Страница:
— Мой муж.
— То, что вы говорите, абсолютно несерьезно.
— Почему?
— Вы не любите этого человека, не можете его любить: женщина, носящая имя Инженю и обладающая вашим сердцем, никогда не полюбит человека, которого она презирает.
— Ах! — прошептала она.
— Хорошо, если вы не любите его, если вы любите меня…
— Господин Кристиан, когда в тот вечер я увидела вас в моей спальне, я рассердилась на вас, пришла в ярость.
— Но почему, о Боже?
— И вы еще спрашиваете? Разве вы не понимаете? Я думала: «Вот человек, который пришел сюда из прихоти, как он из прихоти покинул меня; в нем — несчастье моей жизни!»
— Во мне?
— Да, в вас несчастье моей жизни; ведь не будь обиды, которую нанесло мне ваше отсутствие, я не попала бы во власть…
— … вашего мужа, — закончил Кристиан, сделав ударение на втором слове.
Инженю покраснела.
— Хорошо, будем говорить серьезно, — продолжал Кристиан. — Скажите, неужели вы можете считать себя связанной с человеком, к которому вы испытываете отвращение, и это не позволяет вам даже произнести его имя?
— Я связана не с человеком, — возразила Инженю, — а с Богом, который слышал мою клятву.
— Бог разрывает на Небе все узы, непрочно связанные на земле, — возразил Кристиан.
— О нет, вы ошибаетесь, сударь, — ответила Инженю.
— Инженю, вы не можете быть женой этого мошенника, это невозможно!
— Но чьей же женой я могу быть?
— Того, кто вас любит.
— Оставим все эти премудрости! Зло совершено, и я буду мужественно его терпеть.
— Я не могу слышать, когда вы так говорите, Инженю! Вы не сумеете убедить меня в том, что вы жена человека, который продал вас в день свадьбы; человека, которого я убил бы, если бы случай не расстроил его подлый расчет; наконец, человека, с которым вас разведет любой суд, если боязнь скандала не помешала бы вам обо всем рассказать! В таком случае, Инженю, вы не замужем, или же тогда можно считать, что и я тоже женат, а на земле больше не осталось ни честности, ни правосудия, ни упований на Бога!
Кристиан говорил с такой страстью, что Инженю, чтобы его успокоить, не сдержалась и протянула ему руку.
— Сударыня, если бы я знал, что вы будете вынуждены считать себя замужней женщиной, я взял бы с собой шпагу, которой разрубил бы связывающие вас узы; но вам стоит только захотеть, чтобы стать свободной… ведь перед вами открыто множество возможностей…
— Вы сказали «множество», Кристиан? Назовите хотя бы одну, что позволит мне отречься от мужа, не ставя об этом в известность отца, расстаться с мужем, не вызывая пересудов людей, стереть из памяти преступление этого человека, не уничтожая его самого, и тогда я буду просить, молить, заклинать вас дать мне эту возможность и осуществить ее, если у меня не хватит на это сил.
Инженю рассуждала точно так же, как граф д'Артуа, хотя и принадлежала к другому полюсу общества.
Кристиану нечего было возразить.
Инженю ненадолго замолчала, ожидая ответа Кристиана, но, увидев, что он молчит, спросила:
— Требовать развода означает требовать скандала; вы по-прежнему требуете этого развода?
— Нет, я прошу у вас только любви, — ответил Кристиан.
— Любви? Но вся моя любовь принадлежит вам, Кристиан! — воскликнула она с той ошеломляющей наивностью, что озадачивает самых дерзких и самых изощренных мужчин.
— Ах, я верю в это, — вскричал Кристиан, — по крайней мере, надеюсь на это! Но что за любовь вы мне предлагаете? Любовь идеальную!
— Что вы называете идеальной любовью? — спросила Инженю.
Кристиан опустил голову и тихо спросил:
— Вы согласитесь принять меня у себя?
— Это невозможно!
— Почему?
— Потому что вас увидит мой отец.
— Нет, вы боитесь мужа, Инженю!
— Боюсь? Нисколько.
— Вы не хотите, чтобы он узнал, что я люблю вас!
— Он это знает.
— От кого?
— От меня.
— Не понимаю!
— Я призналась ему в этом.
— О Боже!
— Если он в этом сомневается, могу повторить.
— Тогда я понимаю, почему вы не разрешаете мне прийти к вам.
— Я уже объяснила вам.
— Нет, вы боитесь, что ваш муж будет прятаться за дверью, поджидая меня в коридоре, чтобы убить.
— Вы ошибаетесь, этого я не боюсь.
— Не боитесь?
— Да, насчет мужа я приняла свои предосторожности.
— Каким образом?
— Рассказав ему мой план.
— У вас есть план, Инженю? — удивился Кристиан.
— Да, на случай, если он попытается прибегнуть к насилию в отношении вас…
— И что вы сделаете?
— Что? Я убью его!
— О храбрая моя Юдифь!
— Он знает, что я говорю правду, и боится.
— Но если нам больше нечего опасаться, примите меня у себя.
— Зачем? — спросила Инженю звонким, трогательным голоском.
— Чтобы…
— Говорите.
— Чтобы с вами… беседовать, — пролепетал Кристиан.
— Беседовать о чем? Разве мы не все друг другу сказали?
— Инженю, разве мы редко встречались до вашего замужества?
— Нет, часто.
— Значит, мы сказали друг другу не все, если я получил ваше письмо, в котором вы пишете, что очень хотели бы встретиться со мной.
— Ну вот мы и встретились.
— Мы встретились, верно, но этого мало… Разве мы все сказали друг другу? Ах, наверное, вы и сказали мне все, однако мне еще необходимо сказать вам очень многое.
— Говорите.
— Но мне не надо говорить вам это: вы сами прекрасно обо всем догадываетесь.
— Нет, клянусь вам.
— Разве вы не понимаете, что от вас я хочу только вас?
— Я не могу быть вашей, ведь я больше себе не принадлежу.
— Хорошо, Инженю, не будем мудрствовать, как вы только что сказали. Вы не можете не знать, что женщина предназначена для счастья мужчины…
— Так говорят.
— Мужчины, которого она, разумеется, любит.
— Но я люблю вас, — промолвила Инженю.
— Тогда…
Кристиан на миг запнулся, но, глядя на необыкновенно простодушное выражение лица Инженю, воскликнул:
— Тогда составьте мое счастье!
— Как я могу это сделать? Кристиан не сводил с Инженю глаз.
Ее личико, обрамленное длинными, ниспадающими на плечи локонами, было прелестно.
— Уехав вместе со мной в чужую страну, где вы станете моей женой, а я вашим мужем, — объяснил молодой человек.
— А как же мой отец?
— Мы сообщим ему обо всем, когда окажемся в безопасности.
— Вы сошли с ума!
— Значит, вы непреклонны?
— Нет, я люблю вас, и сердце даже подсказывает мне, что буду любить всю жизнь.
— Тогда подарите мне эту жизнь!
— Я уже сказала вам, что она больше мне не принадлежит.
— Тогда зачем вам меня любить? И зачем мне, несчастному, любить и быть любимым?
— Затем, чтобы ждать.
— Ждать чего? — с нетерпением спросил Кристиан.
— Ждать, когда я стану вдовой, — невозмутимо ответило невинное дитя.
— Инженю, вы меня пугаете! — воскликнул молодой человек. — Нельзя понять, шутите вы или говорите о таких страшных вещах искренне.
— Ничего страшного в том, что я говорю, нет, — возразила Инженю, кротко покачав головой. — Разве Бог, который не совершает ничего дурного и неспособен поступать неразумно, разве Бог заставил бы меня выйти замуж за преступника для того, чтобы союз этот был нерасторжим?
— Но чем объясняется ваша уверенность? Почему вы так верите в это?
— Потому что этот союз был бы несчастьем, которого я не заслужила. Бог заставил меня пережить это время испытаний по двум причинам: во-первых, чтобы показать мне самой, как глубоко я вас люблю; во-вторых, чтобы благодаря сравнению сделать меня более свободной и счастливой.
— Счастливой?! И когда это будет?
— Когда я стану вашей женой, — невозмутимо ответила Инженю.
— Ах, клянусь честью, этот человек доведет меня до сумасшествия! — вскричал Кристиан.
— Будем ждать, друг мой! — сказала она. — Прежде я весь день пела, как те птички, что слетались на мой подоконник клевать хлебные крошки, и мои песни никогда не оскорбляли Бога; почему Бог должен желать, чтобы я больше никогда не пела? Бог любит меня, я заслуживаю его любви, и он чем-нибудь поможет мне.
— Но я предлагаю вам все это уже сейчас! — воскликнул Кристиан.
— Нет, вы предлагаете мне нарушить клятву, от которой меня может освободить только смерть.
— Я убью вашего мужа!
— Берегитесь, Кристиан, если вы его убьете, то уже не сможете на мне жениться.
— Ах, да! Вы вечно говорите о женитьбе!.. Гордячка!
— Но вы, утверждая, будто любите меня сильнее господина Оже, должны сделать для меня не меньше, чем сделал он.
— О Боже! Разве я в чем-либо спорю с вами? — воскликнул Кристиан. — Разве, наоборот, я не умоляю вас отдать мне все в обмен на мою жизнь? Послушайте, Инженю, вы слишком холодны и слишком расчетливы во всем, чтобы любить: вы не любите меня, Инженю!
Казалось, Инженю ничуть не волнует отчаяние Кристиана.
— Каждый любит как может, — заметила она. — Я ждала вас более двух месяцев: вы не давали о себе знать, а сегодня, когда вы вернулись, когда мы впервые встретились, вы требуете от меня ради вас забыть обо всем.
— Пусть так, не забывайте ни о чем! — впав в полное отчаяние, вскричал Кристиан. — Поистине, Инженю, вы торгуетесь даже по поводу каждой вашей улыбки! Неужели это называется добродетелью? Неужели такую мораль привил вам отец? Что вы намерены мне доказать? Что вы доказываете своей свирепой добродетелью?
— То, что я остерегаюсь, — простодушно ответила Инженю, — и, по-моему, вы должны меня понимать.
— Я?
— А кто же еще?
— Разве не мне следует остерегаться? — подавшись вперед, спросил Кристиан. — Разве не вы меня обманули?
— Не по своей воле, я согласна, а вот вы, тем не менее, тоже немного меня обманули, но умышленно!
— Когда?
— Когда вы назвались рабочим Кристианом, а не пажом Кристианом.
— Вы сожалеете об этом, Инженю?
— Нет, — с очаровательной улыбкой ответила она, поглаживая длинными пальцами гладкую, тонкую ладонь молодого человека. — Но все-таки вы меня обманули… Да, обманули! Обманул и отец, который скрыл от меня, что с вами случилось несчастье, и отрицал, что вы ранены, когда господин Сантер при мне сказал об этом! Отец обманул меня из добрых побуждений, я это прекрасно понимаю, но все-таки обманул! Я была обманута господином графом д'Артуа, который пришел ко мне под видом бескорыстного покровителя и в тот же вечер, уходя от меня, сказал слуге: «Доставьте мне эту женщину, я ее хочу!» Я была обманута Оже, который объявил о своем обращении к вере, а, став моим мужем, преследовал лишь одну цель — выполнить гнусное обещание, данное им графу! Словом, меня всегда обманывали! В жизни я знала только четырех мужчин — моего отца, вас, господина графа д'Артуа и подлеца Оже, — и все вы меня обманули!
— Милый ангел, вы ошибаетесь, присваивая звание мужчины четырем особам, каковых назвали, — с улыбкой возразил Кристиан. — Первый из них — ваш отец, следовательно, для вас он не мужчина; второй — принц, и он стоит выше всех мужчин; третий — подлец, как вы сами сказали, и, значит, он ниже всех мужчин; последний из четверых — ваш возлюбленный, но и он тоже не мужчина.
— В чем все-таки заключалась безумная цель этого негодяя Оже? — с встревоженным любопытством спросила Инженю, придвигаясь к Кристиану. — Объясните мне.
— Что я должен вам объяснить, Инженю?
— Разве он не отдал меня господину графу д'Артуа?
— Отдал.
— Но почему он отдал меня графу?
— Как почему?
— Я же не люблю принца.
Кристиана, уже привыкшего к невероятным наивностям девушки, эта последняя из них поставила в затруднительное положение.
— Он отдал вас принцу, — улыбнулся Кристиан, — чтобы…
— Чтобы я стала его женой, не так ли? — спросила она, не опуская прекрасных глаз; эти слова указывали на то, что она совершенно не представляла себе, что означает выражение «стать женой».
— Да, чтобы стать его женой, — повторил Кристиан.
— Хорошо, а что потом? Господин граф д'Артуа стал бы моим мужем на всю ночь, если бы в спальне было темно?
— К сожалению, — вздохнул молодой человек, — несомненно, стал бы.
— Пусть! Но ведь утром я увидела бы, что рядом со мной не Оже, и, значит, господин граф д'Артуа больше не смог бы быть моим мужем! Для чего тогда Оже все это сделал? Кристиан развел руками перед такой непостижимой неискушенностью.
— Бог мой! — воскликнул он. — Во имя Неба, Инженю, не задавайте мне подобных вопросов!
— Но почему?
— Потому что вы разжигаете любопытство мужчин.
— Чем?
— Тем, что каждый мужчина, кто услышит от вас такие речи, захочет обучить вас тому, чего вы не знаете.
Поскольку они были одни под сенью густой листвы и наступали сумерки, Кристиан обнял Инженю и нежно прижал ее к сердцу.
Она покраснела; какая-то неведомая теплота неожиданно воспламенила все чувства Инженю, заставив ее растерянно смотреть из стороны в сторону.
От Кристиана, не столь наивного, как Инженю, не ускользнуло волнение, охватившее молодую женщину.
— Послушайте, Инженю, разве чувства, пережитые вами сейчас, не говорят вам, что в любви существует еще нечто неизвестное вам?
— Да, вы уже целовали меня, Кристиан, но ни разу не зажигали во мне того огня, что смущает меня и пугает!
— Понимаю! Ведь раньше я был для вас только братом.
— А сегодня?
— Сегодня я желаю вас как нежный супруг.
— Хорошо, вы, если вам так угодно, всегда можете оставаться моим братом, но моим супругом вы не станете — о, нет!
— Неужели вы откажете мне во встрече, если я попрошу вас об этом?
— Сегодня я пришла только затем, чтобы сказать вам, что больше не увижу вас.
Кристиан отступил на шаг и сказал:
— Но тогда, Инженю, признайтесь сию же минуту, что вы не любите меня! Скажите об этом прямо.
— Нет, Кристиан, напротив, я говорю искренне, что люблю вас, по ночам думаю о вас, днем жду вас и стремлюсь к вам; что, кроме всего, чем я обязана Богу и моему отцу, я думаю только о вас! Я не знаю, как любят другие женщины, но, в конце концов, все мне всегда говорили, будто я пойму, что такое любовь, лишь тогда, когда выйду замуж, ну вот, теперь я замужем, но люблю вас так же, как до замужества. Следовательно, если замужество ничего не изменило, то оно не изменит ничего; правда, до замужества я была вправе любить вас и признаваться вам в этом; сегодня, любя вас, я совершаю преступление, ибо больше себе не принадлежу.
Кристиан не сумел скрыть горькой усмешки.
— Но я повторял и в сотый раз повторяю, что вы, Инженю, не замужем! — воскликнул он.
— Да, я хорошо это понимаю, потому что сама прогнала мужа, но прогнала его потому, что он совершил преступление. Это преступление освобождает меня от него, но не дает свободы в отношении другого человека.
— Так, значит, если бы господин Оже не совершил этого преступления, вы стали бы… стали его женой?
— Конечно.
— Умоляю, не клевещите на себя, Инженю! Не порочьте любовь! Ведь вы подобны несчастному слепцу, который стал бы отрицать солнечный свет и говорил бы: «Я не вижу солнца, следовательно, все в мире Божьем темно и непостижимо…» Инженю, Инженю, мне остается просить вас об одном…
— Просите, Кристиан, просите!
— Хорошо, не отдавайте мне все ваше время, всю вашу жизнь; уделяйте мне два-три часа в день, приходя в мой дом. Тем самым вы не расстанетесь с вашим отцом, но все-таки останетесь со мной.
— Ах! — вздохнула Инженю. — Должно быть, Кристиан, вы предлагаете мне что-то дурное.
— Почему дурное, Инженю?
— Потому что вы покраснели, вы дрожите, вы не смотрите мне в глаза! О, если вы хотите посвятить меня в тайны, которые сделают меня презираемой женщиной, то, Кристиан, берегитесь! Я разлюблю вас!
— Прекрасно, я согласен! — воскликнул Кристиан. — Вы внушаете мне самую странную любовь к добродетели! Только я лучше вас, ибо знаю цену добродетели, а вы ее не ведаете; вы добродетельны так же, как ароматен цветок, и в этом нет никакой вашей заслуги, или, пожалуй, я ошибаюсь, вы обладаете достоинством самого цветка — вы источаете благоухание, сами не зная почему, и не можете с этим ничего поделать. Хорошо, Инженю, вы меня победили; я больше не испытываю никаких желаний и вновь стану вашим братом, я не прикоснусь к венцу чистоты и невинности, но только вы должны будете поклясться мне.
— В чем?
Кристиан улыбнулся и обнял девушку; она не только не отпрянула назад, но и, улыбаясь, как дитя, обхватила шею юноши прелестными ручками, которые легли на плечи Кристиана, словно мягкий обруч.
— Поклянитесь же, что ни один мужчина, кроме вашего отца, не прикоснется к вам губами и не будет обнимать вас так, как сейчас это делаю я.
— О, клянусь, тысячу раз клянусь! — прошептала Инженю.
— Поклянитесь, что Оже никогда не войдет в вашу спальню.
— Клянусь вам! Но как, скажите мне, он туда войдет, если я его презираю?
— Поклянитесь, наконец, что каждый день вы будете писать мне письмо, за которым я сам вечером буду приходить на вашу улицу; вы будете спускать его вниз на веревочке, к которой я буду привязывать мое письмо.
— Я клянусь! Но если нас увидят?
— Это мое дело.
— А теперь прощайте!
— Да, Инженю, прощайте! Мы только говорим друг другу «прощайте», но наши сердца неразлучны! На прощанье еще один поцелуй…
Инженю улыбнулась, но не отказала.
Этот поцелуй был таким долгим, что Инженю была вынуждена повиснуть на шее Кристиана; без этого она, сраженная любовью, упала бы без чувств на траву Королевского сада.
Наконец Инженю со стоном вернула Кристиану поцелуй и, вырвавшись из его объятий, ушла. «Еще три таких поцелуя, — подумал, опьянев от радости, Кристиан, — и Инженю окончательно поймет, что она так и не была замужем! Но с этого мгновения, Инженю, ты моя жена; только надо ждать… Ну что ж, я полон мужества, я подожду!»
LII. ГЛАВА, В КОТОРОЙ АВТОР ВЫНУЖДЕН НЕМНОГО ЗАНЯТЬСЯ ПОЛИТИКОЙ
— То, что вы говорите, абсолютно несерьезно.
— Почему?
— Вы не любите этого человека, не можете его любить: женщина, носящая имя Инженю и обладающая вашим сердцем, никогда не полюбит человека, которого она презирает.
— Ах! — прошептала она.
— Хорошо, если вы не любите его, если вы любите меня…
— Господин Кристиан, когда в тот вечер я увидела вас в моей спальне, я рассердилась на вас, пришла в ярость.
— Но почему, о Боже?
— И вы еще спрашиваете? Разве вы не понимаете? Я думала: «Вот человек, который пришел сюда из прихоти, как он из прихоти покинул меня; в нем — несчастье моей жизни!»
— Во мне?
— Да, в вас несчастье моей жизни; ведь не будь обиды, которую нанесло мне ваше отсутствие, я не попала бы во власть…
— … вашего мужа, — закончил Кристиан, сделав ударение на втором слове.
Инженю покраснела.
— Хорошо, будем говорить серьезно, — продолжал Кристиан. — Скажите, неужели вы можете считать себя связанной с человеком, к которому вы испытываете отвращение, и это не позволяет вам даже произнести его имя?
— Я связана не с человеком, — возразила Инженю, — а с Богом, который слышал мою клятву.
— Бог разрывает на Небе все узы, непрочно связанные на земле, — возразил Кристиан.
— О нет, вы ошибаетесь, сударь, — ответила Инженю.
— Инженю, вы не можете быть женой этого мошенника, это невозможно!
— Но чьей же женой я могу быть?
— Того, кто вас любит.
— Оставим все эти премудрости! Зло совершено, и я буду мужественно его терпеть.
— Я не могу слышать, когда вы так говорите, Инженю! Вы не сумеете убедить меня в том, что вы жена человека, который продал вас в день свадьбы; человека, которого я убил бы, если бы случай не расстроил его подлый расчет; наконец, человека, с которым вас разведет любой суд, если боязнь скандала не помешала бы вам обо всем рассказать! В таком случае, Инженю, вы не замужем, или же тогда можно считать, что и я тоже женат, а на земле больше не осталось ни честности, ни правосудия, ни упований на Бога!
Кристиан говорил с такой страстью, что Инженю, чтобы его успокоить, не сдержалась и протянула ему руку.
— Сударыня, если бы я знал, что вы будете вынуждены считать себя замужней женщиной, я взял бы с собой шпагу, которой разрубил бы связывающие вас узы; но вам стоит только захотеть, чтобы стать свободной… ведь перед вами открыто множество возможностей…
— Вы сказали «множество», Кристиан? Назовите хотя бы одну, что позволит мне отречься от мужа, не ставя об этом в известность отца, расстаться с мужем, не вызывая пересудов людей, стереть из памяти преступление этого человека, не уничтожая его самого, и тогда я буду просить, молить, заклинать вас дать мне эту возможность и осуществить ее, если у меня не хватит на это сил.
Инженю рассуждала точно так же, как граф д'Артуа, хотя и принадлежала к другому полюсу общества.
Кристиану нечего было возразить.
Инженю ненадолго замолчала, ожидая ответа Кристиана, но, увидев, что он молчит, спросила:
— Требовать развода означает требовать скандала; вы по-прежнему требуете этого развода?
— Нет, я прошу у вас только любви, — ответил Кристиан.
— Любви? Но вся моя любовь принадлежит вам, Кристиан! — воскликнула она с той ошеломляющей наивностью, что озадачивает самых дерзких и самых изощренных мужчин.
— Ах, я верю в это, — вскричал Кристиан, — по крайней мере, надеюсь на это! Но что за любовь вы мне предлагаете? Любовь идеальную!
— Что вы называете идеальной любовью? — спросила Инженю.
Кристиан опустил голову и тихо спросил:
— Вы согласитесь принять меня у себя?
— Это невозможно!
— Почему?
— Потому что вас увидит мой отец.
— Нет, вы боитесь мужа, Инженю!
— Боюсь? Нисколько.
— Вы не хотите, чтобы он узнал, что я люблю вас!
— Он это знает.
— От кого?
— От меня.
— Не понимаю!
— Я призналась ему в этом.
— О Боже!
— Если он в этом сомневается, могу повторить.
— Тогда я понимаю, почему вы не разрешаете мне прийти к вам.
— Я уже объяснила вам.
— Нет, вы боитесь, что ваш муж будет прятаться за дверью, поджидая меня в коридоре, чтобы убить.
— Вы ошибаетесь, этого я не боюсь.
— Не боитесь?
— Да, насчет мужа я приняла свои предосторожности.
— Каким образом?
— Рассказав ему мой план.
— У вас есть план, Инженю? — удивился Кристиан.
— Да, на случай, если он попытается прибегнуть к насилию в отношении вас…
— И что вы сделаете?
— Что? Я убью его!
— О храбрая моя Юдифь!
— Он знает, что я говорю правду, и боится.
— Но если нам больше нечего опасаться, примите меня у себя.
— Зачем? — спросила Инженю звонким, трогательным голоском.
— Чтобы…
— Говорите.
— Чтобы с вами… беседовать, — пролепетал Кристиан.
— Беседовать о чем? Разве мы не все друг другу сказали?
— Инженю, разве мы редко встречались до вашего замужества?
— Нет, часто.
— Значит, мы сказали друг другу не все, если я получил ваше письмо, в котором вы пишете, что очень хотели бы встретиться со мной.
— Ну вот мы и встретились.
— Мы встретились, верно, но этого мало… Разве мы все сказали друг другу? Ах, наверное, вы и сказали мне все, однако мне еще необходимо сказать вам очень многое.
— Говорите.
— Но мне не надо говорить вам это: вы сами прекрасно обо всем догадываетесь.
— Нет, клянусь вам.
— Разве вы не понимаете, что от вас я хочу только вас?
— Я не могу быть вашей, ведь я больше себе не принадлежу.
— Хорошо, Инженю, не будем мудрствовать, как вы только что сказали. Вы не можете не знать, что женщина предназначена для счастья мужчины…
— Так говорят.
— Мужчины, которого она, разумеется, любит.
— Но я люблю вас, — промолвила Инженю.
— Тогда…
Кристиан на миг запнулся, но, глядя на необыкновенно простодушное выражение лица Инженю, воскликнул:
— Тогда составьте мое счастье!
— Как я могу это сделать? Кристиан не сводил с Инженю глаз.
Ее личико, обрамленное длинными, ниспадающими на плечи локонами, было прелестно.
— Уехав вместе со мной в чужую страну, где вы станете моей женой, а я вашим мужем, — объяснил молодой человек.
— А как же мой отец?
— Мы сообщим ему обо всем, когда окажемся в безопасности.
— Вы сошли с ума!
— Значит, вы непреклонны?
— Нет, я люблю вас, и сердце даже подсказывает мне, что буду любить всю жизнь.
— Тогда подарите мне эту жизнь!
— Я уже сказала вам, что она больше мне не принадлежит.
— Тогда зачем вам меня любить? И зачем мне, несчастному, любить и быть любимым?
— Затем, чтобы ждать.
— Ждать чего? — с нетерпением спросил Кристиан.
— Ждать, когда я стану вдовой, — невозмутимо ответило невинное дитя.
— Инженю, вы меня пугаете! — воскликнул молодой человек. — Нельзя понять, шутите вы или говорите о таких страшных вещах искренне.
— Ничего страшного в том, что я говорю, нет, — возразила Инженю, кротко покачав головой. — Разве Бог, который не совершает ничего дурного и неспособен поступать неразумно, разве Бог заставил бы меня выйти замуж за преступника для того, чтобы союз этот был нерасторжим?
— Но чем объясняется ваша уверенность? Почему вы так верите в это?
— Потому что этот союз был бы несчастьем, которого я не заслужила. Бог заставил меня пережить это время испытаний по двум причинам: во-первых, чтобы показать мне самой, как глубоко я вас люблю; во-вторых, чтобы благодаря сравнению сделать меня более свободной и счастливой.
— Счастливой?! И когда это будет?
— Когда я стану вашей женой, — невозмутимо ответила Инженю.
— Ах, клянусь честью, этот человек доведет меня до сумасшествия! — вскричал Кристиан.
— Будем ждать, друг мой! — сказала она. — Прежде я весь день пела, как те птички, что слетались на мой подоконник клевать хлебные крошки, и мои песни никогда не оскорбляли Бога; почему Бог должен желать, чтобы я больше никогда не пела? Бог любит меня, я заслуживаю его любви, и он чем-нибудь поможет мне.
— Но я предлагаю вам все это уже сейчас! — воскликнул Кристиан.
— Нет, вы предлагаете мне нарушить клятву, от которой меня может освободить только смерть.
— Я убью вашего мужа!
— Берегитесь, Кристиан, если вы его убьете, то уже не сможете на мне жениться.
— Ах, да! Вы вечно говорите о женитьбе!.. Гордячка!
— Но вы, утверждая, будто любите меня сильнее господина Оже, должны сделать для меня не меньше, чем сделал он.
— О Боже! Разве я в чем-либо спорю с вами? — воскликнул Кристиан. — Разве, наоборот, я не умоляю вас отдать мне все в обмен на мою жизнь? Послушайте, Инженю, вы слишком холодны и слишком расчетливы во всем, чтобы любить: вы не любите меня, Инженю!
Казалось, Инженю ничуть не волнует отчаяние Кристиана.
— Каждый любит как может, — заметила она. — Я ждала вас более двух месяцев: вы не давали о себе знать, а сегодня, когда вы вернулись, когда мы впервые встретились, вы требуете от меня ради вас забыть обо всем.
— Пусть так, не забывайте ни о чем! — впав в полное отчаяние, вскричал Кристиан. — Поистине, Инженю, вы торгуетесь даже по поводу каждой вашей улыбки! Неужели это называется добродетелью? Неужели такую мораль привил вам отец? Что вы намерены мне доказать? Что вы доказываете своей свирепой добродетелью?
— То, что я остерегаюсь, — простодушно ответила Инженю, — и, по-моему, вы должны меня понимать.
— Я?
— А кто же еще?
— Разве не мне следует остерегаться? — подавшись вперед, спросил Кристиан. — Разве не вы меня обманули?
— Не по своей воле, я согласна, а вот вы, тем не менее, тоже немного меня обманули, но умышленно!
— Когда?
— Когда вы назвались рабочим Кристианом, а не пажом Кристианом.
— Вы сожалеете об этом, Инженю?
— Нет, — с очаровательной улыбкой ответила она, поглаживая длинными пальцами гладкую, тонкую ладонь молодого человека. — Но все-таки вы меня обманули… Да, обманули! Обманул и отец, который скрыл от меня, что с вами случилось несчастье, и отрицал, что вы ранены, когда господин Сантер при мне сказал об этом! Отец обманул меня из добрых побуждений, я это прекрасно понимаю, но все-таки обманул! Я была обманута господином графом д'Артуа, который пришел ко мне под видом бескорыстного покровителя и в тот же вечер, уходя от меня, сказал слуге: «Доставьте мне эту женщину, я ее хочу!» Я была обманута Оже, который объявил о своем обращении к вере, а, став моим мужем, преследовал лишь одну цель — выполнить гнусное обещание, данное им графу! Словом, меня всегда обманывали! В жизни я знала только четырех мужчин — моего отца, вас, господина графа д'Артуа и подлеца Оже, — и все вы меня обманули!
— Милый ангел, вы ошибаетесь, присваивая звание мужчины четырем особам, каковых назвали, — с улыбкой возразил Кристиан. — Первый из них — ваш отец, следовательно, для вас он не мужчина; второй — принц, и он стоит выше всех мужчин; третий — подлец, как вы сами сказали, и, значит, он ниже всех мужчин; последний из четверых — ваш возлюбленный, но и он тоже не мужчина.
— В чем все-таки заключалась безумная цель этого негодяя Оже? — с встревоженным любопытством спросила Инженю, придвигаясь к Кристиану. — Объясните мне.
— Что я должен вам объяснить, Инженю?
— Разве он не отдал меня господину графу д'Артуа?
— Отдал.
— Но почему он отдал меня графу?
— Как почему?
— Я же не люблю принца.
Кристиана, уже привыкшего к невероятным наивностям девушки, эта последняя из них поставила в затруднительное положение.
— Он отдал вас принцу, — улыбнулся Кристиан, — чтобы…
— Чтобы я стала его женой, не так ли? — спросила она, не опуская прекрасных глаз; эти слова указывали на то, что она совершенно не представляла себе, что означает выражение «стать женой».
— Да, чтобы стать его женой, — повторил Кристиан.
— Хорошо, а что потом? Господин граф д'Артуа стал бы моим мужем на всю ночь, если бы в спальне было темно?
— К сожалению, — вздохнул молодой человек, — несомненно, стал бы.
— Пусть! Но ведь утром я увидела бы, что рядом со мной не Оже, и, значит, господин граф д'Артуа больше не смог бы быть моим мужем! Для чего тогда Оже все это сделал? Кристиан развел руками перед такой непостижимой неискушенностью.
— Бог мой! — воскликнул он. — Во имя Неба, Инженю, не задавайте мне подобных вопросов!
— Но почему?
— Потому что вы разжигаете любопытство мужчин.
— Чем?
— Тем, что каждый мужчина, кто услышит от вас такие речи, захочет обучить вас тому, чего вы не знаете.
Поскольку они были одни под сенью густой листвы и наступали сумерки, Кристиан обнял Инженю и нежно прижал ее к сердцу.
Она покраснела; какая-то неведомая теплота неожиданно воспламенила все чувства Инженю, заставив ее растерянно смотреть из стороны в сторону.
От Кристиана, не столь наивного, как Инженю, не ускользнуло волнение, охватившее молодую женщину.
— Послушайте, Инженю, разве чувства, пережитые вами сейчас, не говорят вам, что в любви существует еще нечто неизвестное вам?
— Да, вы уже целовали меня, Кристиан, но ни разу не зажигали во мне того огня, что смущает меня и пугает!
— Понимаю! Ведь раньше я был для вас только братом.
— А сегодня?
— Сегодня я желаю вас как нежный супруг.
— Хорошо, вы, если вам так угодно, всегда можете оставаться моим братом, но моим супругом вы не станете — о, нет!
— Неужели вы откажете мне во встрече, если я попрошу вас об этом?
— Сегодня я пришла только затем, чтобы сказать вам, что больше не увижу вас.
Кристиан отступил на шаг и сказал:
— Но тогда, Инженю, признайтесь сию же минуту, что вы не любите меня! Скажите об этом прямо.
— Нет, Кристиан, напротив, я говорю искренне, что люблю вас, по ночам думаю о вас, днем жду вас и стремлюсь к вам; что, кроме всего, чем я обязана Богу и моему отцу, я думаю только о вас! Я не знаю, как любят другие женщины, но, в конце концов, все мне всегда говорили, будто я пойму, что такое любовь, лишь тогда, когда выйду замуж, ну вот, теперь я замужем, но люблю вас так же, как до замужества. Следовательно, если замужество ничего не изменило, то оно не изменит ничего; правда, до замужества я была вправе любить вас и признаваться вам в этом; сегодня, любя вас, я совершаю преступление, ибо больше себе не принадлежу.
Кристиан не сумел скрыть горькой усмешки.
— Но я повторял и в сотый раз повторяю, что вы, Инженю, не замужем! — воскликнул он.
— Да, я хорошо это понимаю, потому что сама прогнала мужа, но прогнала его потому, что он совершил преступление. Это преступление освобождает меня от него, но не дает свободы в отношении другого человека.
— Так, значит, если бы господин Оже не совершил этого преступления, вы стали бы… стали его женой?
— Конечно.
— Умоляю, не клевещите на себя, Инженю! Не порочьте любовь! Ведь вы подобны несчастному слепцу, который стал бы отрицать солнечный свет и говорил бы: «Я не вижу солнца, следовательно, все в мире Божьем темно и непостижимо…» Инженю, Инженю, мне остается просить вас об одном…
— Просите, Кристиан, просите!
— Хорошо, не отдавайте мне все ваше время, всю вашу жизнь; уделяйте мне два-три часа в день, приходя в мой дом. Тем самым вы не расстанетесь с вашим отцом, но все-таки останетесь со мной.
— Ах! — вздохнула Инженю. — Должно быть, Кристиан, вы предлагаете мне что-то дурное.
— Почему дурное, Инженю?
— Потому что вы покраснели, вы дрожите, вы не смотрите мне в глаза! О, если вы хотите посвятить меня в тайны, которые сделают меня презираемой женщиной, то, Кристиан, берегитесь! Я разлюблю вас!
— Прекрасно, я согласен! — воскликнул Кристиан. — Вы внушаете мне самую странную любовь к добродетели! Только я лучше вас, ибо знаю цену добродетели, а вы ее не ведаете; вы добродетельны так же, как ароматен цветок, и в этом нет никакой вашей заслуги, или, пожалуй, я ошибаюсь, вы обладаете достоинством самого цветка — вы источаете благоухание, сами не зная почему, и не можете с этим ничего поделать. Хорошо, Инженю, вы меня победили; я больше не испытываю никаких желаний и вновь стану вашим братом, я не прикоснусь к венцу чистоты и невинности, но только вы должны будете поклясться мне.
— В чем?
Кристиан улыбнулся и обнял девушку; она не только не отпрянула назад, но и, улыбаясь, как дитя, обхватила шею юноши прелестными ручками, которые легли на плечи Кристиана, словно мягкий обруч.
— Поклянитесь же, что ни один мужчина, кроме вашего отца, не прикоснется к вам губами и не будет обнимать вас так, как сейчас это делаю я.
— О, клянусь, тысячу раз клянусь! — прошептала Инженю.
— Поклянитесь, что Оже никогда не войдет в вашу спальню.
— Клянусь вам! Но как, скажите мне, он туда войдет, если я его презираю?
— Поклянитесь, наконец, что каждый день вы будете писать мне письмо, за которым я сам вечером буду приходить на вашу улицу; вы будете спускать его вниз на веревочке, к которой я буду привязывать мое письмо.
— Я клянусь! Но если нас увидят?
— Это мое дело.
— А теперь прощайте!
— Да, Инженю, прощайте! Мы только говорим друг другу «прощайте», но наши сердца неразлучны! На прощанье еще один поцелуй…
Инженю улыбнулась, но не отказала.
Этот поцелуй был таким долгим, что Инженю была вынуждена повиснуть на шее Кристиана; без этого она, сраженная любовью, упала бы без чувств на траву Королевского сада.
Наконец Инженю со стоном вернула Кристиану поцелуй и, вырвавшись из его объятий, ушла. «Еще три таких поцелуя, — подумал, опьянев от радости, Кристиан, — и Инженю окончательно поймет, что она так и не была замужем! Но с этого мгновения, Инженю, ты моя жена; только надо ждать… Ну что ж, я полон мужества, я подожду!»
LII. ГЛАВА, В КОТОРОЙ АВТОР ВЫНУЖДЕН НЕМНОГО ЗАНЯТЬСЯ ПОЛИТИКОЙ
В то время как Кристиан вместе со свой сообщницей Инженю замышлял заговор против супружеских прав г-на Оже, тот, обложенный со всех сторон, очень напоминал хищных зверей, которые после долгого гона и множества уловок, чувствуя, что начинают уставать, озираются вокруг, чтобы оценить своего врага, и постепенно приходят к решению наброситься на охотника и собак.
Оже чувствовал, что он больше ничего не добьется от принца: тот решительно от него отрекся и прогнал с угрозами, и с той минуты как граф д'Артуа убедился, что обрел в Кристиане опору и хвалителя, его мало беспокоили происки Оже.
На самом деле графу д'Артуа следовало остерегаться только двух опасностей: оскорбить дворянство в лице одного из его представителей и обидеть народ в лице Инженю; именно эти обстоятельства в тот период XVIII века, о котором мы рассказываем, делали положение принца столь же неприятным, сколь и положение железа между наковальней и молотом.
Если бы Кристиан выступил против принца, то поднялся бы шум, разразился бы скандал, начались бы нападки дворян — в то время весьма не расположенных к королевской власти, на службе которой многие из них разорились в войнах, что велись целое столетие в интересах королей, и больше не находивших ни Людовика XIV, ни регента, ни даже г-на де Флёри, чтобы возместить им убытки.
Если бы Инженю выступила против него, то поднялся бы шум, разразился скандал, начались бы нападки Ретифа де ла Бретона — этого еще не утратившего популярности писателя, который в своем душещипательном чувстве отцовства почерпнул бы достаточно красноречия, чтобы вызвать к графу новый прилив ненависти, словно было мало ненависти прежней.
Но, имея Кристиана союзником, а Инженю сторонницей, граф д'Артуа мог рассчитывать на симпатию дворянства и похвалы народа!
Поэтому господин граф д'Артуа, прогнав Оже из своей спальни, заснул безмятежным сном.
Оже, человек неглупый, прекрасно понял тактику принца. Он находил ее столь безупречной, что трясся от ярости, и, на время побежденный, искал возможность взять верх; это было совсем непросто сделать, если ты песчинка, которую топчет нога великана.
В таком случае необходимо одно: чтобы буря, подняв смерч, подняла песчинку над головой великана.
В это время, на горе сильных мира сего, но к счастью для Оже, надвигалось некое подобие бури.
Вокруг угнетенного народа быстро возникала новая и неведомая сила: этой силой был широкий, всеобщий заговор, который скоро одержит успех и получит имя — революция.
Революция еще не воплотилась в жизнь, но чувствовалась повсюду.
Совсем недавно она обнаружила себя в деле с ожерельем королевы: судьи Парламента, которых полтора века утесняли короли, отомстили королевской власти.
Судьи, понимая, что король хотел вынести приговор Калиостро, оправдали Калиостро.
Судьи, понимая, что королева хотела вынести приговор господину кардиналу де Рогану, оправдали господина кардинала де Рогана.
Судьи, понимая также, что король и королева заинтересованы в оправдании г-жи де Ламот, которую считали хранительницей скандальных секретов, осудили г-жу де Ламот; к тому же, наверное, они осудили ее не как г-жу де Ламот, а как Жанну де Валуа, происходившую по прямой линии от одного из бастардов Генриха II.
Поэтому суд только по видимости велся над Калиостро, кардиналом де Роганом и г-жой де Ламот — на самом деле это был суд над королевой.
Так как по требованиям этикета имя Марии Антуанетты не могло фигурировать в судебной документации, судьи пускались на любые ухищрения, чтобы оно было упомянуто на процессе.
Тогда составился заговор, стремящийся опорочить королеву, не осуждая ее.
Позднее составился заговор, ставящий целью осудить ее.
Только на этот раз кара, которой подверглась несчастная женщина за свои грехи, была столь жестокой, что Марию Антуанетту осудили, не опорочив ее.
Был заговор министра Калонна, который усугубил всем известный, ожидаемый, доказанный и признанный государственный дефицит Франции.
Был заговор, сместивший министра Калонна и заменивший его Ламуаньоном и Бриеном.
Был заговор народа, который сжег на площади чучела Ламуаньона и Бриена, после того как заговор при дворе низвел этих министров до состояния чучел.
Ну а выше и ниже этих двух сфер кишело множество более или менее мелких, более или менее крупных, более или менее пугающих заговоров:
заговор господ против слуг;
заговор слуг против господ;
заговор солдат против офицеров;
заговор подчиненных против начальников;
заговор двора против короля;
заговор дворян против самих себя;
заговор философов против алтаря;
заговор иллюминатов против монархии;
заговор других наций против Франции;
наконец, самое главное, заговор Неба против земли!
Все остальные заговоры, более или менее значительные, уже раскрыли себя, когда о себе заявил последний.
Во Франции начался мор; странный, неведомый, новый, еще не получивший названия мор, которому народ сразу присвоил имя тогдашнего бедствия: этот мор нарекли бриенкой.
После мора, в июле 1788 года, выпал град, который, словно мстительная длань Господа, обрушился на всю Францию и довершил то, что столь успешно начали Версаль, г-жа де Помпадур, г-жа Дюбарри, г-жа де Куаньи, г-жа де Полиньяк, господа де Калонн, де Бриен и де Ламуаньон.
Мор — это болезнь, но, в конце концов, от болезней иногда вылечиваются. Град вызвал голод, а от него излечиться нельзя.
И тогда во всех провинциях, ставших некрополями, поднялись люди-призраки и пришли стучаться костлявыми руками в ворота столицы, требуя у короля хлеба, в котором им отказывал Бог.
Положение совсем ухудшилось, когда началась зима и укрыла снежным покровом погибший урожай! Это была необычная зима; она напоминала ту страшную зиму при Людовике XV, во время которой на помощь беднякам пришли госпожа дофина и дофин, и другую зиму, 1754 года, когда несколько дней в Париже нельзя было перебраться с одной стороны улицы на другую.
Замерзло море, потрескались стены домов; король приказал вырубить все свои леса в окрестностях столицы и дать дрова продрогшим от холода парижанам, чтобы их согреть, но накормить их он не мог.
Таков был заговор Неба против земли, и надо согласиться, что он был страшнее любого другого.
Мы забыли о последнем заговоре, который, однако, стоит того, чтобы упомянуть о нем в первую очередь.
Мы забыли о заговоре королевской семьи против короля.
Герцог Орлеанский действительно удачно выбрал этот момент, чтобы завоевать популярность.
Король приказал раздать дрова тем, кто страдал от холода.
Герцог Орлеанский отдал приказ раздать хлеб и мясо тем, кто страдал от голода.
Хлеб и мясо — это не дрова!
Обратите внимание, что герцог Орлеанский, владевший почти таким же количеством лесов, как и король, велит устраивать раздачи хлеба и мяса вокруг жарких костров.
Вместе с тем — хотя и грустно примешивать плохой каламбур к столь мрачной политике, как замышлявшаяся в страшный 1788-й год, — вместе с тем эти два слова du bois note 32 составляли фамилию человека, фамилию, которая после кардинала Дюбуа была необычайно непопулярна.
Мы намекаем на шевалье Дюбуа, который стрелял в народ.
«Король дал нам дрова, — говорили тогда, — а Дюбуа воспламенил народ!»
Большего и не требовалось, чтобы отнять у несчастного Людовика XVI — он от рождения был неудачник — всякую заслугу за его великодушное деяние.
Таково было состояние умов, когда произошли события, о которых мы рассказали и вследствие которых граф д'Артуа отказался от услуг Оже.
Оже чувствовал, что он больше ничего не добьется от принца: тот решительно от него отрекся и прогнал с угрозами, и с той минуты как граф д'Артуа убедился, что обрел в Кристиане опору и хвалителя, его мало беспокоили происки Оже.
На самом деле графу д'Артуа следовало остерегаться только двух опасностей: оскорбить дворянство в лице одного из его представителей и обидеть народ в лице Инженю; именно эти обстоятельства в тот период XVIII века, о котором мы рассказываем, делали положение принца столь же неприятным, сколь и положение железа между наковальней и молотом.
Если бы Кристиан выступил против принца, то поднялся бы шум, разразился бы скандал, начались бы нападки дворян — в то время весьма не расположенных к королевской власти, на службе которой многие из них разорились в войнах, что велись целое столетие в интересах королей, и больше не находивших ни Людовика XIV, ни регента, ни даже г-на де Флёри, чтобы возместить им убытки.
Если бы Инженю выступила против него, то поднялся бы шум, разразился скандал, начались бы нападки Ретифа де ла Бретона — этого еще не утратившего популярности писателя, который в своем душещипательном чувстве отцовства почерпнул бы достаточно красноречия, чтобы вызвать к графу новый прилив ненависти, словно было мало ненависти прежней.
Но, имея Кристиана союзником, а Инженю сторонницей, граф д'Артуа мог рассчитывать на симпатию дворянства и похвалы народа!
Поэтому господин граф д'Артуа, прогнав Оже из своей спальни, заснул безмятежным сном.
Оже, человек неглупый, прекрасно понял тактику принца. Он находил ее столь безупречной, что трясся от ярости, и, на время побежденный, искал возможность взять верх; это было совсем непросто сделать, если ты песчинка, которую топчет нога великана.
В таком случае необходимо одно: чтобы буря, подняв смерч, подняла песчинку над головой великана.
В это время, на горе сильных мира сего, но к счастью для Оже, надвигалось некое подобие бури.
Вокруг угнетенного народа быстро возникала новая и неведомая сила: этой силой был широкий, всеобщий заговор, который скоро одержит успех и получит имя — революция.
Революция еще не воплотилась в жизнь, но чувствовалась повсюду.
Совсем недавно она обнаружила себя в деле с ожерельем королевы: судьи Парламента, которых полтора века утесняли короли, отомстили королевской власти.
Судьи, понимая, что король хотел вынести приговор Калиостро, оправдали Калиостро.
Судьи, понимая, что королева хотела вынести приговор господину кардиналу де Рогану, оправдали господина кардинала де Рогана.
Судьи, понимая также, что король и королева заинтересованы в оправдании г-жи де Ламот, которую считали хранительницей скандальных секретов, осудили г-жу де Ламот; к тому же, наверное, они осудили ее не как г-жу де Ламот, а как Жанну де Валуа, происходившую по прямой линии от одного из бастардов Генриха II.
Поэтому суд только по видимости велся над Калиостро, кардиналом де Роганом и г-жой де Ламот — на самом деле это был суд над королевой.
Так как по требованиям этикета имя Марии Антуанетты не могло фигурировать в судебной документации, судьи пускались на любые ухищрения, чтобы оно было упомянуто на процессе.
Тогда составился заговор, стремящийся опорочить королеву, не осуждая ее.
Позднее составился заговор, ставящий целью осудить ее.
Только на этот раз кара, которой подверглась несчастная женщина за свои грехи, была столь жестокой, что Марию Антуанетту осудили, не опорочив ее.
Был заговор министра Калонна, который усугубил всем известный, ожидаемый, доказанный и признанный государственный дефицит Франции.
Был заговор, сместивший министра Калонна и заменивший его Ламуаньоном и Бриеном.
Был заговор народа, который сжег на площади чучела Ламуаньона и Бриена, после того как заговор при дворе низвел этих министров до состояния чучел.
Ну а выше и ниже этих двух сфер кишело множество более или менее мелких, более или менее крупных, более или менее пугающих заговоров:
заговор господ против слуг;
заговор слуг против господ;
заговор солдат против офицеров;
заговор подчиненных против начальников;
заговор двора против короля;
заговор дворян против самих себя;
заговор философов против алтаря;
заговор иллюминатов против монархии;
заговор других наций против Франции;
наконец, самое главное, заговор Неба против земли!
Все остальные заговоры, более или менее значительные, уже раскрыли себя, когда о себе заявил последний.
Во Франции начался мор; странный, неведомый, новый, еще не получивший названия мор, которому народ сразу присвоил имя тогдашнего бедствия: этот мор нарекли бриенкой.
После мора, в июле 1788 года, выпал град, который, словно мстительная длань Господа, обрушился на всю Францию и довершил то, что столь успешно начали Версаль, г-жа де Помпадур, г-жа Дюбарри, г-жа де Куаньи, г-жа де Полиньяк, господа де Калонн, де Бриен и де Ламуаньон.
Мор — это болезнь, но, в конце концов, от болезней иногда вылечиваются. Град вызвал голод, а от него излечиться нельзя.
И тогда во всех провинциях, ставших некрополями, поднялись люди-призраки и пришли стучаться костлявыми руками в ворота столицы, требуя у короля хлеба, в котором им отказывал Бог.
Положение совсем ухудшилось, когда началась зима и укрыла снежным покровом погибший урожай! Это была необычная зима; она напоминала ту страшную зиму при Людовике XV, во время которой на помощь беднякам пришли госпожа дофина и дофин, и другую зиму, 1754 года, когда несколько дней в Париже нельзя было перебраться с одной стороны улицы на другую.
Замерзло море, потрескались стены домов; король приказал вырубить все свои леса в окрестностях столицы и дать дрова продрогшим от холода парижанам, чтобы их согреть, но накормить их он не мог.
Таков был заговор Неба против земли, и надо согласиться, что он был страшнее любого другого.
Мы забыли о последнем заговоре, который, однако, стоит того, чтобы упомянуть о нем в первую очередь.
Мы забыли о заговоре королевской семьи против короля.
Герцог Орлеанский действительно удачно выбрал этот момент, чтобы завоевать популярность.
Король приказал раздать дрова тем, кто страдал от холода.
Герцог Орлеанский отдал приказ раздать хлеб и мясо тем, кто страдал от голода.
Хлеб и мясо — это не дрова!
Обратите внимание, что герцог Орлеанский, владевший почти таким же количеством лесов, как и король, велит устраивать раздачи хлеба и мяса вокруг жарких костров.
Вместе с тем — хотя и грустно примешивать плохой каламбур к столь мрачной политике, как замышлявшаяся в страшный 1788-й год, — вместе с тем эти два слова du bois note 32 составляли фамилию человека, фамилию, которая после кардинала Дюбуа была необычайно непопулярна.
Мы намекаем на шевалье Дюбуа, который стрелял в народ.
«Король дал нам дрова, — говорили тогда, — а Дюбуа воспламенил народ!»
Большего и не требовалось, чтобы отнять у несчастного Людовика XVI — он от рождения был неудачник — всякую заслугу за его великодушное деяние.
Таково было состояние умов, когда произошли события, о которых мы рассказали и вследствие которых граф д'Артуа отказался от услуг Оже.