго, снова расценивая положение как отчаянное, он позвонил и приказал Берии подготовить еще один список, - в том втором списке этот человек был...
   Если он ошибся и этого человека все-таки не расстреляли тогда, можно было теперь проверить это, освободить и послать его на фронт. Но он не любил проверять свою память, которой имел основание гордиться. Не любил не потому, что кто-нибудь мог выставить напоказ ошибку его памяти, - мало кто бы на это решился, - а потому, что, уже давно и беспощадно вытаптывая вокруг себя людей, он внутри этой созданной им пустоты одиноко вел счеты с самим собой и сам ставил себе в упрек и ошибки памяти, и вообще ошибки или, верней, то, что наедине с собой изредка соглашался считать своими ошибками.
   Бывший командарм второго ранга Гринько был расстрелян в июле сорок второго года по месту заключения... Память Сталина зацепилась за какое-то противоречие, которое было, но которого он сначала не заметил. Этот Серпилин писал: "Комкор..." А там, в том списке стояло: бывший командарм второго ранга. Да, так оно и было!
   В тридцать седьмом он хотел назначить этого человека в Белоруссию вместо Белова и уже сказал, чтобы ему присвоили звание командарма и вызвали с Дальнего Востока в Москву, а на следующий день передумал... У него были тогда колебания относительно этого Гринько...
   Теперь Сталин окончательно вспомнил, как это было, и, подумав о Серпилине, усмехнулся решимости последних строк его письма, - что если товарищ Сталин ему доверяет, то, значит, этот Гринько должен находиться там же, где он, - на фронте. А если товарищ Сталин ему не доверяет, то он должен находиться там же, где этот Гринько, - в лагерях.
   Уже отправив письмо, Серпилин несколько раз тревожно думал, что эта фраза может все погубить. Но произошло как раз наоборот. Сначала эта непривычная по своей резкости фраза заставила тех, от кого это зависело, сразу же доложить письмо, независимо от их отношения к сути дела. Не доложить письма, содержащего такую фразу, было опасно. А потом, когда о письме доложили и Сталин прочел его, эта фраза обратила на себя его внимание гораздо больше, чем воспоминания о встрече в восемнадцатом году, под Царицыном, которыми Серпилин, очевидно, надеялся затронуть его душу. К этим воспоминаниям Сталин относился так же равнодушно, как и ко многим другим. В его долгой жизни было слишком много воспоминаний, которые обычно считаются к чему-то обязывающими, но через которые он с легкостью переступал. Большинство их теперь уже было связано с людьми, от которых он счел нужным навсегда освободиться. И если бы он отступал перед какими-то воспоминаниями, вместо того чтобы переступать через них, он бы не считал себя тем, кем привык считать, - политиком, способным решать судьбы революции, не отступая ни перед чем, в том числе и перед собственными воспоминаниями.