Страница:
Сейчас в Париже печатается «Арманс». Удалось ли ему изобразить картину умирания дворянской Франции? Поймет ли кто-нибудь характер Октава Маливер? Не покажется ли французам оскорбительным превосходство русской девушки, проявившей столько твердости характера и столько настоящей сердечности, сколько в целое столетие французские женщины не сумели накопить в своих сердцах? Самоубийство Октава – это логический вывод из того положения, в котором находится «блестящее» сословие Франции. Герцогиня Брольи, улавливающая «мятежные души», – двойник Софи Свечиной, этой воспитанницы иезуита де Местра, яростной иезуитки, проповедовавшей ненависть к памяти Байрона, которого она совершенно искренне считала одним из страшнейших проявлений сатанизма на земле. Какой ужасный мистический угар шел из ее салона! Теперь, конечно, Арманс, эта милая молодая женщина, неудавшаяся невеста красивого русского офицера, уже в каком-нибудь католическом монастыре. Бейль думал о том, как будет принят его роман – первая попытка сорокачетырехлетнего человека написать произведение в духе «belles lettres»,[148] как теперь принято выражаться, после того как господин Стендаль писал исключительно путевые очерки и страницы музыкальной критики. В конце концов Франция не ограничивается тем кругом людей, которые гниют на корню, обреченные на умирание. Франция похожа сейчас на огромную лабораторию, где кипят и вывариваются новые силы. Если родилась буржуазия, сбивающая с позиций французское дворянство и несущая голое стремление к наживе вместо старых идей, создавших культуру, то одновременно с этим давление буржуазии испытывает и вся небогатая Франция. Надо будет произвести исследование характеров этого слоя.
Со следующей шхуной, зашедшей в южный порт Лонгоне, Бейль отправился дальше. Шхуна шла по островам день и ночь. Остановилась недалеко от Неаполитанского залива. Бейль решил, что местом его жительства будет остров Искиа. С этим островом не было связано никаких бейлевских воспоминаний. Для Бейля он стоял вне истории. На нем не было тени его героев. Там жила простая, огромная по численности крестьянская семья Казамиччио, приютившая Бейля; и парижский беглец не узнавал сам себя. Прошлого как будто не существовало. На маленьком острове крестьянская лачуга, небольшой скотный двор, козы и огромное количество кур, которым на заре гражданин Бейль высыпал пригоршни зерна из небольшого сита. Куры кудахтали, садились ему на плечи, обступали его плотными рядами и озабоченно клевали зерно. Козье молоко, рыба, сыр, виноградное вино, попытки помощи крестьянину в хозяйственных делах, разговоры с детьми и рыбаками на берегу. Внезапно приходили мысли о том, какое значение для него самого имело раннее сиротство. Мериме живет с матерью. Влюбленной кистью госпожа Анна Моро нарисовала портрет пятилетнего сына. «Мериме не чувствует всей разницы между своим детством и формированием характера ребенка, ненавидимого отцом и лишившегося матери в семилетнем возрасте». Это было единственное воспоминание о Мериме. Вечером Бейль уходил на пустынную скалистую часть островка и смотрел, как солнце опускается в море.
Так шло время до тех дней, когда с севера стали появляться стаи птиц, летящих откуда-то из-под Москвы на африканское побережье. Бейль следил за полетом журавлиных стай, прекращавшимся перед заходом солнца, и смотрел, как гаснут самые высокие светящиеся серебряные перья облаков. Потом по темнеющей тропинке шел на огонек рыбацкой лачуги и, усталый от дневных прогулок по скалам, засыпал крепчайшим сном, без сновидений.
– Почему так долго? – спросил Бейль.
– Синьор везет книги на непонятных языках.
– Какой черт непонятные языки? Английский, немецкий, французский и латинский?
– У нас новый набор служащих на таможне, и нет никого, кто бы знал эти языки.
– Если на таможне никто не прочтет этих книг, то почему вы боитесь, что у меня в гостинице они будут опасны?
– Синьор, нам не велено рассуждать, получайте квитанцию на сорок семь книг и не отнимайте у меня времени.
Бейль пожал плечами и, взбешенный, поехал в гостиницу. Город был переполнен негоциантами. В гостинице мест не было, остался свободным «Hotel de Russie»[150] прямо против Кастелламары.
– Нет, только не «Russie», – сказал Бейль.
– Una stanza non cara![151] – послышался крик.
Бейль окликнул этого продавца «недорогой комнаты», вручил ему баул, взял ветурино и в дрянном экипаже с поломанной осью, перевязанной морским канатом, поехал по улицам кипящего и бурного, словно охваченного восстанием города/ Ехали почти час. Деревянное строение со скрипучей лестницей, грозившей обвалиться, приняло Бейля. Комната не запиралась. Грязь была страшная. Со двора поднималась невыносимая вонь. Через раскрытое окно было видно, как полуобнаженная женщина, в одной рубашке, била по щекам мальчугана. На веревках, протянутых во всю длину двора, висело белье. Окна верхнего этажа противоположного дома были закрыты зелеными решетчатыми жалюзи.
– Casa publica, – сказал провожатый, жестом указывая на закрытые окна.
– Благодарю вас, я не нуждаюсь в публичном доме, – сказал Бейль со смехом.
«Станца нон кара» оказалась чудовищно дорогой комнатой. Хозяин потребовал шесть франков в сутки. Бейль торговался и давал три четверти лиры. Сговорились за полтора франка с пансионом. Бейль попросил дать чистое постельное белье. Владелец квартиры клялся и божился, что белье только что сменено. Взяв простыню и подушку, Бейль молча выкинул их в коридор. Сдавая паспорт и отказавшись платить за сутки вперед, он заявил, что вернется к вечеру.
Обедал в матросской траттории, ел «фрутти ди марэ» – пеструю смесь из рыбы и водорослей, слегка обжигающих язык и вызывающих жгучую жажду, для утоления которой стояли огромные фиаски красного и белого вина[152].
Началась итальянская жизнь. Через три дня некоторые книги были возвращены. Священник, сидевший на цензуре, пропустил Шекспира, но конфисковал сборник стихотворений Россетти и все французские книги. Бейль ругался, прибегнул даже к термину «поповская сволочь», но молодой безусый семинарист, выслушивавший его смиренно, скрестив руки на груди и закрыв глаза, остался неумолим. По дороге Бейля догнал пожилой клерк.
– Синьор, дайте мне три лиры и ваш адрес. Ваши книги будут у вас.
Бейль остановился.
– Каким образом?
– Я экзекутор и книжный палач. Конфискованные книги передаются мне на уничтожение. Вы поймите, что у меня семья, которую я не могу содержать на три сольди в сутки.
Бейль вынул десятифранковый билет и сказал:
– Вот вам за мои книги и за другие книги, какие вы сочтете возможным мне принести.
Вечером винный ящик, из которого торчали бутылки джениано, был внесен в комнату Бейля. Мальчишка-носильщик приложил палец к губам, получив «ламанча» на чай, убежал. Бейль нашел целую гору книг и среди них конфискованный сборник неизвестного ему поэта Джакомо Леопарди.[153] При тусклом свете масляной лампы Бейль читал: «Я вижу стены, триумфальные арки, колонны, статуи и высоко стоящие одинокие башни наших дедов. Но где же их слава, где венки, украшавшие их головы, где оружие, сверкавшее в их руках?»
До поздней ночи длилось это чтение. Утром Бейль выехал в Рим. По дороге он встречал такое огромное количество монахов, духовенства и людей в военной форме, какого не видел ни разу в прежние годы.
Глава тридцать пятая
Глава тридцать шестая
Со следующей шхуной, зашедшей в южный порт Лонгоне, Бейль отправился дальше. Шхуна шла по островам день и ночь. Остановилась недалеко от Неаполитанского залива. Бейль решил, что местом его жительства будет остров Искиа. С этим островом не было связано никаких бейлевских воспоминаний. Для Бейля он стоял вне истории. На нем не было тени его героев. Там жила простая, огромная по численности крестьянская семья Казамиччио, приютившая Бейля; и парижский беглец не узнавал сам себя. Прошлого как будто не существовало. На маленьком острове крестьянская лачуга, небольшой скотный двор, козы и огромное количество кур, которым на заре гражданин Бейль высыпал пригоршни зерна из небольшого сита. Куры кудахтали, садились ему на плечи, обступали его плотными рядами и озабоченно клевали зерно. Козье молоко, рыба, сыр, виноградное вино, попытки помощи крестьянину в хозяйственных делах, разговоры с детьми и рыбаками на берегу. Внезапно приходили мысли о том, какое значение для него самого имело раннее сиротство. Мериме живет с матерью. Влюбленной кистью госпожа Анна Моро нарисовала портрет пятилетнего сына. «Мериме не чувствует всей разницы между своим детством и формированием характера ребенка, ненавидимого отцом и лишившегося матери в семилетнем возрасте». Это было единственное воспоминание о Мериме. Вечером Бейль уходил на пустынную скалистую часть островка и смотрел, как солнце опускается в море.
Так шло время до тех дней, когда с севера стали появляться стаи птиц, летящих откуда-то из-под Москвы на африканское побережье. Бейль следил за полетом журавлиных стай, прекращавшимся перед заходом солнца, и смотрел, как гаснут самые высокие светящиеся серебряные перья облаков. Потом по темнеющей тропинке шел на огонек рыбацкой лачуги и, усталый от дневных прогулок по скалам, засыпал крепчайшим сном, без сновидений.
* * *
В Неаполе, пробираясь среди лодок и десятков кораблей, маленькая лодка Бейля причалила к таможне. Доганьер[149] отказался принять взятку и стрельнул глазами в конец коридора, где стоял толстый, напыщенный, как петух, жандарм. Пришлось открыть багаж, перерыть все вещи, оставить на просмотр все книги. За ними предложено было явиться через три дня.– Почему так долго? – спросил Бейль.
– Синьор везет книги на непонятных языках.
– Какой черт непонятные языки? Английский, немецкий, французский и латинский?
– У нас новый набор служащих на таможне, и нет никого, кто бы знал эти языки.
– Если на таможне никто не прочтет этих книг, то почему вы боитесь, что у меня в гостинице они будут опасны?
– Синьор, нам не велено рассуждать, получайте квитанцию на сорок семь книг и не отнимайте у меня времени.
Бейль пожал плечами и, взбешенный, поехал в гостиницу. Город был переполнен негоциантами. В гостинице мест не было, остался свободным «Hotel de Russie»[150] прямо против Кастелламары.
– Нет, только не «Russie», – сказал Бейль.
– Una stanza non cara![151] – послышался крик.
Бейль окликнул этого продавца «недорогой комнаты», вручил ему баул, взял ветурино и в дрянном экипаже с поломанной осью, перевязанной морским канатом, поехал по улицам кипящего и бурного, словно охваченного восстанием города/ Ехали почти час. Деревянное строение со скрипучей лестницей, грозившей обвалиться, приняло Бейля. Комната не запиралась. Грязь была страшная. Со двора поднималась невыносимая вонь. Через раскрытое окно было видно, как полуобнаженная женщина, в одной рубашке, била по щекам мальчугана. На веревках, протянутых во всю длину двора, висело белье. Окна верхнего этажа противоположного дома были закрыты зелеными решетчатыми жалюзи.
– Casa publica, – сказал провожатый, жестом указывая на закрытые окна.
– Благодарю вас, я не нуждаюсь в публичном доме, – сказал Бейль со смехом.
«Станца нон кара» оказалась чудовищно дорогой комнатой. Хозяин потребовал шесть франков в сутки. Бейль торговался и давал три четверти лиры. Сговорились за полтора франка с пансионом. Бейль попросил дать чистое постельное белье. Владелец квартиры клялся и божился, что белье только что сменено. Взяв простыню и подушку, Бейль молча выкинул их в коридор. Сдавая паспорт и отказавшись платить за сутки вперед, он заявил, что вернется к вечеру.
Обедал в матросской траттории, ел «фрутти ди марэ» – пеструю смесь из рыбы и водорослей, слегка обжигающих язык и вызывающих жгучую жажду, для утоления которой стояли огромные фиаски красного и белого вина[152].
Началась итальянская жизнь. Через три дня некоторые книги были возвращены. Священник, сидевший на цензуре, пропустил Шекспира, но конфисковал сборник стихотворений Россетти и все французские книги. Бейль ругался, прибегнул даже к термину «поповская сволочь», но молодой безусый семинарист, выслушивавший его смиренно, скрестив руки на груди и закрыв глаза, остался неумолим. По дороге Бейля догнал пожилой клерк.
– Синьор, дайте мне три лиры и ваш адрес. Ваши книги будут у вас.
Бейль остановился.
– Каким образом?
– Я экзекутор и книжный палач. Конфискованные книги передаются мне на уничтожение. Вы поймите, что у меня семья, которую я не могу содержать на три сольди в сутки.
Бейль вынул десятифранковый билет и сказал:
– Вот вам за мои книги и за другие книги, какие вы сочтете возможным мне принести.
Вечером винный ящик, из которого торчали бутылки джениано, был внесен в комнату Бейля. Мальчишка-носильщик приложил палец к губам, получив «ламанча» на чай, убежал. Бейль нашел целую гору книг и среди них конфискованный сборник неизвестного ему поэта Джакомо Леопарди.[153] При тусклом свете масляной лампы Бейль читал: «Я вижу стены, триумфальные арки, колонны, статуи и высоко стоящие одинокие башни наших дедов. Но где же их слава, где венки, украшавшие их головы, где оружие, сверкавшее в их руках?»
До поздней ночи длилось это чтение. Утром Бейль выехал в Рим. По дороге он встречал такое огромное количество монахов, духовенства и людей в военной форме, какого не видел ни разу в прежние годы.
Глава тридцать пятая
Бейль приехал в Рим в четыре часа утра. Серый и розовый туман понемногу таял, открывая дома, солнце быстро согревало холодные, мокрые улицы. Бейль чувствовал лихорадку, после кофе он отправился на Корсо и зашел в первую попавшуюся аптеку. Худой и длинный аптекарь, с острой бородкой и закрученными усами, похожий на Мефистофеля, отпустил ему хинин. Бейль спросил воды, развел порошок, подошел к зеркалу со стаканом и, глядя в зеркало, чтобы удержать гримасу, выпил залпом. Аптекарь улыбался. Начался разговор, который обнаружил, что синьор Манни – аптекарь – в высшей степени остроумный собеседник.
– Зачем синьор приехал в Рим? – были его первые слова. – От той французской лихорадки, которой вы все болеете, вы не излечитесь хиной. У вас у всех горячечное стремление лететь в Италию и любоваться картинами. Эта лихорадка уносит ваши деньги и ничего не дает взамен.
– Вы правы, – сказал Бейль. – Но я вышел из того возраста, когда следуют моде.
– Вы понимаете, какое-то безумие овладело Европой. Я одобряю католиков, которые от нечего делать приезжают смотреть папу, но что вы видите в этих картинах? Ради чего вы трясетесь в дилижансах, высыпая деньги из карманов? Что вы здесь находите? Ну, вы пойдете к Берберине, в одной комнате вы увидите мадонну и двух святых, в другой – двух святых и мадонну, в третьей – мадонну с младенцем, в четвертой – младенца с мадонной, в пятой – положение во гроб, в шестой – еще что-нибудь в этом роде. Можно умереть со скуки. Появилась целая армия молодых людей, которые пишут стихи о римских древностях. Кому нужны эти древности, когда у нас нет ни одной ткацкой фабрики, когда мы сукна привозим из Антверпена, а прочие ткани из Ливерпуля или Лиона?
Бейлю хотелось хохотать, но он кивал головой и говорил:
– Да, да, вы совершенно правы.
Манни продолжал:
– Что представляет собою теперешняя Италия? Возьмите меня Мне надо было стать юристом, но я не мог этого сделать, не попав в оппозицию. Я не такого склада человек, чтобы отсиживать в тюрьмах, а быть просто овечкой я тоже не хочу Я хочу жить и умею жить, но вот послушайте: в тысяча восемьсот пятнадцатом году я кончал Павийский университет; приехал император Франц, профессора наши встретили его приветствиями, на которые император ответил: «Господа, я совершенно не нуждаюсь в писателях и ученых, воспитайте мне верноподданных».
– Это хорошо сказано, – ответил Бейль, – но в Неаполе…
– В Неаполе, – перебил Манни, – ту же мысль высказал неаполитанскому королю министр полиции Каноза. Что вы мне говорите о Неаполе? Я пытался начать там мою карьеру, я сам слышал, как министр приветствовал короля словами: «Ваше величество, палач да будет вашим первым слугой, милосердный бог сотворил ад, чтобы карать грешников. Последуйте его божественному примеру, казните, не раздумывая. Одной из причин революции было чрезмерное распространение просвещения. Нам совсем не нужны ученые, нам нужны добрые и спокойные люди, готовые жить, доверяясь другим и предоставляя миру идти своим путем»
– И вы стали таким добрым и спокойным человеком? – спросил Бейль.
– Я стал аптекарем.
– Для блага Италии?
– Италия – это географическое понятие! – Аптекарь пожал плечами. – Я живу в Риме и тщетно пытаюсь лечить французов от картинной лихорадки.
– Ну, мы еще с вами увидимся, – сказал Бейль.
– Не советую болеть, – ответил аптекарь. – Но когда вам осточертеют ваши картины, приходите поболтать о живых людях. В шесть часов вечера, перед закрытием аптеки, у меня бывают веселые собеседники.
– Спокойные? – спросил Бейль.
– Да, во всяком случае несравненно более спокойные, чем те, кто останавливает дилижансы на восточных дорогах Романьи.
– Хорошо, приду, – сказал Бейль.
«Значит, меня беспокоить не будут», – подумал Бейль.
Стояли холодные ночи, но днем солнце жгло почти с летней яростью. Идя по новой Виа-Сарденья на Пинчио, Бейль чувствовал, как обжигает полуденное солнце, и переходил на другую сторону, в тень. Там внезапно его охватывал страшный холод, пронизывающий до костей. Эти зловещие и мертвые тени Рима сулили опасную лихорадку. Застывала кровь, болели виски, тяжело поднимались веки. Надо было уезжать.
Бейль обошел любимые места, как всегда, в день посадки на дилижанс. За несколько часов до отбытия он пришел на Яникул и, сидя около старого дуба в десяти шагах от гробницы Tacco, думал о своей скитальческой жизни, о том, как в бешеной гонке дилижанса он стремится поймать настоящее и запечатлеть его тающие и неуловимые образы.
Во Флоренции господин Ламартин был очаровательно любезен, но, как всегда, грустен и сдержан.
«Это типичный лирик, – думал Бейль. – У него в душе постоянно шумят савойские ели. Он слыших. голос своей родины только в звуках природы, он ничего не понимает, кроме стихов. Как его сделали политиком?»
За завтраком в маленькой столовой с мозаичным полом и круглым мозаичным столом присутствовала госпожа Ламартин, молчаливая, холодная, злая. Внезапно Бейлем овладело желание вывести ее из равновесия. Заговорили о французских делах. Бейль с нарочитым возмущением говорил о восстановлении майората. Он называл этот закон «издевательством над равенством граждан», говорил, что вся Франция принесена в жертву интересам восьмидесяти тысяч дворян, возмущался бурно и негодующе законом о компенсации беглых эмигрантов миллиардом франков, – «подачка, которая будет стоить жизни целому поколению детей». И, не стесняясь, пересказывал все обличительные материалы против иезуитов, собранные в Париже депутатом Монлозье.
Ламартин отвечал вяло, но зато госпожа Ламартин, внезапно утратив холодность, стала отчитывать Бейля. Бейль коснулся вопроса о печати; выход всякой книги во Франции был обставлен такими денежными затруднениями, что книга автору обходилась невероятно дорого.
– Как вы будете выпускать теперь ваши поэмы? – обратился Бейль к Ламартину.
Поэт меланхолически жевал кусочек хлеба и казался утомленным неумеренной речью француза-южанина.
– Во всяком случае, он будет печатать их не под чужой фамилией, – ответила за него жена.
Бейль откланялся.
В Венеции шли дожди и стояли туманы, но было тепло. Дожди, как сетка, закрывали золотые купола св.Марка, столики были убраны под аркады Прокураций. Пустая Пиацца казалась огромной, особенно когда тысячи голубей не закрывали каменных плит, а ворковали под карнизами. Венеция понемногу стала действовать на Бейля. Через неделю он уже не мог бороться с собой. Тщетно читал он книги об истории города и часами выстаивал перед картинами Тинторетто, но мир все-таки таял и переставал существовать. Венецианские воды, венецианское небо, дома над каналами, полная тишина, отсутствие лошадей и экипажей, люди, еле слышно идущие по краям пустынных калле[155] и каналов, – все это исключало возможность возврата к другой жизни. Но надо было ехать во Францию. Уже в Болонье возникли новые планы и замыслы. Венеция не в состоянии была ослабить огонь бейлизма. Этим термином Бейль пользовался все чаще и чаще. Но дело в том, что во Францию из Венеции надо ехать не иначе, как через Милан. Конечно, в этом все дело.
В последних числах декабря 1827 года Бейль стал испытывать приступы невероятной тоски и чувствовал физическое недомогание тем сильнее, чем тверже было его решение не ездить в Милан. Наконец, борьба его истощила. Не помня себя, он ехал по зимним дорогам Ломбардии, почти не глядя в окна дилижанса, почти не понимая, что он ел и где спал. Он был в каком-то бредовом состоянии и вместе с замиранием пожелтевшей итальянской растительности чувствовал свое собственное замирание. Въезжали в Северные ворота. Облака закрывали месяц. Было почти темно; на улицах клубился холодный туман. Триумфальная арка Наполеона была достроена австрийцами. Надпись «Alla valorosa armata francese!» была сбита каменотесами. Наступила полночь; колокола прозвонили двенадцать, когда привратник вынес фонарь и, освещая довольно бесцеремонно лицо путешественника, взял его багаж и понес по лестнице маленькой гостиницы «Адда». Комната была спокойная и уютная. Бейль умылся. Во время этой церемонии пришел портье и потребовал паспорт. Бейль вручил ему документ, кончил умываться, переоделся и с сильно бьющимся сердцем пошел из гостиницы по хорошо знакомым улицам на площадь Бельджойозо. Он нарочно не остановился в «Гостинице св.Марка» около почты, чтобы не будить воспоминаний, дремавших семь лет. Но с гостиницей «Адда» тоже были связаны воспоминания о пребывании в Милане вахмистра 6 го драгунского полка Анри Бейля.
Мертвая тишина стояла на улицах. Площадь Бельджойозо открылась перед глазами Бейля. Ночью она показалась ему огромной. Над плитами мостовой клубился туман. Серые дома с черными тенями окон и пятнами запертых дверей при лунном свете, ослабленном туманом, казались мертвыми. «Это оссиановская погода, – думал Бейль, – делает площадь такой унылой». Мысли его были ясны и чувства спокойны и грустны. Он хорошо сознавал, что с Метильдой его жизнь протекла бы совершенно иначе. В конце концов он любил ее гораздо больше, чем мог самому себе сознаться. Всю жизнь стремясь доказать себе свое легкомыслие и свое право на ветреность, он на самом деле был подлинным и настоящим, быть может, последним представителем романтики чувства и потому не любил уже больше никого. Медленными шагами вернулся он в гостиницу. Привратник не спал, а встревоженный хозяин гостиницы заявил Бейлю, что о нем справлялся дежурный полиции и просил его немедленно прибыть к комиссару.
– Да, но я хочу спать, – сказал Бейль.
– Я ничего не могу сделать, синьор. Если вы не принесете вашего паспорта от комиссара, я сейчас же прикажу вынести ваши вещи на улицу.
Выругавшись по-русски, Бейль пошел в Санта-Маргарита. Монастырь, превращенный в жандармское управление Ломбардии, не спал. Бейль с предупредительной любезностью был допущен немедленно к участковому комиссару. Скрывая ладонью зевок, этот равнодушный и вежливый человек попросил Бейля присесть и сел сам. Потом, разложив на столе огромный, как простыня, паспорт Бейля, он облокотился на него и положил голову на руки.
– Вы господин Бейль?
– Да.
– Вы из Франции?
– Да.
– Почему вы не ехали через север?
– Я путешествую для своего удовольствия. Оно мне указывает маршрут.
– Кажется, вы перестанете испытывать удовольствие.
– Я вас не понимаю, – сказал Бейль и побледнел.
Чиновник встал, не спеша открыл шкаф, достал толстую папку, порылся и стал читать Потом спросил:
– Вы не знаете, кто такой господин Стендаль?
– Понятия не имею.
Взгляд чиновника стал острым, и сон с него слетел; он злобно смотрел на собеседника.
– Вы не знаете писателя Стендаля, – спросил он, – и в то же время требуете разрешения на двухнедельное пребывание в Милане?
– Какое это имеет ко мне отношение?
– Вы писали содержателю «Гостиницы св.Марка», чтобы он приискал вам квартиру, что вы навсегда поселяетесь в Милане?
– Да, но я не получил ответа.
– Это ваш адрес в Париже: Ново-Люксембургская, дом три?
– Да, это мой адрес.
– И вы уверяете, что Стендаль и вы – это разные люди?
– Да, я уверяю и по возвращении в Париж я добьюсь того, что австрийское посольство пришлет вам выговор за этот ночной допрос.
– И вы можете дать подписку, что не знаете никакого господина Стендаля, что книга «Рим, Неаполь и Флоренция», книга о «Расине и Шекспире», книга «О любви», в которой вы пишете дерзкие вещи по адресу нашей власти, не ваши книги?
– Да, я могу дать такую подписку.
– В таком случае, пишите.
Чиновник подвинул Бейлю бумагу, чернильницу и гусиное перо. Бейль обмакнул перо.
– Но помните, что если завтра утром ваша подписка окажется ложной, то вы сядете в казематы Санта-Маргарита, в ту самую камеру, где семь лет тому назад сидели ваши друзья.
– У вас отвратительное перо, – сказал Бейль, делая большую кляксу.
– Нет, оно совсем не плохое, но вот вам другое, пишите под мою диктовку.
Бейль двинул стулом, взял перо в руки и стал писать под диктовку, не глядя в стальные зрачки жандарма: «Я, нижеподписавшийся, французский подданный Анри Бейль, пишущий под именем барона Стендаля, обязуюсь с первой отходящей почтовой каретой отбыть в симплонском направлении и во всяком случае выехать из пределов владений его апостолического величества не позже, чем через двадцать четыре часа от сего, второго часа ночи 1 января 1828 года».
– Вы, кажется, забыли поставить подпись? – сказал жандарм спокойно, снова поднося бумагу Бейлю. – Желаю вам доброго пути!
Бейль пошел вниз по лестнице, потом вернулся и сказал:
– Вы так напугали хозяина гостиницы, что он может выбросить мои вещи, если я явлюсь с невизированным паспортом.
– О, вы можете совершенно не беспокоиться, вам нет надобности оставаться в гостинице ни минуты. Симплонский мессажер отходит в четыре часа утра. В гостинице вы можете только проспать и наделаете себе хлопот. Если угодно, можете отдохнуть здесь на диване.
Бейль был в полном бешенстве, но если бы он знал, что семь лет тому назад, в такую же ночь, только двумя часами позже, из Вены пришла депеша о приговоре гражданина Висмара к виселице, он, вероятно, чувствовал бы себя значительно лучше. Поблагодарив чиновника за предоставление полицейского ночлега, он с чувством отвращения пошел по улицам, тщетно разыскивая веттурино[156]. В гостинице портье покачал головой и за плату в три франка согласился отнести вещи Бейля на другой конец города, где в шестом часу утра путешественники сядут в дилижанс, ежедневно отправляющийся к швейцарским озерам. Усталый пришел туда Бейль. Уличный горн разбрасывал искры, мальчик раздувал мехами пылающие угли, бородатый кузнец стучал по наковальне. Бейль сел на свой багаж в комнате для ожидающих. Заспанный владелец велоцифера пришел в комнату и объявил, что завтра отправки не будет, так как велоцифер сломан, и кузнец проработает до полудня.
Бейль решил солгать.
– Как же мне быть? – сказал он. – У меня украли деньги и документы, осталось только на дорогу. В Комо я буду снова богат.
– Ночуйте здесь. – равнодушно сказал миланец. – Это будет стоить десять лир.
Бейль едва удержался, чтобы тотчас же не заплатить эти десять лир, но, боясь навести людей на подозрение, с равнодушным видом улегся на предложенный ему соломенный матрац.
Отъезд состоялся через сутки. Несмотря на задержку, с Бейлем ничего не случилось.
Молодой жандарм сдавал дежурство. Он писал директору полиции рапорт о скандальном ночном происшествии, о появлении в Ломбардо-Венецианском королевстве зарегистрированного в специальной картотеке опасного безбожника, французского революционера, врага всякой законности и политического порядка – Анри Бейля, упорно отрицавшего свое тождество с писателем-атеистом Стендалем.
«Вышеназванный Бейль, – писал после этого рапорта директор полиции правителю Ломбардо-Венецианского королевства, – уехал в ночь того самого дня, когда получил приказ покинуть Милан. Он отбыл во Францию по Симплонской дороге, не осмеливаясь обратиться к вашему превосходительству лично с прошением о разрешении остаться в городе, обнаруживая явные признаки встревоженной совести. В часы его короткого пребывания в Милане мною был учрежден за гражданином Бейлем секретный надзор, который не дал повода к отметкам особого рода. Вечером Бейль был в театре Ла Скала. Приняты меры к тому, чтобы ни в коем случае не упускать из вида вышеназванного Бейля и вовремя арестовать его, в случае если он снова осмелится появиться на наших границах».
Милан навсегда закрылся перед Стендалем.
– Зачем синьор приехал в Рим? – были его первые слова. – От той французской лихорадки, которой вы все болеете, вы не излечитесь хиной. У вас у всех горячечное стремление лететь в Италию и любоваться картинами. Эта лихорадка уносит ваши деньги и ничего не дает взамен.
– Вы правы, – сказал Бейль. – Но я вышел из того возраста, когда следуют моде.
– Вы понимаете, какое-то безумие овладело Европой. Я одобряю католиков, которые от нечего делать приезжают смотреть папу, но что вы видите в этих картинах? Ради чего вы трясетесь в дилижансах, высыпая деньги из карманов? Что вы здесь находите? Ну, вы пойдете к Берберине, в одной комнате вы увидите мадонну и двух святых, в другой – двух святых и мадонну, в третьей – мадонну с младенцем, в четвертой – младенца с мадонной, в пятой – положение во гроб, в шестой – еще что-нибудь в этом роде. Можно умереть со скуки. Появилась целая армия молодых людей, которые пишут стихи о римских древностях. Кому нужны эти древности, когда у нас нет ни одной ткацкой фабрики, когда мы сукна привозим из Антверпена, а прочие ткани из Ливерпуля или Лиона?
Бейлю хотелось хохотать, но он кивал головой и говорил:
– Да, да, вы совершенно правы.
Манни продолжал:
– Что представляет собою теперешняя Италия? Возьмите меня Мне надо было стать юристом, но я не мог этого сделать, не попав в оппозицию. Я не такого склада человек, чтобы отсиживать в тюрьмах, а быть просто овечкой я тоже не хочу Я хочу жить и умею жить, но вот послушайте: в тысяча восемьсот пятнадцатом году я кончал Павийский университет; приехал император Франц, профессора наши встретили его приветствиями, на которые император ответил: «Господа, я совершенно не нуждаюсь в писателях и ученых, воспитайте мне верноподданных».
– Это хорошо сказано, – ответил Бейль, – но в Неаполе…
– В Неаполе, – перебил Манни, – ту же мысль высказал неаполитанскому королю министр полиции Каноза. Что вы мне говорите о Неаполе? Я пытался начать там мою карьеру, я сам слышал, как министр приветствовал короля словами: «Ваше величество, палач да будет вашим первым слугой, милосердный бог сотворил ад, чтобы карать грешников. Последуйте его божественному примеру, казните, не раздумывая. Одной из причин революции было чрезмерное распространение просвещения. Нам совсем не нужны ученые, нам нужны добрые и спокойные люди, готовые жить, доверяясь другим и предоставляя миру идти своим путем»
– И вы стали таким добрым и спокойным человеком? – спросил Бейль.
– Я стал аптекарем.
– Для блага Италии?
– Италия – это географическое понятие! – Аптекарь пожал плечами. – Я живу в Риме и тщетно пытаюсь лечить французов от картинной лихорадки.
– Ну, мы еще с вами увидимся, – сказал Бейль.
– Не советую болеть, – ответил аптекарь. – Но когда вам осточертеют ваши картины, приходите поболтать о живых людях. В шесть часов вечера, перед закрытием аптеки, у меня бывают веселые собеседники.
– Спокойные? – спросил Бейль.
– Да, во всяком случае несравненно более спокойные, чем те, кто останавливает дилижансы на восточных дорогах Романьи.
– Хорошо, приду, – сказал Бейль.
* * *
Уполномоченный французского правительства, господин Ламартин,[154] выехал во Флоренцию. Бейль его не застал. Через несколько дней он уже знал, что весь состав миланской полиции переменился.«Значит, меня беспокоить не будут», – подумал Бейль.
Стояли холодные ночи, но днем солнце жгло почти с летней яростью. Идя по новой Виа-Сарденья на Пинчио, Бейль чувствовал, как обжигает полуденное солнце, и переходил на другую сторону, в тень. Там внезапно его охватывал страшный холод, пронизывающий до костей. Эти зловещие и мертвые тени Рима сулили опасную лихорадку. Застывала кровь, болели виски, тяжело поднимались веки. Надо было уезжать.
Бейль обошел любимые места, как всегда, в день посадки на дилижанс. За несколько часов до отбытия он пришел на Яникул и, сидя около старого дуба в десяти шагах от гробницы Tacco, думал о своей скитальческой жизни, о том, как в бешеной гонке дилижанса он стремится поймать настоящее и запечатлеть его тающие и неуловимые образы.
Во Флоренции господин Ламартин был очаровательно любезен, но, как всегда, грустен и сдержан.
«Это типичный лирик, – думал Бейль. – У него в душе постоянно шумят савойские ели. Он слыших. голос своей родины только в звуках природы, он ничего не понимает, кроме стихов. Как его сделали политиком?»
За завтраком в маленькой столовой с мозаичным полом и круглым мозаичным столом присутствовала госпожа Ламартин, молчаливая, холодная, злая. Внезапно Бейлем овладело желание вывести ее из равновесия. Заговорили о французских делах. Бейль с нарочитым возмущением говорил о восстановлении майората. Он называл этот закон «издевательством над равенством граждан», говорил, что вся Франция принесена в жертву интересам восьмидесяти тысяч дворян, возмущался бурно и негодующе законом о компенсации беглых эмигрантов миллиардом франков, – «подачка, которая будет стоить жизни целому поколению детей». И, не стесняясь, пересказывал все обличительные материалы против иезуитов, собранные в Париже депутатом Монлозье.
Ламартин отвечал вяло, но зато госпожа Ламартин, внезапно утратив холодность, стала отчитывать Бейля. Бейль коснулся вопроса о печати; выход всякой книги во Франции был обставлен такими денежными затруднениями, что книга автору обходилась невероятно дорого.
– Как вы будете выпускать теперь ваши поэмы? – обратился Бейль к Ламартину.
Поэт меланхолически жевал кусочек хлеба и казался утомленным неумеренной речью француза-южанина.
– Во всяком случае, он будет печатать их не под чужой фамилией, – ответила за него жена.
Бейль откланялся.
В Венеции шли дожди и стояли туманы, но было тепло. Дожди, как сетка, закрывали золотые купола св.Марка, столики были убраны под аркады Прокураций. Пустая Пиацца казалась огромной, особенно когда тысячи голубей не закрывали каменных плит, а ворковали под карнизами. Венеция понемногу стала действовать на Бейля. Через неделю он уже не мог бороться с собой. Тщетно читал он книги об истории города и часами выстаивал перед картинами Тинторетто, но мир все-таки таял и переставал существовать. Венецианские воды, венецианское небо, дома над каналами, полная тишина, отсутствие лошадей и экипажей, люди, еле слышно идущие по краям пустынных калле[155] и каналов, – все это исключало возможность возврата к другой жизни. Но надо было ехать во Францию. Уже в Болонье возникли новые планы и замыслы. Венеция не в состоянии была ослабить огонь бейлизма. Этим термином Бейль пользовался все чаще и чаще. Но дело в том, что во Францию из Венеции надо ехать не иначе, как через Милан. Конечно, в этом все дело.
В последних числах декабря 1827 года Бейль стал испытывать приступы невероятной тоски и чувствовал физическое недомогание тем сильнее, чем тверже было его решение не ездить в Милан. Наконец, борьба его истощила. Не помня себя, он ехал по зимним дорогам Ломбардии, почти не глядя в окна дилижанса, почти не понимая, что он ел и где спал. Он был в каком-то бредовом состоянии и вместе с замиранием пожелтевшей итальянской растительности чувствовал свое собственное замирание. Въезжали в Северные ворота. Облака закрывали месяц. Было почти темно; на улицах клубился холодный туман. Триумфальная арка Наполеона была достроена австрийцами. Надпись «Alla valorosa armata francese!» была сбита каменотесами. Наступила полночь; колокола прозвонили двенадцать, когда привратник вынес фонарь и, освещая довольно бесцеремонно лицо путешественника, взял его багаж и понес по лестнице маленькой гостиницы «Адда». Комната была спокойная и уютная. Бейль умылся. Во время этой церемонии пришел портье и потребовал паспорт. Бейль вручил ему документ, кончил умываться, переоделся и с сильно бьющимся сердцем пошел из гостиницы по хорошо знакомым улицам на площадь Бельджойозо. Он нарочно не остановился в «Гостинице св.Марка» около почты, чтобы не будить воспоминаний, дремавших семь лет. Но с гостиницей «Адда» тоже были связаны воспоминания о пребывании в Милане вахмистра 6 го драгунского полка Анри Бейля.
Мертвая тишина стояла на улицах. Площадь Бельджойозо открылась перед глазами Бейля. Ночью она показалась ему огромной. Над плитами мостовой клубился туман. Серые дома с черными тенями окон и пятнами запертых дверей при лунном свете, ослабленном туманом, казались мертвыми. «Это оссиановская погода, – думал Бейль, – делает площадь такой унылой». Мысли его были ясны и чувства спокойны и грустны. Он хорошо сознавал, что с Метильдой его жизнь протекла бы совершенно иначе. В конце концов он любил ее гораздо больше, чем мог самому себе сознаться. Всю жизнь стремясь доказать себе свое легкомыслие и свое право на ветреность, он на самом деле был подлинным и настоящим, быть может, последним представителем романтики чувства и потому не любил уже больше никого. Медленными шагами вернулся он в гостиницу. Привратник не спал, а встревоженный хозяин гостиницы заявил Бейлю, что о нем справлялся дежурный полиции и просил его немедленно прибыть к комиссару.
– Да, но я хочу спать, – сказал Бейль.
– Я ничего не могу сделать, синьор. Если вы не принесете вашего паспорта от комиссара, я сейчас же прикажу вынести ваши вещи на улицу.
Выругавшись по-русски, Бейль пошел в Санта-Маргарита. Монастырь, превращенный в жандармское управление Ломбардии, не спал. Бейль с предупредительной любезностью был допущен немедленно к участковому комиссару. Скрывая ладонью зевок, этот равнодушный и вежливый человек попросил Бейля присесть и сел сам. Потом, разложив на столе огромный, как простыня, паспорт Бейля, он облокотился на него и положил голову на руки.
– Вы господин Бейль?
– Да.
– Вы из Франции?
– Да.
– Почему вы не ехали через север?
– Я путешествую для своего удовольствия. Оно мне указывает маршрут.
– Кажется, вы перестанете испытывать удовольствие.
– Я вас не понимаю, – сказал Бейль и побледнел.
Чиновник встал, не спеша открыл шкаф, достал толстую папку, порылся и стал читать Потом спросил:
– Вы не знаете, кто такой господин Стендаль?
– Понятия не имею.
Взгляд чиновника стал острым, и сон с него слетел; он злобно смотрел на собеседника.
– Вы не знаете писателя Стендаля, – спросил он, – и в то же время требуете разрешения на двухнедельное пребывание в Милане?
– Какое это имеет ко мне отношение?
– Вы писали содержателю «Гостиницы св.Марка», чтобы он приискал вам квартиру, что вы навсегда поселяетесь в Милане?
– Да, но я не получил ответа.
– Это ваш адрес в Париже: Ново-Люксембургская, дом три?
– Да, это мой адрес.
– И вы уверяете, что Стендаль и вы – это разные люди?
– Да, я уверяю и по возвращении в Париж я добьюсь того, что австрийское посольство пришлет вам выговор за этот ночной допрос.
– И вы можете дать подписку, что не знаете никакого господина Стендаля, что книга «Рим, Неаполь и Флоренция», книга о «Расине и Шекспире», книга «О любви», в которой вы пишете дерзкие вещи по адресу нашей власти, не ваши книги?
– Да, я могу дать такую подписку.
– В таком случае, пишите.
Чиновник подвинул Бейлю бумагу, чернильницу и гусиное перо. Бейль обмакнул перо.
– Но помните, что если завтра утром ваша подписка окажется ложной, то вы сядете в казематы Санта-Маргарита, в ту самую камеру, где семь лет тому назад сидели ваши друзья.
– У вас отвратительное перо, – сказал Бейль, делая большую кляксу.
– Нет, оно совсем не плохое, но вот вам другое, пишите под мою диктовку.
Бейль двинул стулом, взял перо в руки и стал писать под диктовку, не глядя в стальные зрачки жандарма: «Я, нижеподписавшийся, французский подданный Анри Бейль, пишущий под именем барона Стендаля, обязуюсь с первой отходящей почтовой каретой отбыть в симплонском направлении и во всяком случае выехать из пределов владений его апостолического величества не позже, чем через двадцать четыре часа от сего, второго часа ночи 1 января 1828 года».
– Вы, кажется, забыли поставить подпись? – сказал жандарм спокойно, снова поднося бумагу Бейлю. – Желаю вам доброго пути!
Бейль пошел вниз по лестнице, потом вернулся и сказал:
– Вы так напугали хозяина гостиницы, что он может выбросить мои вещи, если я явлюсь с невизированным паспортом.
– О, вы можете совершенно не беспокоиться, вам нет надобности оставаться в гостинице ни минуты. Симплонский мессажер отходит в четыре часа утра. В гостинице вы можете только проспать и наделаете себе хлопот. Если угодно, можете отдохнуть здесь на диване.
Бейль был в полном бешенстве, но если бы он знал, что семь лет тому назад, в такую же ночь, только двумя часами позже, из Вены пришла депеша о приговоре гражданина Висмара к виселице, он, вероятно, чувствовал бы себя значительно лучше. Поблагодарив чиновника за предоставление полицейского ночлега, он с чувством отвращения пошел по улицам, тщетно разыскивая веттурино[156]. В гостинице портье покачал головой и за плату в три франка согласился отнести вещи Бейля на другой конец города, где в шестом часу утра путешественники сядут в дилижанс, ежедневно отправляющийся к швейцарским озерам. Усталый пришел туда Бейль. Уличный горн разбрасывал искры, мальчик раздувал мехами пылающие угли, бородатый кузнец стучал по наковальне. Бейль сел на свой багаж в комнате для ожидающих. Заспанный владелец велоцифера пришел в комнату и объявил, что завтра отправки не будет, так как велоцифер сломан, и кузнец проработает до полудня.
Бейль решил солгать.
– Как же мне быть? – сказал он. – У меня украли деньги и документы, осталось только на дорогу. В Комо я буду снова богат.
– Ночуйте здесь. – равнодушно сказал миланец. – Это будет стоить десять лир.
Бейль едва удержался, чтобы тотчас же не заплатить эти десять лир, но, боясь навести людей на подозрение, с равнодушным видом улегся на предложенный ему соломенный матрац.
Отъезд состоялся через сутки. Несмотря на задержку, с Бейлем ничего не случилось.
Молодой жандарм сдавал дежурство. Он писал директору полиции рапорт о скандальном ночном происшествии, о появлении в Ломбардо-Венецианском королевстве зарегистрированного в специальной картотеке опасного безбожника, французского революционера, врага всякой законности и политического порядка – Анри Бейля, упорно отрицавшего свое тождество с писателем-атеистом Стендалем.
«Вышеназванный Бейль, – писал после этого рапорта директор полиции правителю Ломбардо-Венецианского королевства, – уехал в ночь того самого дня, когда получил приказ покинуть Милан. Он отбыл во Францию по Симплонской дороге, не осмеливаясь обратиться к вашему превосходительству лично с прошением о разрешении остаться в городе, обнаруживая явные признаки встревоженной совести. В часы его короткого пребывания в Милане мною был учрежден за гражданином Бейлем секретный надзор, который не дал повода к отметкам особого рода. Вечером Бейль был в театре Ла Скала. Приняты меры к тому, чтобы ни в коем случае не упускать из вида вышеназванного Бейля и вовремя арестовать его, в случае если он снова осмелится появиться на наших границах».
Милан навсегда закрылся перед Стендалем.
Глава тридцать шестая
На швейцарских озерах Бейль с удовольствием думал о том, что не поправил миланского жандарма, назвавшего ему старый парижский адрес. С берегов Комо Бейль писал письма на улицу Ришелье: «Против библиотеки, отель Лиллуа, № 63». Письма доходили. Красивая рука надрывала конверт, вынимала листок с описаниями итальянских встреч и впечатлений Бейля и потом царственным жестом опускала эти письма на маленький мозаичный столик, стоявший на голубом ковре в углу комнаты. Эта женщина, с огромными глазами и жестами королевы, одетая бедно, но красиво, была знаменитая артистка Паста, одна из лучших певиц начала прошлого века. Она стала подругой Бейля недавно. Артистическая свобода нравов давала ему возможность приходить к ней в любой час, а так как Бейлю надоели угрюмые взгляды портье, отпиравшего двери в три часа ночи, то он решил, что лучше переселиться в отель Лиллуа, чтобы никого не беспокоить. Так переменился его адрес. Муж Пасты лукаво улыбался, встречая его в коридоре гостиницы, и добродушно посмеивался над ним, заставая его в гостиной. Старуха Рашель была очень обрадована этим переездом, потому что Бейль был единственным из гостей, способным говорить с ней целыми часами о Милане. Милан был ей родиной, там она выкормила свою дочь, будущую артистку. Через две недели после переселения в одном из салонов Парижа, у госпожи де Траси, репутация Бейля сильно поколебалась. Видя Бейля однажды в новом костюме, госпожа де Траси громко сказала: