Страница:
– И что в том дурного?
– Я не сказал, что это плохо. Мы спорим не о морали. В рвении своем я, пытаясь защитить своих Детей, подобную судьбу уготовил и родному миру. Но это противоестественно . Это отклонение является равно причиной и следствием уродливого искажения людской натуры, которое мы видим перед собою, и общества, в котором вы заставляете себя существовать.
– На Земле не так плохо…
– Откуда вам знать? – ядовито бросил Тан’элКот. – Лишь в последние несколько дней вы столкнулись с реальностями жизни на вашей планете. Нравится ? – Он ткнул пальцем в окно, за которым Коллберг открыто потирал пах ладонью, прижимаясь к стеклу щекой и полуоткрытыми губами. Эвери, вздрогнув, отвернулась, и покрепче обхватила плечи руками.
– Не понимаю. Если тебе так ненавистны их планы, зачем ты помогаешь им?
– Я помогаю не им! – Вскочив на ноги, великан воздвигся над нею, потрясая титаническим кулаком. – Я помогаю тебе . Я помогаю Вере . Я… – Ярость его угасла так же быстро, как и вспыхнула. Пальцы разжались, рука опустилась вяло. – Я пытаюсь вернуться домой.
За окном тяжело, словно кобель в охоте, дышал Коллберг.
– Ну, – проговорила наконец Эвери, – тогда тебе не повезло.
– О чем вы?
Она покачала головой.
– Какой ты все же неотесаный мужик, профессионал. Потому-то и не можешь найти искомой связи.
– Не понимаю.
– Еще бы. О том я и говорю: ты мужчина. Ты думаешь, что девочка была связана с рекою. А это не так. Вера упоминала об этом, когда я забрала ее и мы вместе летели в Бостон. Упоминала вполне недвусмысленно. Она никогда не была связана с рекой. Только с матерью.
– С матерью?..
– Ныне покойной, мне следовало бы добавить.
Тан’элКот прищурился.
– Все же я идиот, – пробормотал он, вновь присев на стул рядом с ложем и с удвоенной силой принялся вглядываться в лицо спящей. – Сила… – шептал он. – Нужен только доступный источник силы…
– Что ты делаешь? Она мертва, Тан’элКот. Связь порвана.
– Мертва, да – но шаблон ее сознания сохранился, как живет во мне душа вашего сына. Он был заморожен в момент ее гибели. Шаблон бессилен, верно, но только пока лишен тела, которым может повелевать. Представьте себе, скажем, записанную на диске компьютерную программу: информационную структуру, для которой требуются лишь терминал, на котором выполняется, и источник силы для запуска.
– Какой силы?
И за ее спиной, в дверях, раздался бездушный скрежет, служивший голосом Артуро Коллбергу:
– Моей силы.
Земную жизнь пройдя до половины, подлый рыцарь очутился в сумрачном лесу, где не было путей и все тропы вели к погибели.
И все же подлый рыцарь не терял надежды. К различным поводырям обращался он за помощью и направлением. Первым спутником ему была Мечта Юности. Потом он обратился к Дружбе, и к Долгу, и, наконец, к Рассудку, но по очереди они заводили его лишь в темные чащи.
В конце концов подлый рыцарь оставил надежду и опустился на тропу, почитая себя за мертвого.
И по сию пору сидел бы он в том лесу, если бы лица его не коснулся ветер, принося с собою ароматы степных просторов, бескрайних небес, ясного солнца, снегов и высоких гор.
Ветер, подъятый крылами темного аггела.
Глава четырнадцатая
1
2
3
– Я не сказал, что это плохо. Мы спорим не о морали. В рвении своем я, пытаясь защитить своих Детей, подобную судьбу уготовил и родному миру. Но это противоестественно . Это отклонение является равно причиной и следствием уродливого искажения людской натуры, которое мы видим перед собою, и общества, в котором вы заставляете себя существовать.
– На Земле не так плохо…
– Откуда вам знать? – ядовито бросил Тан’элКот. – Лишь в последние несколько дней вы столкнулись с реальностями жизни на вашей планете. Нравится ? – Он ткнул пальцем в окно, за которым Коллберг открыто потирал пах ладонью, прижимаясь к стеклу щекой и полуоткрытыми губами. Эвери, вздрогнув, отвернулась, и покрепче обхватила плечи руками.
– Не понимаю. Если тебе так ненавистны их планы, зачем ты помогаешь им?
– Я помогаю не им! – Вскочив на ноги, великан воздвигся над нею, потрясая титаническим кулаком. – Я помогаю тебе . Я помогаю Вере . Я… – Ярость его угасла так же быстро, как и вспыхнула. Пальцы разжались, рука опустилась вяло. – Я пытаюсь вернуться домой.
За окном тяжело, словно кобель в охоте, дышал Коллберг.
– Ну, – проговорила наконец Эвери, – тогда тебе не повезло.
– О чем вы?
Она покачала головой.
– Какой ты все же неотесаный мужик, профессионал. Потому-то и не можешь найти искомой связи.
– Не понимаю.
– Еще бы. О том я и говорю: ты мужчина. Ты думаешь, что девочка была связана с рекою. А это не так. Вера упоминала об этом, когда я забрала ее и мы вместе летели в Бостон. Упоминала вполне недвусмысленно. Она никогда не была связана с рекой. Только с матерью.
– С матерью?..
– Ныне покойной, мне следовало бы добавить.
Тан’элКот прищурился.
– Все же я идиот, – пробормотал он, вновь присев на стул рядом с ложем и с удвоенной силой принялся вглядываться в лицо спящей. – Сила… – шептал он. – Нужен только доступный источник силы…
– Что ты делаешь? Она мертва, Тан’элКот. Связь порвана.
– Мертва, да – но шаблон ее сознания сохранился, как живет во мне душа вашего сына. Он был заморожен в момент ее гибели. Шаблон бессилен, верно, но только пока лишен тела, которым может повелевать. Представьте себе, скажем, записанную на диске компьютерную программу: информационную структуру, для которой требуются лишь терминал, на котором выполняется, и источник силы для запуска.
– Какой силы?
И за ее спиной, в дверях, раздался бездушный скрежет, служивший голосом Артуро Коллбергу:
– Моей силы.
Земную жизнь пройдя до половины, подлый рыцарь очутился в сумрачном лесу, где не было путей и все тропы вели к погибели.
И все же подлый рыцарь не терял надежды. К различным поводырям обращался он за помощью и направлением. Первым спутником ему была Мечта Юности. Потом он обратился к Дружбе, и к Долгу, и, наконец, к Рассудку, но по очереди они заводили его лишь в темные чащи.
В конце концов подлый рыцарь оставил надежду и опустился на тропу, почитая себя за мертвого.
И по сию пору сидел бы он в том лесу, если бы лица его не коснулся ветер, принося с собою ароматы степных просторов, бескрайних небес, ясного солнца, снегов и высоких гор.
Ветер, подъятый крылами темного аггела.
Глава четырнадцатая
1
Новый отчет взорвался поясом шахида во чреве сети за несколько дней до праздника Успения. Актеры в Анхане наблюдали, как прибывает на барже делегация Монастырей со свитой из десятков чинуш и прислугою и тяжеловооруженными монахами с острыми взглядами ветеранов. У пристани в Промпарке делегацию встречала почетная стража, подобающая вассальным царькам, и оркестр столичного гарнизона в полном составе. Процессия встречающих окружила здоровенные дроги, которые пришлось волочь четырем горбатым волам.
Оркестр, как это в обычае у церкви Возлюбленных Детей Ма’элКота, завел торжественный гимн «Правосудие Господне», и процессия двинулась на север по улице Мошенников, затем через самое сердце Промпарка по самой широкой улице района – бульвару Мастеров, и дальше на юг по Дворянской, мимо импровизированных баррикад, ограждавших дымящиеся руины Города Чужаков, через заново отстроенный Рыцарский мост в Старый город и дальше по Дворянской на южный берег, на запад по Герцогской и снова по улице Мошенников через Старый город, чтобы повернуть на восток, выходя на центральную магистраль столицы – Божью дорогу.
И по всей длине этой перекошенной спирали выстроились толпы ликующих, беснующихся, гикающих горожан, привлеченных музыкой и торжественными кличами шествующих впереди глашатаев, звоном фанфар, объявлявшим о пленении Врага господня.
На дрогах установлен был высокий помост, а на помосте стоял прикованный, невысокий, не примечательный с виду мужчина, заросший десятидневной щетиной, черной, как его короткие волосы. К полуночи сенсация облетела всю Землю.
Кейн жив.
Оркестр, как это в обычае у церкви Возлюбленных Детей Ма’элКота, завел торжественный гимн «Правосудие Господне», и процессия двинулась на север по улице Мошенников, затем через самое сердце Промпарка по самой широкой улице района – бульвару Мастеров, и дальше на юг по Дворянской, мимо импровизированных баррикад, ограждавших дымящиеся руины Города Чужаков, через заново отстроенный Рыцарский мост в Старый город и дальше по Дворянской на южный берег, на запад по Герцогской и снова по улице Мошенников через Старый город, чтобы повернуть на восток, выходя на центральную магистраль столицы – Божью дорогу.
И по всей длине этой перекошенной спирали выстроились толпы ликующих, беснующихся, гикающих горожан, привлеченных музыкой и торжественными кличами шествующих впереди глашатаев, звоном фанфар, объявлявшим о пленении Врага господня.
На дрогах установлен был высокий помост, а на помосте стоял прикованный, невысокий, не примечательный с виду мужчина, заросший десятидневной щетиной, черной, как его короткие волосы. К полуночи сенсация облетела всю Землю.
Кейн жив.
2
Его светлейшее святейшество Тоа-Сителл, патриарх Анханы и верный сенешаль имперской короны, оперся о холодный каменный подоконник, глядя на Божью дорогу. Солнце катилось к горизонту, и в сумрачной комнате становилось зябко. Верхушку стены Сен-Данналина лишь едва тронула осенняя охра, но позлащенные шпили соседнего храма Катеризи полыхали на солнце, словно костры, – Тоа-Сителлу пришлось прикрыть глаза.
Капризные порывы ветра порой доносили до окон дворца клубы дыма от еще тлеющих руин Города Чужаков. Патриарху он был ненавистен. Дым набивался в голову черными комьями, путая мысли. А под тлеющими угольями гетто продолжался бой.
Думать об этом было тошно. В последнее время патриарха здорово беспокоили желудок и голова, словно в нем воплотился город, ему же отданный во власть, и от беспорядков на улицах его пробрала лихоманка. Остро, почти болезненно осознавал Тоа-Сителл, что сражение в катакомбах под городом идет даже сейчас – возможно, под самым дворцом. Уже несколько дней прошло с начала того, что армия уже прозвала Пещерной войной, а привыкнуть к ней все не удавалось. Сама земля казалась ему неверной, зыбкой, ужасающе ломкой, словно мостовая, по которой он ступал, была не прочней мыльного пузыря, готового лопнуть от солнечного лучика, словно она могла сгинуть вмиг, и он будет падать, и падать, и падать…
Поэтому патриарх более не покидал дворца.
На Божьей дороге, такой широкой, что она казалась не улицей, а площадью, столпились жители стольной Анханы, разодетые в лучшие свои наряды, – на расстоянии словно густо сплетенный ковер лохматых макушек, шляп, лысин. Торжественной процессии, которая с позором доставит Кейна в Донжон, еще не было видно, однако издали до ушей патриарха уже доносились звуки «Правосудия Господня». Тоа-Сителл изобразил на лице чуть заметную усмешку, холодную, как подоконник, на котором он полулежал.
Его милость достопочтенный Тоа-М’Жест, ответственный за общественный порядок, стоявший почтительно в трех шагах за левым плечом патриарха, покашлял в кулак.
– Присоединяйся, М’Жест, – непринужденно пригласил Тоа-Сителл. – Скоро его привезут. Не желаешь посмотреть?
– Если вы не против, ваше сияние…
– Против. Подойди.
Тоа-М’Жест боднул воздух и украдкой вытер рукавом пот со лба. Патриарх сделал вид, что не заметил. Когда герцог подошел к окну, Тоа-Сителл уловил исходящий от него запашок – кисловатый запах несвежего пота и навоза, пробивающийся сквозь аромат дорогих духов. Когда Тоа-М’Жест взял небрежно протянутую патриархом руку, пальцы его оказались влажны от пота и холодны, как кусок вырезки с ледника. И чуть приметно подрагивали.
Герцог коснулся сухими губами руки своего повелителя. Патриарх, не глядя на него, взирал в пустоту за шпилями Анханы.
– На той неделе исполнится семь лет, – задумчиво промолвил он, – как я стоял у этого самого окна вместе с графом – вскоре после того святым – Берном. Тогда мы тоже наблюдали, как по Божьей дороге везут Кейна. Тогда мы тоже полагали, что он пленен, скован, безопасен.
Ухватив герцога за подбородок, Тоа-Сителл повернул голову собеседника к себе, и взгляды их встретились.
– Тогда, – проговорил он, – мы тоже не предполагали, насколько ошибаемся, пока не стало слишком поздно.
Тоа-М’Жест сглотнул.
– Не знаю, о чем вы, ваше святейшество.
– Еще как знаешь! Не будь ослом. – Патриарх вздохнул. – Я знаю, что некогда ты считал Кейна другом, что в приватных беседах ты доходишь до того, что приписываешь ему свое возвышение. Я знаю, что ты можешь быть склонен оказать ему снисхождение. И я предупреждаю тебя, Тоа-М’Жест: такое снисхождение может стоить тебе головы.
– Ваше сияние…
Патриарх отмахнулся: ничего интересного на эту тему Тоа-М’Жест сказать все равно не сумеет.
– Как продвигается зачистка?
Герцог перевел дыхание, чтобы собраться с мыслями.
– Лучше, ваше сияние, но все еще медленно. Мы удерживаем поверхность Города Чужаков от Общинного пляжа до северных трущоб. Думаю, в течение десяти дней работы завершатся.
– Так долго? – пробормотал патриарх. – Праздник Успения надвигается стремительно, Тоа-М’Жест. Такое положение нестерпимо.
– Вся проблема в пещерах – скалы пересекают токи Силы, – напомнил герцог. – Тавматургическому корпусу недостает грифоньих камней. Отправлять солдат без магической поддержки против огров и троллей – уже плохо, а против камнеплетов? Ваше сияние, в пещерах с камнеплетами не справиться. Без грифоньих камней – никогда. Это самоубийство.
– Ты, думаю, понимаешь, что твоя неудачная попытка арестовать Кайрендал тревожит меня особенно? Когда-то она была твоей любовницей; отправившись за ней по моему приказу, ты вернулся с пустыми руками…
Герцог ощерился.
– При том, какими чарами разбрасываются эти уроды? – От злости к нему вернулись прежние манеры. – Нам пришлось отступить. Вы бы видели, какой херней они баловались – Ма’элКот не постыдился бы, блин, простите, помянул всуе… Сколько солдат вы готовы потерять?
– Образ их сопротивления меня не интересует. Половина патрульных в Городе Чужаков принадлежала к рыцарям Канта; тебе следовало подготовиться лучше.
– Никуда она не денется. Или сдастся вместе с остальными, или сдохнет в логове.
– Тем не менее. Твои успехи в борьбе с бывшими… м-м, соратниками … менее чем впечатляющи, М’Жест. Мы не можем позволить себе подобных… ошибок … когда имеем дело с Кейном.
– Ошибок не будет, – мрачно пообещал герцог.
– Как я понимаю, ты уже оплатил для него отдельную камеру.
Тоа-М’Жест напрягся, будто в ожидании удара.
– Ага.
– Наверное, ты можешь предъявить и объяснение, которое развеет мои страхи?..
– Разве это не очевидно?
Патриарх позволил себе продемонстрировать еще одну холодную слабую усмешку.
– Равно очевидными кажутся, на мой взгляд, несколько противоречащих друг другу объяснений. Мне любопытно, какое ты выберешь.
– Он калека, – просто ответил герцог. – Берн перебил ему хребет Косаллом. Яма полна мрази из подворотен. Там пленник не продержится и дня, даже часа – всякий захочет стать Парнем Который Грохнул Кейна. Не говоря о том, что большинство из них ожидает казни по обвинению – м-м, можно сказать, недостаточно обоснованному обвинению – в кейнизме. Не думаю, что кто-то осмелится его защитить.
– Понятно, – вымолвил патриарх. – То есть единственная твоя забота – чтобы он протянул до дня казни.
Тоа-М’Жест обернулся к окну, глядя на широкий тракт за стеною дворца.
– М-да, – проговорил он не спеша. – Нелегко в этом признаваться, понимаете? Но у меня теперь есть место , ответственность. Я люблю этого парня, как родного брата, но почему-то всякий раз, как он попадает в город, дело кончается гадской войнушкой.
Взгляд патриарха привлекли алые отблески закатного солнца на алебардах Рыцарей двора. Процессия вывернула с улицы Мошенников на Божью дорогу, начиная последний, триумфальный этап шествия. Далеко-далеко внизу едва можно было различить фигурку, обвисшую на раме в дрогах.
– Да, – пробормотал он, облизнув сухие, потрескавшиеся, горячие губы. – Кончается.
Капризные порывы ветра порой доносили до окон дворца клубы дыма от еще тлеющих руин Города Чужаков. Патриарху он был ненавистен. Дым набивался в голову черными комьями, путая мысли. А под тлеющими угольями гетто продолжался бой.
Думать об этом было тошно. В последнее время патриарха здорово беспокоили желудок и голова, словно в нем воплотился город, ему же отданный во власть, и от беспорядков на улицах его пробрала лихоманка. Остро, почти болезненно осознавал Тоа-Сителл, что сражение в катакомбах под городом идет даже сейчас – возможно, под самым дворцом. Уже несколько дней прошло с начала того, что армия уже прозвала Пещерной войной, а привыкнуть к ней все не удавалось. Сама земля казалась ему неверной, зыбкой, ужасающе ломкой, словно мостовая, по которой он ступал, была не прочней мыльного пузыря, готового лопнуть от солнечного лучика, словно она могла сгинуть вмиг, и он будет падать, и падать, и падать…
Поэтому патриарх более не покидал дворца.
На Божьей дороге, такой широкой, что она казалась не улицей, а площадью, столпились жители стольной Анханы, разодетые в лучшие свои наряды, – на расстоянии словно густо сплетенный ковер лохматых макушек, шляп, лысин. Торжественной процессии, которая с позором доставит Кейна в Донжон, еще не было видно, однако издали до ушей патриарха уже доносились звуки «Правосудия Господня». Тоа-Сителл изобразил на лице чуть заметную усмешку, холодную, как подоконник, на котором он полулежал.
Его милость достопочтенный Тоа-М’Жест, ответственный за общественный порядок, стоявший почтительно в трех шагах за левым плечом патриарха, покашлял в кулак.
– Присоединяйся, М’Жест, – непринужденно пригласил Тоа-Сителл. – Скоро его привезут. Не желаешь посмотреть?
– Если вы не против, ваше сияние…
– Против. Подойди.
Тоа-М’Жест боднул воздух и украдкой вытер рукавом пот со лба. Патриарх сделал вид, что не заметил. Когда герцог подошел к окну, Тоа-Сителл уловил исходящий от него запашок – кисловатый запах несвежего пота и навоза, пробивающийся сквозь аромат дорогих духов. Когда Тоа-М’Жест взял небрежно протянутую патриархом руку, пальцы его оказались влажны от пота и холодны, как кусок вырезки с ледника. И чуть приметно подрагивали.
Герцог коснулся сухими губами руки своего повелителя. Патриарх, не глядя на него, взирал в пустоту за шпилями Анханы.
– На той неделе исполнится семь лет, – задумчиво промолвил он, – как я стоял у этого самого окна вместе с графом – вскоре после того святым – Берном. Тогда мы тоже наблюдали, как по Божьей дороге везут Кейна. Тогда мы тоже полагали, что он пленен, скован, безопасен.
Ухватив герцога за подбородок, Тоа-Сителл повернул голову собеседника к себе, и взгляды их встретились.
– Тогда, – проговорил он, – мы тоже не предполагали, насколько ошибаемся, пока не стало слишком поздно.
Тоа-М’Жест сглотнул.
– Не знаю, о чем вы, ваше святейшество.
– Еще как знаешь! Не будь ослом. – Патриарх вздохнул. – Я знаю, что некогда ты считал Кейна другом, что в приватных беседах ты доходишь до того, что приписываешь ему свое возвышение. Я знаю, что ты можешь быть склонен оказать ему снисхождение. И я предупреждаю тебя, Тоа-М’Жест: такое снисхождение может стоить тебе головы.
– Ваше сияние…
Патриарх отмахнулся: ничего интересного на эту тему Тоа-М’Жест сказать все равно не сумеет.
– Как продвигается зачистка?
Герцог перевел дыхание, чтобы собраться с мыслями.
– Лучше, ваше сияние, но все еще медленно. Мы удерживаем поверхность Города Чужаков от Общинного пляжа до северных трущоб. Думаю, в течение десяти дней работы завершатся.
– Так долго? – пробормотал патриарх. – Праздник Успения надвигается стремительно, Тоа-М’Жест. Такое положение нестерпимо.
– Вся проблема в пещерах – скалы пересекают токи Силы, – напомнил герцог. – Тавматургическому корпусу недостает грифоньих камней. Отправлять солдат без магической поддержки против огров и троллей – уже плохо, а против камнеплетов? Ваше сияние, в пещерах с камнеплетами не справиться. Без грифоньих камней – никогда. Это самоубийство.
– Ты, думаю, понимаешь, что твоя неудачная попытка арестовать Кайрендал тревожит меня особенно? Когда-то она была твоей любовницей; отправившись за ней по моему приказу, ты вернулся с пустыми руками…
Герцог ощерился.
– При том, какими чарами разбрасываются эти уроды? – От злости к нему вернулись прежние манеры. – Нам пришлось отступить. Вы бы видели, какой херней они баловались – Ма’элКот не постыдился бы, блин, простите, помянул всуе… Сколько солдат вы готовы потерять?
– Образ их сопротивления меня не интересует. Половина патрульных в Городе Чужаков принадлежала к рыцарям Канта; тебе следовало подготовиться лучше.
– Никуда она не денется. Или сдастся вместе с остальными, или сдохнет в логове.
– Тем не менее. Твои успехи в борьбе с бывшими… м-м, соратниками … менее чем впечатляющи, М’Жест. Мы не можем позволить себе подобных… ошибок … когда имеем дело с Кейном.
– Ошибок не будет, – мрачно пообещал герцог.
– Как я понимаю, ты уже оплатил для него отдельную камеру.
Тоа-М’Жест напрягся, будто в ожидании удара.
– Ага.
– Наверное, ты можешь предъявить и объяснение, которое развеет мои страхи?..
– Разве это не очевидно?
Патриарх позволил себе продемонстрировать еще одну холодную слабую усмешку.
– Равно очевидными кажутся, на мой взгляд, несколько противоречащих друг другу объяснений. Мне любопытно, какое ты выберешь.
– Он калека, – просто ответил герцог. – Берн перебил ему хребет Косаллом. Яма полна мрази из подворотен. Там пленник не продержится и дня, даже часа – всякий захочет стать Парнем Который Грохнул Кейна. Не говоря о том, что большинство из них ожидает казни по обвинению – м-м, можно сказать, недостаточно обоснованному обвинению – в кейнизме. Не думаю, что кто-то осмелится его защитить.
– Понятно, – вымолвил патриарх. – То есть единственная твоя забота – чтобы он протянул до дня казни.
Тоа-М’Жест обернулся к окну, глядя на широкий тракт за стеною дворца.
– М-да, – проговорил он не спеша. – Нелегко в этом признаваться, понимаете? Но у меня теперь есть место , ответственность. Я люблю этого парня, как родного брата, но почему-то всякий раз, как он попадает в город, дело кончается гадской войнушкой.
Взгляд патриарха привлекли алые отблески закатного солнца на алебардах Рыцарей двора. Процессия вывернула с улицы Мошенников на Божью дорогу, начиная последний, триумфальный этап шествия. Далеко-далеко внизу едва можно было различить фигурку, обвисшую на раме в дрогах.
– Да, – пробормотал он, облизнув сухие, потрескавшиеся, горячие губы. – Кончается.
3
Имперский Донжон в Анхане начинал свою жизнь как последняя линия обороны речных пиратов, основавших город больше тысячи лет назад. В те времена будущая столица Империи представляла собою не более чем простой каменный кремль и сгрудившиеся вокруг него домишки за тыном на западной оконечности острова, который позднее назовут Старым городом.
Под крепостью располагалась естественная расселина в известняковых пластах, служивших геологической основой местности; провал шел глубоко под речным ложем, уводя в умопомрачительно сложный трехмерный лабиринт пещер и скважин, включая вертикальный колодец ко второй реке, протекавшей под землей параллельно руслу Великого Шамбайгена наверху. Расселину издевательски прозвали Донжоном, иначе говоря – оплотом, поскольку через нее проходил путь бегства на случай, если крепость падет.
Использовать в качестве тюрьмы Донжон начали спустя добрых сто лет после Освобождения, когда, выстояв против армий Панчаселла Бессчастного и его чародейных союзников, Анхана обеспечила себе владычество над окрестными землями. В ту эпоху пиратские вожаки Анханы взяли привычку именовать себя королями; а королям вечно недостает безопасных местечек, куда можно отправить тех врагов, кого нельзя просто так грохнуть.
Сейчас Донжон превратился в царство черных теней и застоявшегося воздуха, пропитанного влагой и смрадными испарениями чахоточных легких, сочащимися сквозь гнилые зубы.
Яма – это и без того немаленькая естественная пещера, за много лет расширенная и перестроенная, поначалу грубо, неопытными хуманскими инженерами, а потом, с потрясающим искусством, бригадами приговоренных камнеплетов. К тому дню, когда вниз по лестнице из зала суда спустили Хэри Майклсона, человека, который прежде был Кейном, Яма имела в поперечнике добрых сорок метров. В десяти метрах над полом ее по окружности опоясывала вырубленная в скале галерея. Чтобы сбрасывать новых заключенных на дно Ямы, с галереи мог опускаться на цепях единственный мостик-сходни. Пайки заключенным спускали в дешевых плетеных корзинках. О ложках речи не было.
Более свежим мазком в картине служила решетка из дощатых мостков, пересекающих Яму на высоте галереи и опирающихся на свисающие с потолочных сводов тяжелые цепи. На таких же цепях висели пять огромных медных ламп – каждая с хорошую бочку, с фитилем с мужскую руку толщиной. Лампы не гасли никогда, масло в них подливали и фитили меняли с мостков вооруженные самострелами стражники Донжона.
Темнота в Яме была роскошью.
В прежние годы Яма служила перевалочным пунктом, каменным загоном для заключенных, ожидающих суда, и каторжников, ждущих отправки в пограничные гарнизоны, или на рудники в пустыне, или на галеры военного флота Анханы, стоявшие в портовом городе Терана.
Сейчас все стало по-иному.
В канун дня святого Берна – чуть больше двух месяцев назад – армия и городская стража начали систематические массовые аресты кейнистов и им сочувствующих. Для задержанных еретиков приготовили бараки за пределами Донжона, но вскоре они были переполнены, по большей части недочеловеками тех пород, которые требовали особых клеток: ограми, троллям, древолазами и камнеплетами, причем заключенные каждой породы вызывали специфические трудности. Огры, равно как и тролли, являлись хищниками по натуре – огромными, невероятно сильными и вооруженными от природы здоровенными бивнями и твердыми, как сталь, когтями. Древолазы ростом не больше птиц и способны не только летать, но и окутывать себя чародейным плащом, что делает их практически невидимыми. Камнеплеты в силах месить и гнуть камень, металл и землю голыми руками. Не то чтобы все или даже большинство из недочеловеков принадлежали на самом деле к последователям учения Кейна, но Империя и церковь сочли выгодным решить, что так и есть, поэтому заключенным грозила казнь на массовом аутодафе, которым патриарх вознамерился отметить седьмую годовщину Успения Ма’элКотова.
А кульминацией празднества – блистательным финалом величайшего из празднеств, вершиной торжества по случаю седьмой годовщины преображения Ма’элКота из бога смертного в возвышенное божество – должно было стать сожжение Врага господня: самого Князя Хаоса.
Яму, таким образом, переполняли заключенные менее проблемных рас: хумансы, перворожденные и огриллоны. Не то чтобы и среди них все или хотя бы большинство составляли кейнисты; напротив, в основном то были бродяги, хулиганы и мелкие преступники, которых городская стража могла с легкостью схватить, чтобы тем продемонстрировать церкви непревзойденное служебное рвение.
Четыре сотни заключенных Яма могла бы вместить с некоторым комфортом. Шесть или семь сотен переполнили бы ее до опасного предела. К тому дню, когда по длинной прямой лестнице, прорубленной сквозь скальный монолит, представлявший собою единственный проход в Яму, спустили вышеупомянутого Князя Хаоса, в бурлящий котел плоти было втиснуто без малого полторы тысячи душ. Невозможно было ни сесть, ни лечь, ни встать, не дотрагиваясь до другого живого существа. Прикосновение, которое в жестоком внешнем мире могло служить утешением, становилось настоящим кошмаром в сырой каменной чаше, где стены всегда сочились оседающим паром дыхания сотен глоток. В Яме было жарко и влажно, как в чьей-то пасти.
Единственным источником пресной воды в Яме служили три канавки с ладонь шириной, прорубленные в каменном полу. Они веером расходились от одинокого родника и вновь сходились к стоку в противоположной стене. Те же канавки служили местной клоакой.
Внутренняя политика Ямы была проста: самые здоровые, сильные, привилегированные заключенные сидели или лежали ближе всех к роднику. От истока до устья ручьев выстраивалась строгая географическая иерархия подчинения, где в самом низу располагались те, кто по слабости и робости вынужден был глотать смердящую мочой и калом жидкость, стекающую из счастливых краев в сорока метрах выше по течению.
Хэри Майклсону предстояло поселиться в камере, расположенной вдоль одного из коридоров, расходившихся от галереи, словно спицы в кривом колесе. Привязанный к носилкам, неспособный шевельнуться, он лежал молча, даже не повернув головы, чтобы посмотреть, куда его несут. Он уже бывал здесь прежде и помнил, как выглядит Яма. Остальное ему поведал запах – все, что он мог пожелать.
Стражники Донжона торопливо протащили носилки по галерее, но прибытие Кейна не прошло незамеченным. Яма смолкла. Сотни глаз следили за движением носилок. Не слышалось ни звука, кроме сдавленного дыхания тысячи глоток и журчания воды в каменных руслах.
Слухи о неизбежном явлении Врага господня уже не первый месяц передавались из уст в уста по темным переулкам, над ночными кострами, в мрачных пивнушках. Вознесенный Ма’элКот тоже должен был вернуться, чтобы противники могли сойтись в смертном бою в полдень седьмого праздника Успения, подобно тому, как впервые сошлись семь лет тому назад. Распространялись и другие слухи: что Кейн был всего лишь человеком, и Ма’элКот – всего лишь человек, и любая «смертная битва» в день Успения будет лишь представлением лицедеев на потеху доверчивым зевакам, иносказательным представлением борьбы добра со злом, поставленным на деньги церкви; но эти слухи по большей части отметались как пропаганда кейнистов.
В последнее время появились и другие байки: о том, как героический монах Райте из Анханы взял в плен Кейна. Говорилось, будто Райте вызвал на подмогу дух святого Берна в равном бою против Князя Хаоса и его шлюхи-наложницы, царицы актири, известной прежде как Пэллес Рил. Былинное сражение развернулось среди горных вершин далеких Зубов Божьих: легионы актири обрушились огнем и перунами на малочисленный отряд монахов под водительством юного Райте, но были сметены силою воли, чистотой намерений и верой в правосудие Ма’элКотово.
Говорили, что в той битве Райте самолично сразил царицу актири, подобно тому, как Джерет Богоубийца пал от руки Джаннто-Основателя при Пиришанте. Говорили, будто касанием Райте отворилась святая рана на теле Врага господня и тот Кейн, которого в цепях везут в Анхану, не более чем жалкий калека. Говорили, что сам патриарх подумывает возвести Райте в святые уже при жизни.
Среди сотен пар глаз, следивших, как несут по галерее носилки, были и глаза бывшего члена монастырского посольства у Двора Бесконечности – т’Пассе с холма Нарнен, прежде заместителя посла Дамона из Джантоген-Блафф. То была коренастая некрасивая женщина, чье лицо, до странности неподвижное, носило выражение задумчивого безумия.
Ее арестовали одной из первых на территории посольства в канун дня святого Берна. Несколько дней спустя всех монастырских подданных, попавших под чистку, формально отпустили: этого требовала дипломатическая неприкосновенность посланцев независимой державы. Церковь не поднимала шума; ни ее иерархи, ни власти Империи не собирались держать монахов за решеткой, чтобы Монастыри почувствовали себя вправе ответить адекватно.
Т’Пассе отказалась покинуть Донжон. Когда светские власти, опасаясь конфликта с Монастырями, пригрозили выкинуть ее из тюрьмы силой, она подала в отставку, не выходя из Ямы. Она и от подданства Монастырей отказалась бы, не заверь ее лично исполняющий обязанности посла Дамон, что Совет Братьев не станет прилагать особенных усилий с тем, чтобы вызволить ее, поскольку она более не занимает дипломатических постов в посольстве.
– Если провозглашение истины становится преступлением, значит, я навеки останусь преступницей, – заявила она.
Сейчас, когда т’Пассе наблюдала, как Кейна несли по галерее, лицо ее было словно вырублено из того же грубого камня, что и сам Донжон.
Кто нарушил молчание первым, так и осталось неведомо.
– Какой он беспомощный …
– Может, это и не он, – пробормотал кто-то другой – судя по надежде в голосе, кейнист. – Верно? Это же не может быть он ?
– Он самый, – отрезала т’Пассе. – Я видела Кейна на церемонии отречения после битвы при Серено.
– Но это ж было когда – лет двадцать назад… – возразил кто-то.
Т’Пассе качнула головой.
– Я не ошибаюсь.
Неуклюжий молодой огриллон ухмыльнулся сквозь клыки.
– Че, накрылось тазиком ваше богословие? – поинтересовался он, спокойно разглядывая свой кривой и жуткий боевой коготь.
Кучка его лизоблюдов согласно захихикала.
– Кейнизм – не теология, Орбек, – с обычным вежливым спокойствием отозвалась т’Пассе. – Это философия.
– Назвали коровью лепешку овсяной, да на вкус все одно дерьмо.
– В отношении вкуса дерьма, – ответила т’Пассе, – я склоняюсь перед твоим опытом.
Огриллон кивнул, широко осклабившись.
– Ага, срезала, – пробурчал он почти по-дружески. – Но я тебе когда-нибудь язык вострый-то в глотку забью.
– К твоим услугам. – Т’Пассе буравила его взглядом, покуда огриллон, пожав плечами, не отвернулся со смехом не пошел прочь, расталкивая плотно сбившихся зэков. Подпевалы его тащились следом.
Т’Пассе вернулась к беседе, которую прервало появление Кейна. Собеседником ее был широкоплечий, рослый для своего племени фей, скорчившийся близ водоносного русла. Одно его бедро было странно вздуто, словно от раковой опухоли, голень чуть ниже колена бугрилась, как если бы криво зажил старый перелом.
Притянув к груди колени, он разглядывал бывшего вице-посла огромными золотыми глазами. Вертикальные щели зрачков в сумраке Ямы широко разошлись. Несмотря на глаза, на густую поросль коротких, в два ногтя, платиновых волос, было в нем нечто не вполне эльфийское; годы расчертили на его лице рельефную карту лишений и времен, так что он больше походил на человека – человека, готового отметить пятидесятый день рождения.
– Зачем ты его подкалываешь? – спросил человекообразный эльф. – Что ты получаешь от этого?
– Мои желания тебя не касаются, если только не совпадают с твоими и не противоречат им, – отрезала т’Пассе и тут же пожала плечами, устраиваясь рядом, потом склонилась к собеседнику и, понизив голос, чтобы можно было поговорить приватно в непрестанном, неразборчивом гуле множества голосов, произнесла: – Во всяком случае, такова догма. Я же, честно сказать, наслаждаюсь процессом. Устанавливаю словесное господство; мог бы заметить, что я – интеллектуальная хулиганка.
– А у кейнистов вообще существуют догмы? – переспросил человекоэльф. – Какие догмы в кейнизме?
– «Догмы» в смысле «общепринятые идеи», на которых строятся наши рассуждения. Но ты отклоняешься от темы, Делианн. Мы говорили о том, чего ты хочешь.
– Помню. – Делианн вздохнул. – В том и сложность.
– Ты же должен хотеть хоть чего-нибудь…
– Я много чего хочу. – Он повел плечом и вновь обмяк. – Чтобы жив был мой брат. Чтобы жив был отец. Хочу…
Т’Пассе остановила его взмахом руки.
– Звон назад в колокольчик не загонишь, Делианн.
– Да, – согласился тот. – Это я уже слышал.
Под крепостью располагалась естественная расселина в известняковых пластах, служивших геологической основой местности; провал шел глубоко под речным ложем, уводя в умопомрачительно сложный трехмерный лабиринт пещер и скважин, включая вертикальный колодец ко второй реке, протекавшей под землей параллельно руслу Великого Шамбайгена наверху. Расселину издевательски прозвали Донжоном, иначе говоря – оплотом, поскольку через нее проходил путь бегства на случай, если крепость падет.
Использовать в качестве тюрьмы Донжон начали спустя добрых сто лет после Освобождения, когда, выстояв против армий Панчаселла Бессчастного и его чародейных союзников, Анхана обеспечила себе владычество над окрестными землями. В ту эпоху пиратские вожаки Анханы взяли привычку именовать себя королями; а королям вечно недостает безопасных местечек, куда можно отправить тех врагов, кого нельзя просто так грохнуть.
Сейчас Донжон превратился в царство черных теней и застоявшегося воздуха, пропитанного влагой и смрадными испарениями чахоточных легких, сочащимися сквозь гнилые зубы.
Яма – это и без того немаленькая естественная пещера, за много лет расширенная и перестроенная, поначалу грубо, неопытными хуманскими инженерами, а потом, с потрясающим искусством, бригадами приговоренных камнеплетов. К тому дню, когда вниз по лестнице из зала суда спустили Хэри Майклсона, человека, который прежде был Кейном, Яма имела в поперечнике добрых сорок метров. В десяти метрах над полом ее по окружности опоясывала вырубленная в скале галерея. Чтобы сбрасывать новых заключенных на дно Ямы, с галереи мог опускаться на цепях единственный мостик-сходни. Пайки заключенным спускали в дешевых плетеных корзинках. О ложках речи не было.
Более свежим мазком в картине служила решетка из дощатых мостков, пересекающих Яму на высоте галереи и опирающихся на свисающие с потолочных сводов тяжелые цепи. На таких же цепях висели пять огромных медных ламп – каждая с хорошую бочку, с фитилем с мужскую руку толщиной. Лампы не гасли никогда, масло в них подливали и фитили меняли с мостков вооруженные самострелами стражники Донжона.
Темнота в Яме была роскошью.
В прежние годы Яма служила перевалочным пунктом, каменным загоном для заключенных, ожидающих суда, и каторжников, ждущих отправки в пограничные гарнизоны, или на рудники в пустыне, или на галеры военного флота Анханы, стоявшие в портовом городе Терана.
Сейчас все стало по-иному.
В канун дня святого Берна – чуть больше двух месяцев назад – армия и городская стража начали систематические массовые аресты кейнистов и им сочувствующих. Для задержанных еретиков приготовили бараки за пределами Донжона, но вскоре они были переполнены, по большей части недочеловеками тех пород, которые требовали особых клеток: ограми, троллям, древолазами и камнеплетами, причем заключенные каждой породы вызывали специфические трудности. Огры, равно как и тролли, являлись хищниками по натуре – огромными, невероятно сильными и вооруженными от природы здоровенными бивнями и твердыми, как сталь, когтями. Древолазы ростом не больше птиц и способны не только летать, но и окутывать себя чародейным плащом, что делает их практически невидимыми. Камнеплеты в силах месить и гнуть камень, металл и землю голыми руками. Не то чтобы все или даже большинство из недочеловеков принадлежали на самом деле к последователям учения Кейна, но Империя и церковь сочли выгодным решить, что так и есть, поэтому заключенным грозила казнь на массовом аутодафе, которым патриарх вознамерился отметить седьмую годовщину Успения Ма’элКотова.
А кульминацией празднества – блистательным финалом величайшего из празднеств, вершиной торжества по случаю седьмой годовщины преображения Ма’элКота из бога смертного в возвышенное божество – должно было стать сожжение Врага господня: самого Князя Хаоса.
Яму, таким образом, переполняли заключенные менее проблемных рас: хумансы, перворожденные и огриллоны. Не то чтобы и среди них все или хотя бы большинство составляли кейнисты; напротив, в основном то были бродяги, хулиганы и мелкие преступники, которых городская стража могла с легкостью схватить, чтобы тем продемонстрировать церкви непревзойденное служебное рвение.
Четыре сотни заключенных Яма могла бы вместить с некоторым комфортом. Шесть или семь сотен переполнили бы ее до опасного предела. К тому дню, когда по длинной прямой лестнице, прорубленной сквозь скальный монолит, представлявший собою единственный проход в Яму, спустили вышеупомянутого Князя Хаоса, в бурлящий котел плоти было втиснуто без малого полторы тысячи душ. Невозможно было ни сесть, ни лечь, ни встать, не дотрагиваясь до другого живого существа. Прикосновение, которое в жестоком внешнем мире могло служить утешением, становилось настоящим кошмаром в сырой каменной чаше, где стены всегда сочились оседающим паром дыхания сотен глоток. В Яме было жарко и влажно, как в чьей-то пасти.
Единственным источником пресной воды в Яме служили три канавки с ладонь шириной, прорубленные в каменном полу. Они веером расходились от одинокого родника и вновь сходились к стоку в противоположной стене. Те же канавки служили местной клоакой.
Внутренняя политика Ямы была проста: самые здоровые, сильные, привилегированные заключенные сидели или лежали ближе всех к роднику. От истока до устья ручьев выстраивалась строгая географическая иерархия подчинения, где в самом низу располагались те, кто по слабости и робости вынужден был глотать смердящую мочой и калом жидкость, стекающую из счастливых краев в сорока метрах выше по течению.
Хэри Майклсону предстояло поселиться в камере, расположенной вдоль одного из коридоров, расходившихся от галереи, словно спицы в кривом колесе. Привязанный к носилкам, неспособный шевельнуться, он лежал молча, даже не повернув головы, чтобы посмотреть, куда его несут. Он уже бывал здесь прежде и помнил, как выглядит Яма. Остальное ему поведал запах – все, что он мог пожелать.
Стражники Донжона торопливо протащили носилки по галерее, но прибытие Кейна не прошло незамеченным. Яма смолкла. Сотни глаз следили за движением носилок. Не слышалось ни звука, кроме сдавленного дыхания тысячи глоток и журчания воды в каменных руслах.
Слухи о неизбежном явлении Врага господня уже не первый месяц передавались из уст в уста по темным переулкам, над ночными кострами, в мрачных пивнушках. Вознесенный Ма’элКот тоже должен был вернуться, чтобы противники могли сойтись в смертном бою в полдень седьмого праздника Успения, подобно тому, как впервые сошлись семь лет тому назад. Распространялись и другие слухи: что Кейн был всего лишь человеком, и Ма’элКот – всего лишь человек, и любая «смертная битва» в день Успения будет лишь представлением лицедеев на потеху доверчивым зевакам, иносказательным представлением борьбы добра со злом, поставленным на деньги церкви; но эти слухи по большей части отметались как пропаганда кейнистов.
В последнее время появились и другие байки: о том, как героический монах Райте из Анханы взял в плен Кейна. Говорилось, будто Райте вызвал на подмогу дух святого Берна в равном бою против Князя Хаоса и его шлюхи-наложницы, царицы актири, известной прежде как Пэллес Рил. Былинное сражение развернулось среди горных вершин далеких Зубов Божьих: легионы актири обрушились огнем и перунами на малочисленный отряд монахов под водительством юного Райте, но были сметены силою воли, чистотой намерений и верой в правосудие Ма’элКотово.
Говорили, что в той битве Райте самолично сразил царицу актири, подобно тому, как Джерет Богоубийца пал от руки Джаннто-Основателя при Пиришанте. Говорили, будто касанием Райте отворилась святая рана на теле Врага господня и тот Кейн, которого в цепях везут в Анхану, не более чем жалкий калека. Говорили, что сам патриарх подумывает возвести Райте в святые уже при жизни.
Среди сотен пар глаз, следивших, как несут по галерее носилки, были и глаза бывшего члена монастырского посольства у Двора Бесконечности – т’Пассе с холма Нарнен, прежде заместителя посла Дамона из Джантоген-Блафф. То была коренастая некрасивая женщина, чье лицо, до странности неподвижное, носило выражение задумчивого безумия.
Ее арестовали одной из первых на территории посольства в канун дня святого Берна. Несколько дней спустя всех монастырских подданных, попавших под чистку, формально отпустили: этого требовала дипломатическая неприкосновенность посланцев независимой державы. Церковь не поднимала шума; ни ее иерархи, ни власти Империи не собирались держать монахов за решеткой, чтобы Монастыри почувствовали себя вправе ответить адекватно.
Т’Пассе отказалась покинуть Донжон. Когда светские власти, опасаясь конфликта с Монастырями, пригрозили выкинуть ее из тюрьмы силой, она подала в отставку, не выходя из Ямы. Она и от подданства Монастырей отказалась бы, не заверь ее лично исполняющий обязанности посла Дамон, что Совет Братьев не станет прилагать особенных усилий с тем, чтобы вызволить ее, поскольку она более не занимает дипломатических постов в посольстве.
– Если провозглашение истины становится преступлением, значит, я навеки останусь преступницей, – заявила она.
Сейчас, когда т’Пассе наблюдала, как Кейна несли по галерее, лицо ее было словно вырублено из того же грубого камня, что и сам Донжон.
Кто нарушил молчание первым, так и осталось неведомо.
– Какой он беспомощный …
– Может, это и не он, – пробормотал кто-то другой – судя по надежде в голосе, кейнист. – Верно? Это же не может быть он ?
– Он самый, – отрезала т’Пассе. – Я видела Кейна на церемонии отречения после битвы при Серено.
– Но это ж было когда – лет двадцать назад… – возразил кто-то.
Т’Пассе качнула головой.
– Я не ошибаюсь.
Неуклюжий молодой огриллон ухмыльнулся сквозь клыки.
– Че, накрылось тазиком ваше богословие? – поинтересовался он, спокойно разглядывая свой кривой и жуткий боевой коготь.
Кучка его лизоблюдов согласно захихикала.
– Кейнизм – не теология, Орбек, – с обычным вежливым спокойствием отозвалась т’Пассе. – Это философия.
– Назвали коровью лепешку овсяной, да на вкус все одно дерьмо.
– В отношении вкуса дерьма, – ответила т’Пассе, – я склоняюсь перед твоим опытом.
Огриллон кивнул, широко осклабившись.
– Ага, срезала, – пробурчал он почти по-дружески. – Но я тебе когда-нибудь язык вострый-то в глотку забью.
– К твоим услугам. – Т’Пассе буравила его взглядом, покуда огриллон, пожав плечами, не отвернулся со смехом не пошел прочь, расталкивая плотно сбившихся зэков. Подпевалы его тащились следом.
Т’Пассе вернулась к беседе, которую прервало появление Кейна. Собеседником ее был широкоплечий, рослый для своего племени фей, скорчившийся близ водоносного русла. Одно его бедро было странно вздуто, словно от раковой опухоли, голень чуть ниже колена бугрилась, как если бы криво зажил старый перелом.
Притянув к груди колени, он разглядывал бывшего вице-посла огромными золотыми глазами. Вертикальные щели зрачков в сумраке Ямы широко разошлись. Несмотря на глаза, на густую поросль коротких, в два ногтя, платиновых волос, было в нем нечто не вполне эльфийское; годы расчертили на его лице рельефную карту лишений и времен, так что он больше походил на человека – человека, готового отметить пятидесятый день рождения.
– Зачем ты его подкалываешь? – спросил человекообразный эльф. – Что ты получаешь от этого?
– Мои желания тебя не касаются, если только не совпадают с твоими и не противоречат им, – отрезала т’Пассе и тут же пожала плечами, устраиваясь рядом, потом склонилась к собеседнику и, понизив голос, чтобы можно было поговорить приватно в непрестанном, неразборчивом гуле множества голосов, произнесла: – Во всяком случае, такова догма. Я же, честно сказать, наслаждаюсь процессом. Устанавливаю словесное господство; мог бы заметить, что я – интеллектуальная хулиганка.
– А у кейнистов вообще существуют догмы? – переспросил человекоэльф. – Какие догмы в кейнизме?
– «Догмы» в смысле «общепринятые идеи», на которых строятся наши рассуждения. Но ты отклоняешься от темы, Делианн. Мы говорили о том, чего ты хочешь.
– Помню. – Делианн вздохнул. – В том и сложность.
– Ты же должен хотеть хоть чего-нибудь…
– Я много чего хочу. – Он повел плечом и вновь обмяк. – Чтобы жив был мой брат. Чтобы жив был отец. Хочу…
Т’Пассе остановила его взмахом руки.
– Звон назад в колокольчик не загонишь, Делианн.
– Да, – согласился тот. – Это я уже слышал.