Страница:
Кажется, времени нам хватит только на полправды.
– Вчера надо было об этом, Крис. – Я смотрю на мрачнеющего Орбека. – Готов?
Тот демонстрирует боевые когти.
– Всегда готов, босс.
– Зови т’Пассе.
Он кивает и уходит. Зэки при его приближении умолкают; огриллон движется с упругой гибкостью, излучая недоброе предвкушение, будто дуговой разряд. Все смотрят на арбалеты в руках стражников, потом на меня.
– Чего ты хочешь, Хэри? – спрашивает Крис. – Чего желаешь? Стремись к большему, Хэри. Ты слишком низко целишь.
– Я теперь живу ближе к земле.
На галерее строится охранный наряд: шестеро стражников в полном боевом облачении, вооруженные лишь дубинками. С луками или клинковым оружием в Яму не спускают. В наряд отправляют в пластинчатых доспехах вместо кольчужных рубах, что на остальных стражниках. И самострелы у них слабые, сработанные особо для Донжона; их крестовидные наконечники не пробивают сталь.
Это изменение внесли с моего прошлого визита сюда. Мы с погибшей девчонкой по имени Таланн показали тогда падлам, что бывает, если в руки заключенным дать боевой арбалет.
Делианн наклоняется ко мне, берет за руку.
– Что, если бы ты мог остаться в живых?
– С какой стати?
Возвращается Орбек. Лицо Т’Пассе мрачно, как у меня на сердце.
– Рановато. Я думала, у нас больше времени, – замечает она. – Нам было бы лучше обождать два-три дня.
– По дороге на эшафот все так думают, нет?
Она кивает.
– По моему знаку твои стопчут охранный наряд. Трое на одного, не меньше, – командую я. – На это ставишь самых слабых, их задача – принять на себя стрелы.
Стража наверху не постесняется стрелять: вот для этого им недотянутые тетивы. Крестовидные наконечники не пробьют доспехов, но плоть и кость они перемалывают не хуже электромясорубки.
– Вот для этого мне и нужна была пара дней, – отвечает т’Пассе. – Ребята просто не готовы. Если сломаются один-двое, остальные могут не сдюжить.
– Так подбери таких, чтобы не сломались. Ты знаешь, кого, т’Пассе: тех, кто не хочет дожить до казни.
– Все мы не мечтаем дожить до казни.
– Ага, еще бы. И не думай сама лезть в драку: ты мне нужна как старшая по Яме. Когда припечет – организуй людей. Гони вверх по сходням.
Самострел заряжается небыстро. Мне не приходилось видеть, чтобы кому-то удавалось натянуть тетиву меньше чем за пять секунд, и это в наилучшем случае; в горячке боя это время смело можно удвоить.
А сходни лишь на комариный член длинней сорока метров.
– Орбек, бери Динни, Флетчера, Аркена и Гропаза, – двое самых юных и жестоких бывших «змей» и двое жизнерадостно кровожадных огриллонов, – и как только лучники сделают первый залп в толпу, дуйте по сходням вверх. Ты идешь третьим, понял? Третьим. «Змей» вперед; потерять Динни с Флетчером нам легче, чем твоих. Мы обязаны захватить лебедку – если мостки поднимутся, веселью хана. Ты главный по верху. Не трать время, чтобы добивать парней у лебедки: в Яму их, мы внизу разберемся.
– Как скажешь, босс.
– Т’Пассе, прямо за Гропазом пусти еще один заслон: следующий залп придется по лебедке. После этого – в рукопашную.
– Хэри, остановись! – бормочет Делианн. – Подумай минуту, только подумай! Ты можешь придумать что-то получше.
Орбек отвечает за меня, широко ухмыляясь сквозь клыки.
– Что лучше-то?
Стражники у лебедки опускают лязгающий мост. Тот неритмично дергается в воздухе.
Я киваю Орбеку:
– Собирай ребят и пробирайтесь к мосткам.
– Как скажешь, босс. – Он волочится прочь.
– Т’Пассе… – начинает Делианн и замолкает, увидав в ее глазах пустоту. Она готова умереть.
– Я буду тянуть, сколько смогу, – говорю я. – Собирай толпу, т’Пассе. Времени мало.
Она кивает и уже готова отвернуться, но, передумав, бесстрастно смотрит на меня, холодно поджав губы.
– Это большая честь, – говорит она.
– Для меня, – отвечаю я с тем же выражением.
Она улыбается – чудо из чудес – и уходит, пробираясь между зэками, то одного, то другого уводя за плечо с собой.
Делианн в отчаянии хватает меня за руку. Пальцы его облиты горячим потом.
– Хэри, целься выше! Ты должен стремиться к большему. Умирать легко! Ты сам это говорил. С каких пор Кейн стал искать легких путей?
Конец сходен болтается уже в паре метров от пола, и у меня нет времени на всякую фигню. Я вырываю руку и огрызаюсь:
– Кейн – это просто роль, черт тебя дери! Я его придумал! Это моя фантазия! Я не Клинок, ядри его, Тишалла. Я просто Хэри Майклсон, твою мать, когда-то неплохой актер, а теперь паралитик средних лет, которому жить осталось пять минут!
– А если , Хэри… Что, если…
– Если – что?
– Что, если правы все остальные? Если сказания о тебе не лгут? Что, если ты взаправду Клинок Тишалла? – спрашивает Делианн. – Если ты Враг господень?
– Ну и что тогда? Хочешь, чтобы я пожал плечами и улыбнулся? Ничего, что я калека? Ничего, что Шенну зарезали? Ничего, что мне пришлось валяться в ее горячей крови? Ничего, что мертв отец, и похищена Вера, и ничего-таки-совсем-не-надо-волноваться?! Плюнуть и растереть ?
– Нет, – он мотает головой, словно извилины его рассыпались по черепу и он пытается собрать их вместе. – Нет-нет-нет-нет-нет-нет! Никто не в силах ничего забыть, как ты не понимаешь? Все, что случилось в твоей жизни, – любая мелочь – оставляет по себе шрам. Вечный шрам. Избавиться от него нельзя. Забыть о чем-то, стереть метку, оставленную на твоей душе, значит стереть часть твоей сущности .
Чародей склоняется ко мне, вцепившись обеими руками в плечо. Его бьет озноб, глаза закатываются, щеку дергает тик.
– Шрамы – это путь к власти, – хрипит он. Дыхание его отдает ацетоном и гнилыми яблоками. – Шрамы – это карта благодати.
Он наклоняется так близко, словно готов поцеловать меня.
– Каждый из нас – сумма своих шрамов.
Охранный наряд топочет по сходням.
Я стряхиваю его руки, отталкиваю.
– Они идут. Лучше спрячься, пока еще можно.
– Что, – произносит он ясно, – если твоя фантазия – это Хэри Майклсон ? Что, если паралитик средних лет – это роль, которую Кейн играет, чтобы выжить на Земле ?
Наряд сходит с мостков. Расталкивая заключенных дубинками, они прокладывают дорогу ко мне. Старший в наряде движется с хорошо знакомой мне развязностью: ждет драки. Он только не представляет, насколько серьезной будет драка.
– Хватит болтать, Крис, уматывай! – рычу я, подкрепляя слова сильным толчком, от которого чародей заваливается на бок и падает. Я закрываю глаза, чтобы не видеть муки на его лице.
Когда я поднимаю веки, наряд уже стоит передо мной. Орбек с его ребятами выжидает в десяти шагах от подножия сходен, т’Пассе ждет моего кивка чуть в стороне, подняв руку перед взмахом. Старший по наряду поднимает забрало шлема и, встряхнув ржавыми кандалами, говорит:
– Доносят, что у вас тут завелся смутьян…
О черт. Черт. Теперь понимаю.
Только теперь.
Дело не в празднике Успения: до него еще несколько дней. Все из-за меня. Я – смутьян, говорят они, и, честно сказать, поспорить с ними трудно.
Смутьянов из Ямы переводят в Шахту.
Это будет венец моей тюремной карьеры.
Я смотрю на Делианна.
«Если…» – шепчут его измученные глаза.
И вокруг толпятся люди, готовые за меня умереть…
Я протягиваю стражникам обе руки, подставляя запястья, и вздыхаю, когда старший по наряду защелкивает кандалы.
– Ну ладно, как скажете, – говорю я. – Пошли.
8
Глава шестнадцатая
1
2
3
4
5
– Вчера надо было об этом, Крис. – Я смотрю на мрачнеющего Орбека. – Готов?
Тот демонстрирует боевые когти.
– Всегда готов, босс.
– Зови т’Пассе.
Он кивает и уходит. Зэки при его приближении умолкают; огриллон движется с упругой гибкостью, излучая недоброе предвкушение, будто дуговой разряд. Все смотрят на арбалеты в руках стражников, потом на меня.
– Чего ты хочешь, Хэри? – спрашивает Крис. – Чего желаешь? Стремись к большему, Хэри. Ты слишком низко целишь.
– Я теперь живу ближе к земле.
На галерее строится охранный наряд: шестеро стражников в полном боевом облачении, вооруженные лишь дубинками. С луками или клинковым оружием в Яму не спускают. В наряд отправляют в пластинчатых доспехах вместо кольчужных рубах, что на остальных стражниках. И самострелы у них слабые, сработанные особо для Донжона; их крестовидные наконечники не пробивают сталь.
Это изменение внесли с моего прошлого визита сюда. Мы с погибшей девчонкой по имени Таланн показали тогда падлам, что бывает, если в руки заключенным дать боевой арбалет.
Делианн наклоняется ко мне, берет за руку.
– Что, если бы ты мог остаться в живых?
– С какой стати?
Возвращается Орбек. Лицо Т’Пассе мрачно, как у меня на сердце.
– Рановато. Я думала, у нас больше времени, – замечает она. – Нам было бы лучше обождать два-три дня.
– По дороге на эшафот все так думают, нет?
Она кивает.
– По моему знаку твои стопчут охранный наряд. Трое на одного, не меньше, – командую я. – На это ставишь самых слабых, их задача – принять на себя стрелы.
Стража наверху не постесняется стрелять: вот для этого им недотянутые тетивы. Крестовидные наконечники не пробьют доспехов, но плоть и кость они перемалывают не хуже электромясорубки.
– Вот для этого мне и нужна была пара дней, – отвечает т’Пассе. – Ребята просто не готовы. Если сломаются один-двое, остальные могут не сдюжить.
– Так подбери таких, чтобы не сломались. Ты знаешь, кого, т’Пассе: тех, кто не хочет дожить до казни.
– Все мы не мечтаем дожить до казни.
– Ага, еще бы. И не думай сама лезть в драку: ты мне нужна как старшая по Яме. Когда припечет – организуй людей. Гони вверх по сходням.
Самострел заряжается небыстро. Мне не приходилось видеть, чтобы кому-то удавалось натянуть тетиву меньше чем за пять секунд, и это в наилучшем случае; в горячке боя это время смело можно удвоить.
А сходни лишь на комариный член длинней сорока метров.
– Орбек, бери Динни, Флетчера, Аркена и Гропаза, – двое самых юных и жестоких бывших «змей» и двое жизнерадостно кровожадных огриллонов, – и как только лучники сделают первый залп в толпу, дуйте по сходням вверх. Ты идешь третьим, понял? Третьим. «Змей» вперед; потерять Динни с Флетчером нам легче, чем твоих. Мы обязаны захватить лебедку – если мостки поднимутся, веселью хана. Ты главный по верху. Не трать время, чтобы добивать парней у лебедки: в Яму их, мы внизу разберемся.
– Как скажешь, босс.
– Т’Пассе, прямо за Гропазом пусти еще один заслон: следующий залп придется по лебедке. После этого – в рукопашную.
– Хэри, остановись! – бормочет Делианн. – Подумай минуту, только подумай! Ты можешь придумать что-то получше.
Орбек отвечает за меня, широко ухмыляясь сквозь клыки.
– Что лучше-то?
Стражники у лебедки опускают лязгающий мост. Тот неритмично дергается в воздухе.
Я киваю Орбеку:
– Собирай ребят и пробирайтесь к мосткам.
– Как скажешь, босс. – Он волочится прочь.
– Т’Пассе… – начинает Делианн и замолкает, увидав в ее глазах пустоту. Она готова умереть.
– Я буду тянуть, сколько смогу, – говорю я. – Собирай толпу, т’Пассе. Времени мало.
Она кивает и уже готова отвернуться, но, передумав, бесстрастно смотрит на меня, холодно поджав губы.
– Это большая честь, – говорит она.
– Для меня, – отвечаю я с тем же выражением.
Она улыбается – чудо из чудес – и уходит, пробираясь между зэками, то одного, то другого уводя за плечо с собой.
Делианн в отчаянии хватает меня за руку. Пальцы его облиты горячим потом.
– Хэри, целься выше! Ты должен стремиться к большему. Умирать легко! Ты сам это говорил. С каких пор Кейн стал искать легких путей?
Конец сходен болтается уже в паре метров от пола, и у меня нет времени на всякую фигню. Я вырываю руку и огрызаюсь:
– Кейн – это просто роль, черт тебя дери! Я его придумал! Это моя фантазия! Я не Клинок, ядри его, Тишалла. Я просто Хэри Майклсон, твою мать, когда-то неплохой актер, а теперь паралитик средних лет, которому жить осталось пять минут!
– А если , Хэри… Что, если…
– Если – что?
– Что, если правы все остальные? Если сказания о тебе не лгут? Что, если ты взаправду Клинок Тишалла? – спрашивает Делианн. – Если ты Враг господень?
– Ну и что тогда? Хочешь, чтобы я пожал плечами и улыбнулся? Ничего, что я калека? Ничего, что Шенну зарезали? Ничего, что мне пришлось валяться в ее горячей крови? Ничего, что мертв отец, и похищена Вера, и ничего-таки-совсем-не-надо-волноваться?! Плюнуть и растереть ?
– Нет, – он мотает головой, словно извилины его рассыпались по черепу и он пытается собрать их вместе. – Нет-нет-нет-нет-нет-нет! Никто не в силах ничего забыть, как ты не понимаешь? Все, что случилось в твоей жизни, – любая мелочь – оставляет по себе шрам. Вечный шрам. Избавиться от него нельзя. Забыть о чем-то, стереть метку, оставленную на твоей душе, значит стереть часть твоей сущности .
Чародей склоняется ко мне, вцепившись обеими руками в плечо. Его бьет озноб, глаза закатываются, щеку дергает тик.
– Шрамы – это путь к власти, – хрипит он. Дыхание его отдает ацетоном и гнилыми яблоками. – Шрамы – это карта благодати.
Он наклоняется так близко, словно готов поцеловать меня.
– Каждый из нас – сумма своих шрамов.
Охранный наряд топочет по сходням.
Я стряхиваю его руки, отталкиваю.
– Они идут. Лучше спрячься, пока еще можно.
– Что, – произносит он ясно, – если твоя фантазия – это Хэри Майклсон ? Что, если паралитик средних лет – это роль, которую Кейн играет, чтобы выжить на Земле ?
Наряд сходит с мостков. Расталкивая заключенных дубинками, они прокладывают дорогу ко мне. Старший в наряде движется с хорошо знакомой мне развязностью: ждет драки. Он только не представляет, насколько серьезной будет драка.
– Хватит болтать, Крис, уматывай! – рычу я, подкрепляя слова сильным толчком, от которого чародей заваливается на бок и падает. Я закрываю глаза, чтобы не видеть муки на его лице.
Когда я поднимаю веки, наряд уже стоит передо мной. Орбек с его ребятами выжидает в десяти шагах от подножия сходен, т’Пассе ждет моего кивка чуть в стороне, подняв руку перед взмахом. Старший по наряду поднимает забрало шлема и, встряхнув ржавыми кандалами, говорит:
– Доносят, что у вас тут завелся смутьян…
О черт. Черт. Теперь понимаю.
Только теперь.
Дело не в празднике Успения: до него еще несколько дней. Все из-за меня. Я – смутьян, говорят они, и, честно сказать, поспорить с ними трудно.
Смутьянов из Ямы переводят в Шахту.
Это будет венец моей тюремной карьеры.
Я смотрю на Делианна.
«Если…» – шепчут его измученные глаза.
И вокруг толпятся люди, готовые за меня умереть…
Я протягиваю стражникам обе руки, подставляя запястья, и вздыхаю, когда старший по наряду защелкивает кандалы.
– Ну ладно, как скажете, – говорю я. – Пошли.
8
Меня тащат по сходням двое стражников, больно ухватив под мышки. Ступни волочатся по земле, бьются о ступеньки – я слышу это, но не чувствую.
Над Ямой гуляет эхо потрясенного молчания. Все смотрят, не в силах поверить, что я позволил себя увести.
Я всегда был полон сюрпризов.
Мы добираемся до галереи. Я кричу зэкам, пока меня еще слышно:
– Держитесь! – Стражники волокут меня по мосткам мимо бесконечного строя арбалетчиков. – Работайте – танцуйте ! Ждите. Три правила остаются в силе.
Я обращаюсь ко всем; выделить Орбека или т’Пассе – значит пометить их в глазах стражи, и тогда их прикуют рядом со мной в Шахте.
– Когда я вернусь, готовьтесь – будет веселье!
Мы останавливаемся перед дверями в Шахту. Щели вокруг нее сочатся безумием, гнилью, бешеными воплями.
Старший по наряду снимает фонарь с крюка над дверью, чтобы запалить фитиль собственного, еще несколько стражников следуют его примеру. Поднимая засов, офицер ухмыляется мне.
– А ты крутой, да?
Я не снисхожу до ответа.
– Знаешь, – продолжает он, – много я видел таких крутых – здесь, на свету.
Он распахивает дверь. Воздух, поднимающийся из Шахты, насыщен влагой и скверной настолько, что в рот мне будто вколачивает язык давно сдохшей коровы. Не просто смрад гниющего мяса и зловонного дыхания: эссенция безумия, от которого люди готовы жрать собственное дерьмо, покуда не сгниют зубы.
Прикованные к стенам по обе стороны прохода заключенные бьются в оковах, прячут лица от слабого света, что сочится из Ямы. В глубине черной глотки Шахты кто-то находит в себе силы кричать. Стены покрыты росой, сгустившимся дыханием, но даже она посерела от грязи, которую выдыхают «шахтеры». Вырубленные в полу ступеньки уводят в бесконечную темноту, куда стекают склизкие испражнения.
Помню, как я очутился здесь в последний раз. Помню тех, кто жался к стенам Шахты, покуда мы с Таланн пробирались по предательски скользкой лестнице к выгребному колодцу, и я волок Ламорака на спине. Большинство из них уже не могло умолять о пощаде. Они были низведены до положения не скотов, а вещей: комья порванных нервов и гноящихся язв, у которых осталась единственная функция – переживать неспешное скольжение вместе с отбросами по ступеням, ведущим к смерти.
Я едва смог пройти мимо них спокойно – а я тогда был моложе и куда круче.
Сейчас я и ходить-то не могу.
Хорошо что мне не придется самому спускаться в Шахту. Не уверен, что смог бы дойти.
Когда меня переносят через порог, я могу думать только о том, как гноятся ожоги на бедрах, и о том, как будут они выглядеть через пару дней, если смазывать их чужим дерьмом – но на косяке я замечаю темную зарубку, пальца в два шириной, со стороны засова.
И вспоминаю:
Я нащупываю щель вокруг двери и рукоятью боевого кинжала забиваю туда клинок метательного ножа. Так я запирал дверь квартиры, где жил в детстве, – только вместо ножа у меня была монетка. Запор не остановит стражников, но задержит их и предупредит нас – мы услышим скрежет.
Я протягиваю руку поверх плеч стражника и касаюсь зарубки, пока меня проносят мимо. Семь лет дерево в глубине Шахты впитывало ее гнилостные испарения и потемнело вровень с зелено-черным косяком, но вот он – знак, оставленный Кейном.
Оставленный мною.
– Чему ты радуешься, урод? – хмурится офицер.
Я оборачиваюсь к нему:
– Отвали.
Он отвешивает мне увесистую оплеуху, разбив губу, расшатав пару зубов и озарив черную бездну передо мной яркими звездами. Я продолжаю улыбаться. Это больно, но что же поделаешь?
Улыбаться всегда больно.
– Когда я вернусь, – бормочу я онемевшими от удара губами, – я тебе напомню правило номер раз.
Он фыркает себе под нос.
– «Когда» вернешься, тварь? Не вернешься ты. Здесь и подохнешь.
– Ладно.
Я выворачиваю шею, чтобы бросить взгляд через плечо и далеко вниз, на Делианна. Вспоминается, как мы сидели за одним столиком в кафетерии больше двадцати пяти лет тому назад. Как он спросил меня: «Забудь о том, насколько это возможно. Ты этого хочешь?» А потом, словно обезьянья лапа, принял мой ответ и дал больше, чем я просил.
Я посылаю ему прощальный кивок. Мой самый старый друг. Нравится мне это или нет – лучший из моих друзей.
– Ладно, – повторяю я. – Если вернусь.
Богиня на полставки думала, что мертва. Она была права.
Убийственно права.
Но то была эпоха неупокоенных, когда души и тела бродили по земле вместе и по раздельности. Среди богов гибель и возрождение – естественный цикл бытия. Когда человек, который был прежде богом, позвал к себе дух ее, он был уверен, что она отзовется.
Убийственно уверен.
В руках его была мощь легионов: за спиной его стояли мириады, заключенные в его душе, и миллиарды почитателей бога праха и пепла, и могущество самой богини.
И вышел против них единственный смертный и сказал им «Нет!»
И вся сила богов не могла сломить его. Могли они лишь надеяться обратить его «Нет» в «Да».
Пат .
Над Ямой гуляет эхо потрясенного молчания. Все смотрят, не в силах поверить, что я позволил себя увести.
Я всегда был полон сюрпризов.
Мы добираемся до галереи. Я кричу зэкам, пока меня еще слышно:
– Держитесь! – Стражники волокут меня по мосткам мимо бесконечного строя арбалетчиков. – Работайте – танцуйте ! Ждите. Три правила остаются в силе.
Я обращаюсь ко всем; выделить Орбека или т’Пассе – значит пометить их в глазах стражи, и тогда их прикуют рядом со мной в Шахте.
– Когда я вернусь, готовьтесь – будет веселье!
Мы останавливаемся перед дверями в Шахту. Щели вокруг нее сочатся безумием, гнилью, бешеными воплями.
Старший по наряду снимает фонарь с крюка над дверью, чтобы запалить фитиль собственного, еще несколько стражников следуют его примеру. Поднимая засов, офицер ухмыляется мне.
– А ты крутой, да?
Я не снисхожу до ответа.
– Знаешь, – продолжает он, – много я видел таких крутых – здесь, на свету.
Он распахивает дверь. Воздух, поднимающийся из Шахты, насыщен влагой и скверной настолько, что в рот мне будто вколачивает язык давно сдохшей коровы. Не просто смрад гниющего мяса и зловонного дыхания: эссенция безумия, от которого люди готовы жрать собственное дерьмо, покуда не сгниют зубы.
Прикованные к стенам по обе стороны прохода заключенные бьются в оковах, прячут лица от слабого света, что сочится из Ямы. В глубине черной глотки Шахты кто-то находит в себе силы кричать. Стены покрыты росой, сгустившимся дыханием, но даже она посерела от грязи, которую выдыхают «шахтеры». Вырубленные в полу ступеньки уводят в бесконечную темноту, куда стекают склизкие испражнения.
Помню, как я очутился здесь в последний раз. Помню тех, кто жался к стенам Шахты, покуда мы с Таланн пробирались по предательски скользкой лестнице к выгребному колодцу, и я волок Ламорака на спине. Большинство из них уже не могло умолять о пощаде. Они были низведены до положения не скотов, а вещей: комья порванных нервов и гноящихся язв, у которых осталась единственная функция – переживать неспешное скольжение вместе с отбросами по ступеням, ведущим к смерти.
Я едва смог пройти мимо них спокойно – а я тогда был моложе и куда круче.
Сейчас я и ходить-то не могу.
Хорошо что мне не придется самому спускаться в Шахту. Не уверен, что смог бы дойти.
Когда меня переносят через порог, я могу думать только о том, как гноятся ожоги на бедрах, и о том, как будут они выглядеть через пару дней, если смазывать их чужим дерьмом – но на косяке я замечаю темную зарубку, пальца в два шириной, со стороны засова.
И вспоминаю:
Я нащупываю щель вокруг двери и рукоятью боевого кинжала забиваю туда клинок метательного ножа. Так я запирал дверь квартиры, где жил в детстве, – только вместо ножа у меня была монетка. Запор не остановит стражников, но задержит их и предупредит нас – мы услышим скрежет.
Я протягиваю руку поверх плеч стражника и касаюсь зарубки, пока меня проносят мимо. Семь лет дерево в глубине Шахты впитывало ее гнилостные испарения и потемнело вровень с зелено-черным косяком, но вот он – знак, оставленный Кейном.
Оставленный мною.
– Чему ты радуешься, урод? – хмурится офицер.
Я оборачиваюсь к нему:
– Отвали.
Он отвешивает мне увесистую оплеуху, разбив губу, расшатав пару зубов и озарив черную бездну передо мной яркими звездами. Я продолжаю улыбаться. Это больно, но что же поделаешь?
Улыбаться всегда больно.
– Когда я вернусь, – бормочу я онемевшими от удара губами, – я тебе напомню правило номер раз.
Он фыркает себе под нос.
– «Когда» вернешься, тварь? Не вернешься ты. Здесь и подохнешь.
– Ладно.
Я выворачиваю шею, чтобы бросить взгляд через плечо и далеко вниз, на Делианна. Вспоминается, как мы сидели за одним столиком в кафетерии больше двадцати пяти лет тому назад. Как он спросил меня: «Забудь о том, насколько это возможно. Ты этого хочешь?» А потом, словно обезьянья лапа, принял мой ответ и дал больше, чем я просил.
Я посылаю ему прощальный кивок. Мой самый старый друг. Нравится мне это или нет – лучший из моих друзей.
– Ладно, – повторяю я. – Если вернусь.
Богиня на полставки думала, что мертва. Она была права.
Убийственно права.
Но то была эпоха неупокоенных, когда души и тела бродили по земле вместе и по раздельности. Среди богов гибель и возрождение – естественный цикл бытия. Когда человек, который был прежде богом, позвал к себе дух ее, он был уверен, что она отзовется.
Убийственно уверен.
В руках его была мощь легионов: за спиной его стояли мириады, заключенные в его душе, и миллиарды почитателей бога праха и пепла, и могущество самой богини.
И вышел против них единственный смертный и сказал им «Нет!»
И вся сила богов не могла сломить его. Могли они лишь надеяться обратить его «Нет» в «Да».
Пат .
Глава шестнадцатая
1
Время.
Долгое время.
Долгое, долгое, долгое время.
Осознание.
Осознание отсутствия: чего-то недоставало.
Всего.
Не было ничего.
Ничего, что имело бы имя, что можно описать словами, – не было здесь. Даже темноты. Даже пустоты. Даже отсутствия.
Только осознание.
На поле сознания металась единственная, нечаянная мысль:
– Когда я появилась, здесь не было никакого «здесь».
И с этой мыслью явилось понимание, и с пониманием вернулась память, и память эта заставила Пэллес Рил мечтать, чтобы у нее остался рот, потому что она хотела кричать.
Но «рот» и «крик» можно описать словами, а ничего такого не было вокруг нее.
Долгое время.
Долгое, долгое, долгое время.
Осознание.
Осознание отсутствия: чего-то недоставало.
Всего.
Не было ничего.
Ничего, что имело бы имя, что можно описать словами, – не было здесь. Даже темноты. Даже пустоты. Даже отсутствия.
Только осознание.
На поле сознания металась единственная, нечаянная мысль:
– Когда я появилась, здесь не было никакого «здесь».
И с этой мыслью явилось понимание, и с пониманием вернулась память, и память эта заставила Пэллес Рил мечтать, чтобы у нее остался рот, потому что она хотела кричать.
Но «рот» и «крик» можно описать словами, а ничего такого не было вокруг нее.
2
В один день по всем сайтам сети проросла поганками новая иммерсионная игра. Назвалась она «СимРека» (тм) и, являясь продолжением классической серии компьютерных стратегических игр, отличалась от них парой оригинальных фичей. Смысл игры оставался по-прежнему примитивным: игрок брал на себя роль бога-хранителя речной долины в Поднебесье, и целью его было преобразовать жалкие поселения земледельцев и горняков, составлявших основу населения долины, в высокоразвитую цивилизацию. Путь к этой цели был, однако, усеян опасностями, начиная от простых циклов засух и наводнений до катастроф вроде смерчей, землетрясений и даже извержения вулканов, от болезней сельхозкультур и поломок оборудования до нападений драконов и вторжений враждебных эльфов и гномов. Игрок подключался к игре через сим-шлем «второй руки», подобный тем, с помощью которых воспроизводились записанные Приключения, так что погружение было глубоким, детализованным и весьма реалистичным. Ничего оригинального в этом не было – десятки, если не сотни подобных игр уже болтались по сети.
Высокий рейтинг придавали игре как раз оригинальные особенности. Во-первых, она была интерактивной: все, кто подключался к ней через сеть, играли одновременно, в реальном времени, пытаясь совместно добиться общей цели. Действия речного бога следовали равнодействующей предлагаемых ходов. Во-вторых, чем больше людей было подключено к игре в данный момент, тем могущественней становился бог – в обмен на уменьшение роли индивидуального выбора.
И наконец, игра была основана на реконструкции оригинальных студийных записей, скопированных из Приключений настоящей богини реки из Поднебесья, Пэллес Рил. Игрок не просто наблюдал за результатами игры – он переживал ощущение божественного могущества.
Игра вызывала чудовищное привыкание. За несколько дней самые упертые из постоянных игроков заработали себе кличку: «божники».
Играли все. Играл Марк Вило, оправляясь от имплантации передатчика, связавшего его мозг с электронным групповым разумом Совета попечителей. Играла бы Эвери Шенкс, несмотря даже на затуманенные теравилом мозги, если бы охранники из социальной полиции пропустили ее в помещения Кунсткамеры, не затронутые ПН-полем. Даже Дункан Майклсон, наверное. играл бы, если бы не кибер-ярмо, закоротившее высшие когнитивные функции его мозга; теперь он служил органическим процессором, поддерживавшим впаянные в мозговую кору сетевые шины.
Тварь, которая называлась Артуро Коллбергом, тоже играла, хотя нужды в том не было; ей забавно было побыть недолго составной частью величественного массового сознания, а не узловой его точкой. Единственный из всех игроков, тварь понимала истинную цель игры – сосредоточить и направить внимание одновременно миллиардов людей. Заставить их думать об одном, одинаково, одновременно – синхронизировать и подогнать их стремления под единый шаблон – и всю эту ментальную энергию перекачать в сеть в исключительно удобной для потребления форме. Единственный из всех игроков на Земле, тварь ощущала игровой процесс, не пользуясь техническими приспособлениями.
Ей довольно было закрыть глаза.
Но не она единственная питалась этой энергией. По сути своей сила сосредоточенного внимания сродни магии; а чародейство лучше оставить специалистам. Энергия направлялась с хирургической точностью, ради единой цели: питать и поддерживать крошечную белую звездочку во лбу мысленного образа Веры Майклсон, который видел Тан’элКот.
Поначалу трудно было передавать энергию через границу между зонами действия земной физики и законов Поднебесья. Чтобы магические способности Тан’элКота не исчезли, он должен был находиться в покрытых ПН-полем помещениях Кунсткамеры, но для того, чтобы получить энергию, ему нужно было подключиться к сети.
Так что, стоя на коленях в молитвенной позе у кровати, к которой была пристегнута Вера Майклсон, Тан’элКот потирал время от времени выбритый квадратик за левым ухом, чуть выше, и ощупывал аккуратный полумесяц шва. Под этой плешью скрывался мыслепередатчик: секретная технология Студии, разработанная первоначально для того, чтобы передавать данные между континуумами Земли и Поднебесья.
Дни и ночи он проводил в неподвижности, медитируя; бог не может позволить себе отвлечься на слабость. Дитя, лишенное его способностей, приходилось поддерживать медикаментами: попеременно вводимые в ее жилы стимуляторы и снотворные удерживали ее в состоянии полусна-полуяви. Периодические инъекции позволяли ей проваливаться в «быстрый сон» на полчаса, а то и больше – состояние РЕМ-сна, с точки зрения Тан’элКота, мало отличалось от бодрствования – но позволить ей провалиться глубже в забытье значило рискнуть всем, чего они достигли до сих пор.
Она не могла отдохнуть вполне – как и он сам.
Все усилия не окажутся напрасны, если только сумеет он дотянуться до реки и ее силы. Временами ирония происходящего заставляла Тан’элКота улыбнуться: ему приходилось тратить силы, чтобы вызвать из посмертия тень Пэллес Рил… хотя разве не были оба они богами? Этой мыслью он не делился ни с кем, даже обдумывать ее не осмеливался. Но в глубине сердца он знал, что стоит ему слиться с душой речного божества, и все переменится. Не будет больше побоев, пыток и унижений от руки Коллберга.
«Коллберг, – подумал он с легким презрением, – полагал, будто беду навлечет Пэллес Рил».
Гнусный человечишка и не подозревает, что такое настоящая беда. Но когда связь с речной богиней будет установлена, Тан’элКот непременно ему объяснит.
Высокий рейтинг придавали игре как раз оригинальные особенности. Во-первых, она была интерактивной: все, кто подключался к ней через сеть, играли одновременно, в реальном времени, пытаясь совместно добиться общей цели. Действия речного бога следовали равнодействующей предлагаемых ходов. Во-вторых, чем больше людей было подключено к игре в данный момент, тем могущественней становился бог – в обмен на уменьшение роли индивидуального выбора.
И наконец, игра была основана на реконструкции оригинальных студийных записей, скопированных из Приключений настоящей богини реки из Поднебесья, Пэллес Рил. Игрок не просто наблюдал за результатами игры – он переживал ощущение божественного могущества.
Игра вызывала чудовищное привыкание. За несколько дней самые упертые из постоянных игроков заработали себе кличку: «божники».
Играли все. Играл Марк Вило, оправляясь от имплантации передатчика, связавшего его мозг с электронным групповым разумом Совета попечителей. Играла бы Эвери Шенкс, несмотря даже на затуманенные теравилом мозги, если бы охранники из социальной полиции пропустили ее в помещения Кунсткамеры, не затронутые ПН-полем. Даже Дункан Майклсон, наверное. играл бы, если бы не кибер-ярмо, закоротившее высшие когнитивные функции его мозга; теперь он служил органическим процессором, поддерживавшим впаянные в мозговую кору сетевые шины.
Тварь, которая называлась Артуро Коллбергом, тоже играла, хотя нужды в том не было; ей забавно было побыть недолго составной частью величественного массового сознания, а не узловой его точкой. Единственный из всех игроков, тварь понимала истинную цель игры – сосредоточить и направить внимание одновременно миллиардов людей. Заставить их думать об одном, одинаково, одновременно – синхронизировать и подогнать их стремления под единый шаблон – и всю эту ментальную энергию перекачать в сеть в исключительно удобной для потребления форме. Единственный из всех игроков на Земле, тварь ощущала игровой процесс, не пользуясь техническими приспособлениями.
Ей довольно было закрыть глаза.
Но не она единственная питалась этой энергией. По сути своей сила сосредоточенного внимания сродни магии; а чародейство лучше оставить специалистам. Энергия направлялась с хирургической точностью, ради единой цели: питать и поддерживать крошечную белую звездочку во лбу мысленного образа Веры Майклсон, который видел Тан’элКот.
Поначалу трудно было передавать энергию через границу между зонами действия земной физики и законов Поднебесья. Чтобы магические способности Тан’элКота не исчезли, он должен был находиться в покрытых ПН-полем помещениях Кунсткамеры, но для того, чтобы получить энергию, ему нужно было подключиться к сети.
Так что, стоя на коленях в молитвенной позе у кровати, к которой была пристегнута Вера Майклсон, Тан’элКот потирал время от времени выбритый квадратик за левым ухом, чуть выше, и ощупывал аккуратный полумесяц шва. Под этой плешью скрывался мыслепередатчик: секретная технология Студии, разработанная первоначально для того, чтобы передавать данные между континуумами Земли и Поднебесья.
Дни и ночи он проводил в неподвижности, медитируя; бог не может позволить себе отвлечься на слабость. Дитя, лишенное его способностей, приходилось поддерживать медикаментами: попеременно вводимые в ее жилы стимуляторы и снотворные удерживали ее в состоянии полусна-полуяви. Периодические инъекции позволяли ей проваливаться в «быстрый сон» на полчаса, а то и больше – состояние РЕМ-сна, с точки зрения Тан’элКота, мало отличалось от бодрствования – но позволить ей провалиться глубже в забытье значило рискнуть всем, чего они достигли до сих пор.
Она не могла отдохнуть вполне – как и он сам.
Все усилия не окажутся напрасны, если только сумеет он дотянуться до реки и ее силы. Временами ирония происходящего заставляла Тан’элКота улыбнуться: ему приходилось тратить силы, чтобы вызвать из посмертия тень Пэллес Рил… хотя разве не были оба они богами? Этой мыслью он не делился ни с кем, даже обдумывать ее не осмеливался. Но в глубине сердца он знал, что стоит ему слиться с душой речного божества, и все переменится. Не будет больше побоев, пыток и унижений от руки Коллберга.
«Коллберг, – подумал он с легким презрением, – полагал, будто беду навлечет Пэллес Рил».
Гнусный человечишка и не подозревает, что такое настоящая беда. Но когда связь с речной богиней будет установлена, Тан’элКот непременно ему объяснит.
3
Она помнила, как острие Косалла пробило ей переносицу, помнила, с каким звуком раскололась лобная кость, помнила краткий миг пронизавшего все тело болью звона перед тем, как забвение поглотило ее.
Но что-то изменилось. Что-то коснулось ее из бескрайнего провала, которым была ее погибель; иначе сознание не вернулось бы к ней. Ощущения просачивались к ней, как родниковая вода сквозь известняк, неспешно и чисто: она была не одна.
Тело, живое дыхание, и кровь, и кость – тело, что принадлежало ей, но не ее собственное: гибкое и тощее, дубленая кожа и узлы на канате, пальцы, стиснувшие обтянутую мокрой от пота замшей сталь, бритый череп…
Она вцепилась в тело, с радостным воем хлынула в него. Но то было не пустое тело: его уже занимал дух, столь же яростно стремившийся к бытию, разум острый и пронзительный. Он ударил ее в ответ всей мощью предельного своего ужаса, отторжения столь яростного, что тело в мысленной хватке богини обжигало ее, словно чрево солнца.
Но она не могла отпустить.
После пустоты даже страдание было ей сладко.
От ярости и гнева вскричала она, и завыл от гнева и ярости пленный дух, и началась битва.
Но что-то изменилось. Что-то коснулось ее из бескрайнего провала, которым была ее погибель; иначе сознание не вернулось бы к ней. Ощущения просачивались к ней, как родниковая вода сквозь известняк, неспешно и чисто: она была не одна.
Тело, живое дыхание, и кровь, и кость – тело, что принадлежало ей, но не ее собственное: гибкое и тощее, дубленая кожа и узлы на канате, пальцы, стиснувшие обтянутую мокрой от пота замшей сталь, бритый череп…
Она вцепилась в тело, с радостным воем хлынула в него. Но то было не пустое тело: его уже занимал дух, столь же яростно стремившийся к бытию, разум острый и пронзительный. Он ударил ее в ответ всей мощью предельного своего ужаса, отторжения столь яростного, что тело в мысленной хватке богини обжигало ее, словно чрево солнца.
Но она не могла отпустить.
После пустоты даже страдание было ей сладко.
От ярости и гнева вскричала она, и завыл от гнева и ярости пленный дух, и началась битва.
4
Матрос нашел тело между ящиками на корме на третий день пути от Анханы. С тех самых пор, как баржа двинулась вниз по течению, этого матроса преследовал загадочный звон в ушах. Слышен он был, только если матросу выпадало стоять на вахте в самые тихие ночные часы; даже легчайший ветерок заглушал этот звон, не говоря уже о дневной болтовне команды и тоскливых песнях шестовых.
В конце концов одной безлунной ночью, когда вахта подходила к концу, матрос не выдержал; взяв лампу, он оставил свой пост и принялся обходить палубу. Поиски его шли небыстро и непросто, особенно потому, что поначалу матрос естественным образом предположил, что источник звонкого жужжания находится в одном из ящиков, и почти час потратил, прикладывая ухо то к одному занозистому дощатому гробу, то к другому.
Но наконец трепещущее пламя фонаря высветило контуры человеческого тела в щели между особенно неровно нагроможденными ящиками. Одного взгляда на сведенное судорогой тело юноши, на жилы, проступившие на шее, на зажатую в ладонях рукоять меча – и в особенности лезвие клинка, истаивавшее по краям до полной невидимости – матросу хватило, чтобы немедля отправиться за младшим помощником.
Младший помощник был менее трусоват. Он забрался прямо в щель к лежащему и долго рассматривал, хмурясь. Хмурясь, он глядел, как мучительно выгнута спина лежащего, мостиком поднимаясь над палубой. Хмурясь, глядел, какой гримасой ужаса искажено его лицо и как побелели костяшки стиснувших рукоять меча пальцев.
– Может, пнуть его хорошенько? – спросил он матроса. – Вдруг очнется.
Матрос помотал головой.
– А если ему не понравится ?
Младший помощник нахмурился еще сильнее.
– Что за гадский шум?
Имелся в виду, разумеется, загадочный звонкий гул, исходивший вроде бы от распростертого на палубе тела – тот самый, что привлек в укрытие матроса.
– По-моему, – неуверенно ответил матрос, – это меч …
Младший помощник шарахнулся, опершись о груду ящиков. Что именно везли они вниз по реке от Харракхи до самой Анханы, ни для кого не было секретом. Это и правда мог оказаться меч святого Берна.
– Шестового сюда, – распорядился помощник. – Живо. Двоих шестовых пригони, пусть раскидают отсюда груз. Только тихо, за ради твою мать! Разбудишь капитана – и можешь добираться до Тераны вплавь.
Шестовыми на барже служили огры; вдвоем они быстро и тихо сумели убрать ящики, нависавшие над юношей. После этого младший помощник приказал одному из них потыкать тело шестом – тридцать футов крепкого дуба толщиной с бедро хуманса. Шестовой опасливо потыкал лежащего в плечо.
Юноша дернулся, звонкий гул на миг стал громче и басовитей, а длина шеста теперь составляла двадцать семь с половиной футов, потому что последние тридцать дюймов лениво прокатились по палубе, остановившись под ногами у младшего помощника.
Тот вспомнил, что собирался пнуть лежащего каблуком, и попытался представить, как бы ему жилось без тридцати дюймов ноги.
– А вот теперь будите капитана, – мрачно заключил он. – Скажите, что надо послать гонца обратно в Анхану, в монастырское посольство. Срочно.
В конце концов одной безлунной ночью, когда вахта подходила к концу, матрос не выдержал; взяв лампу, он оставил свой пост и принялся обходить палубу. Поиски его шли небыстро и непросто, особенно потому, что поначалу матрос естественным образом предположил, что источник звонкого жужжания находится в одном из ящиков, и почти час потратил, прикладывая ухо то к одному занозистому дощатому гробу, то к другому.
Но наконец трепещущее пламя фонаря высветило контуры человеческого тела в щели между особенно неровно нагроможденными ящиками. Одного взгляда на сведенное судорогой тело юноши, на жилы, проступившие на шее, на зажатую в ладонях рукоять меча – и в особенности лезвие клинка, истаивавшее по краям до полной невидимости – матросу хватило, чтобы немедля отправиться за младшим помощником.
Младший помощник был менее трусоват. Он забрался прямо в щель к лежащему и долго рассматривал, хмурясь. Хмурясь, он глядел, как мучительно выгнута спина лежащего, мостиком поднимаясь над палубой. Хмурясь, глядел, какой гримасой ужаса искажено его лицо и как побелели костяшки стиснувших рукоять меча пальцев.
– Может, пнуть его хорошенько? – спросил он матроса. – Вдруг очнется.
Матрос помотал головой.
– А если ему не понравится ?
Младший помощник нахмурился еще сильнее.
– Что за гадский шум?
Имелся в виду, разумеется, загадочный звонкий гул, исходивший вроде бы от распростертого на палубе тела – тот самый, что привлек в укрытие матроса.
– По-моему, – неуверенно ответил матрос, – это меч …
Младший помощник шарахнулся, опершись о груду ящиков. Что именно везли они вниз по реке от Харракхи до самой Анханы, ни для кого не было секретом. Это и правда мог оказаться меч святого Берна.
– Шестового сюда, – распорядился помощник. – Живо. Двоих шестовых пригони, пусть раскидают отсюда груз. Только тихо, за ради твою мать! Разбудишь капитана – и можешь добираться до Тераны вплавь.
Шестовыми на барже служили огры; вдвоем они быстро и тихо сумели убрать ящики, нависавшие над юношей. После этого младший помощник приказал одному из них потыкать тело шестом – тридцать футов крепкого дуба толщиной с бедро хуманса. Шестовой опасливо потыкал лежащего в плечо.
Юноша дернулся, звонкий гул на миг стал громче и басовитей, а длина шеста теперь составляла двадцать семь с половиной футов, потому что последние тридцать дюймов лениво прокатились по палубе, остановившись под ногами у младшего помощника.
Тот вспомнил, что собирался пнуть лежащего каблуком, и попытался представить, как бы ему жилось без тридцати дюймов ноги.
– А вот теперь будите капитана, – мрачно заключил он. – Скажите, что надо послать гонца обратно в Анхану, в монастырское посольство. Срочно.
5
Кейнова Погибель боролся за жизнь в тишине столь полной, что даже память о звуках покинула его.
На базовом уровне сражение шло за определенные участки нервной системы. Со своего плацдарма на левой ладони она ползла по нервам, точно проказа: мельчайшими шажочками пробирающаяся под кожей смерть. Он отбивался, поддерживая в чародейском трансе предельно отчетливый образ своего тела, но…
Представить, что у него была левая рука, он больше не мог.
Рассудок подсказывал все детали до последней: изгиб свежего заусенца на мизинчике, полукруглый шрам на костяшке, глубоко въевшийся в ладонь боевой крест – но они стали абстрактными, бесцветными описаниями. Сложить из них картину собственной руки он больше не мог. Образ тела, созданный его разумом, кончался на запястье. Дальше рука становилась смутной, расплывчатой тенью… но тонкой, хрупкой, несомненно, женской. Увиденная глазами, рука не изменилась бы вовсе, но жизненные силы в ней резонировали в такт чужому сердцу.
Она отняла его руку и сделала своей.
На более высоком, метафизическом уровне сражение шло при помощи символов. Кейнова Погибель сплел из себя тугой узел: комок воспоминаний и намерений, любви и злобы, ненависти, страха и похоти. Она окутала узел собою, перекатывая так и эдак, подергивая выступающие нити, терпеливо расплетая клубок. Он стягивался от каждого ее прикосновения: этот узел был символом его личности, структуры сознания, которую поддерживает энергетический резонанс нервной системы. Сейчас ее поддерживали руны, начертанные на клинке, который сжимали они вдвоем. Расплести клубок – значило сгинуть в неоформленном потоке Силы. Это была смерть.
Окончательная смерть. Распад личности и рассудка.
Абсолютное ничто.
Фронт битвы колыхался между двумя этими крайностями, и главным оружием в ней была логика боли: «Вот так – больно, да? А вот так? Разве ты не знаешь, как легко избавиться от боли? Просто отойди…»
На базовом уровне сражение шло за определенные участки нервной системы. Со своего плацдарма на левой ладони она ползла по нервам, точно проказа: мельчайшими шажочками пробирающаяся под кожей смерть. Он отбивался, поддерживая в чародейском трансе предельно отчетливый образ своего тела, но…
Представить, что у него была левая рука, он больше не мог.
Рассудок подсказывал все детали до последней: изгиб свежего заусенца на мизинчике, полукруглый шрам на костяшке, глубоко въевшийся в ладонь боевой крест – но они стали абстрактными, бесцветными описаниями. Сложить из них картину собственной руки он больше не мог. Образ тела, созданный его разумом, кончался на запястье. Дальше рука становилась смутной, расплывчатой тенью… но тонкой, хрупкой, несомненно, женской. Увиденная глазами, рука не изменилась бы вовсе, но жизненные силы в ней резонировали в такт чужому сердцу.
Она отняла его руку и сделала своей.
На более высоком, метафизическом уровне сражение шло при помощи символов. Кейнова Погибель сплел из себя тугой узел: комок воспоминаний и намерений, любви и злобы, ненависти, страха и похоти. Она окутала узел собою, перекатывая так и эдак, подергивая выступающие нити, терпеливо расплетая клубок. Он стягивался от каждого ее прикосновения: этот узел был символом его личности, структуры сознания, которую поддерживает энергетический резонанс нервной системы. Сейчас ее поддерживали руны, начертанные на клинке, который сжимали они вдвоем. Расплести клубок – значило сгинуть в неоформленном потоке Силы. Это была смерть.
Окончательная смерть. Распад личности и рассудка.
Абсолютное ничто.
Фронт битвы колыхался между двумя этими крайностями, и главным оружием в ней была логика боли: «Вот так – больно, да? А вот так? Разве ты не знаешь, как легко избавиться от боли? Просто отойди…»