Страница:
– Вопрос не в том, на что ты надеешься или что из случившегося хотел бы исправить. Скажи мне, что ты хочешь сделать .
Делианн уткнулся носом в колени.
– Чего я хочу – неважно, – глухо пробормотал он. – Ты зря тратишь на меня время, т’Пассе. Спроси умирающего, чего он хочет, и он ответит: жить. А ты ему: «Ой, извини, а чего-нибудь еще?» – Он дернул головой, будто пытался вытереть слезы клочьями, оставшимися от штанов. – Я просто сижу и жду смерти.
– Мы от самого рождения можем сидеть и ждать смерти. Те из нас, кому это не по нраву, задают себе – и дают ответы на два вопроса, которыми определяется суть любого разумного существа: «Чего я хочу?» и «На что пойду, чтобы заполучить это?» В конечном итоге это один и тот же вопрос: «Какова моя воля?» Кейн учит нас, что ответ всегда лежит в нашем прошлом опыте; наши судьбы формулируют вопрос, а правильно сформулированный вопрос уже содержит ответ.
– Оставь меня в покое, т’Пассе, – прошептал Делианн, впиваясь губами в колени, будто хотел глодать собственную плоть. – Я не могу… не могу сейчас об этом. Пожалуйста.
Она покачалась на пятках, скептически поджав губы, потом кивнула.
– Возможно, мы еще побеседуем об этом, когда тебе станет получше.
– Ага, – согласился Делианн. – Как-нибудь позже.
По голосу его она поняла – эльф не верит, что она проживет так долго.
4
5
6
7
8
9
10
11
Делианн уткнулся носом в колени.
– Чего я хочу – неважно, – глухо пробормотал он. – Ты зря тратишь на меня время, т’Пассе. Спроси умирающего, чего он хочет, и он ответит: жить. А ты ему: «Ой, извини, а чего-нибудь еще?» – Он дернул головой, будто пытался вытереть слезы клочьями, оставшимися от штанов. – Я просто сижу и жду смерти.
– Мы от самого рождения можем сидеть и ждать смерти. Те из нас, кому это не по нраву, задают себе – и дают ответы на два вопроса, которыми определяется суть любого разумного существа: «Чего я хочу?» и «На что пойду, чтобы заполучить это?» В конечном итоге это один и тот же вопрос: «Какова моя воля?» Кейн учит нас, что ответ всегда лежит в нашем прошлом опыте; наши судьбы формулируют вопрос, а правильно сформулированный вопрос уже содержит ответ.
– Оставь меня в покое, т’Пассе, – прошептал Делианн, впиваясь губами в колени, будто хотел глодать собственную плоть. – Я не могу… не могу сейчас об этом. Пожалуйста.
Она покачалась на пятках, скептически поджав губы, потом кивнула.
– Возможно, мы еще побеседуем об этом, когда тебе станет получше.
– Ага, – согласился Делианн. – Как-нибудь позже.
По голосу его она поняла – эльф не верит, что она проживет так долго.
4
Делианн поднял голову, глядя, как т’Пассе осторожно переступает с одного свободного пятачка на следующий. Широкая спина гордо выпрямлена, плечи словно из камня высечены. Большинство узников в Яме коротали время сидя или лежа; за ней он мог следить взглядом, покуда т’Пассе не устроилась на корточках среди товарищей-кейнистов, прямо под одной из ламп.
При первой их встрече, вскоре после того как его столкнули по сходням тупым концом окованной железом дубинки стражника, Делианн заглянул ей в душу, и этого единственного взгляда ему хватило, чтобы узнать об этой женщине больше, чем хотелось бы.
Он узнал, каково это – быть некрасивой девчонкой, подростком, в чьем квадратном, сугубо функциональном, изящном как кувалда теле каприз природы поместил острый ум и тонкую натуру. Узнал, каково это – острым языком отгонять мужчин прежде, чем заглянуть в их глаза в поисках искорки интереса, чтобы не осознавать, что искры там нет и не будет.
Он узнал, каково ей было обратиться к Монастырям, которые девушка считала иным миром, благодатным царством, где ум ценится выше красоты, а ученость превыше лести – и медленно стареть на незначительном дипломатическом посту и видеть, как убогие, скудные умом людишки, умелые лишь в подличании, но одаренные смазливыми физиономиями, получают почести и награды, по справедливости принадлежащие ей.
Он почувствовал, что такое – посвятить всю свою жизнь целям Будущего Человечества и слишком поздно понять, насколько их презираешь.
Кейнизм стал ответом на те потребности души, которых т’Пассе никогда не осознавала. Элитистская философия радикального индивидуализма представляла собой искушение, перед которым не могла устоять талантливая женщина, жестоко разочарованная всеми формами общества, с которыми сталкивалась. Возможно, кейнизм и был всего лишь философией, как она постоянно напоминала обитателям Ямы, но для нее он стал и верой.
Она нуждалась в его истинах.
Когда, вскоре после того как т’Пассе принялась объяснять ему философию кейнизма, Делианн задал ей самый очевидный вопрос: «Что, если все начнут вести себя так? Что, если каждый станет придумывать правила игры по ее ходу?» – она только головой покачала.
– А что, если всякий начнет пердеть перунами? – парировала она. – Это вопрос с подвохом. Очень немногие на самом деле способны вести себя подобным образом. Все равно что спрашивать: а если у каждого будет идеальный слух? Или эйдетическая память? Способность к личной свободе – редкий дар. Дары даются, чтобы ими пользоваться. Мы не просим овец стать волками; мы, волки, не требуем от себя становиться овцами. Овцы могут устанавливать законы в своем стаде – но нелепо и наивно ждать повиновения от волков.
И во имя этого евангелия свободы она села в тюрьму, во имя честности она пойдет на смерть. Должно быть, решил Делианн, для нее это единственный способ почувствовать себя особенной.
Он опустил кончики пальцев в грязную воду, струящуюся по дну канавки. Он не в силах был спорить с т’Пассе о кейнизме. Когда-то он знал, чего хочет, и сделал все, что мог придумать, чтобы добиться этого. Результатом стало – станет – чудовищное массовое убийство, какого еще не видел этот мир.
Куда бы Делианн ни бросил взгляд, он видел вокруг лишь трупы.
«Вот к чему сводится твоя система, т’Пассе. Все мы в этом зале покойники. Свободные или рабы, герои или жертвы – мертвым все равно».
Он поднес к губам мокрые пальцы. От воды несло мочой и испражнениями. Жажда мучила его отчаянно, жутко, но он не мог собраться с силами, чтобы встать и протолкнуться сквозь толпы зэков к более чистой воде выше по течению. Когда он туда доберется, кодла «змей» – банда из Лабиринта, захватившая первосортный участок недвижимости, – заставит его на коленях выпрашивать глоток чистой воды. А то и хуже: умолять – еще не самое неприятное, большинство заключенных уже привыкло, так что и «змеям» уже наскучили мелкие, повседневные унижения.
На помощь сверху надеяться не стоило: стражники Донжона обитателей Ямы не трогали вовсе, если только те не начинали бунтовать. Даже убийство не привлекало внимания – раз в день мостки опускались, и под прикрытием самострелов сверху на дно спускались команды носильщиков, чтобы выволочь трупы. Не то чтобы многие умирали насильственной смертью – главными убийцами в Яме были скверное питание и болезни, но стражников причины гибели зэков не волновали вовсе. Удавленник или жертва голода – все одно покойник.
За последние сутки или около того цена глотка воды поднялась от страстной мольбы до поцелуя в голую задницу. С час назад впавшая в отчаяние женщина ублажила одного из «змей» в обмен на воду. Делианн отвернулся – его чуть не стошнило – и с тех пор не мог набраться смелости глянуть вновь. Страшно было узнать, насколько выросла цена с тех пор.
Он снова опустил пальцы в воду, будто пытался впитать влагу сквозь кожу, чтобы утолить мучительную жажду. Ему казалось, что «змеи» – это идеальный пример кейнизма в действии: у них была возможность устанавливать свои правила, и вот что они сделали с ней.
«С другой стороны, – нашептывал ему на ухо голос невидимой т’Пассе, – кейнизм утверждает также, что ты можешь остановить их, если захочешь. Сила не дает права; право – это не вопрос; вопрос в том, чего ты хочешь ».
А чего он хотел? Все так спрашивают, словно это может иметь значение.
При первой их встрече, вскоре после того как его столкнули по сходням тупым концом окованной железом дубинки стражника, Делианн заглянул ей в душу, и этого единственного взгляда ему хватило, чтобы узнать об этой женщине больше, чем хотелось бы.
Он узнал, каково это – быть некрасивой девчонкой, подростком, в чьем квадратном, сугубо функциональном, изящном как кувалда теле каприз природы поместил острый ум и тонкую натуру. Узнал, каково это – острым языком отгонять мужчин прежде, чем заглянуть в их глаза в поисках искорки интереса, чтобы не осознавать, что искры там нет и не будет.
Он узнал, каково ей было обратиться к Монастырям, которые девушка считала иным миром, благодатным царством, где ум ценится выше красоты, а ученость превыше лести – и медленно стареть на незначительном дипломатическом посту и видеть, как убогие, скудные умом людишки, умелые лишь в подличании, но одаренные смазливыми физиономиями, получают почести и награды, по справедливости принадлежащие ей.
Он почувствовал, что такое – посвятить всю свою жизнь целям Будущего Человечества и слишком поздно понять, насколько их презираешь.
Кейнизм стал ответом на те потребности души, которых т’Пассе никогда не осознавала. Элитистская философия радикального индивидуализма представляла собой искушение, перед которым не могла устоять талантливая женщина, жестоко разочарованная всеми формами общества, с которыми сталкивалась. Возможно, кейнизм и был всего лишь философией, как она постоянно напоминала обитателям Ямы, но для нее он стал и верой.
Она нуждалась в его истинах.
Когда, вскоре после того как т’Пассе принялась объяснять ему философию кейнизма, Делианн задал ей самый очевидный вопрос: «Что, если все начнут вести себя так? Что, если каждый станет придумывать правила игры по ее ходу?» – она только головой покачала.
– А что, если всякий начнет пердеть перунами? – парировала она. – Это вопрос с подвохом. Очень немногие на самом деле способны вести себя подобным образом. Все равно что спрашивать: а если у каждого будет идеальный слух? Или эйдетическая память? Способность к личной свободе – редкий дар. Дары даются, чтобы ими пользоваться. Мы не просим овец стать волками; мы, волки, не требуем от себя становиться овцами. Овцы могут устанавливать законы в своем стаде – но нелепо и наивно ждать повиновения от волков.
И во имя этого евангелия свободы она села в тюрьму, во имя честности она пойдет на смерть. Должно быть, решил Делианн, для нее это единственный способ почувствовать себя особенной.
Он опустил кончики пальцев в грязную воду, струящуюся по дну канавки. Он не в силах был спорить с т’Пассе о кейнизме. Когда-то он знал, чего хочет, и сделал все, что мог придумать, чтобы добиться этого. Результатом стало – станет – чудовищное массовое убийство, какого еще не видел этот мир.
Куда бы Делианн ни бросил взгляд, он видел вокруг лишь трупы.
«Вот к чему сводится твоя система, т’Пассе. Все мы в этом зале покойники. Свободные или рабы, герои или жертвы – мертвым все равно».
Он поднес к губам мокрые пальцы. От воды несло мочой и испражнениями. Жажда мучила его отчаянно, жутко, но он не мог собраться с силами, чтобы встать и протолкнуться сквозь толпы зэков к более чистой воде выше по течению. Когда он туда доберется, кодла «змей» – банда из Лабиринта, захватившая первосортный участок недвижимости, – заставит его на коленях выпрашивать глоток чистой воды. А то и хуже: умолять – еще не самое неприятное, большинство заключенных уже привыкло, так что и «змеям» уже наскучили мелкие, повседневные унижения.
На помощь сверху надеяться не стоило: стражники Донжона обитателей Ямы не трогали вовсе, если только те не начинали бунтовать. Даже убийство не привлекало внимания – раз в день мостки опускались, и под прикрытием самострелов сверху на дно спускались команды носильщиков, чтобы выволочь трупы. Не то чтобы многие умирали насильственной смертью – главными убийцами в Яме были скверное питание и болезни, но стражников причины гибели зэков не волновали вовсе. Удавленник или жертва голода – все одно покойник.
За последние сутки или около того цена глотка воды поднялась от страстной мольбы до поцелуя в голую задницу. С час назад впавшая в отчаяние женщина ублажила одного из «змей» в обмен на воду. Делианн отвернулся – его чуть не стошнило – и с тех пор не мог набраться смелости глянуть вновь. Страшно было узнать, насколько выросла цена с тех пор.
Он снова опустил пальцы в воду, будто пытался впитать влагу сквозь кожу, чтобы утолить мучительную жажду. Ему казалось, что «змеи» – это идеальный пример кейнизма в действии: у них была возможность устанавливать свои правила, и вот что они сделали с ней.
«С другой стороны, – нашептывал ему на ухо голос невидимой т’Пассе, – кейнизм утверждает также, что ты можешь остановить их, если захочешь. Сила не дает права; право – это не вопрос; вопрос в том, чего ты хочешь ».
А чего он хотел? Все так спрашивают, словно это может иметь значение.
5
Камера моя – в самом начале одного из коридоров, расходящихся от Ямы. Здесь есть лампада, но я не могу ее зажечь; она стоит на убогом столике у противоположной стены, а у меня не хватает сил доволочь туда омертвевшие ноги. Кроме того, сквозь окошко в двери сочится тусклый оранжевый свет здоровенных медных ламп, озаряющих Яму, так что мне и без того видно лучше, чем хотелось бы.
Перед глазами у меня стоит та статуя, что изваял Тан’элКот, – его «Царь Давид». Я могу различить каждую морщинку на обвисших щеках, каждую складку под запавшими усталыми глазами. Расчетливое, намеренное оскорбление: он использовал меня, чтобы создать символ уютного поражения. Неспешное падение никому не нужного человечка.
Если бы я только понял тогда…
Он знал меня лучше, чем я сам.
Чего бы я только не отдал, чтобы снова стать тем ненужным, притерпевшимся к своему поражению человечком.
Это было не оскорбление вовсе. А совет .
«Ты получил больше, чем заслуживал. Скажи спасибо и не гони волну».
Перед глазами у меня стоит та статуя, что изваял Тан’элКот, – его «Царь Давид». Я могу различить каждую морщинку на обвисших щеках, каждую складку под запавшими усталыми глазами. Расчетливое, намеренное оскорбление: он использовал меня, чтобы создать символ уютного поражения. Неспешное падение никому не нужного человечка.
Если бы я только понял тогда…
Он знал меня лучше, чем я сам.
Чего бы я только не отдал, чтобы снова стать тем ненужным, притерпевшимся к своему поражению человечком.
Это было не оскорбление вовсе. А совет .
«Ты получил больше, чем заслуживал. Скажи спасибо и не гони волну».
6
День и ночь в Яме теряют значение. Порой с мостков сбрасывают новых зэков, иной раз стражники спускаются, чтобы вытащить умерших и умирающих. Долгое время единственным значительным событием оставалось появление Кейна. С тех пор заключенных кормили несколько раз, но Делианн обнаружил, что не может вспомнить, сколько раз опускались корзины с едой – четыре раза, или шесть… или всего два…
Лихорадка мучила его все сильней. Первые пару дней в Яме он думал, будто поправляется, но лишь потому, что вынужденная неподвижность отчасти приглушила утомление. Делианн засыпал, когда не мог больше держать глаза открытыми, и просыпался, когда его толкали или пинали.
Хотя он лежал далеко внизу по течению от центра Ямы и более не рисковал приближаться к капризно-жестоким «змеям», охранявшим источник чистой воды, жажду ему удавалось по большей части сдерживать. Он обнаружил, что если понюхать пригоршню воды из канавки, можно поймать момент, когда вода смоет из ручья большую часть грязи, и сделать-таки пару-другую глотков. Он понимал, что рискует подхватить все болезни от гепатита до холеры разом, но ему уже было как-то все равно.
Часы бодрствования он коротал в основном, прислушиваясь к т’Пассе и ее разрастающейся группе кейнистов – те или спорили между собою, или пытались обратить в свою веру остальных зэков. Интерпретаций было едва ли не столько же, сколько самих кейнистов, однако положение т’Пассе давало ей некоторую власть; исключительный ум ее подкреплялся редкостно пронзительным голосом и взрывным характером, так что спорить с ней осмеливались немногие.
Время от времени она бросала взгляд в сторону Делианна, будто бы спрашивая позволения вновь подойти к нему; он редко смотрел ей в глаза. Вот как сейчас: кто-то возразил ей, что цель кейнизма – всеобщая анархия, и т’Пассе ответила, прожигая Делианна взглядом:
– Кейнизм не анархия, но автаркия. Не отсутствие всякой власти, но власть в первую очередь над собою.
– Это одно и то же.
– Так может показаться, – серьезно промолвила т’Пассе, – если считать, что кейнизм пропагандирует самовластие. Но это не так. Мы не поддерживаем – мы описываем. Самовластие – это факт. Каждый день всякое мыслящее создание решает для себя, каким правилам следовать, а какие – нарушить. Причины, по которым мы следуем законам или нарушаем их, могут различаться кардинально, но самый факт выбора неизменен. Единственная, возможно, разница между кейнистом и любым прочим заключается в том, что мы делаем выбор сознательно, не позволяя привычке гнать нас в общем стаде. ЭлКотанская церковь требует: Повинуйся. Люби ближнего. Служи благу его. Не лги. Не укради. Не убий.
Для кейниста вполне возможно быть верным элКотанцем, и «праведником» по меркам его церкви – единственная разница состоит в том, что кейнист понимает, какой делает выбор. Он повинуется не Ма’элКоту или церкви его, а только себе.
Т’Пассе развела руками и послала Делианну через всю Яму мягкую понимающую улыбку.
– Можно сказать, что ключ к основам кейнизма – внимание .
Лихорадка мучила его все сильней. Первые пару дней в Яме он думал, будто поправляется, но лишь потому, что вынужденная неподвижность отчасти приглушила утомление. Делианн засыпал, когда не мог больше держать глаза открытыми, и просыпался, когда его толкали или пинали.
Хотя он лежал далеко внизу по течению от центра Ямы и более не рисковал приближаться к капризно-жестоким «змеям», охранявшим источник чистой воды, жажду ему удавалось по большей части сдерживать. Он обнаружил, что если понюхать пригоршню воды из канавки, можно поймать момент, когда вода смоет из ручья большую часть грязи, и сделать-таки пару-другую глотков. Он понимал, что рискует подхватить все болезни от гепатита до холеры разом, но ему уже было как-то все равно.
Часы бодрствования он коротал в основном, прислушиваясь к т’Пассе и ее разрастающейся группе кейнистов – те или спорили между собою, или пытались обратить в свою веру остальных зэков. Интерпретаций было едва ли не столько же, сколько самих кейнистов, однако положение т’Пассе давало ей некоторую власть; исключительный ум ее подкреплялся редкостно пронзительным голосом и взрывным характером, так что спорить с ней осмеливались немногие.
Время от времени она бросала взгляд в сторону Делианна, будто бы спрашивая позволения вновь подойти к нему; он редко смотрел ей в глаза. Вот как сейчас: кто-то возразил ей, что цель кейнизма – всеобщая анархия, и т’Пассе ответила, прожигая Делианна взглядом:
– Кейнизм не анархия, но автаркия. Не отсутствие всякой власти, но власть в первую очередь над собою.
– Это одно и то же.
– Так может показаться, – серьезно промолвила т’Пассе, – если считать, что кейнизм пропагандирует самовластие. Но это не так. Мы не поддерживаем – мы описываем. Самовластие – это факт. Каждый день всякое мыслящее создание решает для себя, каким правилам следовать, а какие – нарушить. Причины, по которым мы следуем законам или нарушаем их, могут различаться кардинально, но самый факт выбора неизменен. Единственная, возможно, разница между кейнистом и любым прочим заключается в том, что мы делаем выбор сознательно, не позволяя привычке гнать нас в общем стаде. ЭлКотанская церковь требует: Повинуйся. Люби ближнего. Служи благу его. Не лги. Не укради. Не убий.
Для кейниста вполне возможно быть верным элКотанцем, и «праведником» по меркам его церкви – единственная разница состоит в том, что кейнист понимает, какой делает выбор. Он повинуется не Ма’элКоту или церкви его, а только себе.
Т’Пассе развела руками и послала Делианну через всю Яму мягкую понимающую улыбку.
– Можно сказать, что ключ к основам кейнизма – внимание .
7
Лежу в камере и пялюсь в каменный потолок…
Ноги гниют, словно недельной давности котлета…
Харкаю кровью…
А хуже всего – какая-то сука внизу продолжает вякать про кейнизм.
Не могу определить, мужеска рода упомянутая сука, или женска, или промежду ними, но голос у нее такой, что зубы трескаются. Это голос рассекает мясистый гул над Ямой – болтовню, и хрипы, и пердеж, и редкие вскрики – словно нож, а я для него – кость.
Если может что-то причинить большие муки, чем царапающая надкостницу сталь, я не хочу даже знать об этом. Боль настолько жуткая, что поначалу ее даже не воспринимаешь – как обжигающая пустота, онемение и дрожь прокатываются по нервам, обращая тело в кисель. Со мной это случается всякий раз, когда я слышу эту суку, в очередной раз напоминающую кому-нибудь, что «кейнизм не теология, а философия».
Я бы этой падле показал философию. У меня ее много накопилось – второй день «козел» не выносит мое судно.
Господи, какой смрад.
Вроде бы обоняние должно отниматься через какое-то время? Раньше отнималось, когда я просыпался и понимал, что клятый шунт опять накрылся и я валяюсь в собственном говне, не чуя запаха. А здесь воняет, словно на бойне.
Ожоги на ногах загноились и сочатся серой гнилью. Вот смеху-то будет, если я сдохну на руках у Райте и церкви от гангрены, не дотянув до казни. Хотя кашляю так, что могу и не от гангрены сдохнуть. Первые пару дней я исходил кровавой мокротой, а сейчас только скручиваюсь в узел от сухих спазмов. Должно быть, химическая пневмония – надышался дымом от термитной пыли.
Я, в общем-то, не против. Это значит только одно – что я скоро сдохну, и я обеими руками «за». С тех пор, как они убили Шенну, я ни о чем другом и не мечтаю.
Но продолжаю жить и сам не знаю почему.
Даже паралитику не так сложно покончить с собой. Руки мои сохранили достаточно силы; совсем нетрудно будет порвать простыню на полосы и сплести из них веревку. Окованная бронзой дверь в мою камеру расселась от времени, так что опытный скалолаз сможет, нащупав между досками щели, подтянуться на пальцах до забранного решеткой окошечка и обвязать прутья этой веревкой. Потом сунуть голову в скользящую петлю, подтянуться, задержать дыхание настолько, чтобы затянуть узел, а потом расслабиться – и я удавлюсь так быстро, что даже передумать не успею.
Но я этого не делаю. Не могу.
Не могу заставить себя сдаться.
О, у меня почти получается – я могу заставить себя лежать и бессмысленно нюхать слизь из гноящихся ран; могу заставить себя тупо пялиться на «козла», когда тот приходит, чтобы унести нетронутую пайку и приволочь свежую, которой я тоже жрать не стану; могу ворочаться в собственных нечистотах и безжалостно перечислять несчетные проявления тщеты собственного бытия.
Я могу ненавидеть себя, и мир, и все сущее в этом мире.
Но в конечном итоге Шенна по-прежнему мертва, а я еще жив, запертый в каменном гробу, лежу на долбаной койке и все так же слушаю, как эта сука в Яма талдычит про «сущность свободы».
– Она в том голосе, том едва слышном внутреннем шепотке упрямства, который слышен каждому, если только взять на себя труд прислушаться. Голос, который твердит: «По-моему – или никак». Это голос Кейна-в-тебе: не самого Кейна, но той части каждого из нас, которая есть Кейн.
Имеет эта сука хоть каплю понятия, какую дурь несет?
Тишалл – если мои молитвы на тебя хоть немного действуют, грохни за меня трепливую падлу. Медленно и мучительно.
Но сколько я ни молюсь, эта сука не умолкает, а я волей-неволей слушаю.
Хоть тысячу лет старайся, а не придумаешь лучшей преисподней.
Ноги гниют, словно недельной давности котлета…
Харкаю кровью…
А хуже всего – какая-то сука внизу продолжает вякать про кейнизм.
Не могу определить, мужеска рода упомянутая сука, или женска, или промежду ними, но голос у нее такой, что зубы трескаются. Это голос рассекает мясистый гул над Ямой – болтовню, и хрипы, и пердеж, и редкие вскрики – словно нож, а я для него – кость.
Если может что-то причинить большие муки, чем царапающая надкостницу сталь, я не хочу даже знать об этом. Боль настолько жуткая, что поначалу ее даже не воспринимаешь – как обжигающая пустота, онемение и дрожь прокатываются по нервам, обращая тело в кисель. Со мной это случается всякий раз, когда я слышу эту суку, в очередной раз напоминающую кому-нибудь, что «кейнизм не теология, а философия».
Я бы этой падле показал философию. У меня ее много накопилось – второй день «козел» не выносит мое судно.
Господи, какой смрад.
Вроде бы обоняние должно отниматься через какое-то время? Раньше отнималось, когда я просыпался и понимал, что клятый шунт опять накрылся и я валяюсь в собственном говне, не чуя запаха. А здесь воняет, словно на бойне.
Ожоги на ногах загноились и сочатся серой гнилью. Вот смеху-то будет, если я сдохну на руках у Райте и церкви от гангрены, не дотянув до казни. Хотя кашляю так, что могу и не от гангрены сдохнуть. Первые пару дней я исходил кровавой мокротой, а сейчас только скручиваюсь в узел от сухих спазмов. Должно быть, химическая пневмония – надышался дымом от термитной пыли.
Я, в общем-то, не против. Это значит только одно – что я скоро сдохну, и я обеими руками «за». С тех пор, как они убили Шенну, я ни о чем другом и не мечтаю.
Но продолжаю жить и сам не знаю почему.
Даже паралитику не так сложно покончить с собой. Руки мои сохранили достаточно силы; совсем нетрудно будет порвать простыню на полосы и сплести из них веревку. Окованная бронзой дверь в мою камеру расселась от времени, так что опытный скалолаз сможет, нащупав между досками щели, подтянуться на пальцах до забранного решеткой окошечка и обвязать прутья этой веревкой. Потом сунуть голову в скользящую петлю, подтянуться, задержать дыхание настолько, чтобы затянуть узел, а потом расслабиться – и я удавлюсь так быстро, что даже передумать не успею.
Но я этого не делаю. Не могу.
Не могу заставить себя сдаться.
О, у меня почти получается – я могу заставить себя лежать и бессмысленно нюхать слизь из гноящихся ран; могу заставить себя тупо пялиться на «козла», когда тот приходит, чтобы унести нетронутую пайку и приволочь свежую, которой я тоже жрать не стану; могу ворочаться в собственных нечистотах и безжалостно перечислять несчетные проявления тщеты собственного бытия.
Я могу ненавидеть себя, и мир, и все сущее в этом мире.
Но в конечном итоге Шенна по-прежнему мертва, а я еще жив, запертый в каменном гробу, лежу на долбаной койке и все так же слушаю, как эта сука в Яма талдычит про «сущность свободы».
– Она в том голосе, том едва слышном внутреннем шепотке упрямства, который слышен каждому, если только взять на себя труд прислушаться. Голос, который твердит: «По-моему – или никак». Это голос Кейна-в-тебе: не самого Кейна, но той части каждого из нас, которая есть Кейн.
Имеет эта сука хоть каплю понятия, какую дурь несет?
Тишалл – если мои молитвы на тебя хоть немного действуют, грохни за меня трепливую падлу. Медленно и мучительно.
Но сколько я ни молюсь, эта сука не умолкает, а я волей-неволей слушаю.
Хоть тысячу лет старайся, а не придумаешь лучшей преисподней.
8
Когда послышались крики, Делианн открыл глаза и сумел оторвать от камня ноющую спину настолько, чтобы увидать, как стражники спускают с мостков корзины с едой. Ему отчего-то казалось, что после прошлой кормежки прошло уже очень много времени, и желудок подтвердил эту мысль недовольным бурчанием.
Вокруг корзин уже столпились самые здоровые и сильные из заключенных. Делианн остался лежать; он не был уверен, что сумеет пройти так далеко. Скалы Донжона задерживают токи Силы, а слабое здоровье мешало полностью войти в транс. Делианн уже не мог подавлять очаг заражения в бедре, и постоянная боль терзала его едва ли не сильней, чем голод.
Единственными заключенными, кто не ринулся во всеобщую свалку, были те, кто от слабости уже не мог подняться, и, разумеется, «змеи», охранявшие источник. Эта группа предпринимателей обнаружила, что немало зэков с охотой исполнит любой их каприз в обмен на несколько глотков самой чистой воды; «змеи» уже взялись устраивать конкурсы среди добровольцев. Тем, кто предлагал им самые крупные и аппетитные куски провианта из корзин, доставались самые большие порции воды. За особенно мясистый кусок колбасы «змеи» могли даже позволить просителю умыться – роскошь почти невообразимая. Недостатка в прислужниках покуда не наблюдалось.
В результате теперь приходилось драться, чтобы получить больше, чем несколько черствых крошек.
А еще Делианн опасался, что, если даже успеет доковылять до корзин прежде, чем все окажется расхватано, и урвет себе кусок, то, вернувшись, обнаружит свое место у ручья занятым. Рассудив, что смерть от жажды будет гораздо более быстрой и мучительной, нежели смерть от голода, он вновь улегся на сырой холодный камень и закрыл глаза.
Позже – он не мог определить, насколько – его негромко позвали по имени.
Он открыл глаза. Над ним возвышалась т’Пассе, держа в руках горбушку и кусок окаменевшего сыра.
– Держи, – она сунула ему и то, и другое. – Могу я купить беседу с тобой.
Вздохнув, Делианн попытался сесть и поднял голову, чтобы присмотреться к бывшему вице-послу. Т’Пассе заметно исхудала, будто стены Донжона пожирали ее плоть, но глаза сияли все ярче. В деле просвещения других заключенных она добилась немалого успеха и собрала вокруг себя внушительную компанию – кейнистов теперь было почти столько же, сколько «змей», и Делианн почти всерьез ожидал, что в Яме скоро разразится настоящая война между двумя группировками. И все же она не оставляла попыток переманить эльфийского принца на свою сторону.
– Что ты во мне нашла, т’Пассе? – спросил он вполголоса. – Чем я так для тебя важен?
Она присела рядом, положив хлеб и сыр ему на колени.
– Не знаю, – ответила она. – Ты так глубоко несчастен… по-моему, что-то прогнило в мире, если такой человек, как ты, может так страдать.
– И ты пытаешься накормить меня, чтобы подбодрить. – Он криво усмехнулся, вспомнив яичницу в забегаловке на улице Мориандар. – Знаешь что? Вот так я здесь и очутился. – Он обвел Яму взмахом бессильной руки. – Позволил одному парню меня подбодрить.
Вокруг корзин уже столпились самые здоровые и сильные из заключенных. Делианн остался лежать; он не был уверен, что сумеет пройти так далеко. Скалы Донжона задерживают токи Силы, а слабое здоровье мешало полностью войти в транс. Делианн уже не мог подавлять очаг заражения в бедре, и постоянная боль терзала его едва ли не сильней, чем голод.
Единственными заключенными, кто не ринулся во всеобщую свалку, были те, кто от слабости уже не мог подняться, и, разумеется, «змеи», охранявшие источник. Эта группа предпринимателей обнаружила, что немало зэков с охотой исполнит любой их каприз в обмен на несколько глотков самой чистой воды; «змеи» уже взялись устраивать конкурсы среди добровольцев. Тем, кто предлагал им самые крупные и аппетитные куски провианта из корзин, доставались самые большие порции воды. За особенно мясистый кусок колбасы «змеи» могли даже позволить просителю умыться – роскошь почти невообразимая. Недостатка в прислужниках покуда не наблюдалось.
В результате теперь приходилось драться, чтобы получить больше, чем несколько черствых крошек.
А еще Делианн опасался, что, если даже успеет доковылять до корзин прежде, чем все окажется расхватано, и урвет себе кусок, то, вернувшись, обнаружит свое место у ручья занятым. Рассудив, что смерть от жажды будет гораздо более быстрой и мучительной, нежели смерть от голода, он вновь улегся на сырой холодный камень и закрыл глаза.
Позже – он не мог определить, насколько – его негромко позвали по имени.
Он открыл глаза. Над ним возвышалась т’Пассе, держа в руках горбушку и кусок окаменевшего сыра.
– Держи, – она сунула ему и то, и другое. – Могу я купить беседу с тобой.
Вздохнув, Делианн попытался сесть и поднял голову, чтобы присмотреться к бывшему вице-послу. Т’Пассе заметно исхудала, будто стены Донжона пожирали ее плоть, но глаза сияли все ярче. В деле просвещения других заключенных она добилась немалого успеха и собрала вокруг себя внушительную компанию – кейнистов теперь было почти столько же, сколько «змей», и Делианн почти всерьез ожидал, что в Яме скоро разразится настоящая война между двумя группировками. И все же она не оставляла попыток переманить эльфийского принца на свою сторону.
– Что ты во мне нашла, т’Пассе? – спросил он вполголоса. – Чем я так для тебя важен?
Она присела рядом, положив хлеб и сыр ему на колени.
– Не знаю, – ответила она. – Ты так глубоко несчастен… по-моему, что-то прогнило в мире, если такой человек, как ты, может так страдать.
– И ты пытаешься накормить меня, чтобы подбодрить. – Он криво усмехнулся, вспомнив яичницу в забегаловке на улице Мориандар. – Знаешь что? Вот так я здесь и очутился. – Он обвел Яму взмахом бессильной руки. – Позволил одному парню меня подбодрить.
9
Я сплю, и просыпаюсь, и засыпаю снова, судно мое выносят, а я его наполняю, а сука в глубинах Ямы все не может заткнуться.
– Представьте себе ленивого кузнеца: он подковывает коня незнакомому всаднику и теряет гвоздь. Вместо того чтобы отковать новый, он ставит последнюю подкову без него. К добру его лень или ко злу?
Что было дальше, всем нам известно:
«Не было гвоздя – подкова пропала,
Не было подковы – лошадь захромала,
Лошадь захромала – командир убит,
Конница разбита, армия бежит,
Враг вступает в город, пленных не щадя…»
Значит, лень кузнеца послужила ко злу, если только – предположим – всадник был командиром не его армии, а вражеской и взятый город принадлежал противнику. И в этом случае «хорошо» исполненная работа стоила бы кузнецу и его близким очень дорого – возможно, даже жизни.
Урок заключается вот в чем: невозможно с уверенностью предсказать долговременные последствия даже самых безобидных решений. Нет способа управлять развитием событий, и послужило то или иное действие к «добру» или к «худу», можно судить лишь по его следствиям – и даже такая оценка может меняться со временем. Решение, которое поначалу сочтут «праведным», может иметь затем «греховные» последствия – которые, в свою очередь, могут обернуться ко «благу». В конечном итоге «добро» или «зло» – это кодовые обозначения последствий, благоприятных или нежелательных для нас. Все мы должны осознать, что любое наше действие, каким бы «праведным» оно ни казалось сейчас, может обернуться немыслимо ужасающим исходом.
В чем же тогда выход? Ничего не делать? Но даже недеяние имеет свои последствия. Сущность кейнизма такова: истинно свободный человек выбирает свои цели и стремится к собственным мечтам единственно ради наслаждения выбирать и стремиться.
Вот эти-то слова я не могу выбросить из голову. Я могу часами лежать и спорить мысленно с этим голосом, но я слышу его во сне и слышу просыпаясь, и слова уже теряют для меня всякое значение.
Я впитываю этот голос. Он сочится сквозь поры, и я не могу выгнать его с лихорадочным потом. День-другой я смотрю в потолок, пересчитывая трещинки в камне в неизменном мерцании ламп.
Я окончу свои дни, вспоминая ее ясные глаза, омытые брызгами водопада в истоках Великого Шамбайгена, и клинок Косалла, пробивший ее череп насквозь, чтобы вонзиться в камень, – я поступил правильно, а вышло ужасно, и мне следовало бы поступить иначе.
Но я не знал.
Когда-то я убил одного старика – Кхулана Г’Тара – и спас, должно быть, миллион человек, когда сопротивление кхуланской орды при Серено рухнуло. А потом я убил другого старика – принца-регента Тоа-Фелатона – и превратил череду мелких стычек на границе с Липке в первую Династическую войну.
Может, эта сука в Яме права. Нельзя заранее сказать, куда полетит дерьмо. Если хорошо прислушаться, я слышу голос: внятный шепоток в затылке, что твердит: «По-моему, или никак». Но только в одном сука из Ямы жестоко ошибается: это голос Кейна .
Мой голос.
Я не перестаю размышлять о празднике Успения. Представляю, как меня поволокут к Успенскому собору на вонючем тумбреле, и взгромоздят на костер, и сожгут живьем на увеселение паре тысяч Возлюбленных Детей.
И меня уже достало, что мои жизнь и смерть для кого-то становятся потехой .
Вот так, очень просто, я принимаю решение.
На Кхриловом Седле до меня слишком долго не могло дойти, что давно следовало умереть. Повторять ошибку я не собираюсь. Самоубийство не в моем вкусе, но есть и другие способы сдохнуть.
Я извожусь ожиданием. Когда «козел» – зэк, приближенный к тюремному начальству – приходит снова, чтобы, распахнув дверь настежь, просеменить к моей койке и опорожнить смрадное судно в свою бадью, мне приходится прокашляться вначале, чтобы, заговорив, не выдать себя дрожью в голосе.
– Передай сержанту – кажется, его зовут Хабрак? – передай, что Кейн желает видеть ответственного за общественный порядок.
«Козел» оборачивается ко мне, явно прикидывая, не тронулся ли я умом.
– Передай, и все. Скажи, пусть сообщит Тоа-М’Жесту, что Кейн хочет его видеть. Герцог хорошо заплатит ему. И тебе перепадет.
«Козел» единожды кивает и волочит бадью дальше.
В жопу беспомощность. Из этой клятой камеры я ничего не могу сделать. Но пустите меня в Яму, к мерзавцам, негодяям и бунтарям, и я покажу, на что еще способен.
Я оторву их драгоценному празднику Успения башку и насру на шею.
– Представьте себе ленивого кузнеца: он подковывает коня незнакомому всаднику и теряет гвоздь. Вместо того чтобы отковать новый, он ставит последнюю подкову без него. К добру его лень или ко злу?
Что было дальше, всем нам известно:
«Не было гвоздя – подкова пропала,
Не было подковы – лошадь захромала,
Лошадь захромала – командир убит,
Конница разбита, армия бежит,
Враг вступает в город, пленных не щадя…»
Значит, лень кузнеца послужила ко злу, если только – предположим – всадник был командиром не его армии, а вражеской и взятый город принадлежал противнику. И в этом случае «хорошо» исполненная работа стоила бы кузнецу и его близким очень дорого – возможно, даже жизни.
Урок заключается вот в чем: невозможно с уверенностью предсказать долговременные последствия даже самых безобидных решений. Нет способа управлять развитием событий, и послужило то или иное действие к «добру» или к «худу», можно судить лишь по его следствиям – и даже такая оценка может меняться со временем. Решение, которое поначалу сочтут «праведным», может иметь затем «греховные» последствия – которые, в свою очередь, могут обернуться ко «благу». В конечном итоге «добро» или «зло» – это кодовые обозначения последствий, благоприятных или нежелательных для нас. Все мы должны осознать, что любое наше действие, каким бы «праведным» оно ни казалось сейчас, может обернуться немыслимо ужасающим исходом.
В чем же тогда выход? Ничего не делать? Но даже недеяние имеет свои последствия. Сущность кейнизма такова: истинно свободный человек выбирает свои цели и стремится к собственным мечтам единственно ради наслаждения выбирать и стремиться.
Вот эти-то слова я не могу выбросить из голову. Я могу часами лежать и спорить мысленно с этим голосом, но я слышу его во сне и слышу просыпаясь, и слова уже теряют для меня всякое значение.
Я впитываю этот голос. Он сочится сквозь поры, и я не могу выгнать его с лихорадочным потом. День-другой я смотрю в потолок, пересчитывая трещинки в камне в неизменном мерцании ламп.
Я окончу свои дни, вспоминая ее ясные глаза, омытые брызгами водопада в истоках Великого Шамбайгена, и клинок Косалла, пробивший ее череп насквозь, чтобы вонзиться в камень, – я поступил правильно, а вышло ужасно, и мне следовало бы поступить иначе.
Но я не знал.
Когда-то я убил одного старика – Кхулана Г’Тара – и спас, должно быть, миллион человек, когда сопротивление кхуланской орды при Серено рухнуло. А потом я убил другого старика – принца-регента Тоа-Фелатона – и превратил череду мелких стычек на границе с Липке в первую Династическую войну.
Может, эта сука в Яме права. Нельзя заранее сказать, куда полетит дерьмо. Если хорошо прислушаться, я слышу голос: внятный шепоток в затылке, что твердит: «По-моему, или никак». Но только в одном сука из Ямы жестоко ошибается: это голос Кейна .
Мой голос.
Я не перестаю размышлять о празднике Успения. Представляю, как меня поволокут к Успенскому собору на вонючем тумбреле, и взгромоздят на костер, и сожгут живьем на увеселение паре тысяч Возлюбленных Детей.
И меня уже достало, что мои жизнь и смерть для кого-то становятся потехой .
Вот так, очень просто, я принимаю решение.
На Кхриловом Седле до меня слишком долго не могло дойти, что давно следовало умереть. Повторять ошибку я не собираюсь. Самоубийство не в моем вкусе, но есть и другие способы сдохнуть.
Я извожусь ожиданием. Когда «козел» – зэк, приближенный к тюремному начальству – приходит снова, чтобы, распахнув дверь настежь, просеменить к моей койке и опорожнить смрадное судно в свою бадью, мне приходится прокашляться вначале, чтобы, заговорив, не выдать себя дрожью в голосе.
– Передай сержанту – кажется, его зовут Хабрак? – передай, что Кейн желает видеть ответственного за общественный порядок.
«Козел» оборачивается ко мне, явно прикидывая, не тронулся ли я умом.
– Передай, и все. Скажи, пусть сообщит Тоа-М’Жесту, что Кейн хочет его видеть. Герцог хорошо заплатит ему. И тебе перепадет.
«Козел» единожды кивает и волочит бадью дальше.
В жопу беспомощность. Из этой клятой камеры я ничего не могу сделать. Но пустите меня в Яму, к мерзавцам, негодяям и бунтарям, и я покажу, на что еще способен.
Я оторву их драгоценному празднику Успения башку и насру на шею.
10
Судя по тому, как торопливо стражники Донжона чистили лампы, Делианн рассудил, что вот-вот должно случиться нечто важное.
Заложив руки за голову, он наблюдал, как по решетке из хлипких мостков, подвешенной над Ямой, от лампы к лампе проходит бригада фонарщиков. Первый держал багор; его обязанностью было цеплять лампу крюком за цепь и подтаскивать туда, где другой мог ухватиться за массивные латунные скобы, наваренные по окружности лампы, и удержать бадью с маслом на месте. Третий гасил пламя колпачком со шлем размером и при помощи ножа продергивал служивший фитилем серый канат с запястье толщиной, чтобы тот сильней выступал над покрытым патиной носиком лампы и оттого горел сильней и ярче.
Снова началась лихорадка, и Делианн качался на ее волнах, задремывая, и приходя в себя, и задремывая вновь, блуждая среди видений – пустыни и очаги, летние дни и ленивые языки пламени. Ему казалось, что всякий раз, прочищая очередную лампу, стражники Донжона прибавляли огня в его мозги, и отчего-то это немного его забавляло.
Некоторое время он лежал на спине, глядя на лампы и размышляя о пламени: о свете и тепле, безопасности и погибели. У него всегда был дар призывать пламень: на этом даре основано было его мастерство чародея. Пламя в его руках могло выделывать такие кунштюки, какие простому смертному и представить трудно. Делианну казалось, что пламя, возможно, могло послужить метафорой всей его жизни – как огонь, он был вернейшим из слуг, но, вырвавшись из-под хозяйской власти, обратил мир в пепел…
Он так и не узнал, чем было «нечто важное»; к тому времени, когда галерея и мостки переполнились вооруженными самострелами стражниками, и сержант заорал на заключенных, чтобы те встали перед его светлостью Тоа-М’Жестом, ответственным за общественный порядок – и приказал застрелить одного зэка, собравшегося оскорбить его светлость, потому как не вскочил вовремя, – Делианн уже крепко спал, распростершись на камнях, и его тело заслонили от взглядов сверху тесно сгрудившиеся вокруг него кейнисты под водительством т’Пассе.
Делианн так и не увидел герцога. Ему снился огонь.
Заложив руки за голову, он наблюдал, как по решетке из хлипких мостков, подвешенной над Ямой, от лампы к лампе проходит бригада фонарщиков. Первый держал багор; его обязанностью было цеплять лампу крюком за цепь и подтаскивать туда, где другой мог ухватиться за массивные латунные скобы, наваренные по окружности лампы, и удержать бадью с маслом на месте. Третий гасил пламя колпачком со шлем размером и при помощи ножа продергивал служивший фитилем серый канат с запястье толщиной, чтобы тот сильней выступал над покрытым патиной носиком лампы и оттого горел сильней и ярче.
Снова началась лихорадка, и Делианн качался на ее волнах, задремывая, и приходя в себя, и задремывая вновь, блуждая среди видений – пустыни и очаги, летние дни и ленивые языки пламени. Ему казалось, что всякий раз, прочищая очередную лампу, стражники Донжона прибавляли огня в его мозги, и отчего-то это немного его забавляло.
Некоторое время он лежал на спине, глядя на лампы и размышляя о пламени: о свете и тепле, безопасности и погибели. У него всегда был дар призывать пламень: на этом даре основано было его мастерство чародея. Пламя в его руках могло выделывать такие кунштюки, какие простому смертному и представить трудно. Делианну казалось, что пламя, возможно, могло послужить метафорой всей его жизни – как огонь, он был вернейшим из слуг, но, вырвавшись из-под хозяйской власти, обратил мир в пепел…
Он так и не узнал, чем было «нечто важное»; к тому времени, когда галерея и мостки переполнились вооруженными самострелами стражниками, и сержант заорал на заключенных, чтобы те встали перед его светлостью Тоа-М’Жестом, ответственным за общественный порядок – и приказал застрелить одного зэка, собравшегося оскорбить его светлость, потому как не вскочил вовремя, – Делианн уже крепко спал, распростершись на камнях, и его тело заслонили от взглядов сверху тесно сгрудившиеся вокруг него кейнисты под водительством т’Пассе.
Делианн так и не увидел герцога. Ему снился огонь.
11
Высочество входит в мою камеру, словно лис, которому мерещится тявканье гончих. Он ежится, словно по нему муравьи ползают, и поминутно слизывает пот с губ. Прошедшие годы сказались на нем скверно: он здорово поправился, – но щеки все равно обвисли, и под глазами виднеются темные круги. Шевелюра уползла куда-то за Белую пустыню. За ним следуют двое офицеров из Глаз Божьих.
– Кейн, я пришел сюда из уважения к тому факту, что ты когда-то спас мне жизнь, – говорит он, касаясь уголка рта указательным пальцем правой руки. – Но я более не друг тебе, и не жди от меня снисхождения. Когда ты обратился против господа нашего Ма’элКота, ты пожертвовал нашей дружбой.
Его короткий жест – часть «тихой речи», кодовой системы, которой пользовались под его руководством Рыцари Канта. Он означает: «Враг рядом. Подыграй». Указательный, второй палец – врагов двое; он хочет сказать, что оба Глаза Божьи – шпионы и при них он не может говорить открыто.
– Кейн, я пришел сюда из уважения к тому факту, что ты когда-то спас мне жизнь, – говорит он, касаясь уголка рта указательным пальцем правой руки. – Но я более не друг тебе, и не жди от меня снисхождения. Когда ты обратился против господа нашего Ма’элКота, ты пожертвовал нашей дружбой.
Его короткий жест – часть «тихой речи», кодовой системы, которой пользовались под его руководством Рыцари Канта. Он означает: «Враг рядом. Подыграй». Указательный, второй палец – врагов двое; он хочет сказать, что оба Глаза Божьи – шпионы и при них он не может говорить открыто.