Страница:
На берегу Великого Шамбайгена бесновался Ма’элКот, слыша, как затихает вой стоявших на холостом ходу турбин лимузина.
У экипажа ТБ-24 «Дэв» осталось несколько минут, чтобы поглядеть на стремительно приближающуюся землю.
Штурмкатера рушились на Анхану с небес один за другим, разбиваясь о крыши, о мостовые, о речные воды. Броневики просто оседали на шасси, когда отключалась электроника: гасли экраны, и застывали башни.
И все уцелевшие солдаты в Старом городе, социальные полицейские и пехотинцы Империи, перворожденные и древолазы, камнеплеты и огриллоны, тролли и огры – всякая живая тварь – застыли в священном трепете.
Крыша Зала суда растворилась, будто роза, распускающаяся под солнцем.
Из сердца ее воздвигся отвесно луч белого света высотой с дворец Колхари. Громче грома ударил он в небеса, расширяясь по мере того, как газы на его пути раскалялись до белого свечения; и оболочка горящего воздуха скрывала убийственный блеск луча, спасая невольных зрителей от ожогов и слепоты.
Зал суда растаял, как снежный замок в печи.
А несколько секунд спустя несколько сотен украшенных застывшими плавниками кассет с обедненным ураном рухнули – сохраняя по большей части геометрический правильный строй – на площади в добрую сотню квадратных километров, грянулись оземь и раскатились в стороны.
15
16
17
Глава двадцать пятая
1
2
3
4
У экипажа ТБ-24 «Дэв» осталось несколько минут, чтобы поглядеть на стремительно приближающуюся землю.
Штурмкатера рушились на Анхану с небес один за другим, разбиваясь о крыши, о мостовые, о речные воды. Броневики просто оседали на шасси, когда отключалась электроника: гасли экраны, и застывали башни.
И все уцелевшие солдаты в Старом городе, социальные полицейские и пехотинцы Империи, перворожденные и древолазы, камнеплеты и огриллоны, тролли и огры – всякая живая тварь – застыли в священном трепете.
Крыша Зала суда растворилась, будто роза, распускающаяся под солнцем.
Из сердца ее воздвигся отвесно луч белого света высотой с дворец Колхари. Громче грома ударил он в небеса, расширяясь по мере того, как газы на его пути раскалялись до белого свечения; и оболочка горящего воздуха скрывала убийственный блеск луча, спасая невольных зрителей от ожогов и слепоты.
Зал суда растаял, как снежный замок в печи.
А несколько секунд спустя несколько сотен украшенных застывшими плавниками кассет с обедненным ураном рухнули – сохраняя по большей части геометрический правильный строй – на площади в добрую сотню квадратных километров, грянулись оземь и раскатились в стороны.
15
Господи, как тут воняет!
Одной ногой я влез в лужу чего-то с консистенцией кофейной гущи – надо полагать, свернувшуюся кровь. Я бы попросил Райте подвинуться, но какого черта? Я оборачиваюсь, чтобы поглядеть на него. Монах сидит, поджав колени к груди, и смотрит в стену.
Между нами валяется на холодном грязном полу Косалл.
Райте не тот парень, с которым я хотел бы провести последние секунды, но выбора мне никто и не обещал. Так что я останусь здесь, в безымянном доме, рядом с безымянными трупами. Неплохое место. Рядом с мечом. Потому что, если уж мне суждено отбросить копыта, я хочу умереть в обществе жены.
Или не только.
Что за штука этот меч! Я до сих пор чувствую, как он вонзается мне в живот. Как ноют мои зубы от звонкой дрожи, когда меч перебивает мне позвоночник. Меч Берна. Меч Ламорака.
Интересно, где его добыл Ламорак много лет назад? Чувствовал ли он в своих руках тяжесть рока? Этот меч разрушил мою карьеру. Этот меч отнял жизнь Шенны. Косалл – все, что от нее осталось.
Все, что осталось от нас всех.
Он переходил от Ламорака к Берну, к Райте, к Делианну…
Ко мне.
И для каждого из нас он значил нечто иное, но все же сродственное. Вроде того, что бормотал Крис в бреду про Клинок Тишалла: всерассекающий меч. Он лежит на занозистых досках между мною и Райте, и вот тут ему самое место. Или нам: по разные стороны всерассекающего клинка ждать конца света.
Столько боли…
Столько ненависти…
Все между нами разделяет, будто клинок, и все же мы сейчас вместе. У нас не осталось, в сущности, никого, кроме друг друга. Не с кем мне больше разделить эту минуту. Ни с кем другим я не мог бы просто сидеть и ждать, пропади оно все пропадом.
– Так тихо, – бормочу я. – Думаешь, все кончено?
Райте пожимает плечами и отворачивается.
Ага.
Я гляжу на меч. Боюсь коснуться его. Должно быть, я понял, для чего он здесь, уже когда клинок выпал из воздуха, чтобы упасть точно между нами.
Это прощается с нами Крис.
Когда я впервые увидал его в тренировочном зале, на нем была эта дурацкая маска безумного ученого, и я понял, что этот парень – живая беда. И как же мне было странно и горько, когда я вернулся на Землю после своего фримода и мне сказали, что Крис пропал…
Должно быть, тогда я истратил всю скорбь, потому что сейчас испытываю лишь благодарность. Только счастье оттого, что знал такого человека. Один Крис Хансен стоит херовой тучи Коллбергов и Марков Вило, горы Ламораков и королей Канта и прочей сраной мрази, обитающей в нашем болоте. Хотел бы я, чтобы Шенна с ним встретилась – по-настоящему, когда оба они еще были людьми. Думаю, он бы ей понравился.
Больше того: думаю, она бы восхищалась им.
Посижу тут еще немного. Буду рассказывать себе все истории о нем, что помню. Расскажу себе про его холодную отвагу, о том, как он мог встать стеной и делать что должно.
Вот так прощаюсь с ним я .
Самому себе расскажу? Вот еще.
– Райте! – говорю я вполголоса. – Давай я поведаю тебе одно сказание…
Одной ногой я влез в лужу чего-то с консистенцией кофейной гущи – надо полагать, свернувшуюся кровь. Я бы попросил Райте подвинуться, но какого черта? Я оборачиваюсь, чтобы поглядеть на него. Монах сидит, поджав колени к груди, и смотрит в стену.
Между нами валяется на холодном грязном полу Косалл.
Райте не тот парень, с которым я хотел бы провести последние секунды, но выбора мне никто и не обещал. Так что я останусь здесь, в безымянном доме, рядом с безымянными трупами. Неплохое место. Рядом с мечом. Потому что, если уж мне суждено отбросить копыта, я хочу умереть в обществе жены.
Или не только.
Что за штука этот меч! Я до сих пор чувствую, как он вонзается мне в живот. Как ноют мои зубы от звонкой дрожи, когда меч перебивает мне позвоночник. Меч Берна. Меч Ламорака.
Интересно, где его добыл Ламорак много лет назад? Чувствовал ли он в своих руках тяжесть рока? Этот меч разрушил мою карьеру. Этот меч отнял жизнь Шенны. Косалл – все, что от нее осталось.
Все, что осталось от нас всех.
Он переходил от Ламорака к Берну, к Райте, к Делианну…
Ко мне.
И для каждого из нас он значил нечто иное, но все же сродственное. Вроде того, что бормотал Крис в бреду про Клинок Тишалла: всерассекающий меч. Он лежит на занозистых досках между мною и Райте, и вот тут ему самое место. Или нам: по разные стороны всерассекающего клинка ждать конца света.
Столько боли…
Столько ненависти…
Все между нами разделяет, будто клинок, и все же мы сейчас вместе. У нас не осталось, в сущности, никого, кроме друг друга. Не с кем мне больше разделить эту минуту. Ни с кем другим я не мог бы просто сидеть и ждать, пропади оно все пропадом.
– Так тихо, – бормочу я. – Думаешь, все кончено?
Райте пожимает плечами и отворачивается.
Ага.
Я гляжу на меч. Боюсь коснуться его. Должно быть, я понял, для чего он здесь, уже когда клинок выпал из воздуха, чтобы упасть точно между нами.
Это прощается с нами Крис.
Когда я впервые увидал его в тренировочном зале, на нем была эта дурацкая маска безумного ученого, и я понял, что этот парень – живая беда. И как же мне было странно и горько, когда я вернулся на Землю после своего фримода и мне сказали, что Крис пропал…
Должно быть, тогда я истратил всю скорбь, потому что сейчас испытываю лишь благодарность. Только счастье оттого, что знал такого человека. Один Крис Хансен стоит херовой тучи Коллбергов и Марков Вило, горы Ламораков и королей Канта и прочей сраной мрази, обитающей в нашем болоте. Хотел бы я, чтобы Шенна с ним встретилась – по-настоящему, когда оба они еще были людьми. Думаю, он бы ей понравился.
Больше того: думаю, она бы восхищалась им.
Посижу тут еще немного. Буду рассказывать себе все истории о нем, что помню. Расскажу себе про его холодную отвагу, о том, как он мог встать стеной и делать что должно.
Вот так прощаюсь с ним я .
Самому себе расскажу? Вот еще.
– Райте! – говорю я вполголоса. – Давай я поведаю тебе одно сказание…
16
Тело Ма’элКота покоилось на берегу реки, обхватив колени руками, словно древний валун на лугу, обнаженный вековой эрозией. Социальный полицейский подступил к нему опасливо, неуверенный в своем положении на чужой земле.
– Стимулятор введен. Скоро она очнется, – проговорил он. – Но ненадолго.
– Знаю, – ответил слепой бог голосом великана.
– Она очень слаба, – предупредил офицер. – Нагрузка на сердце… не думаю, что она доживет до вечера.
Тело продолжало глядеть на воду.
– В лимузин.
Полицейский отошел. Слепой бог направил тело Ма’элКота за ним. На минуту оно остановилось, не сводя взгляда с невидимой Анханы. Та часть слепого бога, которой был Ма’элКот, могла видеть происходящее там глазами своих поклонников: лишь Возлюбленным Детям дозволялось служить в имперской армии.
– Задраить двери, – приказало оно наконец.
Силовой привод не работал; полицейскому пришлось вручную опускать крыло и запираться изнутри.
Часть слепого бога, которой был Ма’элКот, потянулась к силе своего божественного «я»: бестелесному образу, которому молились его поклонники. Вливая эту мощь в телесную оболочку, он телекинетически прикрепил себя к подстилающей осадочную равнину скале и наполнил мышцы силой.
– Ждите меня в машине, – промолвил он. Потом ухватил лимузин и швырнул в реку.
Лимузин – водонепроницаемый и сработанный из современных титановых сплавов – закачался на воде, точно пробка, и медленно поплыл вниз по течению. Великан мог столкнуть машину с берега одним усилием воли, но некоторые вещи, как правильно заметил когда-то Кейн, просто требуют, чтобы их делали вручную.
Мыслью устремившись к глине на речном берегу, Ма’элКот выдернул кусок весом в сотню килограммов и резцом воображения придал ему облик: невысокий мужчина, сложенный, точно боксер, худощавый, хотя и оплывший немного за последние годы – жирок на талии, намек на брыли – со взглядом пронзительным и холодным. Дважды переломанный нос наискось пересечен шрамом.
Собрав в кулак волю, бог заговорил.
– Кейн !
«Некоторые вещи, – мелькнуло у него в голове, – просто требуют, чтобы их делали вручную».
– Стимулятор введен. Скоро она очнется, – проговорил он. – Но ненадолго.
– Знаю, – ответил слепой бог голосом великана.
– Она очень слаба, – предупредил офицер. – Нагрузка на сердце… не думаю, что она доживет до вечера.
Тело продолжало глядеть на воду.
– В лимузин.
Полицейский отошел. Слепой бог направил тело Ма’элКота за ним. На минуту оно остановилось, не сводя взгляда с невидимой Анханы. Та часть слепого бога, которой был Ма’элКот, могла видеть происходящее там глазами своих поклонников: лишь Возлюбленным Детям дозволялось служить в имперской армии.
– Задраить двери, – приказало оно наконец.
Силовой привод не работал; полицейскому пришлось вручную опускать крыло и запираться изнутри.
Часть слепого бога, которой был Ма’элКот, потянулась к силе своего божественного «я»: бестелесному образу, которому молились его поклонники. Вливая эту мощь в телесную оболочку, он телекинетически прикрепил себя к подстилающей осадочную равнину скале и наполнил мышцы силой.
– Ждите меня в машине, – промолвил он. Потом ухватил лимузин и швырнул в реку.
Лимузин – водонепроницаемый и сработанный из современных титановых сплавов – закачался на воде, точно пробка, и медленно поплыл вниз по течению. Великан мог столкнуть машину с берега одним усилием воли, но некоторые вещи, как правильно заметил когда-то Кейн, просто требуют, чтобы их делали вручную.
Мыслью устремившись к глине на речном берегу, Ма’элКот выдернул кусок весом в сотню килограммов и резцом воображения придал ему облик: невысокий мужчина, сложенный, точно боксер, худощавый, хотя и оплывший немного за последние годы – жирок на талии, намек на брыли – со взглядом пронзительным и холодным. Дважды переломанный нос наискось пересечен шрамом.
Собрав в кулак волю, бог заговорил.
– Кейн !
«Некоторые вещи, – мелькнуло у него в голове, – просто требуют, чтобы их делали вручную».
17
Посреди рассказа о Боллинджере в голове у меня вспыхивает белая молния, и на миг я цепенею от мысли о том, что бомба все же взорвалась. Но мука все длится и длится, рев и грохот разламывают мне череп изнутри, складываясь в голос. Нет – Голос. И я его знаю.
Он зовет меня по имени.
– Кейн… в чем дело?
Райте тянется ко мне, но я отстраняю его одной рукой, другую прижимая к виску, чтобы голова не раскололась.
– Слышу, – отвечаю я.
– Я ГРЯДУ ЗА МЕЧОМ. Я ГРЯДУ ЗА ТОБОЮ, КЕЙН.
– Я так и знал.
– И Я ЗНАЛ, ЧТО ТЫ ВСТРЕТИШЬСЯ СО МНОЮ.
– Ага, ты же у нас, блин, гений.
Райте смотрит на меня, словно я окончательно на фиг съехал с катушек.
– Я МОГУ ПРИСЛАТЬ ЕЩЕ СОЛДАТ. МОГУ ПРИСЛАТЬ ЕЩЕ ТУРБОЛЕТОВ. МОГУ ПРИСЛАТЬ ЕЩЕ БОМБ.
– Не утруждайся. Я сдаюсь.
Тишина в голове.
– Ты слышишь, урод? Я сдаюсь. Поднимаю руки. Присылай кого хочешь. Я уже сдался. Меч твой.
Лицо Райте озаряется пониманием, смешанным с благоговением, потом темнеет от ужаса.
– А В ОБМЕН?
– Вера, – отвечаю я. – Мне нужна моя дочь. Живая.
Молчание.
– И раз уж мы начали торговаться, на острове, да и во всем городе еще остается толпа ни в чем не повинного народа. Отпусти их, а?
– ЗАЧЕМ?
– Потому что я так сказал, урод! На твое слово: я получаю Веру, и ты отпускаешь горожан. Ты получаешь меч и меня впридачу. Иначе я уношу ноги. Ловить меня тебе придется очень долго.
Молчание.
– Чем дольше ты тянешь, тем выше окажется цена.
– ХОРОШО. Я ПРИНИМАЮ ТВОИ УСЛОВИЯ.
– На твое слово.
– КЛЯНУСЬ.
Его присутствие покидает меня, и я приваливаюсь к сырой стене.
– Ма’элКот!
Райте зря слов не тратит.
– Слепой бог. Одно и то же.
Он с сомнением хмурится.
– Думаешь, он сдержит слово?
Я поднимаю меч, и в моей руке он с рокотом пробуждается к жизни. Стискиваю рукоять, покуда клинок не запоет в унисон с моей памятью: от звона болят зубы.
– Какая разница? – Я поворачиваю Косалл, пока солнечные зайчики не побегут по лезвию. – Я-то не собираюсь.
В день пророчества исполненного и преображенного равнина Мегиддо стала мощеным переулком, а зима Фимбуль – пожаром, и собрались воедино отголоски и призраки истины: Ахура-мазда и Ахриман, Сатана и Яхве Эль Саваоф, Тор и Йоргмандр, Князь Хаоса и Возвышенный Ма’элКот.
Пришел час битвы между темным аггелом и богом праха и пепла. Пришла пора разорваться небесам и расколоться земле, чтобы прах их смели ветра бездны. В каком же обличье соединятся осколки мира, если суждено им сойтись вновь, – о том по-разному говорилось в каждом пророчестве, легенде или сказании.
Все они ошибались.
Он зовет меня по имени.
– Кейн… в чем дело?
Райте тянется ко мне, но я отстраняю его одной рукой, другую прижимая к виску, чтобы голова не раскололась.
– Слышу, – отвечаю я.
– Я ГРЯДУ ЗА МЕЧОМ. Я ГРЯДУ ЗА ТОБОЮ, КЕЙН.
– Я так и знал.
– И Я ЗНАЛ, ЧТО ТЫ ВСТРЕТИШЬСЯ СО МНОЮ.
– Ага, ты же у нас, блин, гений.
Райте смотрит на меня, словно я окончательно на фиг съехал с катушек.
– Я МОГУ ПРИСЛАТЬ ЕЩЕ СОЛДАТ. МОГУ ПРИСЛАТЬ ЕЩЕ ТУРБОЛЕТОВ. МОГУ ПРИСЛАТЬ ЕЩЕ БОМБ.
– Не утруждайся. Я сдаюсь.
Тишина в голове.
– Ты слышишь, урод? Я сдаюсь. Поднимаю руки. Присылай кого хочешь. Я уже сдался. Меч твой.
Лицо Райте озаряется пониманием, смешанным с благоговением, потом темнеет от ужаса.
– А В ОБМЕН?
– Вера, – отвечаю я. – Мне нужна моя дочь. Живая.
Молчание.
– И раз уж мы начали торговаться, на острове, да и во всем городе еще остается толпа ни в чем не повинного народа. Отпусти их, а?
– ЗАЧЕМ?
– Потому что я так сказал, урод! На твое слово: я получаю Веру, и ты отпускаешь горожан. Ты получаешь меч и меня впридачу. Иначе я уношу ноги. Ловить меня тебе придется очень долго.
Молчание.
– Чем дольше ты тянешь, тем выше окажется цена.
– ХОРОШО. Я ПРИНИМАЮ ТВОИ УСЛОВИЯ.
– На твое слово.
– КЛЯНУСЬ.
Его присутствие покидает меня, и я приваливаюсь к сырой стене.
– Ма’элКот!
Райте зря слов не тратит.
– Слепой бог. Одно и то же.
Он с сомнением хмурится.
– Думаешь, он сдержит слово?
Я поднимаю меч, и в моей руке он с рокотом пробуждается к жизни. Стискиваю рукоять, покуда клинок не запоет в унисон с моей памятью: от звона болят зубы.
– Какая разница? – Я поворачиваю Косалл, пока солнечные зайчики не побегут по лезвию. – Я-то не собираюсь.
В день пророчества исполненного и преображенного равнина Мегиддо стала мощеным переулком, а зима Фимбуль – пожаром, и собрались воедино отголоски и призраки истины: Ахура-мазда и Ахриман, Сатана и Яхве Эль Саваоф, Тор и Йоргмандр, Князь Хаоса и Возвышенный Ма’элКот.
Пришел час битвы между темным аггелом и богом праха и пепла. Пришла пора разорваться небесам и расколоться земле, чтобы прах их смели ветра бездны. В каком же обличье соединятся осколки мира, если суждено им сойтись вновь, – о том по-разному говорилось в каждом пророчестве, легенде или сказании.
Все они ошибались.
Глава двадцать пятая
1
Он нисходит по облакам с гряды грозовых туч, надвигающихся с востока, – прямо в лицо ветру, который овевает мне спину.
Первым рушится на землю блистающий хромово-черный метеор – настоящий «мерс», больше квартирки, где я вырос. Он опускается с рокотом, словно вдалеке заводят турбину, но это не турбина. Это гром.
Сукин сын бряцает громами, как другие прочищают глотку.
Лимузин опускается между застывшими на перекрестке Божьей дороги и улицы Мошенников броневиками. Тучи набегают, покуда полог их не закрывает небеса целиком, и на руины падает мгла; единственная расселина среди облаков бросает на город золотой луч осеннего солнца.
И сквозь эту расселину, в потоке ясного света, грядет Ма’элКот в силе и славе своей: супермен в модном костюме.
Струи черной Силы плетутся вокруг него – комок трепещущих угольно-темных нитей, свивающихся в могучие канаты, прежде чем протянуться туда, где взгляд не в силах следовать за ними.
Правда, не все. Самые толстые струны связывают его со мной.
Мой собственный клубок стягивается вокруг, непроглядно плотный, непроницаемый, но видеть он мне почему-то не мешает. Наверное, это логично, потому что его я воспринимаю не глазами.
Он касается земли, как танцовщик, легко и уверенно. Солнечный свет окутывает его золотым нимбом. Терракотового цвета костюм от «Армани» идеально оттеняет груды почерневших от гари обломков, перегородившие улицу.
Ха. Он отрастил бороду.
Я, кстати, тоже.
Скользнув вдоль Божьей дороги, взгляд его касается меня, и по телу пробегает разряд сродни амфетаминовому «приходу» – легкое покалывание расходится волнами от затылка по всему телу до самых кончиков пальцев.
Великан светло улыбается мне.
Протянув руку к затылку, он распускает волосы, и те солнечной волной ниспадают ему на плечи. Поводит плечами, разминая их, точно борец перед выходом на арену, и тучи расходятся: неизмеримая синева распускается над его головой, словно цветок. Облака рассыпаются во все стороны, оставляя город, сумерки разбегаются от сердца всего сущего, что есть Ма’элКот.
Взгляд его приносит своего рода весну на мертвую городскую землю: из руин проклевываются алые, багряные с золотом, исчерченные красным ростки и тянутся к его сияющему лику – социальные полицейские и дворцовая стража и добрая старая имперская пехота. Люди выкапываются из каменных нор, помогают друг другу – даже раненые, даже умирающие, – лишь бы почтительно подняться и пасть ниц перед лицом своего господа.
Это выглядит причудливо .
Нет у меня другого слова.
Не в приниженном, смытом нынешнем смысле этого слова, как всего лишь «странного» или «нелепого». Причудливо в древнем, старинном значении.
При чуде .
Потому что в каком-то смысле я всегда находился здесь.
Я всегда восседал на смятом взрывной волной корпусе штурмкатера в руинах квартала Менял, глядя вдоль Божьей дороги на залитые кровью развалины Старого города, и Косалл всегда холодил мне колени. Рваные, скрученные титановые плиты вечно поскрипывали и попискивали, бесконечно остывая под моей задницей. В нескольких сотнях ярдов слева от меня от века зиял метеорным кратером провал на месте Зала суда, окруженный иззубренным венцом растаявших зданий; даже тысячелетняя циклопическая кладка стен Старого города оплыла, накренившись к реке геометрически правильной кривой, словно краешек горящей восковой свечи.
Оттуда шепчет мне дух Криса Хансена голосом памяти и скорби.
Я всегда был здесь, потому что прошлого нет: все, что от него осталось, – поток Силы, образующей структуры настоящего. Я всегда буду здесь, потому что будущего нет: все, что должно случиться, не наступит никогда.
Есть только «сейчас».
Среди необразованного большинства элКотан в большом ходу байка – не могу удостоить ее гордого имени «пророчества» или хотя бы «легенды»; истинно верующие, полагаю, мало отличаются друг от друга вне зависимости от того, во что верят. Семь лет кряду они твердили друг другу, что Князь Хаоса явится из-за края мира, чтобы сойтись с возвышенным Ма’элКотом в последней битве.
В день Успения.
Я глумился над этой байкой всякий раз, как она долетала до ушей одного из занятых в НМП актеров. Качал головой и посмеивался. Бедные невежественные олухи – если бы только видели они, как мы с Тан’элКотом отправляемся вместе пропустить бокальчик в «Por L’Oeil». Видели бы они меня прикованным к инвалидной коляске; видели бы, как Тан’элКот в Кунсткамере Студии поражает туристов ярмарочными трюками, два представления в день. Бедные невежественные олухи.
Говорю и сам не знаю, кого иметь в виду – их или нас. Потому что мне-то следовало бы догадаться. Да я и знал.
Отец говорил мне: «Достаточно удачная метафора воплощает себя сама».
Так что бедные невежественные олухи оказались ближе к истине, чем мы, насмехавшиеся над ними самодовольные ученые козлы. Вечное «сейчас» на развалинах Анханы: перед лицом бога, над руинами его града, над телами поклонников…
Невозможно. Неизбежно.
Одновременно.
Я касаюсь одной из черных нитей, самой прямой: вот Делианн роняет Косалл в коридоре между мною и Райте. Нить переплетена с бесчисленным множеством других, запутываясь все сильней и сильней: вот я звоню Шенне, чтобы вызвать ее домой с «Фанкона». Вот Райте пожимает руку Винсону Гаррету, и плетется со мной, стоящим над телом Крила в посольстве Монастырей, и плетется со мной, когда я дарю Шенне купленный на черном рынке потертый томик Хайнлайна, и плетется с Шенной, когда та стоит надо мною в переулке, глядя на отрезанную голову Тоа-Фелатона, и все эти нити перепутаны с остальными, а те – друг с другом, увязываются, замыкаются петлями и уплывают в недоступную взгляду даль.
Многие начинаются в сортире факультета языкознания, но даже тот узел сплетен из отца и Фоли Зубочистки, и пацана по фамилии Нильсон, который врезал мне по башке кирпичом, и парня, который двести лет назад уронил флакон с культурой ВРИЧ, и Авраама Линкольна, и Ницше, и Локка, и Эпикура, и Лао-Цзы…
Если смотреть отсюда, это похоже на рок.
Но попробуйте скажите, что отец имел хоть малейшее понятие, чем все кончится, когда писал главу о слепом боге в «Преданиях перворожденных». Попробуйте вякнуть только, что я должен был предвидеть все заранее, когда приложил Зубочистку обрезком трубы, или сделал предложение Шенне, или когда лежал в темноте на каменных ступенях, залитых моим же дерьмом, и силой воли пытался оживить мертвые ноги. Хрень это собачья, а не судьба.
Рок правит нашей жизнью, только если смотреть на нее от конца к началу.
Вселенная – это система совпадений, говорил Крис, и он прав. Но это не делает ее хаотичной. Так только кажется. Структура не исчезает: странные аттракторы распоряжаются квантовыми матрицами вероятностей. Я вижу их.
Я вижу, как струится черная Сила. Ее потоки пронизывают время, связывая события друг с другом, переплетая взаимодействия в сетке настолько плотной, что невозможна даже простая цепочка следствий и причин, – но даже если обнажится структура реальности, узреть в ней возможно лишь контуры прошлого.
Будущее не предсказать. Его можно лишь прожить.
Потому что тончайшая нить – что ел на завтрак один лаборант двести лет назад – наделена достаточной мощью, чтобы навлечь на землю Чумные годы и систему Студий. Эффект бабочки заставил волю тринадцатилетнего мальчишки, решившего, что он больше не станет бояться, завязать судьбы двух миров в нынешний узел.
Вот так: если разобраться, самая испохабленная деталька бесконечно испохабленной судьбы – они меня все-таки достали. В последние минуты жизни я стал кейнистом.
Господи.
Ладно. Довольно.
Я готов покончить с судьбой.
Смерть – это дар. Вопрос не в том, умрешь ли ты. Вопрос в том, как .
Первым рушится на землю блистающий хромово-черный метеор – настоящий «мерс», больше квартирки, где я вырос. Он опускается с рокотом, словно вдалеке заводят турбину, но это не турбина. Это гром.
Сукин сын бряцает громами, как другие прочищают глотку.
Лимузин опускается между застывшими на перекрестке Божьей дороги и улицы Мошенников броневиками. Тучи набегают, покуда полог их не закрывает небеса целиком, и на руины падает мгла; единственная расселина среди облаков бросает на город золотой луч осеннего солнца.
И сквозь эту расселину, в потоке ясного света, грядет Ма’элКот в силе и славе своей: супермен в модном костюме.
Струи черной Силы плетутся вокруг него – комок трепещущих угольно-темных нитей, свивающихся в могучие канаты, прежде чем протянуться туда, где взгляд не в силах следовать за ними.
Правда, не все. Самые толстые струны связывают его со мной.
Мой собственный клубок стягивается вокруг, непроглядно плотный, непроницаемый, но видеть он мне почему-то не мешает. Наверное, это логично, потому что его я воспринимаю не глазами.
Он касается земли, как танцовщик, легко и уверенно. Солнечный свет окутывает его золотым нимбом. Терракотового цвета костюм от «Армани» идеально оттеняет груды почерневших от гари обломков, перегородившие улицу.
Ха. Он отрастил бороду.
Я, кстати, тоже.
Скользнув вдоль Божьей дороги, взгляд его касается меня, и по телу пробегает разряд сродни амфетаминовому «приходу» – легкое покалывание расходится волнами от затылка по всему телу до самых кончиков пальцев.
Великан светло улыбается мне.
Протянув руку к затылку, он распускает волосы, и те солнечной волной ниспадают ему на плечи. Поводит плечами, разминая их, точно борец перед выходом на арену, и тучи расходятся: неизмеримая синева распускается над его головой, словно цветок. Облака рассыпаются во все стороны, оставляя город, сумерки разбегаются от сердца всего сущего, что есть Ма’элКот.
Взгляд его приносит своего рода весну на мертвую городскую землю: из руин проклевываются алые, багряные с золотом, исчерченные красным ростки и тянутся к его сияющему лику – социальные полицейские и дворцовая стража и добрая старая имперская пехота. Люди выкапываются из каменных нор, помогают друг другу – даже раненые, даже умирающие, – лишь бы почтительно подняться и пасть ниц перед лицом своего господа.
Это выглядит причудливо .
Нет у меня другого слова.
Не в приниженном, смытом нынешнем смысле этого слова, как всего лишь «странного» или «нелепого». Причудливо в древнем, старинном значении.
При чуде .
Потому что в каком-то смысле я всегда находился здесь.
Я всегда восседал на смятом взрывной волной корпусе штурмкатера в руинах квартала Менял, глядя вдоль Божьей дороги на залитые кровью развалины Старого города, и Косалл всегда холодил мне колени. Рваные, скрученные титановые плиты вечно поскрипывали и попискивали, бесконечно остывая под моей задницей. В нескольких сотнях ярдов слева от меня от века зиял метеорным кратером провал на месте Зала суда, окруженный иззубренным венцом растаявших зданий; даже тысячелетняя циклопическая кладка стен Старого города оплыла, накренившись к реке геометрически правильной кривой, словно краешек горящей восковой свечи.
Оттуда шепчет мне дух Криса Хансена голосом памяти и скорби.
Я всегда был здесь, потому что прошлого нет: все, что от него осталось, – поток Силы, образующей структуры настоящего. Я всегда буду здесь, потому что будущего нет: все, что должно случиться, не наступит никогда.
Есть только «сейчас».
Среди необразованного большинства элКотан в большом ходу байка – не могу удостоить ее гордого имени «пророчества» или хотя бы «легенды»; истинно верующие, полагаю, мало отличаются друг от друга вне зависимости от того, во что верят. Семь лет кряду они твердили друг другу, что Князь Хаоса явится из-за края мира, чтобы сойтись с возвышенным Ма’элКотом в последней битве.
В день Успения.
Я глумился над этой байкой всякий раз, как она долетала до ушей одного из занятых в НМП актеров. Качал головой и посмеивался. Бедные невежественные олухи – если бы только видели они, как мы с Тан’элКотом отправляемся вместе пропустить бокальчик в «Por L’Oeil». Видели бы они меня прикованным к инвалидной коляске; видели бы, как Тан’элКот в Кунсткамере Студии поражает туристов ярмарочными трюками, два представления в день. Бедные невежественные олухи.
Говорю и сам не знаю, кого иметь в виду – их или нас. Потому что мне-то следовало бы догадаться. Да я и знал.
Отец говорил мне: «Достаточно удачная метафора воплощает себя сама».
Так что бедные невежественные олухи оказались ближе к истине, чем мы, насмехавшиеся над ними самодовольные ученые козлы. Вечное «сейчас» на развалинах Анханы: перед лицом бога, над руинами его града, над телами поклонников…
Невозможно. Неизбежно.
Одновременно.
Я касаюсь одной из черных нитей, самой прямой: вот Делианн роняет Косалл в коридоре между мною и Райте. Нить переплетена с бесчисленным множеством других, запутываясь все сильней и сильней: вот я звоню Шенне, чтобы вызвать ее домой с «Фанкона». Вот Райте пожимает руку Винсону Гаррету, и плетется со мной, стоящим над телом Крила в посольстве Монастырей, и плетется со мной, когда я дарю Шенне купленный на черном рынке потертый томик Хайнлайна, и плетется с Шенной, когда та стоит надо мною в переулке, глядя на отрезанную голову Тоа-Фелатона, и все эти нити перепутаны с остальными, а те – друг с другом, увязываются, замыкаются петлями и уплывают в недоступную взгляду даль.
Многие начинаются в сортире факультета языкознания, но даже тот узел сплетен из отца и Фоли Зубочистки, и пацана по фамилии Нильсон, который врезал мне по башке кирпичом, и парня, который двести лет назад уронил флакон с культурой ВРИЧ, и Авраама Линкольна, и Ницше, и Локка, и Эпикура, и Лао-Цзы…
Если смотреть отсюда, это похоже на рок.
Но попробуйте скажите, что отец имел хоть малейшее понятие, чем все кончится, когда писал главу о слепом боге в «Преданиях перворожденных». Попробуйте вякнуть только, что я должен был предвидеть все заранее, когда приложил Зубочистку обрезком трубы, или сделал предложение Шенне, или когда лежал в темноте на каменных ступенях, залитых моим же дерьмом, и силой воли пытался оживить мертвые ноги. Хрень это собачья, а не судьба.
Рок правит нашей жизнью, только если смотреть на нее от конца к началу.
Вселенная – это система совпадений, говорил Крис, и он прав. Но это не делает ее хаотичной. Так только кажется. Структура не исчезает: странные аттракторы распоряжаются квантовыми матрицами вероятностей. Я вижу их.
Я вижу, как струится черная Сила. Ее потоки пронизывают время, связывая события друг с другом, переплетая взаимодействия в сетке настолько плотной, что невозможна даже простая цепочка следствий и причин, – но даже если обнажится структура реальности, узреть в ней возможно лишь контуры прошлого.
Будущее не предсказать. Его можно лишь прожить.
Потому что тончайшая нить – что ел на завтрак один лаборант двести лет назад – наделена достаточной мощью, чтобы навлечь на землю Чумные годы и систему Студий. Эффект бабочки заставил волю тринадцатилетнего мальчишки, решившего, что он больше не станет бояться, завязать судьбы двух миров в нынешний узел.
Вот так: если разобраться, самая испохабленная деталька бесконечно испохабленной судьбы – они меня все-таки достали. В последние минуты жизни я стал кейнистом.
Господи.
Ладно. Довольно.
Я готов покончить с судьбой.
Смерть – это дар. Вопрос не в том, умрешь ли ты. Вопрос в том, как .
2
Четыре черных отрезка, пересеченных мелкими штрихами, словно дохлые, раздавленные сороконожки, выпирали в пестрый кружок из кольца темноты. Они не сходились в центре – для этого отрезки были слишком коротки, , – но указывали туда. В центре круга находился правый глаз Ма’элКота.
Орбек пристроил кривой желтый коготь указательного пальца на крючке.
Оружие создавалось не для огриллонов; пальцы великана были слишком толсты, чтобы нажать на курок как следует, и приходилось нелепо выворачивать шею, чтобы заглянуть в прицельную трубку над стволом, ибо правый клык упирался в приклад. Но огриллоны – прирожденные воины, а винтовка не слишком отличалась от самострела. Орбек приспособился.
Солнце било сквозь развороченную крышу, согревая ноги. Орбек распростерся на груде щебня в жреческих палатах на верхнем этаже бывшего храма Уримаша, божка удачи. Снаряд, сорвавший перекрытия, выломал изрядный кусок фасада, но часть стены еще держалась, и в густой тени скрывались блестящий ствол винтовки и голова стрелка.
Чтобы забраться сюда с перебитой ногой, у него ушла прорва времени – долбаный булыжник прилетел невесть откуда, пока Орбек пытался спрятаться за углом, когда началась пальба, и раздробил бедро не хуже твоей булавы. За время сражения он едва успел уползти с улицы. Остальные – почти все Народы, зэки, да и сраные монахи, наверное, тоже – удрали, рассеявшись по катакомбам, по берегам реки, унося ноги, покуда еще можно было.
Орбек не умел бежать.
Кроме того, со сломанной ногой он и ходить-то мог едва.
А потом он нашел винтовку зажатой в руке мертвого артана, вырвал из пальцев и решил, что лучший способ показать себя настоящим Черным Ножом – найти укрытие и пострелять оттуда хумансов, прежде чем те его убьют.
Это марево в воздухе – сраный Ма’элКот напялил долбаный Щит. Орбек не мог судить, сколько выстрелов способно сделать незнакомое оружие, но рассудил, что, даже если ему не удастся переломить заклятие, он сумеет сбить клятого ублюдка с ног.
А это чего-то да стоит.
Коготь его напрягся, и в прицельной трубке потемнело, и голос хуманса негромко проговорил:
– Нет.
Орбек застыл – только левое веко поднялось само собой: открытым глазом он мог видеть заслонившую прицел смуглую руку.
– Твою мать… – выдохнул он.
Поднял голову и уставился в ледяные глаза.
Несколько секунд он беззвучно открывал рот, прежде чем голос вернулся к нему.
– Как ты сюда попал? Не, на хрен, как ты меня вообще нашел?
– Я принес весть от Кейна, – проговорил Райте.
Орбек пристроил кривой желтый коготь указательного пальца на крючке.
Оружие создавалось не для огриллонов; пальцы великана были слишком толсты, чтобы нажать на курок как следует, и приходилось нелепо выворачивать шею, чтобы заглянуть в прицельную трубку над стволом, ибо правый клык упирался в приклад. Но огриллоны – прирожденные воины, а винтовка не слишком отличалась от самострела. Орбек приспособился.
Солнце било сквозь развороченную крышу, согревая ноги. Орбек распростерся на груде щебня в жреческих палатах на верхнем этаже бывшего храма Уримаша, божка удачи. Снаряд, сорвавший перекрытия, выломал изрядный кусок фасада, но часть стены еще держалась, и в густой тени скрывались блестящий ствол винтовки и голова стрелка.
Чтобы забраться сюда с перебитой ногой, у него ушла прорва времени – долбаный булыжник прилетел невесть откуда, пока Орбек пытался спрятаться за углом, когда началась пальба, и раздробил бедро не хуже твоей булавы. За время сражения он едва успел уползти с улицы. Остальные – почти все Народы, зэки, да и сраные монахи, наверное, тоже – удрали, рассеявшись по катакомбам, по берегам реки, унося ноги, покуда еще можно было.
Орбек не умел бежать.
Кроме того, со сломанной ногой он и ходить-то мог едва.
А потом он нашел винтовку зажатой в руке мертвого артана, вырвал из пальцев и решил, что лучший способ показать себя настоящим Черным Ножом – найти укрытие и пострелять оттуда хумансов, прежде чем те его убьют.
Это марево в воздухе – сраный Ма’элКот напялил долбаный Щит. Орбек не мог судить, сколько выстрелов способно сделать незнакомое оружие, но рассудил, что, даже если ему не удастся переломить заклятие, он сумеет сбить клятого ублюдка с ног.
А это чего-то да стоит.
Коготь его напрягся, и в прицельной трубке потемнело, и голос хуманса негромко проговорил:
– Нет.
Орбек застыл – только левое веко поднялось само собой: открытым глазом он мог видеть заслонившую прицел смуглую руку.
– Твою мать… – выдохнул он.
Поднял голову и уставился в ледяные глаза.
Несколько секунд он беззвучно открывал рот, прежде чем голос вернулся к нему.
– Как ты сюда попал? Не, на хрен, как ты меня вообще нашел?
– Я принес весть от Кейна, – проговорил Райте.
3
А вот Ма’элКот – он ждал этой минуты долго, очень долго и намерен оттянуться по полной.
Он шагает ко мне между рваными шеренгами коленопреклоненных дворцовых стражников, и соцполицейских, и пехотинцев, чуть покачивая бедрами, дерзко расслабленный, словно тигр. Воздух вокруг него мерцает: Щит. Он знает, что мы захватили несколько винтовок, и не хочет, чтобы снайпер испортил ему вечеринку.
Одолев треть Божьей дороги, он останавливается и раскидывает руки, будто говоря «Воззрите!».
– Ты говорил, что мне более не увидать града моего, – произносит он с улыбкой жарче солнца. – И все же я здесь.
Голос его звучит по-людски обыденно, но с легкостью преодолевает разделяющие нас сотни ярдов.
– Молчишь? После стольких лет тебе нечего сказать, дружище?
У меня есть, блин, что ответить.
Я вызываю мысленный образ струи белого огня, вытекающего из моего солнечного сплетения, чтобы уйти в рукоять Косалла, и пару мгновений спустя вижу ее вторым зрением: мерцая, искрясь, извиваясь, дуговой разряд в руку толщиной соединяет меня с мечом. В эту струю истекает энергия всех черных нитей моей жизни до последней. Сила поет в моем мозгу, когда я намертво вплавляю ее в клинок.
Не в Шенну и не в Пэллес, не в богиню и не в жену, которую я любил, и не в женщину, которая выносила мою приемную дочь, и не в женщину, которая умерла на моих глазах у Кхрилова Седла. В сердце моем хранится ее образ, но, покуда я в трансе, лучше не обращаться к нему, или я выдам себя раньше времени.
Ма’элКот пристально вглядывается в меня, проходя по всем диапазонам второго зрения, выискивая потоки Силы, которую я мог бы черпать из реки.
Но я не черпаю. Я отдаю.
– О Давид, мой Давид, – произносит он, с искренней жалостью покачивая головой. – Где же твоя праща?
Шипит дуговой разряд. Бог не видит его.
Может сработать.
– Я не мстительный бог, Кейн. И мне ведомо, что ты не прижат к стене; ты предпочел сдаться, хотя мог бы бежать. С моей стороны было бы небрежением не ответить. Потому я принес тебе подарок.
Улыбка его становится чуть шире – вот и весь сигнал. Далеко за его спиной поднимается дверь лимузина – крокодилья пасть, открывающая темную глотку. В темном квадрате я едва могу различить смутное пестроцветное пятно. Ма’элКот снисходительно ухмыляется, и прямо передо мною из солнечного света и пыли воплощается образ, но я не могу заставить глаза сосредоточиться на нем…
Мозг распускает невидимый узел, и бугристый черно-белый комок фантазма обретает контуры кошмара. Это Вера: в грязном, измаранном больничном халатике, пристегнутая к инвалидной коляске.
Моей инвалидной коляске.
Как настоящая…
Если я протяну руку – смогу ли ощутить пальцами ее волосы? Смогу ли нагнуться для поцелуя и вдохнуть запах ее кожи? Если я пролью слезы над бесплотным фантазмом – ощутит ли она их?
Вера…
Господи… как я смогу…
Смерть Шенны была просто разминкой.
– Невеликий отдарок, полагаю, – замечает Ма’элКот. – Но для тебя он, полагаю, ценен так же, как для меня ценно твое поражение. Я дарю тебе: семью…
Рука его замирает на полувзмахе, словно готовая опуститься на спутанные кудряшки Веры, и я не понимаю, как не лопается мучительный нарыв в моем мозгу, когда он кивает, указывая на Ровера:
– …И заслуженное место.
Он шагает ко мне между рваными шеренгами коленопреклоненных дворцовых стражников, и соцполицейских, и пехотинцев, чуть покачивая бедрами, дерзко расслабленный, словно тигр. Воздух вокруг него мерцает: Щит. Он знает, что мы захватили несколько винтовок, и не хочет, чтобы снайпер испортил ему вечеринку.
Одолев треть Божьей дороги, он останавливается и раскидывает руки, будто говоря «Воззрите!».
– Ты говорил, что мне более не увидать града моего, – произносит он с улыбкой жарче солнца. – И все же я здесь.
Голос его звучит по-людски обыденно, но с легкостью преодолевает разделяющие нас сотни ярдов.
– Молчишь? После стольких лет тебе нечего сказать, дружище?
У меня есть, блин, что ответить.
Я вызываю мысленный образ струи белого огня, вытекающего из моего солнечного сплетения, чтобы уйти в рукоять Косалла, и пару мгновений спустя вижу ее вторым зрением: мерцая, искрясь, извиваясь, дуговой разряд в руку толщиной соединяет меня с мечом. В эту струю истекает энергия всех черных нитей моей жизни до последней. Сила поет в моем мозгу, когда я намертво вплавляю ее в клинок.
Не в Шенну и не в Пэллес, не в богиню и не в жену, которую я любил, и не в женщину, которая выносила мою приемную дочь, и не в женщину, которая умерла на моих глазах у Кхрилова Седла. В сердце моем хранится ее образ, но, покуда я в трансе, лучше не обращаться к нему, или я выдам себя раньше времени.
Ма’элКот пристально вглядывается в меня, проходя по всем диапазонам второго зрения, выискивая потоки Силы, которую я мог бы черпать из реки.
Но я не черпаю. Я отдаю.
– О Давид, мой Давид, – произносит он, с искренней жалостью покачивая головой. – Где же твоя праща?
Шипит дуговой разряд. Бог не видит его.
Может сработать.
– Я не мстительный бог, Кейн. И мне ведомо, что ты не прижат к стене; ты предпочел сдаться, хотя мог бы бежать. С моей стороны было бы небрежением не ответить. Потому я принес тебе подарок.
Улыбка его становится чуть шире – вот и весь сигнал. Далеко за его спиной поднимается дверь лимузина – крокодилья пасть, открывающая темную глотку. В темном квадрате я едва могу различить смутное пестроцветное пятно. Ма’элКот снисходительно ухмыляется, и прямо передо мною из солнечного света и пыли воплощается образ, но я не могу заставить глаза сосредоточиться на нем…
Мозг распускает невидимый узел, и бугристый черно-белый комок фантазма обретает контуры кошмара. Это Вера: в грязном, измаранном больничном халатике, пристегнутая к инвалидной коляске.
Моей инвалидной коляске.
Как настоящая…
Если я протяну руку – смогу ли ощутить пальцами ее волосы? Смогу ли нагнуться для поцелуя и вдохнуть запах ее кожи? Если я пролью слезы над бесплотным фантазмом – ощутит ли она их?
Вера…
Господи… как я смогу…
Смерть Шенны была просто разминкой.
– Невеликий отдарок, полагаю, – замечает Ма’элКот. – Но для тебя он, полагаю, ценен так же, как для меня ценно твое поражение. Я дарю тебе: семью…
Рука его замирает на полувзмахе, словно готовая опуститься на спутанные кудряшки Веры, и я не понимаю, как не лопается мучительный нарыв в моем мозгу, когда он кивает, указывая на Ровера:
– …И заслуженное место.
4
Щурясь на ярком солнце, Райте выковылял из тени рухнувшей стены. Тишина была безмерна, как небо: во всем вымершем городе слышна была лишь его медленная, неровная поступь. За ним стелился след крови, смешанной с нафтой. Артане – социальные полицейские – оборачивались к нему один за одним, покуда монах мучительно и неспешно ступал по улице Мошенников, направляясь к перекрестку с Божьей дорогой.
В стороне он видел спину того, кому поклонялся когда-то. Еще дальше, в другом конце улицы, восседал на скомканной груде железа его личный демон. Воздух был столь прозрачен, что Райте видел лицо Кейна совершенно отчетливо. Монах чуть приметно кивнул.
Кейн кивнул в ответ.
Райте повернулся к машине, застывшей безжизненно между столь же мертвыми броневиками. Артанские шлемы оборачивались к нему. Имперские солдаты взирали молча, не выпуская оружия из рук.
Райте улыбнулся про себя. Ему вдруг стало интересно, так ли чувствовал себя Кейн, ступая по песку арены на стадионе Победы – неизмеримо сильным и счастливым.
Настолько свободным.
В аптеке на Кривой улице, пока Кейн осторожными взмахами Косалла срезал с себя кандалы, Райте отошел, чтобы посмотреть в лицо мертвой старухе. Он вспомнил: в эту лавку он заходил много раз, поначалу мальчишкой, потом прислужником в Зале суда, потом – новициатом при посольстве. Этих стариков он знал, сколько мог себя помнить; на ум пришло, что у них ведь был сын, но и только – для Райте они всегда были старым аптекарем и его женой. Он даже имен их не помнил.
Голову повело. Задыхаясь, монах привалился к стене. Кейн поднял на него глаза:
– Лучше присядь обратно.
– Нет. – Райте помотал головой, отгоняя тошноту. – Нет. Только… дух переведу…
– Не поостережешься, из тебя дух вовсе выйдет.
– Нет. Здесь наши пути расходятся, Кейн. Вряд ли мы встретимся еще.
– Райте…
– Я бы хотел… – Он запнулся, покачал головой и начал заново: – Если бы я мог, не осквернив памяти моих родителей и памяти почтенного Крила, я бы… я бы хотел попросить прощения. Поблагодарить тебя. Но не могу.
В стороне он видел спину того, кому поклонялся когда-то. Еще дальше, в другом конце улицы, восседал на скомканной груде железа его личный демон. Воздух был столь прозрачен, что Райте видел лицо Кейна совершенно отчетливо. Монах чуть приметно кивнул.
Кейн кивнул в ответ.
Райте повернулся к машине, застывшей безжизненно между столь же мертвыми броневиками. Артанские шлемы оборачивались к нему. Имперские солдаты взирали молча, не выпуская оружия из рук.
Райте улыбнулся про себя. Ему вдруг стало интересно, так ли чувствовал себя Кейн, ступая по песку арены на стадионе Победы – неизмеримо сильным и счастливым.
Настолько свободным.
В аптеке на Кривой улице, пока Кейн осторожными взмахами Косалла срезал с себя кандалы, Райте отошел, чтобы посмотреть в лицо мертвой старухе. Он вспомнил: в эту лавку он заходил много раз, поначалу мальчишкой, потом прислужником в Зале суда, потом – новициатом при посольстве. Этих стариков он знал, сколько мог себя помнить; на ум пришло, что у них ведь был сын, но и только – для Райте они всегда были старым аптекарем и его женой. Он даже имен их не помнил.
Голову повело. Задыхаясь, монах привалился к стене. Кейн поднял на него глаза:
– Лучше присядь обратно.
– Нет. – Райте помотал головой, отгоняя тошноту. – Нет. Только… дух переведу…
– Не поостережешься, из тебя дух вовсе выйдет.
– Нет. Здесь наши пути расходятся, Кейн. Вряд ли мы встретимся еще.
– Райте…
– Я бы хотел… – Он запнулся, покачал головой и начал заново: – Если бы я мог, не осквернив памяти моих родителей и памяти почтенного Крила, я бы… я бы хотел попросить прощения. Поблагодарить тебя. Но не могу.