Дюма Александр. Инженю

   Высказав эту страшную угрозу, Оже попятился к двери, ухмыляясь и держа перед глазами Ретифа полную ладонь золота.
   Этот ловко разыгранный уход больше всех угроз и обещаний посланца принца навел Ретифа де ла Бретона на размышления, которые вызвали у него страх.
   Когда Оже удалился, он продолжал стоять в задумчивости и, грызя ногти, говорил про себя:
   «Он отнимет у меня дочь, и он прав… Это случится, если не сегодня, то завтра».
   Потом, патетически воздев к небу руки, Ретиф воскликнул:
   — Что за страшное время, когда отец вынужден выслушивать подобные вещи от имени соблазнителя, не смея выставить за дверь того, кто их высказывает, боясь час спустя быть заточенным в Бастилию! К счастью, мой друг Мерсье утверждает, что все изменится.
   Затем, подумав еще немного, он сказал самому себе:
   «Ладно, Инженю — девушка благоразумная и честная, спросим ее».
   Он, действительно, позвал Иженю и, усадив ее рядом с собой, рассказал дочери об ослепительных предложениях Оже, нисколько не скрывая тех страхов, что они у него породили.
   Инженю рассмеялась в ответ.
   Ведь в глубине сердца у нее таилось оружие, которое было сильнее всех соблазнов, — юная и подлинная любовь.
   — Ты просто храбришься! — заметил смеющейся дочери Ретиф. — Но что придает тебе такую уверенность? С помощью какого талисмана ты надеешься победить и злобу, и порок, и власть, и дурную судьбу? Какими силами ты можешь отвергнуть любовь этого принца? Скажи!
   — С помощью трех слов, отец.
   — Каких?
   — Я люблю другого.
   — Хорошо! Тогда мы непобедимы! — воскликнул Ретиф де ла Бретон, разжимая кулак, в котором продолжал держать свинцовые литеры, и с радостью торопясь вставить эту фразу и этот эпизод в роман о своей жизни.

XXVI. ПРОСТОДУШИЕ ИНЖЕНЮ

   Набирая фразу своей дочери то шрифтом цицеро, то антиквой, то боргесом, смотря по тому, какие буквы попадались под руку, Ретиф, делая оттиск, размышлял над ней.
   Раздумье, которому предавался романист, очень успокаивало его насчет того активного участия, какое могла бы принять Инженю в замыслах Оже, но в то же время оно сильно беспокоило его в отношении сердечного состояния девушки. В самом деле, девушка, способная столь чистосердечно объявить «Я люблю другого», не может не обладать некоей решительностью, с какой каждый отец семейства должен считаться.
   Вследствие этого Ретиф постепенно замедлил свою работу и, сжав губы, жестикулировал правой рукой, изредка произнося: «Гм-гм!»; он решил выяснить, как ему быть с любовью Инженю и с человеком, что был предметом этой любви.
   Потому он снова пришел к дочери; она в глубокой задумчивости сидела у окна, обрывая серебристые листья ломоноса, стебель которого дрожал за окном под первым легким ветерком осени.
   Ретиф пододвинул стул и сел рядом с Инженю, заранее вооружившись для предстоящей беседы с ней всеми средствами своей дипломатии.
   — Душа моя, — обратился он к ней (так Ретиф называл дочь), — значит, ты понимаешь, что такое любовь, поскольку сию минуту сказала мне, что любишь другого?
   Инженю устремила на романиста большие голубые глаза, потом с улыбкой ответила:
   — Думаю, что да, отец.
   — Но откуда ты знаешь о любви? Кто мог тебя этому научить?
   — Во-первых, отец, вы забываете, что сами очень часто читали мне отрывки из ваших книг.
   — Ну и что?
   — А то, что в ваших книгах всегда есть любовь.
   — Это верно, — согласился Ретиф, — но я выбираю лучшие отрывки, чтобы читать тебе.
   — Лучшие? — спросила Инженю.
   — То есть самые невинные, — пояснил Ретиф.
   — Разве любовь не всегда бывает невинной? — заметила Инженю с очаровательной наивностью, в которой не было ничего притворного.
   — Прелестно! Прелестно! — воскликнул Ретиф. — Постой, дочь моя, я запишу эту фразу: она ведь служит соответствием твоей фразы «Я люблю другого» и вносит в нее поправку.
   И, подняв с пола обрывок бумаги, он карандашом записал на нем фразу Инженю; эта бумажка прибавилась к сотням подобного рода заметок, хранящихся в его просторном кармане, откуда Ретиф извлекал их по мере надобности.
   Инженю тем временем по-прежнему пребывала в задумчивости.
   — Ты сказала: «Во-первых, отец», — продолжал Ретиф. — Следовательно, есть и «во-вторых»?
   — Я не совсем вас понимаю.
   — Я хочу сказать, что ты узнала о существовании любви не только из моих книг.
   Инженю улыбалась, но хранила молчание.
   — Пусть так! — сказал Ретиф. — Где и каким образом ты убедилась, что любишь?
   — Я не знала, люблю ли я, отец, но, встретившись с человеком, который мне не понравился, сразу догадалась, что мое сердце принадлежит другому.
   — А ты встретилась с человеком, не понравившимся тебе?
   — Да, отец.
   — Когда?
   — В вечер перестрелки.
   — И кто это был?
   — Красивый молодой мужчина.
   — Каких лет?
   — Лет двадцати шести-двадцати семи.
   — Ну ты же мне об этом не рассказывала, дитя мое! — воскликнул Ретиф,
   — Конечно, рассказывала, отец; по-моему, я говорила вам, что, потеряв вас и заблудившись на перекрестках, я, дрожа от страха, приняла руку незнакомца, проводившего меня до дома.
   — Увы! Увы! Как много красивых молодых людей вмешивается в наши домашние дела, бедная моя Инженю!
   — Я в этом не виновата, отец, — простодушно возразила девушка.
   — Да, конечно, дитя мое, это не твоя вина… Ты говоришь это был красивый мужчина лет двадцати шести-двадцати семи? Щегольски одетый?
   — Очень щегольски, отец.
   — Это он! У него красивые глаза, он высокий, худой… И у него чуть отвисшая нижняя губа?
   — Не могу вам этого сказать.
   — Постарайся вспомнить.
   — По-моему, да.
   — Это принц!
   — Ах, возможно! — воскликнула Инженю.
   — Почему возможно?
   — Потому что он, успокаивая меня, — я боялась человека, который шел за нами, — сказал: «Не пугайтесь, это мой человек!»
   — Всюду козни! Ловушки! — вскричал Ретиф. — Горе мне! В моем доме нет больше покоя… О сильные мира сего, о народ, о свобода!.. Ну, хорошо, теперь, когда ты мне сказала о том, кто тебе не нравится, скажи мне о том, кто тебе нравится.
   — Но вы прекрасно знаете того, кого я люблю, отец.
   — Неважно, назови мне еще раз его имя.
   — Это господин Кристиан.
   — Я в этом не сомневался, — пробормотал Ретиф и склонил голову на грудь.
   Несчастный романист, в самом деле, оказался в большом затруднении, не зная, как сделать так, чтобы едва зародившийся роман дочери пошел по тому пути, на который Ретиф желал его направить.
   Он снова попал в то положение, в каком оказался на набережной, когда молодой человек упал на землю, то есть когда никак не мог решить, рассказать или нет Инженю о том несчастье, что случилось с ее возлюбленным.
   Дурное чувство взяло верх, как почти всегда бывает у мужчины, когда он задумывается: Ретиф, подобно всем отцам, слегка ревновал дочь; он обходился с ней как с героиней, созданной собственным воображением; он не хотел, чтобы его дочь, которой он дал имя Инженю, перестала быть воплощением простодушия, ибо это разрушило бы его драматические литературные комбинации и испортило бы тот образец, над которым он каждый день работал, создавая своим пером этакие головки Грёза.
   Он предпочел ни о чем не говорить. Признаться, что Кристиан ранен, означало усилить интерес, а следовательно, и любовь, что питала к юноше Инженю; наоборот, оставить Инженю в неведении означало заронить в ее сердце сомнения.
   — Увы, господин Кристиан… — начал он.
   — В чем дело? — спросила девушка с той осторожной сухостью, которая предвещала в будущем, лет через пятнадцать, тридцатилетнюю жену, непоколебимо преданную добродетели. — Что вы имеете против господина Кристиана?
   — То, что он лжец, — продолжал Ретиф.
   — Он?
   — То, что этот мужчина, подобно всем прочим, стремится соблазнить тебя.
   — Почему вы так говорите?
   — Потому, что господин Кристиан уверял тебя, будто он рабочий, не правда ли?
   — Да.
   — Никакой он не рабочий.
   — Я это знаю.
   — Как!? Ты знаешь?
   — Да, это легко понять.
   — И ты поняла?
   — Сразу же… И что из этого следует?
   Эти с такой горечью сказанные слова задели Ретифа.
   — Как что следует? — спросил он.
   — Конечно, что из этого следует? — с той же твердостью повторила Инженю.
   — Следует то, — ответил романист, — что мы подумаем, сможет ли мадемуазель Инженю Ретиф де ла Бретон, отказывающая в любви принцу, принять любовь негодяя-пажа.
   — Пажа! — воскликнула Инженю с оттенком испуга в голосе, что не ускользнуло от Ретифа.
   — Пажа принца, только и всего! — повторил Ретиф, удачно усиливая то впечатление, что ему удалось произвести на дочь; это было заметно по бледности Инженю, ведь о господах пажах на всем пространстве французского королевства шла дурная слава.
   Если бы Инженю стояла, она, конечно, упала бы; но девушка сидела и, потупив голову, лишь повторила:
   — Паж!
   — Паж господина графа д'Артуа, — прибавил Ретиф, — то есть слуга развратника!
   Потом, словно испугавшись вырвавшихся у него слов, он понизил голос и произнес:
   — Ведь мы можем утверждать это со всей искренностью, с той благородной искренностью, что свойственна неподкупному сердцу и свободному человеку.
   Он говорил так тихо, что дочь, к которой он обращался, едва его слышала.
   — Ведь мы вправе утверждать, что господин граф д'Артуа — отъявленный развратник, обольститель девушек, повеса, которому было предназначено продолжать подвиги времен Регентства!
   — Пусть так, — прервала отца Инженю, несколько пришедшая в себя, — но что общего с ним у господина Кристиана?
   — Что у него общего с графом? Но, по-моему, ты знаешь пословицу: «Каков господин, таков и слуга». Надеюсь, мы с тобой не будем представлять себе, будто господин Кристиан — образец добродетели!
   — Почему же нет? — еле слышно прошептала Инженю.
   — Это невозможно, ибо в таком случае он не служил бы у его королевского высочества.
   — Ох, отец, не преувеличиваете ли вы? — воскликнула девушка.
   — И кстати, я подумал, — неожиданно вскричал Ретиф с решительностью, которую он черпал в своей победе, — не приходил ли к тебе этот подлец с той же целью, что и другой?
   — Кто другой, отец?
   — Ну этот Оже… Несомненно, черт возьми, ясно, как день! Господин Кристиан — тайный посланец того же принца; таково развитие этой интриги. Граф д'Артуа посылает к тебе своего пажа; так как пажу помешали, граф подослал Оже.
   Слово «помешали» Ретиф произнес с очень странной, такой радостной интонацией, что Инженю живо встрепенулась.
   У нее зародилось смутное подозрение, но не насчет несчастья, случившегося с Кристианом, а насчет некоей преграды, воздвигнутой отцом между ней и юношей.
   — Почему помешали? — спросила она. — Что вы хотите сказать?
   Ретиф, поняв совершенную им оплошность, покраснел.
   — Ну, конечно, — возразил он. — Разве я не помешал ему, когда доказал, что он не рабочий?
   — Это правда, — согласилась Инженю. — Но каким образом вы узнали, что он паж?
   — Очень просто, черт побери!
   — А все-таки?
   — Пойдя за ним.
   — Вы пошли за ним?
   — Ты же сама видела.
   — Значит, он вам сказал, что служит пажом графа д'Артуа?
   — Этого он мне не говорил, — ответил Ретиф, не посмевший лгать до конца.
   — Но как же вы тогда это узнали?
   — Я видел, как он вошел в Конюшни; я пропустил его вперед, а когда он прошел во двор, спросил у швейцара: «Кто этот молодой человек?» Он ответил мне: «Паж при конюшнях его светлости графа д'Артуа, а живет здесь же».
   — О, так значит, он квартирует в конюшнях графа д'Артуа? — переспросила Инженю.
   — Да, — неосторожно подтвердил Ретиф.
   Девушка снова потупила головку, однако на этот раз под тяжестью необычной мысли, зародившейся в ее мозгу. Ретиф все понял; он испугался, что наговорил лишнего.
   — Пустяки, — заметил он, ничем не выдавая своего волнения, — в этом ты можешь быть спокойна, со всем этим покончено!
   — С чем покончено?
   — Просто он больше не вернется.
   — Но кто больше не вернется?
   — Господин Кристиан, черт возьми!
   — Неужели господин Кристиан больше не вернется? — со страхом спросила Инженю.
   — Нет.
   — Почему?
   — Потому, что он взбешен своей неудачей. Соблазнитель никогда не прощает себе поражения.
   — Но вы же говорите, что он приходил по поручению другого, не по своей воле…
   — Это еще один довод против него, и, поскольку к нам приходил господин Оже, значит, Кристиан отступился.
   Уныние, изобразившееся на лице Инженю при этом уверении, встревожило Ретифа.
   — Хорошо, дитя мое, неужели у тебя нет гордости? — спросил он.
   — Есть, конечно.
   — Разве ты можешь допустить, чтобы тебя презирал мужчина?
   — Нет, разумеется.
   — Так вот, тот, кто приходил, чтобы купить тебя для другого, презирает тебя.
   — Это господин Оже?
   — Нет, паж… Мне прекрасно известно, что тебе не нравится господин Оже, черт меня побери!
   — Господин Кристиан никогда не хотел меня купить, — покачав головой, возразила Инженю.
   — Что заставляет тебя верить в это?
   — Он ни разу не говорил, что приходит ко мне ради другой особы.
   — Пусть и не говорил, но все-таки это правда. Инженю снова, в знак несогласия, покачала головой и заметила:
   — Это был бы странный способ ухаживать за мной ради другого — заставить полюбить себя.
   Эта простая и четкая логика раздавила Ретифа.
   — О, не верь этому, бедная моя Инженю: у соблазнителей в запасе множество хитростей! — пролепетал он в ответ.
   — У господина Кристиана нет ни одной, — решительно возразила девушка.
   — Соблазнители подстраивают ловушки.
   — Никакой ловушки господин Кристиан мне не устраивал.
   — Но откуда ты можешь об этом знать?!
   — Как мне не знать, я знаю! Мужчина, устраивающий ловушки, не вел бы себя так, как Кристиан, не был бы нежным, обходительным, послушным, покорным любому моему желанию.
   — Наоборот, наоборот! — вскричал Ретиф. — В этом и состоит вся их хитрость.
   — Он не обходился бы со мной столь почтительно, как Кристиан.
   — Ну да, ведь он берег тебя для другого.
   — Если бы он берег меня для другого, — сказала Инженю, — он не целовал бы меня.
   — Он тебя целовал? — спросил совершенно ошеломленный Ретиф.
   — Конечно, — простодушно ответила девушка. Ретиф, скрестив на груди руки, с трагическим видом заметался по своей комнатке, бормоча:
   — О природа!
   — В конце концов, объясните мне все, о чем вы говорите, — попросила Инженю, которая безжалостно преследовала любую мысль отца.
   — Я ничего не объясняю, — проворчал Ретиф, — я лишь повторяю, что господин Кристиан развратник, раз он тебя целовал.
   — О, простите, я тоже целовала его, — воскликнула девушка, — но ведь я не развратница, отец!
   Неподражаемая интонация, с какой были произнесены эти слова, растопила гнев романиста: он почувствовал, что должен снова собрать свое хладнокровие и хитрить с этой бесподобной невинностью.
   — Тогда, дитя мое, мне остается сказать тебе лишь одно, — прибавил он.
   — Говорите, отец, я слушаю вас.
   — Если господин Кристиан не развратник и любит тебя с чистыми намерениями, он, несмотря на то что я его выгнал, вернется.
   — Конечно, я в этом уверена!
   — Ну, а если не вернется…
   Ретиф с нерешительности замолчал, ибо почувствовал, что совершает дурной поступок.
   — И что будет, если он не вернется? — спросила Инженю, нахмурив брови.
   — Если он не вернется, поверишь ли ты, наконец, что ошиблась в отношении него и что он из каприза или по распущенности лишь покушался на твою добродетель?
   — Отец!
   — Поверишь ли ты в это?
   — Конечно!
   — Признай же свою ошибку! Ведь ты, поистине, пугаешь меня своим упрямством: ты кажешься мне женщиной без сердца.
   — Неужели? — улыбнулась девушка.
   — Отвечай.
   — Ну что же, я признаюсь, что, если господин Кристиан не вернется, это сильно меня удивит.
   — Ха-ха! Это тебя только удивит. Ты слишком добра! ,
   — Это также вызовет у меня подозрения в отношении него!
   — Подозрения в том, что он, как и господин Оже, был подослан принцем.
   — Нет, в это я никогда не поверю! — возразила Инженю.
   — Но в чем же будут состоять эти подозрения?
   — В том, что вы отсоветовали ему приходить сюда, что вы его запугали, что вы помешали ему любить меня так, как он того хотел.
   — И как же он того хотел?
   — Откуда мне знать? Может быть, он не хотел на мне жениться.
   — О, я снова узнаю мою дочь! — обрадовался Ретиф. — Прекрасно, хочешь, я заключу с тобой пари?
   — Отец, пожалуйста, не шутите, — с очевидной мукой на лице попросила Инженю, — вы огорчаете меня.
   Но Ретиф не слушал ее или не хотел слушать.
   — Держу пари, что через две недели, нет, двух недель мало… — продолжал он, — держу пари, что и через месяц господин Кристиан больше не появится.
   — Почему он не придет именно через месяц? — спросила Инженю, снова попав в уязвимое место Ретифа. — Почему, если он перестанет приходить сюда, это должно произойти через две недели или через месяц? Почему не навсегда?
   — Я говорю месяц, как ты понимаешь, в том смысле, как если бы я сказал через полгода, год, как если бы я сказал, что никогда, — смутившись, пояснил Ретиф. — Откуда мне это знать?
   — Ну что ж, значит, я хитрее вас, отец! — воскликнула Инженю.
   — Ты?
   — Да, я.
   — Но что ты имеешь в виду?
   — Я имею в виду, — повторила Инженю, — что, если Кристиан не придет через месяц, значит, он не вернется никогда.
   — Разумеется.
   — Но я хочу еще прибавить, что, если он не придет завтра, значит он не придет и через месяц.
   — Прекрасно, милая, замечательно! — воскликнул Ретиф, обрадованный тем, что Инженю разделяет его мнение.
   «Через месяц произойдет так много событий, — подумал романист, — что они заставят Кристиана забыть Инженю или Инженю забыть Кристиана!»
   Этот почтенный писатель, великий Гомер героев любви, строил свои расчеты, не принимая во внимание молодость, которая побеждает судьбу, и пренебрегая судьбой, которая почти всегда покровительствует молодости.
   Поскольку Инженю была уверена, что сегодня вечером или завтра, вблизи или издали ей предстоит снова увидеть Кристиана, лицо девушки вновь приняло спокойное выражение и она стала ждать.
   Ретиф, запыхавшись от этой ожесточенной схватки с дочерью, пошел набирать свои «Ночи Парижа».

XXVII. ГОСПОДИН ОЖЕ

   Оже, известный нам участник долгого разговора, о котором мы рассказывали, дал немало обещаний господину графу д'Артуа и обрушил множество угроз на Ретифа де ла Бретона.
   Теперь надо было выполнять первые и осуществлять вторые.
   Однако в угрозах и обещаниях он зашел дальше, чем мог позволить себе зайти в действительности.
   Что касается обещаний, то мы видели результат его попытки, предпринятой в отношении Ретифа де ла Бретона.
   Что касается угроз, то времена несколько изменились; королевские приказы об аресте уже не добывались столь легко, как во времена г-на де Сартина; Людовик XVI, человек честный, обнаруживал поползновения быть человеком справедливым; ему еще иногда случалось позволить себе отправить писателя в тюрьму Сен-Лазар или в Бастилию, как это было с Бомарше, но король, по крайней мере, желал, чтобы этот писатель совершил какую-нибудь провинность или сделал бы вид, будто он совершил ее.
   Вот почему не было возможности добиться королевского приказа на арест Ретифа де ла Бретона. Основание для ареста, заключающееся в том, что отец не захотел дать согласие опозорить свою дочь, Людовик XV счел бы вполне достаточным, но Людовик XVI признал бы его никуда не годным.
   Ретиф хорошо это предвидел, когда храбро принял объявленную ему Оже войну. Поэтому тот стал следить за Инженю.
   Эта слежка добрую неделю не давала возможности проявиться всем способностям сыщика, что были присущи г-ну Оже.
   Это вывело Оже из себя! Господин граф д'Артуа дал ему только две недели — кстати, лишь столько времени Оже у него и просил.
   Ретиф больше не расставался с дочерью; вместе с ней он садился у окна и, когда Оже появлялся на одном или другом конце улицы, иронически ему улыбался или с насмешливым видом кивал головой.
   Обнаруженный таким образом, Меркурий его светлости графа д'Артуа в бешенстве удалялся.
   Принятые Ретифом меры предосторожности распространялись и на мельчайшие пустяки.
   Ни одна булка хлеба, ни один кулек из бакалейной лавки не проникал в дом писателя без тщательного осмотра. Ретиф сам придумывал за противника военные хитрости, чтобы иметь удовольствие их разоблачать.
   Когда он с Инженю выходил из дома, то превращался в неусыпного стража, казалось имеющего в полах своего двадцатилетней давности сюртука больше глаз, чем их было на всем теле Аргуса, шпиона царицы богов.
   Оже, который днем и ночью преследовал Инженю, в конце концов изнемог от усталости.
   Его всегда подстерегали и неизменно не подпускали и в церквах, и у торговцев; его отвергали, когда он присылал подозрительных тайных агентов, перед носом которых Ретиф де ла Бретон, как он это и обещал Оже, невежливо захлопывал дверь; его отвергали, когда он сам писал или заставлял писать других письмо, а какая-нибудь старуха под видом соседки в домашнем чепце или богомолки в капюшоне хотела приблизиться к Инженю, чтобы украдкой передать ей это письмо; его даже отвергали, если он пытался просто обменяться взглядом с Инженю, которая, впрочем, никак не желала идти на это.
   Поэтому Оже оставалось лишь прибегнуть к насилию, чем он и угрожал Ретифу де ла Бретону. Однажды вечером он попытался это сделать.
   В тот вечер Инженю с отцом возвращалась со своей привычной прогулки к Ревельонам. Оже, как человек, потерявший всякую надежду, кинулся к девушке; он хотел оторвать ее от отца, подхватить на руки и оттащить в фиакр, поджидавший его на углу улицы.
   Ретиф, вместо того чтобы вступить в борьбу, в которой он наверняка потерпел бы поражение, сунул свою трость между ног похитителя и изо всех сил закричал: «Караул!»
   Инженю, меньше всего на свете думавшая о г-не Оже — в ее памяти жил только Кристиан, и, хотя он так и не появился, к нему были устремлены все ее желания и помыслы, — тоже закричала.
   Ногам Оже мешала трость Ретифа, и он упал в сточную канаву, а когда хотел встать и снова схватить ускользнувшую от него добычу, крики его жертв привлекли к окнам свидетелей и на улице, на которой произошло нападение, в тот же миг появился взвод городской стражи.
   Оже едва успел удрать со всех ног, проклиная Провидение, что избавляет девственниц от развратников, и ночные патрули, что защищают слабых от сильных.
   Но побежденным Оже себя не считал. Он дал себе слово предпринять новую, более удачную попытку.
   «Если бы я был не один, то девушка была бы похищена, — убеждал он себя, — и если она будет похищена и окажется в доме принца, то, право слово, отвечать за все будет принц».
   Оже взял помощника.
   Но Оже строил свои расчеты без Ретифа де ла Бретона; старик стремился не дать похитить дочь с гораздо большим упрямством, нежели Оже желал ее отнять. Ретифа после первой попытки похищения дочери, когда он возвращался от Ревельонов, — это был единственный дом, куда она ходила, — каждый раз провожали рабочие с обойной фабрики; эти люди, в общем очень не жаловавшие аристократов и страстно ищущие возможности поработать кулаками, соглашались прятаться за столбами и воротами, чтобы благодаря кажущемуся, обманчивому одиночеству Инженю заманить в ловушку врага ее покоя.
   Как-то Оже переоделся кучером и прикинулся пьяным. Его товарищ — он был ничуть не более пьян — помогал похитителю загораживать дорогу; оба хриплыми пьяными голосами горланили какую-то песню.
   Когда Ретиф добрался до пустынной улицы Бернардинцев в половине десятого вечера, — время для этих кварталов позднее, — Оже, узнавший свои жертвы по звуку шагов и походке, пошатываясь, подошел к Инженю и заявил, что хочет ее поцеловать.
   Девушка закричала; Оже бросился к ней и на сей раз успел подхватить ее на руки.
   Ретиф позвал на помощь, но товарищ Оже сорвал со старика парик и заткнул ему рот.
   Однако было уже слишком поздно: сигнал бедствия был подан, зов услышан. Прежде чем оба наших героя перекрестков успели сделать шаг к фиакру, они оказались в окружении четырех крепких, вооруженных палками и хлыстами парней, и те стали изо всех сил колотить похитителей по спинам, сопровождая каждый удар кулаком ругательствами, тем более неприятными, что они были вполне заслуженными.
   Оже пришлось отпустить Инженю, а его товарищу — бросить Ретифа; отец и дочь воспользовались этим замешательством, чтобы добежать до ворот, закрыть их за собой и, взобравшись на свой шестой этаж, успеть выглянуть в окно до того, как на улице полностью закончилась драка с похитителями.
   Следует также признать, что четверо мстителей были движимы не просто чувством справедливости: они были охвачены восторгом; в этой драке они находили большое удовольствие и старались продлить ее как можно дольше, вследствие этого они обрабатывали ребра противников до тех пор, пока пособник Оже, израненный, не рухнул на брусчатую мостовую.
   Сильно помятому г-ну Оже удалось ускользнуть благодаря имевшемуся при нем пистолету, которым он решил пригрозить и которого люди с палками устрашились.
   Это происшествие, наделавшее в квартале много шума, превратило добродетель Инженю в неприступную цитадель.