Страница:
Рядом с Руго волочился Жест, словно цепной пес, радостно послушный тычкам и приказам облаченного в броню своего сторожа, огриллонихи Тчако. Кровь еще сочилась из прокушенной клыками Кайрендал губы, а когда он глянул с галереи на сваленную у стен Ямы груду трупов, во рту заныло еще сильней. Он решил, что там, среди мертвецов, валяется, словно бревно в поленнице, его приятель Кейн, и подумал: «Лучше он, чем я».
И когда Кайрендал, а с ней Руго, Жест и Тчако вышли на свет, перворожденные, и камнеплеты, и огры, и все прочие заговорили одновременно, пытаясь объяснить, почему двери следует выломать именно таким способом, или другим, или еще что-нибудь; послышались злые окрики, и шум, и лязг стали.
Лихорадка, туманившая рассудок Кайрендал, начала отступать понемногу; за несколько часов, прошедших с момента пленения Жеста, она успела даже усомниться в первородной виновности Кейна. Обнаружив Яму опустевшей, она испытала необъяснимое облегчение, и чувство это тревожило ее больше, чем даже болезнь.
Голос фантазма в мозгах ее подданных прозвучал особенно резко.
– Его здесь нет. Мы опоздали. Выбивать дверь бесполезно – сражаться с армией наверху мы не в силах. Мы его потеряли.
Все смолкли, обдумывая, каковы будут последствия.
И, словно тишина послужила сигналом, двери на лестницу распахнулись сами собой. На пороге стоял рослый, злобный огриллон в кольчужной рубахе на три размера меньше, чем нужно. В перебинтованных лапах он сжимал дубинку стражника. Губы его растянулись в подобии хуманской улыбки. Огриллон призывно повел бивнями.
– Кейна ищете? Там, в Палате правосудия, у нас праздник. Большой. И вас приглашаем.
– Что? – мучительно просипела Кайрендал, от изумления воспользовавшись не мыслью, а голосом. – Что?
– Пошли. – Огриллон махнул рукой. – А то опоздаете. Все собрались?
– Кейн приглашает меня на праздник? – переспросила нагая, дрожащая Кайрендал – полумертвая, уродливая, паукообразная тварь .
– Особенно тебя, Кайрендал, – серьезно ответил огриллон. – Ты у нас почетный гость.
4
5
6
И когда Кайрендал, а с ней Руго, Жест и Тчако вышли на свет, перворожденные, и камнеплеты, и огры, и все прочие заговорили одновременно, пытаясь объяснить, почему двери следует выломать именно таким способом, или другим, или еще что-нибудь; послышались злые окрики, и шум, и лязг стали.
Лихорадка, туманившая рассудок Кайрендал, начала отступать понемногу; за несколько часов, прошедших с момента пленения Жеста, она успела даже усомниться в первородной виновности Кейна. Обнаружив Яму опустевшей, она испытала необъяснимое облегчение, и чувство это тревожило ее больше, чем даже болезнь.
Голос фантазма в мозгах ее подданных прозвучал особенно резко.
– Его здесь нет. Мы опоздали. Выбивать дверь бесполезно – сражаться с армией наверху мы не в силах. Мы его потеряли.
Все смолкли, обдумывая, каковы будут последствия.
И, словно тишина послужила сигналом, двери на лестницу распахнулись сами собой. На пороге стоял рослый, злобный огриллон в кольчужной рубахе на три размера меньше, чем нужно. В перебинтованных лапах он сжимал дубинку стражника. Губы его растянулись в подобии хуманской улыбки. Огриллон призывно повел бивнями.
– Кейна ищете? Там, в Палате правосудия, у нас праздник. Большой. И вас приглашаем.
– Что? – мучительно просипела Кайрендал, от изумления воспользовавшись не мыслью, а голосом. – Что?
– Пошли. – Огриллон махнул рукой. – А то опоздаете. Все собрались?
– Кейн приглашает меня на праздник? – переспросила нагая, дрожащая Кайрендал – полумертвая, уродливая, паукообразная тварь .
– Особенно тебя, Кайрендал, – серьезно ответил огриллон. – Ты у нас почетный гость.
4
В Палату правосудия можно попасть со второго этажа здания суда. Это сводчатая зала, где король – позднее император, а до последнего времени сенешаль – Анханы разбирал дела, требовавшие его личного вмешательства. Архитектура зала восходит к той эпохе, когда некоторые гражданские дела разрешались поединком; круглая площадка, где стоят тяжущиеся, по сию пору обнесена оградой, традиционно посыпана чистым песком. И посейчас зовется ареной. Одно могу сказать об аренах вообще: значительно приятнее взирать на них сверху, чем смотреть вверх с арены.
Уж мне поверьте.
На широком помосте над ареной возвышается Эбеновый трон, брат-близнец Дубового трона в Большом зале дворца Колхари. Со дня Успения Ма’элКотова, впрочем, патриарх выносил приговоры, сидя в кресле поменьше, не столь роскошном и вызывающем – сенешальском троне, возведенном на помост пониже, по правую руку от трона: подобающее место для того, кто суть лишь слуга господа.
Но с Эбенового трона вид гораздо лучше.
И очень удобно.
Я сижу, положив на колени обнаженный Косалл, и обозреваю свое новое царство.
Ряды сидений поднимаются круто вверх, их нарушает лишь настоящий известняковый утес, что поднимается от Эбенового трона до самых сводов. На скале был высечен когда-то образ Проритуна, а ныне его заменило новое воплощение местного правосудия, какое ни на есть, – Ма’элКот. Только Ма’элКоту дозволено заглядывать через плечо тому, кто выносит приговор.
Сукин сын всегда любил выпендриться.
Сейчас ряды за рядами каменных скамей заняты моими людьми. Они молча сидят, ждут, когда начнется представление. Круглым счетом – тысячи две, хумансы, и перворожденные, и огриллоны, из Ямы и из отдельных камер. Несколько – из Шахты. Из двух тысяч сотен пять, пожалуй, считают себя в чем-то мне обязанными. Или друг другу. Если припечет, из этих пяти сотен положиться я смогу в лучшем случае человек на пятьдесят.
Два десятка даже станут за меня драться.
Остальные просто хотят унести ноги куда подальше. Они хотят жить. Не могу винить их. И не стану.
Мне они не нужны.
Моими бойцами станут те, кто на арене.
Сто пятьдесят боевых монахов, по меньшей мере четверть из них – эзотерики. Их ряды щетинятся мечами, копьями, короткими составными луками и шут знает какой прорвой жезлов, талисманов и прочей ерунды. Черт, я выставил бы их против Котов и поставил на монашков три к одному.
Наличными.
Мужик, с которым вполголоса беседует Райте, – исполняющий обязанности посла Дамон – дергается, точно нажравшийся стима поденщик, но Райте уверяет, что на него можно положиться. Как и на всех них. Вот вам монастырская тренировка: даже паранойя с манией убийства им не мешает. Я бы сказал, помогает немножко.
Чтобы драться с социальной полицией, надо быть полным психом.
Райте поднимается по ступеням медленно, слегка пошатываясь. Его трясет и мотает от потери крови, и только самогипноз заставляет переступать ногами: давление в сосудах поддерживается аутогенной тренировкой, усилием воли он может заставить эндокринные железы выделять гормоны, придающие сил и подавляющие боль. Так и будет ходить, говорить, даже драться, пока совсем не свалится.
– Они исполнят приказ, – кивнув, говорит он вполголоса, когда подходит совсем близко. – Дамон хороший человек. Приказы исполнять умеет.
Я гляжу на него, прищурясь.
– Это твое определение хорошего человека?
Наталкиваюсь на ледяной взгляд.
– Дай свое.
Не отвечая, я заглядываю в ведерную супницу, которую кто-то позаимствовал в интендантской. Она стоит на столике по правую руку от меня. В теплой, как слюни, воде отмокает моя рука. Я сжимаю кулак. Рваные клочья кожи колышутся, словно медузы, оставляя соломенно-желтые облачка разведенной крови.
– Ладно, – говорю я, вынимая руку. – Бери.
По другую сторону от меня хворым жалким ежиком сидит на полу Тоа-Сителл, все еще в оковах. Порой он шевелится или хнычет тихонько, и тогда по щекам его сползают редкие слезинки. Райте делает сложный жест, сплетая и расплетая пальцы, словно кошачью колыбель из плоти и кости. Патриарх теряет сознание.
Развязав кляп, Райте осторожно вынимает тряпку из полуоткрытого рта Тоа-Сителла и медленно, почтительно полощет ее в кровавой воде из супницы, прежде чем запихнуть обратно, между патриарших зубов.
Я указываю на супницу.
– Отнеси хлебово своим парням на арену. Пора им браться за дело.
Не меняясь в лице, он подхватывает сосуд и уносит вниз.
– Стройся! – командует он. – По старшинству. Дамон, ты первый.
Исполняющий обязанности посла покорно делает шаг вперед. Неторопливо, с ритуальной торжественностью он зачерпывает ладонью воду и подносит в губам, чтобы уступить затем место следующему монаху. Да, приказы Райте он выполнять станет.
А Райте будет повиноваться мне.
Добровольно.
Верно.
Такую сделку мы заключили: его покорность за мою кровь. А он человек чести. Если я скорей могу доверять врагам, нежели друзьям, что это значит?
Райте усаживается на помост рядом с троном, зажимая ладонью рану в боку.
– Дело сделано, – мрачно и обреченно шепчет он. – Сделано. Теперь я твой.
– Расслабься, мальчик, – советую я. – Ты же не душу мне заложил.
Взгляд его суровей вечной мерзлоты.
– А что такое душа?
Уж мне поверьте.
На широком помосте над ареной возвышается Эбеновый трон, брат-близнец Дубового трона в Большом зале дворца Колхари. Со дня Успения Ма’элКотова, впрочем, патриарх выносил приговоры, сидя в кресле поменьше, не столь роскошном и вызывающем – сенешальском троне, возведенном на помост пониже, по правую руку от трона: подобающее место для того, кто суть лишь слуга господа.
Но с Эбенового трона вид гораздо лучше.
И очень удобно.
Я сижу, положив на колени обнаженный Косалл, и обозреваю свое новое царство.
Ряды сидений поднимаются круто вверх, их нарушает лишь настоящий известняковый утес, что поднимается от Эбенового трона до самых сводов. На скале был высечен когда-то образ Проритуна, а ныне его заменило новое воплощение местного правосудия, какое ни на есть, – Ма’элКот. Только Ма’элКоту дозволено заглядывать через плечо тому, кто выносит приговор.
Сукин сын всегда любил выпендриться.
Сейчас ряды за рядами каменных скамей заняты моими людьми. Они молча сидят, ждут, когда начнется представление. Круглым счетом – тысячи две, хумансы, и перворожденные, и огриллоны, из Ямы и из отдельных камер. Несколько – из Шахты. Из двух тысяч сотен пять, пожалуй, считают себя в чем-то мне обязанными. Или друг другу. Если припечет, из этих пяти сотен положиться я смогу в лучшем случае человек на пятьдесят.
Два десятка даже станут за меня драться.
Остальные просто хотят унести ноги куда подальше. Они хотят жить. Не могу винить их. И не стану.
Мне они не нужны.
Моими бойцами станут те, кто на арене.
Сто пятьдесят боевых монахов, по меньшей мере четверть из них – эзотерики. Их ряды щетинятся мечами, копьями, короткими составными луками и шут знает какой прорвой жезлов, талисманов и прочей ерунды. Черт, я выставил бы их против Котов и поставил на монашков три к одному.
Наличными.
Мужик, с которым вполголоса беседует Райте, – исполняющий обязанности посла Дамон – дергается, точно нажравшийся стима поденщик, но Райте уверяет, что на него можно положиться. Как и на всех них. Вот вам монастырская тренировка: даже паранойя с манией убийства им не мешает. Я бы сказал, помогает немножко.
Чтобы драться с социальной полицией, надо быть полным психом.
Райте поднимается по ступеням медленно, слегка пошатываясь. Его трясет и мотает от потери крови, и только самогипноз заставляет переступать ногами: давление в сосудах поддерживается аутогенной тренировкой, усилием воли он может заставить эндокринные железы выделять гормоны, придающие сил и подавляющие боль. Так и будет ходить, говорить, даже драться, пока совсем не свалится.
– Они исполнят приказ, – кивнув, говорит он вполголоса, когда подходит совсем близко. – Дамон хороший человек. Приказы исполнять умеет.
Я гляжу на него, прищурясь.
– Это твое определение хорошего человека?
Наталкиваюсь на ледяной взгляд.
– Дай свое.
Не отвечая, я заглядываю в ведерную супницу, которую кто-то позаимствовал в интендантской. Она стоит на столике по правую руку от меня. В теплой, как слюни, воде отмокает моя рука. Я сжимаю кулак. Рваные клочья кожи колышутся, словно медузы, оставляя соломенно-желтые облачка разведенной крови.
– Ладно, – говорю я, вынимая руку. – Бери.
По другую сторону от меня хворым жалким ежиком сидит на полу Тоа-Сителл, все еще в оковах. Порой он шевелится или хнычет тихонько, и тогда по щекам его сползают редкие слезинки. Райте делает сложный жест, сплетая и расплетая пальцы, словно кошачью колыбель из плоти и кости. Патриарх теряет сознание.
Развязав кляп, Райте осторожно вынимает тряпку из полуоткрытого рта Тоа-Сителла и медленно, почтительно полощет ее в кровавой воде из супницы, прежде чем запихнуть обратно, между патриарших зубов.
Я указываю на супницу.
– Отнеси хлебово своим парням на арену. Пора им браться за дело.
Не меняясь в лице, он подхватывает сосуд и уносит вниз.
– Стройся! – командует он. – По старшинству. Дамон, ты первый.
Исполняющий обязанности посла покорно делает шаг вперед. Неторопливо, с ритуальной торжественностью он зачерпывает ладонью воду и подносит в губам, чтобы уступить затем место следующему монаху. Да, приказы Райте он выполнять станет.
А Райте будет повиноваться мне.
Добровольно.
Верно.
Такую сделку мы заключили: его покорность за мою кровь. А он человек чести. Если я скорей могу доверять врагам, нежели друзьям, что это значит?
Райте усаживается на помост рядом с троном, зажимая ладонью рану в боку.
– Дело сделано, – мрачно и обреченно шепчет он. – Сделано. Теперь я твой.
– Расслабься, мальчик, – советую я. – Ты же не душу мне заложил.
Взгляд его суровей вечной мерзлоты.
– А что такое душа?
5
Во главе кучки нелюдей в зал вступает Орбек. Клыком указывает на арку двери за спиной и кивает мне.
– Спокойно, – заявляю я громко. – Пусть заходят.
Нелюди текут в палату: волна безумия, увенчанная барашками стекающей из разверстых ртов пены. Многих болезнь пожрала почти полностью; безумие поглотило их, играя на нервах, заставляя ерзать и хромать, ковылять и спазматически дергаться. То, что они не набрасываются друг на друга, – верный признак талантов Кайрендал; каким-то образом она удерживает их под своей властью, направляя вызванную ВРИЧ-инфекцией жажду крови вовне группы, на имперцев. На хумансов.
На меня.
И от них воняет: толпа несет на гребне смрад гнилого мяса и стоялой мочи, прелого пота и гнилых зубов. Вонь обгоняет их, маслянистой волной прокатывается по Палате правосудия, захлестывая нас с головами. Мы тонем в смраде, словно крысы в дождевой бочке.
От них несет, словно от моего отца.
Две недели назад этот запах вогнал бы меня в ступор.
Забавно, как все меняется.
Я наклоняюсь вбок, чтобы видеть сидящего на сенешальском троне Криса – на ступень выше и чуть левее Райте.
– Начинаем.
Он не отвечает. Только неровное колыхание груди свидетельствует о том, что он жив.
– Эй, – бормочу я. – Давай, Крис. Вечеринка начинается.
Чародей открывает глаза и слабо улыбается мне:
– Как ты?
Голос его звучит пугающе отстраненно – значит, чародей не выходит из транса.
– Лучше. Намного лучше, Хэри. Здесь, – коротким жестом он охватывает мир за стенами Донжона, – я могу стягивать Силу, чтобы бороться с лихорадкой. Спасибо… что вытащил меня оттуда.
– Как нога?
– Болит, – признается он с улыбкой и задумчиво пожимает плечами. – Но только в глубине, в кости, где и раньше. Плоть над очагом… ну…
Я догадываюсь. Мерзко.
– Залечить не можешь?
– Ты видишь, – он указывает на пропитанную гноем повязку над жерлом вскрывшегося абсцесса на бедре, – результаты применения моих целительских способностей.
– Держись только. Ты мне нужен в сознании. Без тебя ничего не выйдет.
– Честно говоря, Хэри, – он кашляет и разводит руками, – не представляю, как может что-то выйти со мной. Ты даже не объяснил, чего от меня хочешь…
– Теперь поздно спорить, – отвечаю я, потому что вижу Кайрендал. Она лежит, словно вязанка хвороста, на мостовых кранах великаньих рук – голая, изможденная, голодная, грязная. Ее волосы, ее отличие, эта сложная конструкция из платины, превратились в драные, мятые лохмы мультяшной ведьмы; сальными, мокрыми клочьями липнут они к щекам. Глаза, словно потемневшие монеты, смутно мерцают опаской. Она не ожидала, что я стану встречать ее, а в ее мире счастливых сюрпризов не бывает.
Потом я замечаю, что взгляд ее натыкается на поводок, протянутый от подлокотника Эбенового трона к тюремному ошейнику, и вижу, как она щурится, и моргает, и подносит к глазам дрожащую тонкую руку, будто пробуя на прочность образ Тоа-Сителла, прикованного к моему сиденью, будто пес. Ее начинает трясти.
Это хороший признак: рассудок не до конца покинул ее. Она настолько в себе, что ее колотит от окружающего безумия.
По пятам за огром тащится его кантийское величество – со связанными руками. В спину его подталкивает огриллониха, чья шея толще моего бедра. На подбородке Жеста запеклась кровь. Глаза его лезут на лоб, он неслышно шепчет: «Кейн… твою мать…»
Я взглядом останавливаю его и почти улыбаюсь Кайрендал.
– Присаживайся, Кайра, – говорю я. – Скажи своим, пусть чувствуют себя как дома.
Глаза ее стекленеют, как от удара по голове.
– Кейн.. – хрипит она, перекрывая всеобщий гул. – Я не… как ты… почему… Я не понимаю !
– Ничего сложного тут нет, – объясняю я. – У меня в Анхане есть дело, но я не могу им заняться, покуда моя спина вызывает у тебя острое желание всадить нож под ребра. Нам придется договориться.
Я умею читать по губам.
– Ты знал… – выдыхает она. – Ты знал, что я пришла сюда убить тебя?
– Чтобы убить меня, ты явилась в Донжон. Сюда ты пришла, потому что я тебя пригласил .
– Я… я не…
– Все просто, – говорю я. – Все мы здесь собрались. У нас примерно полчаса, чтобы разгрести дерьмо. Прежде чем ты выйдешь из зала, мы должны оказаться на одной стороне. – Я не могу ощущать, как смыкается вокруг города кольцо соцполицейских, – по крайней мере, так, как Райте, – но я знаю, что они здесь, с каждой минутой все ближе. Полчаса – весьма щедрый запас.
– Ты.. ты просишь меня присоединиться к тебе?
– Прошу? Черта с два. Ты нужна нам. Ты и твои бойцы. Я бы умолял тебя на коленях, да ноги, как ты наслышана, плохо работают.
– Ты думаешь, что я соглашусь? Так ли ты наивен? – Хрипотца исчезла из ее голоса, сменившись жутковатым, рассеянным эхом, словно он доносится из моего же черепа. Кайра быстро пришла в себя и пренебрежительным взглядом окидывает зал. – Присоединиться к тебе – значит, стать пособницей твоих преступлений.
– Только давай не будем насчет моих преступлений.
– Ты ради этого пригласил меня сюда? – ядовито звенит она. – Чтобы объявить себя невинным?
– В жопу невинность. – Я начинаю терять терпение; наверное, его немного и было. – Ты готова выслушать, с чем нам придется сражаться? Да или нет? Это все, что я хочу слышать. «Да», или «нет», или заткнись и в бой.
– Не думай, что сможешь запугать меня, Кейн. Я знаю, кто ты. Убийца. Лжец. Актир .
Лицо мое наливается кровью постепенно, снизу вверх.
– Раз уж мы начали обзываться, примерь на себя слово «изменница», ты, огрызок ушастый!
Нелюди, которых Кайра привела с собой, отзываются дружным рычанием.
– О чем ты болтаешь?
– Об измене, – повторяю я. – Твоей измене.
Рокот нарастает, но странный голос эльфийки перекрывает его без труда.
– Ты правда хочешь напомнить мне это слово, Кейн? Когда ты сенешаля Империи держишь на собачьем поводке?
Я пожимаю плечами.
– Мне он не король. С другой стороны, – я киваю в сторону Криса на сенешальском троне. Чародей с неприкрытым ужасом пялится на меня, неслышно бормоча: «Хэри, не надо!» – Делианн – твой повелитель.
– Да ты шутишь.
– Ага, это в моем духе. Сущий комик. Давай повеселимся. Расскажи всем, как ты пыталась убить Митондионна .
Зловещий рев все усиливается, но навстречу ему накатывается волна яростного, холодного рычания со стороны наших, равно хумансов и нелюдей: Криса все любят. Неголос Кайрендал рассекает волны гнева.
– Он не король. Он гнусный, кровожадный актир – как и ты!
– Ага. Ну и что? Он также младший наследник Короля Сумерек, и ты это знаешь, прах тя возьми. И тогда знала. Понимала, что он последний из Митондионнов, и приказала его убить.
– Он даже не перворожденный, – рычит она. – Он замаскированный хуманс!
– Ты все перепутала, – говорю я. – Человек – это маска.
Делианн оседает на сенешальском троне, будто изнутри его что-то выело, и закрывает лицо руками.
– Хэри, – бормочет он отчаянно и тоскливо, так что слышу только я. – Хэри, как ты можешь со мной так?
– Полночь, Крис, – просто отвечаю я. – Вот и все.
Он поднимает голову, глядя на меня с немым вопросом.
– Пора снимать маски, – объясняю я.
Выпученные глаза полны тошнотворной боли.
– Они никогда меня не примут.
– Кто даст за их мнение хоть крысиный хвост? Ты знаешь, кто ты есть. Веди себя соответственно.
Он закатывает глаза. Я поднимаю голову, чтобы наткнуться на высокомерный взгляд Кайрендал.
– Я знаю, что ты не в себе, Кайра. Знаю, что ты больна и тебе тяжело разобраться в своих мыслях. Вот твой шанс все исправить. Если хочешь помочь, мы будем признательны.
Зрачки ее сверкают, словно рыбья чешуя.
– А что в том для меня?
Я пожимаю плечами.
– Жизнь.
– А больше ты ничего не можешь предложить? – с яростным презрением бросает она.
Райте осторожно косится в мою сторону со дна арены. Я делаю вид, что не замечаю, и оборачиваюсь к Кайрендал:
– Не знаю, какое наказание за попытку цареубийства полагается у твоего племени, но ты сейчас не среди сородичей. Это мой двор. Выбирай, Кайра. Сейчас.
– Мои бойцы готовы за меня умереть, Кейн. А многие ли из этих… созданий …. готовы умереть за тебя?
Точней не скажешь.
– Есть способ выяснить, – роняю я бесстрастно.
Она складывает руки на груди.
– Я не блефую, Кейн.
– Да, наслышан. – Мне остается сказать одно лишь слово – короткое, холодное, решительное: – Райте!
Он хлопает в ладоши, будто отряхая пыль в сторону эльфийки. На песок оседают черные маслянистые брызги. Кайрендал пытается заговорить, но может только булькать сдавленно и утробно. Какой-то миг она взирает на меня в полнейшем недоумении, потом разражается хриплым, пронзительным кашлем. Грудь ее вздымается, и эльфийку рвет кровью под ноги огру, который держит ее на весу.
– Урродззы! – ревет великан так, будто сердце его рвется на части. – Ублюддки – что вы здделали зз Кайрой?!
Он падает на колени и баюкает умирающую, словно младенца.
Наши ребята вскакивают со скамей. На арене Райте вполголоса раздает монахам последние распоряжения. Бойцы расходятся под прикрытие ограды, проверяя оружие.
– Ты когда-нибудь, – бросает мне через плечо бывший посол, – что-нибудь делал, что не кончалось насильственной смертью?
– А как же, – отвечаю я. – Много всякого. Но уже не помню, что.
Мерзкая будет свалка, точно скажу. Наверное, я знал, что этим кончится. Надеялся на это.
Может, я и вправду такое чудовище, как говорят.
Но в Зале суда разгорается новый свет – бледней и ровней, чем пламя фонарей на стенах и алые отблески костров за окнами: пронзительный и мягкий лунный свет, изгоняющий всякие тени. Он нарастает, становится сильней, и, когда лучи его касаются каждого из нас, в зале наступает тишина, и все взгляды обращаются к источнику сияния.
Оно исходит от Делианна.
Медлительно, как инвалид, поднимается он с сенешальского трона. Голос его в звонкой тиши так мягок, что сердце мое разрывается.
– Нет. Не надо сражений. Между собою – не надо. Хватит смертей. Больше я не перенесу.
Кажется, будто он стоит у меня за плечом. Подозреваю, каждому в Зале суда кажется, что Делианн стоит у него за плечом. Свет окутывает его мерцающим облаком, холодной эльмовой короной опускается на чело. А потом плещет каждому из нас в лицо и хватает за извилины.
На бесконечный миг свет захлестывает меня тем, что переживают остальные: болью, и страхом, и жаждой крови, и отчаянием, и упоением боя, и всем прочим, и тот же свет отдает им мои переживания. Мы живем чужими жизнями, мы погружены в океан боли, и свет вытягивает понемногу наши муки, плетет из них клубок страданий, и нянчит его, и мнет, поэтому боль не то чтобы уходит – так не бывает, ничто не в силах утолить ее, – но как бы расплывается, потому что мы разделяем ее между собой, понемногу на каждого, и как бы ни было нам одиноко, он –то знает, точно знает, через что мы прошли, как нам больно и страшно, и вроде как говорит…
Ладно, вам больно, вам страшно, но это нормально – страдать, и это правильно – бояться, потому что мир вообще местечко жуткое и прескверное.
– Руго, – тихонько произносит Делианн.
Огр поднимает башку.
– Она не обязана умирать, – говорит чародей. – Но лишь одна надежда осталась у нее. Ее следует удерживать от всякого вмешательства в грядущее сражение. Пусть отнесут ее в Донжон, и поместят в камеру, и держат там, покуда не стихнет буря, налетевшая на нас. Исполнишь ли?
Руго отворачивается.
– Моя ззделадь, она жидь? Ты обежжядь?
– Так я сказал.
Великан гнет шею, и по выпученным зенкам катятся слезинки.
– Наверное… больже, чем щазз, она меня не можед ненавидедь.
Делианн оглядывает зал с таким видом, будто пытается найти кого-то, но не может. Через пару секунд кивает сам себе.
– Паркк, – говорит он усталому камнеплету, что стоит в дальних рядах, недалеко от его величества. – Сбереги ее. Останься с ней в Донжоне и ухаживай за ней, когда она придет в себя.
Долгую минуту камнеплет упрямо не сходит с места, будто ждет подвоха, потом пожимает плечами и начинает пробираться к Кайрендал. Магия камнеплетов должна работать даже под землей.
Делианн склоняет голову, словно под тяжестью моего неодобрения.
– Так ли скверно, – тихонько говорит он, – что я не желаю начинать свое правление с казни друга?
– Разве я что-то сказал?
– Нет, – отвечает Делианн. – Но думал очень громко. Чего теперь ты от меня хочешь?
Спутники Кайрендал смотрят на него, не сходя с мест, выжидая. Мне пригодилась бы их помощь, если только Делианн мне ее обеспечит.
– Мог бы начать с того, – предлагаю я, – чтобы объяснить им, что происходит.
– Объяснить? – слабо бормочет он. – Да как объяснишь такое? Столько всего… слишком много. Как смогу я разобраться, что важно, а что несущественно?
– Тебе и не надо знать, – отвечаю я. – Просто реши.
Пушистые брови сходятся на переносице.
– Я… – Он кривится от боли, и это не мучения плоти. – Кажется, понимаю…
– Давай, Крис. Сцена твоя. Пользуйся.
Лицо его лучится страданием, будто призрачным светом. Мой друг опускает голову, зажмурившись от собственного сияния, и начинает говорить.
– Спокойно, – заявляю я громко. – Пусть заходят.
Нелюди текут в палату: волна безумия, увенчанная барашками стекающей из разверстых ртов пены. Многих болезнь пожрала почти полностью; безумие поглотило их, играя на нервах, заставляя ерзать и хромать, ковылять и спазматически дергаться. То, что они не набрасываются друг на друга, – верный признак талантов Кайрендал; каким-то образом она удерживает их под своей властью, направляя вызванную ВРИЧ-инфекцией жажду крови вовне группы, на имперцев. На хумансов.
На меня.
И от них воняет: толпа несет на гребне смрад гнилого мяса и стоялой мочи, прелого пота и гнилых зубов. Вонь обгоняет их, маслянистой волной прокатывается по Палате правосудия, захлестывая нас с головами. Мы тонем в смраде, словно крысы в дождевой бочке.
От них несет, словно от моего отца.
Две недели назад этот запах вогнал бы меня в ступор.
Забавно, как все меняется.
Я наклоняюсь вбок, чтобы видеть сидящего на сенешальском троне Криса – на ступень выше и чуть левее Райте.
– Начинаем.
Он не отвечает. Только неровное колыхание груди свидетельствует о том, что он жив.
– Эй, – бормочу я. – Давай, Крис. Вечеринка начинается.
Чародей открывает глаза и слабо улыбается мне:
– Как ты?
Голос его звучит пугающе отстраненно – значит, чародей не выходит из транса.
– Лучше. Намного лучше, Хэри. Здесь, – коротким жестом он охватывает мир за стенами Донжона, – я могу стягивать Силу, чтобы бороться с лихорадкой. Спасибо… что вытащил меня оттуда.
– Как нога?
– Болит, – признается он с улыбкой и задумчиво пожимает плечами. – Но только в глубине, в кости, где и раньше. Плоть над очагом… ну…
Я догадываюсь. Мерзко.
– Залечить не можешь?
– Ты видишь, – он указывает на пропитанную гноем повязку над жерлом вскрывшегося абсцесса на бедре, – результаты применения моих целительских способностей.
– Держись только. Ты мне нужен в сознании. Без тебя ничего не выйдет.
– Честно говоря, Хэри, – он кашляет и разводит руками, – не представляю, как может что-то выйти со мной. Ты даже не объяснил, чего от меня хочешь…
– Теперь поздно спорить, – отвечаю я, потому что вижу Кайрендал. Она лежит, словно вязанка хвороста, на мостовых кранах великаньих рук – голая, изможденная, голодная, грязная. Ее волосы, ее отличие, эта сложная конструкция из платины, превратились в драные, мятые лохмы мультяшной ведьмы; сальными, мокрыми клочьями липнут они к щекам. Глаза, словно потемневшие монеты, смутно мерцают опаской. Она не ожидала, что я стану встречать ее, а в ее мире счастливых сюрпризов не бывает.
Потом я замечаю, что взгляд ее натыкается на поводок, протянутый от подлокотника Эбенового трона к тюремному ошейнику, и вижу, как она щурится, и моргает, и подносит к глазам дрожащую тонкую руку, будто пробуя на прочность образ Тоа-Сителла, прикованного к моему сиденью, будто пес. Ее начинает трясти.
Это хороший признак: рассудок не до конца покинул ее. Она настолько в себе, что ее колотит от окружающего безумия.
По пятам за огром тащится его кантийское величество – со связанными руками. В спину его подталкивает огриллониха, чья шея толще моего бедра. На подбородке Жеста запеклась кровь. Глаза его лезут на лоб, он неслышно шепчет: «Кейн… твою мать…»
Я взглядом останавливаю его и почти улыбаюсь Кайрендал.
– Присаживайся, Кайра, – говорю я. – Скажи своим, пусть чувствуют себя как дома.
Глаза ее стекленеют, как от удара по голове.
– Кейн.. – хрипит она, перекрывая всеобщий гул. – Я не… как ты… почему… Я не понимаю !
– Ничего сложного тут нет, – объясняю я. – У меня в Анхане есть дело, но я не могу им заняться, покуда моя спина вызывает у тебя острое желание всадить нож под ребра. Нам придется договориться.
Я умею читать по губам.
– Ты знал… – выдыхает она. – Ты знал, что я пришла сюда убить тебя?
– Чтобы убить меня, ты явилась в Донжон. Сюда ты пришла, потому что я тебя пригласил .
– Я… я не…
– Все просто, – говорю я. – Все мы здесь собрались. У нас примерно полчаса, чтобы разгрести дерьмо. Прежде чем ты выйдешь из зала, мы должны оказаться на одной стороне. – Я не могу ощущать, как смыкается вокруг города кольцо соцполицейских, – по крайней мере, так, как Райте, – но я знаю, что они здесь, с каждой минутой все ближе. Полчаса – весьма щедрый запас.
– Ты.. ты просишь меня присоединиться к тебе?
– Прошу? Черта с два. Ты нужна нам. Ты и твои бойцы. Я бы умолял тебя на коленях, да ноги, как ты наслышана, плохо работают.
– Ты думаешь, что я соглашусь? Так ли ты наивен? – Хрипотца исчезла из ее голоса, сменившись жутковатым, рассеянным эхом, словно он доносится из моего же черепа. Кайра быстро пришла в себя и пренебрежительным взглядом окидывает зал. – Присоединиться к тебе – значит, стать пособницей твоих преступлений.
– Только давай не будем насчет моих преступлений.
– Ты ради этого пригласил меня сюда? – ядовито звенит она. – Чтобы объявить себя невинным?
– В жопу невинность. – Я начинаю терять терпение; наверное, его немного и было. – Ты готова выслушать, с чем нам придется сражаться? Да или нет? Это все, что я хочу слышать. «Да», или «нет», или заткнись и в бой.
– Не думай, что сможешь запугать меня, Кейн. Я знаю, кто ты. Убийца. Лжец. Актир .
Лицо мое наливается кровью постепенно, снизу вверх.
– Раз уж мы начали обзываться, примерь на себя слово «изменница», ты, огрызок ушастый!
Нелюди, которых Кайра привела с собой, отзываются дружным рычанием.
– О чем ты болтаешь?
– Об измене, – повторяю я. – Твоей измене.
Рокот нарастает, но странный голос эльфийки перекрывает его без труда.
– Ты правда хочешь напомнить мне это слово, Кейн? Когда ты сенешаля Империи держишь на собачьем поводке?
Я пожимаю плечами.
– Мне он не король. С другой стороны, – я киваю в сторону Криса на сенешальском троне. Чародей с неприкрытым ужасом пялится на меня, неслышно бормоча: «Хэри, не надо!» – Делианн – твой повелитель.
– Да ты шутишь.
– Ага, это в моем духе. Сущий комик. Давай повеселимся. Расскажи всем, как ты пыталась убить Митондионна .
Зловещий рев все усиливается, но навстречу ему накатывается волна яростного, холодного рычания со стороны наших, равно хумансов и нелюдей: Криса все любят. Неголос Кайрендал рассекает волны гнева.
– Он не король. Он гнусный, кровожадный актир – как и ты!
– Ага. Ну и что? Он также младший наследник Короля Сумерек, и ты это знаешь, прах тя возьми. И тогда знала. Понимала, что он последний из Митондионнов, и приказала его убить.
– Он даже не перворожденный, – рычит она. – Он замаскированный хуманс!
– Ты все перепутала, – говорю я. – Человек – это маска.
Делианн оседает на сенешальском троне, будто изнутри его что-то выело, и закрывает лицо руками.
– Хэри, – бормочет он отчаянно и тоскливо, так что слышу только я. – Хэри, как ты можешь со мной так?
– Полночь, Крис, – просто отвечаю я. – Вот и все.
Он поднимает голову, глядя на меня с немым вопросом.
– Пора снимать маски, – объясняю я.
Выпученные глаза полны тошнотворной боли.
– Они никогда меня не примут.
– Кто даст за их мнение хоть крысиный хвост? Ты знаешь, кто ты есть. Веди себя соответственно.
Он закатывает глаза. Я поднимаю голову, чтобы наткнуться на высокомерный взгляд Кайрендал.
– Я знаю, что ты не в себе, Кайра. Знаю, что ты больна и тебе тяжело разобраться в своих мыслях. Вот твой шанс все исправить. Если хочешь помочь, мы будем признательны.
Зрачки ее сверкают, словно рыбья чешуя.
– А что в том для меня?
Я пожимаю плечами.
– Жизнь.
– А больше ты ничего не можешь предложить? – с яростным презрением бросает она.
Райте осторожно косится в мою сторону со дна арены. Я делаю вид, что не замечаю, и оборачиваюсь к Кайрендал:
– Не знаю, какое наказание за попытку цареубийства полагается у твоего племени, но ты сейчас не среди сородичей. Это мой двор. Выбирай, Кайра. Сейчас.
– Мои бойцы готовы за меня умереть, Кейн. А многие ли из этих… созданий …. готовы умереть за тебя?
Точней не скажешь.
– Есть способ выяснить, – роняю я бесстрастно.
Она складывает руки на груди.
– Я не блефую, Кейн.
– Да, наслышан. – Мне остается сказать одно лишь слово – короткое, холодное, решительное: – Райте!
Он хлопает в ладоши, будто отряхая пыль в сторону эльфийки. На песок оседают черные маслянистые брызги. Кайрендал пытается заговорить, но может только булькать сдавленно и утробно. Какой-то миг она взирает на меня в полнейшем недоумении, потом разражается хриплым, пронзительным кашлем. Грудь ее вздымается, и эльфийку рвет кровью под ноги огру, который держит ее на весу.
– Урродззы! – ревет великан так, будто сердце его рвется на части. – Ублюддки – что вы здделали зз Кайрой?!
Он падает на колени и баюкает умирающую, словно младенца.
Наши ребята вскакивают со скамей. На арене Райте вполголоса раздает монахам последние распоряжения. Бойцы расходятся под прикрытие ограды, проверяя оружие.
– Ты когда-нибудь, – бросает мне через плечо бывший посол, – что-нибудь делал, что не кончалось насильственной смертью?
– А как же, – отвечаю я. – Много всякого. Но уже не помню, что.
Мерзкая будет свалка, точно скажу. Наверное, я знал, что этим кончится. Надеялся на это.
Может, я и вправду такое чудовище, как говорят.
Но в Зале суда разгорается новый свет – бледней и ровней, чем пламя фонарей на стенах и алые отблески костров за окнами: пронзительный и мягкий лунный свет, изгоняющий всякие тени. Он нарастает, становится сильней, и, когда лучи его касаются каждого из нас, в зале наступает тишина, и все взгляды обращаются к источнику сияния.
Оно исходит от Делианна.
Медлительно, как инвалид, поднимается он с сенешальского трона. Голос его в звонкой тиши так мягок, что сердце мое разрывается.
– Нет. Не надо сражений. Между собою – не надо. Хватит смертей. Больше я не перенесу.
Кажется, будто он стоит у меня за плечом. Подозреваю, каждому в Зале суда кажется, что Делианн стоит у него за плечом. Свет окутывает его мерцающим облаком, холодной эльмовой короной опускается на чело. А потом плещет каждому из нас в лицо и хватает за извилины.
На бесконечный миг свет захлестывает меня тем, что переживают остальные: болью, и страхом, и жаждой крови, и отчаянием, и упоением боя, и всем прочим, и тот же свет отдает им мои переживания. Мы живем чужими жизнями, мы погружены в океан боли, и свет вытягивает понемногу наши муки, плетет из них клубок страданий, и нянчит его, и мнет, поэтому боль не то чтобы уходит – так не бывает, ничто не в силах утолить ее, – но как бы расплывается, потому что мы разделяем ее между собой, понемногу на каждого, и как бы ни было нам одиноко, он –то знает, точно знает, через что мы прошли, как нам больно и страшно, и вроде как говорит…
Ладно, вам больно, вам страшно, но это нормально – страдать, и это правильно – бояться, потому что мир вообще местечко жуткое и прескверное.
– Руго, – тихонько произносит Делианн.
Огр поднимает башку.
– Она не обязана умирать, – говорит чародей. – Но лишь одна надежда осталась у нее. Ее следует удерживать от всякого вмешательства в грядущее сражение. Пусть отнесут ее в Донжон, и поместят в камеру, и держат там, покуда не стихнет буря, налетевшая на нас. Исполнишь ли?
Руго отворачивается.
– Моя ззделадь, она жидь? Ты обежжядь?
– Так я сказал.
Великан гнет шею, и по выпученным зенкам катятся слезинки.
– Наверное… больже, чем щазз, она меня не можед ненавидедь.
Делианн оглядывает зал с таким видом, будто пытается найти кого-то, но не может. Через пару секунд кивает сам себе.
– Паркк, – говорит он усталому камнеплету, что стоит в дальних рядах, недалеко от его величества. – Сбереги ее. Останься с ней в Донжоне и ухаживай за ней, когда она придет в себя.
Долгую минуту камнеплет упрямо не сходит с места, будто ждет подвоха, потом пожимает плечами и начинает пробираться к Кайрендал. Магия камнеплетов должна работать даже под землей.
Делианн склоняет голову, словно под тяжестью моего неодобрения.
– Так ли скверно, – тихонько говорит он, – что я не желаю начинать свое правление с казни друга?
– Разве я что-то сказал?
– Нет, – отвечает Делианн. – Но думал очень громко. Чего теперь ты от меня хочешь?
Спутники Кайрендал смотрят на него, не сходя с мест, выжидая. Мне пригодилась бы их помощь, если только Делианн мне ее обеспечит.
– Мог бы начать с того, – предлагаю я, – чтобы объяснить им, что происходит.
– Объяснить? – слабо бормочет он. – Да как объяснишь такое? Столько всего… слишком много. Как смогу я разобраться, что важно, а что несущественно?
– Тебе и не надо знать, – отвечаю я. – Просто реши.
Пушистые брови сходятся на переносице.
– Я… – Он кривится от боли, и это не мучения плоти. – Кажется, понимаю…
– Давай, Крис. Сцена твоя. Пользуйся.
Лицо его лучится страданием, будто призрачным светом. Мой друг опускает голову, зажмурившись от собственного сияния, и начинает говорить.
6
Он стоял в центре арены. Огни пожаров, чей свет сочился сквозь фонарь в сводчатом потолке, красил всепроникающее сияние его ауры блеклым румянцем. Голос его никогда не отличался силой, а за время болезни и вовсе ослаб, но все слышали его – значение, если не речь.
Слияние затронуло всех собравшихся в комнате.
Паутина черных нитей, сплетавшаяся вокруг Кейна, опутывала комок белого огня в груди его – пламени, которого Делианн мог коснуться, чью силу мог черпать, чтобы настроить свою Оболочку совершенно новым способом. Сияние его резонировало с Оболочками перворожденных, набираясь сил и красок, оно сливалось с Оболочками камнеплетов и от них перетекало в ауры огров и троллей; мерцание великаньих Оболочек заставляло трепетать ауры огриллонов, а те, в свою очередь, приглушали незримый блеск настолько, чтобы он достиг сознания слепых к Силе хумансов.
Он не витийствовал и не метал громов – просто говорил.
– Вот истина, – произнес он, и в Слиянии не было сомнения его словам. Он держался правды и позволил истории самой рассказать себя. – Иные из вас, – говорил он, – полагают, будто оказались здесь потому, что попали в тюрьму за преступную независимость мысли. Вы ошибаетесь. Другие полагают, будто оказались здесь из-за ложного обвинения в измене. И вы ошибаетесь. Третьи считают себя жертвами политического террора, или произвола властей, или банальной неудачи. Кто-то полагает, будто пришел сюда отомстить врагам, или поддержать друзей.
Все вы ошибаетесь.
Вас привел сюда не кейнизм, и не людские предрассудки, не жадность и не жажда власти, и не слепой случай.
Всех нас свела здесь война.
Эта война бушует каждый день во всякой земле; она началась с зарождения самой жизни. Это война, которую лучшие из нас ведут в своих сердцах: война против «плыть по течению», и против «мы или они», и против «стада», против «нашей цели». Против тяжести самой цивилизации.
В этой войне невозможно победить.
И нельзя побеждать.
Но сражаться в ней необходимо.
Вот истина: нам предложен дар.
То, что мы собрались здесь этой ночью, суть дар Т’нналлдион – того, что на языках хумансов зовется Родиной, или Миром. Вот каков великий дар Родины: раз в эпоху неслышная, потаенная война выходит на свет дня. Ее дар – возможность держать ее щит и видеть лицо врага; нанести удар честно.
Этот дар предложила земля моему деду Панчаселлу более тысячи лет назад. И, приняв его, назвался Панчаселл Бессчастным, ибо знал, что выбирает свою погибель.
Так началось первое сраженье на нашем фронте вечной войны: когда Панчаселл Митондионн закрыл диллин , соединявшие наш край с Тихой землей. Втайне он вел войну двести лет, а когда Родина озарила ее светом дня, подъяли мечи Панчаселл Бессчастный и дом Митондионн и повели Союз племен подавлять Восстание диких.
Чуть менее девяти веков назад менее чем в полете стрелы отсюда пал в битве Панчаселл Бессчастный.
И в день, когда погиб мой дед, Родина предложила его дар моему отцу, Т’фарреллу Вороньему Крылу. Но отказался отец и нарекся Королем Сумерек, ибо желал, чтобы скорей ясные дни перворожденных уступили место долгому закату, нежели наступила враз долгая ночь погибели.
Он увел наш народ с поля битвы, оставив врагу равнины родного края, и отступил в глухие пущи, чтобы наблюдать оттуда, как мы медленно скатываемся в прошлое. Погибель наша явилась быстрей, чем мог он представить в самых страшных снах: мы, немногие, кто собрался здесь, – последние из Народа, кто готов выступить против вечного врага.
И более четырех сотен лет прошло, прежде чем Родина вновь преподнесла свой дар – уже одному из врагов наших, которые полюбили ее столь же глубоко, как любой из Народа. В тот раз дар ее получил смертный именем Джерет из Тирналла.
Джерет Богоубийца сражался с врагом во всех обличьях его: под масками Рудукириша и Дал’каннита, Проритуна и Каллайе и под всеми именами, какие хумансы дают общим мечтам, питающим их коллективные желания. Как и мой дед, Джерет пал в бою – но сражение было выиграно: после него заключен был Завет Пиришанта, что сковал людских богов за стенами времен и защитил Родину от их неразумных капризов.
Пять веков прошло со дней Богоубийцы, и вновь Родина предложила нам свой дар.
Наш враг уже нанес удар. Без предупреждения, словно отравитель, от чьих ядов не спасет броня. Он сразил дом Митондионн, и я последний в этом роду. Каждый из нас пострадал от вражьей руки. Оружие его – безумие, то же безумие, что бьется сейчас и здесь в жилах многих из вас. Но против незримого меча мы поднимем незвонкий щит. Т’Пассе?
Слияние затронуло всех собравшихся в комнате.
Паутина черных нитей, сплетавшаяся вокруг Кейна, опутывала комок белого огня в груди его – пламени, которого Делианн мог коснуться, чью силу мог черпать, чтобы настроить свою Оболочку совершенно новым способом. Сияние его резонировало с Оболочками перворожденных, набираясь сил и красок, оно сливалось с Оболочками камнеплетов и от них перетекало в ауры огров и троллей; мерцание великаньих Оболочек заставляло трепетать ауры огриллонов, а те, в свою очередь, приглушали незримый блеск настолько, чтобы он достиг сознания слепых к Силе хумансов.
Он не витийствовал и не метал громов – просто говорил.
– Вот истина, – произнес он, и в Слиянии не было сомнения его словам. Он держался правды и позволил истории самой рассказать себя. – Иные из вас, – говорил он, – полагают, будто оказались здесь потому, что попали в тюрьму за преступную независимость мысли. Вы ошибаетесь. Другие полагают, будто оказались здесь из-за ложного обвинения в измене. И вы ошибаетесь. Третьи считают себя жертвами политического террора, или произвола властей, или банальной неудачи. Кто-то полагает, будто пришел сюда отомстить врагам, или поддержать друзей.
Все вы ошибаетесь.
Вас привел сюда не кейнизм, и не людские предрассудки, не жадность и не жажда власти, и не слепой случай.
Всех нас свела здесь война.
Эта война бушует каждый день во всякой земле; она началась с зарождения самой жизни. Это война, которую лучшие из нас ведут в своих сердцах: война против «плыть по течению», и против «мы или они», и против «стада», против «нашей цели». Против тяжести самой цивилизации.
В этой войне невозможно победить.
И нельзя побеждать.
Но сражаться в ней необходимо.
Вот истина: нам предложен дар.
То, что мы собрались здесь этой ночью, суть дар Т’нналлдион – того, что на языках хумансов зовется Родиной, или Миром. Вот каков великий дар Родины: раз в эпоху неслышная, потаенная война выходит на свет дня. Ее дар – возможность держать ее щит и видеть лицо врага; нанести удар честно.
Этот дар предложила земля моему деду Панчаселлу более тысячи лет назад. И, приняв его, назвался Панчаселл Бессчастным, ибо знал, что выбирает свою погибель.
Так началось первое сраженье на нашем фронте вечной войны: когда Панчаселл Митондионн закрыл диллин , соединявшие наш край с Тихой землей. Втайне он вел войну двести лет, а когда Родина озарила ее светом дня, подъяли мечи Панчаселл Бессчастный и дом Митондионн и повели Союз племен подавлять Восстание диких.
Чуть менее девяти веков назад менее чем в полете стрелы отсюда пал в битве Панчаселл Бессчастный.
И в день, когда погиб мой дед, Родина предложила его дар моему отцу, Т’фарреллу Вороньему Крылу. Но отказался отец и нарекся Королем Сумерек, ибо желал, чтобы скорей ясные дни перворожденных уступили место долгому закату, нежели наступила враз долгая ночь погибели.
Он увел наш народ с поля битвы, оставив врагу равнины родного края, и отступил в глухие пущи, чтобы наблюдать оттуда, как мы медленно скатываемся в прошлое. Погибель наша явилась быстрей, чем мог он представить в самых страшных снах: мы, немногие, кто собрался здесь, – последние из Народа, кто готов выступить против вечного врага.
И более четырех сотен лет прошло, прежде чем Родина вновь преподнесла свой дар – уже одному из врагов наших, которые полюбили ее столь же глубоко, как любой из Народа. В тот раз дар ее получил смертный именем Джерет из Тирналла.
Джерет Богоубийца сражался с врагом во всех обличьях его: под масками Рудукириша и Дал’каннита, Проритуна и Каллайе и под всеми именами, какие хумансы дают общим мечтам, питающим их коллективные желания. Как и мой дед, Джерет пал в бою – но сражение было выиграно: после него заключен был Завет Пиришанта, что сковал людских богов за стенами времен и защитил Родину от их неразумных капризов.
Пять веков прошло со дней Богоубийцы, и вновь Родина предложила нам свой дар.
Наш враг уже нанес удар. Без предупреждения, словно отравитель, от чьих ядов не спасет броня. Он сразил дом Митондионн, и я последний в этом роду. Каждый из нас пострадал от вражьей руки. Оружие его – безумие, то же безумие, что бьется сейчас и здесь в жилах многих из вас. Но против незримого меча мы поднимем незвонкий щит. Т’Пассе?