Страница:
– Как вы сегодня хорошо одеты! Ах да, на прошлой неделе Паста имела бенефис!
Паста принимала Бейля охотно, но их связь была чисто дружеской, и во всяком случае Бейль не получал от нее денег. Сплетни его только смешили. Письма к Пасте были самыми веселыми письмами того времени.
На Лаго-Маджиоре, на Лаго-Лугано, на Лаго-ди-Комо можно было жить недели за неделями, но так как литературный замысел не претворялся в произведение, приносящее горы золота, Бейль стал подумывать о том, что деньги на исходе.
Перебрав черновики писем и заметки на клочках бумаги о старом и новом Риме, анекдоты, рассказанные аптекарем Манни и записанные на рецепте черной краски для волос, изготовленной тем же аптекарем по просьбе седеющего Бейля, путешественник задумал одновременно рассказ об итальянских карбонариях и книгу очерков под названием «Прогулки по Риму». А так как делать книгу можно только в Париже, то нужно ехать в Париж.
23 марта 1828 года Бейль был уже на улице Ришелье. Он постучал в дверь соседки. Паста с семьею была за городом. Портье передал письмо от Мериме. Это был ряд острых литературных вопросов, поставленных со всей ясностью, свойственной Кларе. Вдвойне подходящее прозвище: Клара значит – ясная. Спрашивает об «Арманс». В Париже говорят об этой книге, но она получает самые странные истолкования. Герцогиня Брольи узнала себя в госпоже Бонниве и негодовала. Не могут понять также, кого Бейль описал под именем Октава. Джулиа д'Эгга и ее знаменитый любовник Строганов возмущены изображением их воспитанницы.
«Я совершенно не понимаю любовной неудачи Октава де Маливер, – писал Мериме. – Вы, кажется, чего-то не договариваете. Признайтесь, что ваш Октав страдает пристрастием к людям своего пола и потому бежит от женщины. В этом причина его самоубийства, а быть может, он гермафродит или просто человек, лишенный мужских способностей».
«Я ему напишу, что он прав, – думал Бейль. – В нынешней обстановке Парижа такое истолкование для меня наиболее выгодно. Следует ли дразнить гусей, желающих спасти Рим?»
В душе Бейль был очень недоволен. Такое непонимание со стороны человека, справедливость ума которого он очень высоко ценил, указывало ему на то, что открывается длительная полоса столкновений с обществом и разочарований в современниках. Правда, он никогда не был очарован. Франция вряд ли может дать большее разочарование, но общество может придумывать или непроизвольно варьировать старые неприятности и уколы. Придется обзавестись защитной одеждой.
В последующие дни Бейль подсчитал свои ресурсы.
В апреле 1828 года он должен стать нищим. Вся сумма его годового бюджета слагалась из пенсии и небольших гонораров. Сейчас он мог расходовать не больше пяти франков в день. Законы о печати не давали возможности вступить на путь журналистики. Французские газеты и журналы были для него закрыты.
Надо сделать другую попытку. Со шляпой, сдвинутой на правый бок, с сигарой в зубах, независимо помахивая тростью, Бейль ходил по Итальянскому бульвару; он внушал себе беспечность и незаинтересованность в результатах предполагаемого шага. Через час он был у Теодора Гека. Англичанин не отказался взять из портсигара, протянутого Бейлем, последнюю гаванну и закурил, развалясь в кресле.
– Обзоры современных французских книг мало интересны для моего английского «Ежемесячника», но если вы дадите очерки или статьи по типу «Альцест», то что ж? Я отведу вам десять страниц в каждом номере.
Это было очень слабо. Незаинтересованность в результатах вышла у Бейля совсем искренней, тем не менее, когда Гук с улыбкой достал тысячефранковый билет, Бейль почувствовал некоторое облегчение.
Он начал писать регулярно и много. Анонимные рецензии, обзоры, статьи под чужими именами появлялись в английских журналах. Эта работа отнимала все утро и, что хуже всего, мешала закончить «Прогулки по Риму». Неожиданно тысячу двести франков дала «Арманс». Можно было снова одеться и появиться в гостиных.
«Стрекоза снова запела летом, – подумал Бейль о себе, – но теперь она знает, что бывают зимы. Это все-таки лучше, чем быть парижанином, этой мухой, родившейся в девять часов утра и умирающей в пять часов пополудни. Попробуйте рассказать ей, что такое ночь».
С такими мыслями он подошел к дому, где жил академик Траси.[157] Входная дверь была широко раскрыта. Маленькие элегантные часы на камине пробили восемь. Люстра еще не была зажжена. Длинный синий диван огибал комнату от камина до двери, ведшей из гостиной в столовую. Молодые женщины и девушки занимали этот диван, сидя в самых непринужденных позах.
– А я думал, что вы уже совсем забыли дом тридцать восемь, Данжу Сент-Оноре, – произнес старческий голос.
Маленький элегантный старичок, пропорционально сложенный, остробородый, с зеленым зонтиком над седыми бровями (несмотря на то, что в комнате не было света), пошел навстречу Бейлю. Это был хозяин, знаменитый философ, автор «Идеологии», одинаково восхищавший как французскую молодежь со складом ума, родственным Бейлю, так и русских декабристов, читавших ее с упоением.
Госпожа де Траси старалась казаться равнодушной, но в ее приветствии Бейль почувствовал оттенок легкой досады, неравнодушие и желание скрыть какие-то тайные, осуждающие его мысли. Бейль решил не придавать этому значения. После нескольких незначительных фраз он отошел к Шарлю Ремюза и стал расспрашивать его о Париже. Старый Траси дал распоряжение зажечь люстру. Красивая продолговатая гостиная осветилась яркими огнями. Синий диван заиграл всеми цветами радуги от дамских платьев, оливковый сюртук Ремюза, наоборот, совершенно поблек. Господин де Траси, стоя у камина, облокотившись на мраморную плиту, одобрительно кивал собеседнику в ответ на его слова, словно клевал его зеленым клювом своих надглазников. Он был похож на болотную птичку, стоящую на одной ноге. В гостиную вошел старый товарищ Бейля по Государственному совету – Амедей Пасторэ. Как раз в эту минуту госпожа де Траси прервала разговор Бейля и Ремюза вопросом:
– Вы были в Италии. Как живут наши бедные эмигранты, еще не приехавшие во Францию?
При этом вопросе господин де Траси и его собеседник, профессор греческого языка Тюро, посмотрели на Бейля. Бейль сказал:
– Если в я был у власти, я перепечатал бы в специальных целях все, что пишут эмигранты, заявив, что уничтожением эмигрантский литературы Наполеон превысил свою власть. К сожалению, три четверти эмигрантов уже умерли, но остальных я выселил бы в департамент Пиренеев и окружил бы их там кордоном из трех небольших армий с артиллерией. Я устроил бы там концентрационный лагерь, выслал бы сторожевую охрану на границу их местопребывания, с тем чтобы всякий эмигрант, осмелившийся показать нос за пределы своего лагеря, был бы застрелен на месте. Взамен огромных земель, которые им сейчас раздаются, дал бы не более двух гектаров на каждого. Так бы я поступил со всеми эмигрантами, вернувшимися сейчас в Париж. Остальным не следует возвращаться во Францию, чтобы не попасть в лагерь.
Пасторэ дергал Бейля за локоть, желая остановить эту опасную тираду. Господин де Траси, не любивший резких выражений, имел такой вид, словно он слышит фальшивящий музыкальный инструмент. Лицо профессора греческого языка вытягивалось, и под конец длинной фразы Бейля большая челюсть Тюро отвисла, как у старой лошади.
– Что ты говоришь, сумасшедший! – сказал Пасторэ. – Ведь сегодня салон наполнен эмигрантами!
– Тем лучше, – шепотом сказал Бейль.
Пасторэ увлек его в коридор.
– Послушай, у меня к тебе дело: ты должен оказать мне существенную помощь в моих геральдических изысканиях. Это даст тебе возможность, наконец, устроиться на место.
Бейль хранил рассеянный вид. «Бедный Пасторэ, – думал он. – Много он мог бы рассказать, если бы вздумал писать свои воспоминания. Он испытал то же, что генералы старой наполеоновской армии, старавшиеся путем низости проникнуть в салоны Сен-Жерменского предместья. Описание этих унижений может заполнить целый том. Пасторэ – это жалкая фигура, страдающая от тысячи булавочных уколов, именно булавочных, так как унижения, которые ему приходится испытывать, исходят от жен королевских жандармов. Люди, подобные Пасторэ, находятся под вечным подозрением. Это заставляет их испытывать мучения, неизвестные даже приказчику сапожной лавки. Тот может рассказать о них товарищу, эти должны все терпеть молча и в элегантных костюмах появляться в салонах».
– Ну, ты задумался и настолько рассеян, что даже не отвечаешь мне, – заметил Пасторэ. – Помоги мне в поисках сюжета для новых дворянских гербов и еще в одном серьезном деле. Можешь?
Мелкими шажками подошел господин де Траси, держа в руках книжечку в желтом переплете. Сощурив глаза, он перебил Пасторэ, махнув у него под носом книжкой.
– Вот, полюбуйтесь и отгадайте, что это такое.
Бейль был рад случаю отделаться от Пасторэ. С внимательным видом он взял книгу и пошел под самую люстру.
– Это какой-то этнографический бред, – сказал Бейль. – Зачем у вас славянские песни, да еще с таким варварским словом, как «Гузла»?
. – А как вы думаете, кто автор этого произведения?
Бейль посмотрел на портрет и сказал:
– Какой-то дикарь. Маг… Магланович…
– А я вас уверяю, что это не Магланович, а ваш молодой шутник Проспер Мериме.
Бейль удивился. Бейль был огорчен. В глубине души он сомневался, чтобы Мериме мог напечатать в Страсбурге, у Левро, эту странную книжку.
Пасторэ подошел снова.
– Ты мне так и не ответил на вопрос.
– Но в чем дело? – спросил Бейль.
– Дело совершенно секретное. Получено сообщение о смерти папы Людовика Двенадцатого. Ты понимаешь, королю хочется, чтобы во главе церкви стоял человек, если не преданный, то во всяком случае не чуждый интересам Франции. Сделай мне большое одолжение. Дай мне секретную характеристику всех римских кардиналов. Можешь ли ты это сделать?
Бейль не спеша ответил:
– Могу, но имей в виду, что все зависит от состава конклава.[158] Зимой я был в Риме и много работал. Ты знаешь, до какой степени мне хочется избавить туриста от археологических увлечений. Я изучал современную Италию и изучал документы папского Рима. Могу тебе оказать содействие.
Бейль обычно кончал вечер после третьего или четвертого визита; он рано уехал из салона де Траси и отправился к художнику барону Жерару.[159] Там были Кювье с падчерицей Софией Дювоссель,[160] обитательницей Ботанического сада, были супруги Поликарп и Виргиния Ансло, два года тому назад бывшие в России на коронации Николая I, продолжавшие рассказывать о русских впечатлениях, хваля писателя Булгарина. Тут были также доктор Корэф и издатель Бюшон. Ансло смеялась над Бюшоном по поводу неудавшегося опыта изучения итальянского языка. Молодая учительница отказалась вести занятия с Бюшоном. С комической серьезностью отцветающая красавица Виргиния Ансло читала байроновские двустишья из «Дон Жуана» о том, что нет лучшей грамматики, чтоб усвоить чужой язык, чем женские уста.
– Он позавидовал нашему другу Просперу Мериме, у которого блестяще идут опыты усвоения цыганского языка. Ну и вышло нехорошо – никто не целует грамматики; Бюшон захотел это сделать, и грамматика ударила его по щеке.
– В таких случаях повторяют опыт, и дело идет на лад.
– Вы, очевидно, стоите на точке зрения евангелия. – сказал Бюшон, – у меня всего лишь две щеки, и пострадали сразу обе.
– Я думаю, что гораздо больше пострадали щеки женщины, которую вы поцеловали, – сказала Ансло.
– Вы мне льстите, – сказал Бюшон.
– И не думаю.
– Добро, которое совершают не думая, несомненно приятнее.
В это время в зал вошел Мериме. Бейль поставил его рядом с Бюшоном. Мериме с совершенно невозмутимым видом достал платок из кармана; Бюшон обнаруживал признаки волнения.
– Смотрите, – сказал Бейль, – разве rtx можно сравнивать?
– Мне кажется, кто-то должен обидеться, – произнес Бюшон.
– Во всяком случае, я не намерен обижаться, – отозвался Мериме. – Но объясните, что все это значит.
– Речь идет о том, кто имеет больше права на женские пощечины.
– О, тогда во всяком случае я! – закричал Мериме. – Я даже не понимаю, почему мне ни разу их не давали.
– А Бюшон не понимает, почему ему их давали. Все дело в том, что он, неудачно подражая вам, хотел изучать итальянский язык вашим способом, – сказала Ансло, обращаясь к Мериме. – И если мне будет позволено оценить эту попытку с точки зрения женщины, то, по-моему, у господина Бюшона больше оснований для такой попытки, чем у Мериме.
– Нужно судить по результатам, – заявил Мериме. – Бюшон, когда захотите быть консулом у цыган, скажите мне, я вас научу, как немедленно можно усвоить цыганский язык. Но помните, никогда нельзя начинать со щеки, потому что это сейчас же отражается на вашей щеке.
И при общем взрыве хохота Мериме отошел от Бюшона и взял под руку Бейля.
– Клара, – сказал Бейль, – вы окончательно сошли с ума. Зачем вам понадобилось печатать всю эту славянскую дребедень с вампирами, гуслярами и прочей чертовщиной в лохмотьях? Неужели вы с вашим умом и наблюдательностью, с вашим запасом фактических знаний не могли выбрать чего-нибудь получше?
– Хорошо вам так говорить, добровольному скитальцу и богатому путешественнику…
При слове «богатый» Бейль грустно развел руками и сделал гримасу.
– А каково мне, – продолжал Мериме, – без денег и без положения в государстве? Я уверен, что, задумав путешествие по Далмации, я могу осуществить путешествие только на деньги, которые даст мне эта книга.
– Простите, милый друг, вы пишете, что вы его уже совершили, вы описываете местности, в которых ни разу не бывали, и впечатления, которых не испытывали.
– А как же иначе? – спросил Мериме.
– Во всяком случае, это плохая книга, – сказал Бейль. – Насколько хороши испанские сайнеты, настолько плоха ваша «Гузла».[161]
– Я хотел принести вам другие свои вещи, но вас невозможно застать. В течение недели по утрам портье говорит, что вы уже ушли, а по вечерам, что вы еще не вернулись.
– Да, портье получает за это добавочное вознаграждение, иначе невозможно кончить работу.
– Что пишете? – спросил Мериме.
– Много вещей сразу, – сказал Бейль. – Так много, что мне не хватает суток.
– Да вас даже не встречают на Итальянском бульваре. Я напрасно искал вас у Пасты. Одно время вашим исчезновением дали даже особое истолкование.
Бейль махнул рукой, не любопытствуя.
– У меня порядочные долги. Чтобы расплатиться, надо много работать. Вот главный смысл моего отсутствия. Кстати, скажите, что делается с Этьеном?
– С каким Этьеном? – спросил Мериме.
– Как? Разве Делеклюз раздвоился?
– Нет, мне показалось, что вы спрашиваете о знаменитости нынешнего Парижа – об Этьене де Жуй.
– Ах, об этой сволочи?
– Почему? – спросил Мериме. – Он академик, он замечательный писатель, его считают преемником Вольтера, гением, освещающим путь нашего столетия.
В холодных глазах Мериме нельзя было прочесть, смеется ли он, или говорит серьезно. Бейль продолжал:
– Ведь это же типичный буржуа…
– Кто, кто буржуа? – перебил разговор подошедший Марест, протягивая руки обоим.
– Я хочу объяснить этому мальчику, – сказал Бейль, указывая на Мериме, – что академик Жуй просто мелкий негодяй, о котором через десять лет никто не вспомнит.
– Я являюсь счастливым обладателем самого красноречивого литературного произведения Жуй, – сказал Марест, доставая из золотого портсигара вчетверо сложенную бумажку.
Это было прошение Жуй, обращенное к Бурбонам непосредственно после падения Наполеона, о том, чтобы ему, Жуй, король пожаловал крест св.Людовика «за содействие гибели корсиканца».
– Как же все-таки понять его нынешний либерализм? – спросил Мериме.
– Он торгует этим товаром очень давно; когда Наполеон был в России, он уже приторговывал либерализмом, а затем, обидевшись, что бурбонский бык не согласился на подачку в виде креста, он принял благородную гражданскую позу. Его настоящая фамилия Этьен, он побочный сын крупного торговца. Бежал от отца с деньгами, записался волонтером в полк, стоявший в Версале, и отправился в Индию. Сначала он принял фамилию Этьена Жуй, потом Этьен отпал, он сделался капитаном Жуй, какой то осел сделал его полковником. Он был очень красив и довольно успешно торговал своей красотой. Главными вкладчицами его кассы являются старые дамы. В Индии он с товарищем-офицером вошел в пагоду одного города, спасаясь от жары, и там, не тратя времени даром, изнасиловал какую-то жрицу тут же, близ алтаря. Она кричала, правда, негромко, но все-таки достаточно, чтобы по окончании предприятия сбежались вооруженные сторожа. Индусы набросились не на самого Жуй, который довольно быстро спрятался, а на совсем непричастного его товарища. Они живьем отсекли этому офицеру руки, ноги, затем разрубили его пополам. Жуй воспользовался гибелью спутника и, сев на лошадь убитого, ускакал. Потом в Париже была напечатана лирическая трагедия господина Жуй под названием «Весталка». Перед тем как стяжать славу в интриге и в литературе, Жуй был генеральным секретарем брюссельской префектуры. Он жил в квартире префекта Понткулана, душа в душу со своим начальником и под одним одеялом с его супругой. Теперь этот прощелыга, опираясь на дурной вкус буржуазии и любопытство немцев, вот уже пять или шесть лет верит, что он в самом деле преемник Вольтера. Он даже в своем доме, около Груафрер, поставил бюст Вольтера. И вот этой скотиной Жуй восхищается Мериме, – сказал Бейль в ярости.
– Литераторы-романтики считают его украшением эпохи, – сказал Мериме.
– Значит, ваши литераторы-романтики не обладают даже умом этого прохвоста! – уже кричал Бейль, не забывая при этом взять с подноса лакея стакан пунша; он выпил глоток, чокнулся с Марестом, сказав:
– За просветление головы Мериме.
Мериме низко опустил стакан.
– Отказываюсь просветляться, – сказал он. – Вы сегодня слишком бранчливы. Вы изругали «Гузлу», вы ругаете сейчас Жуй, недостает, чтобы вы изругали моего нового друга, Виктора Гюго.
– Понятия не имею о ваших новых друзьях.
– И это все, – продолжал Мериме, – приходится слышать от автора манифеста романтиков, от человека, которому мы привыкли верить. Я хотел вам показать «Жакерию», но теперь боюсь даже думать об этом. Вы лишены чувства элементарной справедливости. В конце концов какое кому дело до того, что Жуй был на содержании у старух?
– Я требую от литератора, чтобы он не торговал своим пером, а то, что он торгует своим…
Бейль вовремя оборвал неприличную фразу: госпожа Жерар, проходя по коридору, строгими глазами посмотрела на него. Все трое замолчали. Хозяйка совершала контрольный обход салона. Крики Бейля, как всегда, начали ее беспокоить.
– В конце концов, возвращаясь к вашей «Гузле», разве вы не чувствуете, что герои ваших баллад – это бутафорски расставленные театральные куклы, что это бездарные актеры в чужом реквизите, – в них нет характера? Неужели вы думаете, что простая романтическая идеализация или попросту раскраска может сделать литературное произведение интересным? Я вполне понимаю, когда вы в «Кромвеле» пытались сломать классические условности. Смешно смотреть на часы, показывающие двенадцать, когда стукнул уже четвертый час пополудни. Но скажите, кому будет охота заниматься вашими крестьянами и пастухами только ради местного колорита? Разве это спасает ваши персонажи от скуки? В конце концов «Гузла» – это местный колорит. Что же вы думаете, что кишечник сербского «пастуха с гуслями» устроен иначе, чем у пастуха Оверни, играющего на волынке?
Марест, делая вид, что внимательно слушает Бейля, пересчитывал пятифранковые монеты и заносил в записную книжку расходы этого дня. Мериме, не мигая, смотрел на своего друга. Бейль отпил глоток, указал пальцем на Мареста, усмехнулся и продолжал:
– Вы говорите о «Жакерии». «Жакерия» – прекрасная вещь, там все стоит на месте, у вас есть здоровый материализм, вы понимаете секретные пружины человеческих действий, вы прекрасно даете мотивировку поведения ваших героев, не считаясь с банальными взглядами нынешних французов. Там есть характеры, там есть энергия. Я с интересом отчеркнул на моем собственном экземпляре (можете не приносить мне другого) ту сцену, где крестьяне бросают повстанческий отряд перед началом полевых работ. Вот вам весь крестьянин, вы хорошо его поняли. Человек, добывающий хлеб насущный на пашне, целиком зависит от прихотей земли, календаря и погоды. Это не романтик, зарабатывающий журнальными статьями круглый год или, если хотите, круглый год живущий впроголодь, который в любую погоду и в любой месяц пойдет на баррикады. Горожане – совсем другая порода людей; можно ли осуждать одних, стоя на точке зрения других? Приветствую, вы создали прекрасную вещь. Но за каким чертом после этого вам понадобились ваши славянские лохмотья?
– Простите, дорогой наставник, «Жакерия» появилась через год после «Гузлы».
– Ну, тогда я вполне спокоен. Значит, это в прошлом. Если вы согласитесь не возвращаться к этой дряни, то я тоже соглашусь не возвращаться к этой теме. Меня беспокоит одно – вы, кажется, подружились с Виктором Гюго.
– Да, – сказал Мериме таким тоном, который показывал, что он не понимает удивления Бейля.
– Это он написал «Бюг-Жаргаль»?
– Да, – ответил Мериме.
– Какая возмутительная дребедень! Можно ли писать такие пошлости о благородном французе, его невесте и глупых неграх? Насколько мне известно, господин Гюго никогда не был дворянином, но пресмыкался он весьма усердно. Насколько его отец порядочнее этого стихотворца! Как геройски Леопольд Гюго, рискуя жизнью, поймал в Калабрии бандита Фра-Дьяволо!
Мериме молчал.
– Говоря правду, Риго и Туссен Лувертюр были оба порядочными негодяями, – сказал Марест.
– Что бы это значило? Марест заговорил, – сказал Бейль. – Это прямо голос из библии. Какого Валаама вы везли, дорогой Марест? Сколько вы сегодня истратили? Вам не жалко денег, потраченных на извозчика?
В это время встала женщина в розовом платье с широкими рукавами, сидевшая до сих пор у камина. Марест, не отвечая, направился к ней навстречу.
– В оценке «Бюг-Жаргаль» я с вами согласен, – сказал Мериме. – Если хотите, я вас познакомлю с мисс Кларнсон, у нее собирается небольшой кружок негрофилов, и там вы можете услышать интересные вещи. Она написала брошюру в защиту негров, она знала Туссена и передавала содержание интересного письма Туссена к Наполеону, когда тот был консулом. Туссен писал: «Первому среди белых от первого среди черных». Туссен, несомненно, героическая фигура, и так как он не царского рода, то его героизм опровергает мнение Виктора Гюго о том, что только негры царского племени способны на героизм.
Длинный стол гостиной был покрыт зеленым сукном.
– Как жаль, что карточный стол сломался! – сказала госпожа Жерар. – «Фараон» состоится за обеденным столом.
– Зеленая скатерть будет ползти, – сказал кто-то из гостей.
– А вы сидите спокойно и не оттаптывайте ног вашим соседкам, – раздался голос госпожи Ансло.
– А зачем вы меня выдаете? – возразил гость. – Господин Ансло может вас услышать.
Черноволосый, причесанный на пробор, с волосами, почти спускающимися на плечи, Поликарп Ансло разговаривал с молодой артисткой Французского театра. Он был совершенна увлечен разговором и, услышав свое имя, растерянно посмотрел в сторону говорившего.
– А? Что? – спросил он и, не дожидаясь ответа, опять улыбнулся и возобновил свой волнующий и интересный разговор.
Паста принимала Бейля охотно, но их связь была чисто дружеской, и во всяком случае Бейль не получал от нее денег. Сплетни его только смешили. Письма к Пасте были самыми веселыми письмами того времени.
На Лаго-Маджиоре, на Лаго-Лугано, на Лаго-ди-Комо можно было жить недели за неделями, но так как литературный замысел не претворялся в произведение, приносящее горы золота, Бейль стал подумывать о том, что деньги на исходе.
Перебрав черновики писем и заметки на клочках бумаги о старом и новом Риме, анекдоты, рассказанные аптекарем Манни и записанные на рецепте черной краски для волос, изготовленной тем же аптекарем по просьбе седеющего Бейля, путешественник задумал одновременно рассказ об итальянских карбонариях и книгу очерков под названием «Прогулки по Риму». А так как делать книгу можно только в Париже, то нужно ехать в Париж.
23 марта 1828 года Бейль был уже на улице Ришелье. Он постучал в дверь соседки. Паста с семьею была за городом. Портье передал письмо от Мериме. Это был ряд острых литературных вопросов, поставленных со всей ясностью, свойственной Кларе. Вдвойне подходящее прозвище: Клара значит – ясная. Спрашивает об «Арманс». В Париже говорят об этой книге, но она получает самые странные истолкования. Герцогиня Брольи узнала себя в госпоже Бонниве и негодовала. Не могут понять также, кого Бейль описал под именем Октава. Джулиа д'Эгга и ее знаменитый любовник Строганов возмущены изображением их воспитанницы.
«Я совершенно не понимаю любовной неудачи Октава де Маливер, – писал Мериме. – Вы, кажется, чего-то не договариваете. Признайтесь, что ваш Октав страдает пристрастием к людям своего пола и потому бежит от женщины. В этом причина его самоубийства, а быть может, он гермафродит или просто человек, лишенный мужских способностей».
«Я ему напишу, что он прав, – думал Бейль. – В нынешней обстановке Парижа такое истолкование для меня наиболее выгодно. Следует ли дразнить гусей, желающих спасти Рим?»
В душе Бейль был очень недоволен. Такое непонимание со стороны человека, справедливость ума которого он очень высоко ценил, указывало ему на то, что открывается длительная полоса столкновений с обществом и разочарований в современниках. Правда, он никогда не был очарован. Франция вряд ли может дать большее разочарование, но общество может придумывать или непроизвольно варьировать старые неприятности и уколы. Придется обзавестись защитной одеждой.
В последующие дни Бейль подсчитал свои ресурсы.
В апреле 1828 года он должен стать нищим. Вся сумма его годового бюджета слагалась из пенсии и небольших гонораров. Сейчас он мог расходовать не больше пяти франков в день. Законы о печати не давали возможности вступить на путь журналистики. Французские газеты и журналы были для него закрыты.
Надо сделать другую попытку. Со шляпой, сдвинутой на правый бок, с сигарой в зубах, независимо помахивая тростью, Бейль ходил по Итальянскому бульвару; он внушал себе беспечность и незаинтересованность в результатах предполагаемого шага. Через час он был у Теодора Гека. Англичанин не отказался взять из портсигара, протянутого Бейлем, последнюю гаванну и закурил, развалясь в кресле.
– Обзоры современных французских книг мало интересны для моего английского «Ежемесячника», но если вы дадите очерки или статьи по типу «Альцест», то что ж? Я отведу вам десять страниц в каждом номере.
Это было очень слабо. Незаинтересованность в результатах вышла у Бейля совсем искренней, тем не менее, когда Гук с улыбкой достал тысячефранковый билет, Бейль почувствовал некоторое облегчение.
Он начал писать регулярно и много. Анонимные рецензии, обзоры, статьи под чужими именами появлялись в английских журналах. Эта работа отнимала все утро и, что хуже всего, мешала закончить «Прогулки по Риму». Неожиданно тысячу двести франков дала «Арманс». Можно было снова одеться и появиться в гостиных.
«Стрекоза снова запела летом, – подумал Бейль о себе, – но теперь она знает, что бывают зимы. Это все-таки лучше, чем быть парижанином, этой мухой, родившейся в девять часов утра и умирающей в пять часов пополудни. Попробуйте рассказать ей, что такое ночь».
С такими мыслями он подошел к дому, где жил академик Траси.[157] Входная дверь была широко раскрыта. Маленькие элегантные часы на камине пробили восемь. Люстра еще не была зажжена. Длинный синий диван огибал комнату от камина до двери, ведшей из гостиной в столовую. Молодые женщины и девушки занимали этот диван, сидя в самых непринужденных позах.
– А я думал, что вы уже совсем забыли дом тридцать восемь, Данжу Сент-Оноре, – произнес старческий голос.
Маленький элегантный старичок, пропорционально сложенный, остробородый, с зеленым зонтиком над седыми бровями (несмотря на то, что в комнате не было света), пошел навстречу Бейлю. Это был хозяин, знаменитый философ, автор «Идеологии», одинаково восхищавший как французскую молодежь со складом ума, родственным Бейлю, так и русских декабристов, читавших ее с упоением.
Госпожа де Траси старалась казаться равнодушной, но в ее приветствии Бейль почувствовал оттенок легкой досады, неравнодушие и желание скрыть какие-то тайные, осуждающие его мысли. Бейль решил не придавать этому значения. После нескольких незначительных фраз он отошел к Шарлю Ремюза и стал расспрашивать его о Париже. Старый Траси дал распоряжение зажечь люстру. Красивая продолговатая гостиная осветилась яркими огнями. Синий диван заиграл всеми цветами радуги от дамских платьев, оливковый сюртук Ремюза, наоборот, совершенно поблек. Господин де Траси, стоя у камина, облокотившись на мраморную плиту, одобрительно кивал собеседнику в ответ на его слова, словно клевал его зеленым клювом своих надглазников. Он был похож на болотную птичку, стоящую на одной ноге. В гостиную вошел старый товарищ Бейля по Государственному совету – Амедей Пасторэ. Как раз в эту минуту госпожа де Траси прервала разговор Бейля и Ремюза вопросом:
– Вы были в Италии. Как живут наши бедные эмигранты, еще не приехавшие во Францию?
При этом вопросе господин де Траси и его собеседник, профессор греческого языка Тюро, посмотрели на Бейля. Бейль сказал:
– Если в я был у власти, я перепечатал бы в специальных целях все, что пишут эмигранты, заявив, что уничтожением эмигрантский литературы Наполеон превысил свою власть. К сожалению, три четверти эмигрантов уже умерли, но остальных я выселил бы в департамент Пиренеев и окружил бы их там кордоном из трех небольших армий с артиллерией. Я устроил бы там концентрационный лагерь, выслал бы сторожевую охрану на границу их местопребывания, с тем чтобы всякий эмигрант, осмелившийся показать нос за пределы своего лагеря, был бы застрелен на месте. Взамен огромных земель, которые им сейчас раздаются, дал бы не более двух гектаров на каждого. Так бы я поступил со всеми эмигрантами, вернувшимися сейчас в Париж. Остальным не следует возвращаться во Францию, чтобы не попасть в лагерь.
Пасторэ дергал Бейля за локоть, желая остановить эту опасную тираду. Господин де Траси, не любивший резких выражений, имел такой вид, словно он слышит фальшивящий музыкальный инструмент. Лицо профессора греческого языка вытягивалось, и под конец длинной фразы Бейля большая челюсть Тюро отвисла, как у старой лошади.
– Что ты говоришь, сумасшедший! – сказал Пасторэ. – Ведь сегодня салон наполнен эмигрантами!
– Тем лучше, – шепотом сказал Бейль.
Пасторэ увлек его в коридор.
– Послушай, у меня к тебе дело: ты должен оказать мне существенную помощь в моих геральдических изысканиях. Это даст тебе возможность, наконец, устроиться на место.
Бейль хранил рассеянный вид. «Бедный Пасторэ, – думал он. – Много он мог бы рассказать, если бы вздумал писать свои воспоминания. Он испытал то же, что генералы старой наполеоновской армии, старавшиеся путем низости проникнуть в салоны Сен-Жерменского предместья. Описание этих унижений может заполнить целый том. Пасторэ – это жалкая фигура, страдающая от тысячи булавочных уколов, именно булавочных, так как унижения, которые ему приходится испытывать, исходят от жен королевских жандармов. Люди, подобные Пасторэ, находятся под вечным подозрением. Это заставляет их испытывать мучения, неизвестные даже приказчику сапожной лавки. Тот может рассказать о них товарищу, эти должны все терпеть молча и в элегантных костюмах появляться в салонах».
– Ну, ты задумался и настолько рассеян, что даже не отвечаешь мне, – заметил Пасторэ. – Помоги мне в поисках сюжета для новых дворянских гербов и еще в одном серьезном деле. Можешь?
Мелкими шажками подошел господин де Траси, держа в руках книжечку в желтом переплете. Сощурив глаза, он перебил Пасторэ, махнув у него под носом книжкой.
– Вот, полюбуйтесь и отгадайте, что это такое.
Бейль был рад случаю отделаться от Пасторэ. С внимательным видом он взял книгу и пошел под самую люстру.
– Это какой-то этнографический бред, – сказал Бейль. – Зачем у вас славянские песни, да еще с таким варварским словом, как «Гузла»?
. – А как вы думаете, кто автор этого произведения?
Бейль посмотрел на портрет и сказал:
– Какой-то дикарь. Маг… Магланович…
– А я вас уверяю, что это не Магланович, а ваш молодой шутник Проспер Мериме.
Бейль удивился. Бейль был огорчен. В глубине души он сомневался, чтобы Мериме мог напечатать в Страсбурге, у Левро, эту странную книжку.
Пасторэ подошел снова.
– Ты мне так и не ответил на вопрос.
– Но в чем дело? – спросил Бейль.
– Дело совершенно секретное. Получено сообщение о смерти папы Людовика Двенадцатого. Ты понимаешь, королю хочется, чтобы во главе церкви стоял человек, если не преданный, то во всяком случае не чуждый интересам Франции. Сделай мне большое одолжение. Дай мне секретную характеристику всех римских кардиналов. Можешь ли ты это сделать?
Бейль не спеша ответил:
– Могу, но имей в виду, что все зависит от состава конклава.[158] Зимой я был в Риме и много работал. Ты знаешь, до какой степени мне хочется избавить туриста от археологических увлечений. Я изучал современную Италию и изучал документы папского Рима. Могу тебе оказать содействие.
Бейль обычно кончал вечер после третьего или четвертого визита; он рано уехал из салона де Траси и отправился к художнику барону Жерару.[159] Там были Кювье с падчерицей Софией Дювоссель,[160] обитательницей Ботанического сада, были супруги Поликарп и Виргиния Ансло, два года тому назад бывшие в России на коронации Николая I, продолжавшие рассказывать о русских впечатлениях, хваля писателя Булгарина. Тут были также доктор Корэф и издатель Бюшон. Ансло смеялась над Бюшоном по поводу неудавшегося опыта изучения итальянского языка. Молодая учительница отказалась вести занятия с Бюшоном. С комической серьезностью отцветающая красавица Виргиния Ансло читала байроновские двустишья из «Дон Жуана» о том, что нет лучшей грамматики, чтоб усвоить чужой язык, чем женские уста.
– Он позавидовал нашему другу Просперу Мериме, у которого блестяще идут опыты усвоения цыганского языка. Ну и вышло нехорошо – никто не целует грамматики; Бюшон захотел это сделать, и грамматика ударила его по щеке.
– В таких случаях повторяют опыт, и дело идет на лад.
– Вы, очевидно, стоите на точке зрения евангелия. – сказал Бюшон, – у меня всего лишь две щеки, и пострадали сразу обе.
– Я думаю, что гораздо больше пострадали щеки женщины, которую вы поцеловали, – сказала Ансло.
– Вы мне льстите, – сказал Бюшон.
– И не думаю.
– Добро, которое совершают не думая, несомненно приятнее.
В это время в зал вошел Мериме. Бейль поставил его рядом с Бюшоном. Мериме с совершенно невозмутимым видом достал платок из кармана; Бюшон обнаруживал признаки волнения.
– Смотрите, – сказал Бейль, – разве rtx можно сравнивать?
– Мне кажется, кто-то должен обидеться, – произнес Бюшон.
– Во всяком случае, я не намерен обижаться, – отозвался Мериме. – Но объясните, что все это значит.
– Речь идет о том, кто имеет больше права на женские пощечины.
– О, тогда во всяком случае я! – закричал Мериме. – Я даже не понимаю, почему мне ни разу их не давали.
– А Бюшон не понимает, почему ему их давали. Все дело в том, что он, неудачно подражая вам, хотел изучать итальянский язык вашим способом, – сказала Ансло, обращаясь к Мериме. – И если мне будет позволено оценить эту попытку с точки зрения женщины, то, по-моему, у господина Бюшона больше оснований для такой попытки, чем у Мериме.
– Нужно судить по результатам, – заявил Мериме. – Бюшон, когда захотите быть консулом у цыган, скажите мне, я вас научу, как немедленно можно усвоить цыганский язык. Но помните, никогда нельзя начинать со щеки, потому что это сейчас же отражается на вашей щеке.
И при общем взрыве хохота Мериме отошел от Бюшона и взял под руку Бейля.
– Клара, – сказал Бейль, – вы окончательно сошли с ума. Зачем вам понадобилось печатать всю эту славянскую дребедень с вампирами, гуслярами и прочей чертовщиной в лохмотьях? Неужели вы с вашим умом и наблюдательностью, с вашим запасом фактических знаний не могли выбрать чего-нибудь получше?
– Хорошо вам так говорить, добровольному скитальцу и богатому путешественнику…
При слове «богатый» Бейль грустно развел руками и сделал гримасу.
– А каково мне, – продолжал Мериме, – без денег и без положения в государстве? Я уверен, что, задумав путешествие по Далмации, я могу осуществить путешествие только на деньги, которые даст мне эта книга.
– Простите, милый друг, вы пишете, что вы его уже совершили, вы описываете местности, в которых ни разу не бывали, и впечатления, которых не испытывали.
– А как же иначе? – спросил Мериме.
– Во всяком случае, это плохая книга, – сказал Бейль. – Насколько хороши испанские сайнеты, настолько плоха ваша «Гузла».[161]
– Я хотел принести вам другие свои вещи, но вас невозможно застать. В течение недели по утрам портье говорит, что вы уже ушли, а по вечерам, что вы еще не вернулись.
– Да, портье получает за это добавочное вознаграждение, иначе невозможно кончить работу.
– Что пишете? – спросил Мериме.
– Много вещей сразу, – сказал Бейль. – Так много, что мне не хватает суток.
– Да вас даже не встречают на Итальянском бульваре. Я напрасно искал вас у Пасты. Одно время вашим исчезновением дали даже особое истолкование.
Бейль махнул рукой, не любопытствуя.
– У меня порядочные долги. Чтобы расплатиться, надо много работать. Вот главный смысл моего отсутствия. Кстати, скажите, что делается с Этьеном?
– С каким Этьеном? – спросил Мериме.
– Как? Разве Делеклюз раздвоился?
– Нет, мне показалось, что вы спрашиваете о знаменитости нынешнего Парижа – об Этьене де Жуй.
– Ах, об этой сволочи?
– Почему? – спросил Мериме. – Он академик, он замечательный писатель, его считают преемником Вольтера, гением, освещающим путь нашего столетия.
В холодных глазах Мериме нельзя было прочесть, смеется ли он, или говорит серьезно. Бейль продолжал:
– Ведь это же типичный буржуа…
– Кто, кто буржуа? – перебил разговор подошедший Марест, протягивая руки обоим.
– Я хочу объяснить этому мальчику, – сказал Бейль, указывая на Мериме, – что академик Жуй просто мелкий негодяй, о котором через десять лет никто не вспомнит.
– Я являюсь счастливым обладателем самого красноречивого литературного произведения Жуй, – сказал Марест, доставая из золотого портсигара вчетверо сложенную бумажку.
Это было прошение Жуй, обращенное к Бурбонам непосредственно после падения Наполеона, о том, чтобы ему, Жуй, король пожаловал крест св.Людовика «за содействие гибели корсиканца».
– Как же все-таки понять его нынешний либерализм? – спросил Мериме.
– Он торгует этим товаром очень давно; когда Наполеон был в России, он уже приторговывал либерализмом, а затем, обидевшись, что бурбонский бык не согласился на подачку в виде креста, он принял благородную гражданскую позу. Его настоящая фамилия Этьен, он побочный сын крупного торговца. Бежал от отца с деньгами, записался волонтером в полк, стоявший в Версале, и отправился в Индию. Сначала он принял фамилию Этьена Жуй, потом Этьен отпал, он сделался капитаном Жуй, какой то осел сделал его полковником. Он был очень красив и довольно успешно торговал своей красотой. Главными вкладчицами его кассы являются старые дамы. В Индии он с товарищем-офицером вошел в пагоду одного города, спасаясь от жары, и там, не тратя времени даром, изнасиловал какую-то жрицу тут же, близ алтаря. Она кричала, правда, негромко, но все-таки достаточно, чтобы по окончании предприятия сбежались вооруженные сторожа. Индусы набросились не на самого Жуй, который довольно быстро спрятался, а на совсем непричастного его товарища. Они живьем отсекли этому офицеру руки, ноги, затем разрубили его пополам. Жуй воспользовался гибелью спутника и, сев на лошадь убитого, ускакал. Потом в Париже была напечатана лирическая трагедия господина Жуй под названием «Весталка». Перед тем как стяжать славу в интриге и в литературе, Жуй был генеральным секретарем брюссельской префектуры. Он жил в квартире префекта Понткулана, душа в душу со своим начальником и под одним одеялом с его супругой. Теперь этот прощелыга, опираясь на дурной вкус буржуазии и любопытство немцев, вот уже пять или шесть лет верит, что он в самом деле преемник Вольтера. Он даже в своем доме, около Груафрер, поставил бюст Вольтера. И вот этой скотиной Жуй восхищается Мериме, – сказал Бейль в ярости.
– Литераторы-романтики считают его украшением эпохи, – сказал Мериме.
– Значит, ваши литераторы-романтики не обладают даже умом этого прохвоста! – уже кричал Бейль, не забывая при этом взять с подноса лакея стакан пунша; он выпил глоток, чокнулся с Марестом, сказав:
– За просветление головы Мериме.
Мериме низко опустил стакан.
– Отказываюсь просветляться, – сказал он. – Вы сегодня слишком бранчливы. Вы изругали «Гузлу», вы ругаете сейчас Жуй, недостает, чтобы вы изругали моего нового друга, Виктора Гюго.
– Понятия не имею о ваших новых друзьях.
– И это все, – продолжал Мериме, – приходится слышать от автора манифеста романтиков, от человека, которому мы привыкли верить. Я хотел вам показать «Жакерию», но теперь боюсь даже думать об этом. Вы лишены чувства элементарной справедливости. В конце концов какое кому дело до того, что Жуй был на содержании у старух?
– Я требую от литератора, чтобы он не торговал своим пером, а то, что он торгует своим…
Бейль вовремя оборвал неприличную фразу: госпожа Жерар, проходя по коридору, строгими глазами посмотрела на него. Все трое замолчали. Хозяйка совершала контрольный обход салона. Крики Бейля, как всегда, начали ее беспокоить.
– В конце концов, возвращаясь к вашей «Гузле», разве вы не чувствуете, что герои ваших баллад – это бутафорски расставленные театральные куклы, что это бездарные актеры в чужом реквизите, – в них нет характера? Неужели вы думаете, что простая романтическая идеализация или попросту раскраска может сделать литературное произведение интересным? Я вполне понимаю, когда вы в «Кромвеле» пытались сломать классические условности. Смешно смотреть на часы, показывающие двенадцать, когда стукнул уже четвертый час пополудни. Но скажите, кому будет охота заниматься вашими крестьянами и пастухами только ради местного колорита? Разве это спасает ваши персонажи от скуки? В конце концов «Гузла» – это местный колорит. Что же вы думаете, что кишечник сербского «пастуха с гуслями» устроен иначе, чем у пастуха Оверни, играющего на волынке?
Марест, делая вид, что внимательно слушает Бейля, пересчитывал пятифранковые монеты и заносил в записную книжку расходы этого дня. Мериме, не мигая, смотрел на своего друга. Бейль отпил глоток, указал пальцем на Мареста, усмехнулся и продолжал:
– Вы говорите о «Жакерии». «Жакерия» – прекрасная вещь, там все стоит на месте, у вас есть здоровый материализм, вы понимаете секретные пружины человеческих действий, вы прекрасно даете мотивировку поведения ваших героев, не считаясь с банальными взглядами нынешних французов. Там есть характеры, там есть энергия. Я с интересом отчеркнул на моем собственном экземпляре (можете не приносить мне другого) ту сцену, где крестьяне бросают повстанческий отряд перед началом полевых работ. Вот вам весь крестьянин, вы хорошо его поняли. Человек, добывающий хлеб насущный на пашне, целиком зависит от прихотей земли, календаря и погоды. Это не романтик, зарабатывающий журнальными статьями круглый год или, если хотите, круглый год живущий впроголодь, который в любую погоду и в любой месяц пойдет на баррикады. Горожане – совсем другая порода людей; можно ли осуждать одних, стоя на точке зрения других? Приветствую, вы создали прекрасную вещь. Но за каким чертом после этого вам понадобились ваши славянские лохмотья?
– Простите, дорогой наставник, «Жакерия» появилась через год после «Гузлы».
– Ну, тогда я вполне спокоен. Значит, это в прошлом. Если вы согласитесь не возвращаться к этой дряни, то я тоже соглашусь не возвращаться к этой теме. Меня беспокоит одно – вы, кажется, подружились с Виктором Гюго.
– Да, – сказал Мериме таким тоном, который показывал, что он не понимает удивления Бейля.
– Это он написал «Бюг-Жаргаль»?
– Да, – ответил Мериме.
– Какая возмутительная дребедень! Можно ли писать такие пошлости о благородном французе, его невесте и глупых неграх? Насколько мне известно, господин Гюго никогда не был дворянином, но пресмыкался он весьма усердно. Насколько его отец порядочнее этого стихотворца! Как геройски Леопольд Гюго, рискуя жизнью, поймал в Калабрии бандита Фра-Дьяволо!
Мериме молчал.
– Говоря правду, Риго и Туссен Лувертюр были оба порядочными негодяями, – сказал Марест.
– Что бы это значило? Марест заговорил, – сказал Бейль. – Это прямо голос из библии. Какого Валаама вы везли, дорогой Марест? Сколько вы сегодня истратили? Вам не жалко денег, потраченных на извозчика?
В это время встала женщина в розовом платье с широкими рукавами, сидевшая до сих пор у камина. Марест, не отвечая, направился к ней навстречу.
– В оценке «Бюг-Жаргаль» я с вами согласен, – сказал Мериме. – Если хотите, я вас познакомлю с мисс Кларнсон, у нее собирается небольшой кружок негрофилов, и там вы можете услышать интересные вещи. Она написала брошюру в защиту негров, она знала Туссена и передавала содержание интересного письма Туссена к Наполеону, когда тот был консулом. Туссен писал: «Первому среди белых от первого среди черных». Туссен, несомненно, героическая фигура, и так как он не царского рода, то его героизм опровергает мнение Виктора Гюго о том, что только негры царского племени способны на героизм.
Длинный стол гостиной был покрыт зеленым сукном.
– Как жаль, что карточный стол сломался! – сказала госпожа Жерар. – «Фараон» состоится за обеденным столом.
– Зеленая скатерть будет ползти, – сказал кто-то из гостей.
– А вы сидите спокойно и не оттаптывайте ног вашим соседкам, – раздался голос госпожи Ансло.
– А зачем вы меня выдаете? – возразил гость. – Господин Ансло может вас услышать.
Черноволосый, причесанный на пробор, с волосами, почти спускающимися на плечи, Поликарп Ансло разговаривал с молодой артисткой Французского театра. Он был совершенна увлечен разговором и, услышав свое имя, растерянно посмотрел в сторону говорившего.
– А? Что? – спросил он и, не дожидаясь ответа, опять улыбнулся и возобновил свой волнующий и интересный разговор.