Дюма Александр. Инженю

   Как только Оже скрылся, незнакомец вошел в дом и закрыл за собой дверь; все было кончено.
   И тут из неприкрытого окна до Кристиана донесся хорошо знакомый голос и, подобно пуле, попавшей ему в бедро, не менее смертельно поразил его прямо в сердце.
   Это был голос Ретифа.
   — Ну, зять мой, крепко запирайте ваши двери, и спокойной ночи! — говорил он. — О Гименей! Тебе отдаю я мою Инженю!
   И окно закрылось.
   Потрясенный Кристиан обессилено присел на каменную тумбу у ворот.
   — Да! Сомнений больше нет, нет! — бормотал он. — Инженю вышла замуж!.. Но кто такой этот Оже, который называет ее «моя жена», а сам убегает из дома, куда вместо себя впустил чужого мужчину?.. Кто этот человек, кого он называет «ваша светлость»? Кому из них Ретиф отдает Инженю?.. О проклятый дом! — воскликнул он. — Почему не распахнешь ты свои стены, чтобы взгляд мой смог проникнуть в твои самые темные тайники?
   И Кристиан протянул к дому судорожно сжатые руки, как будто желая разодрать его ногтями.
   Но вскоре он опустил затекшие руки и, опьянев от гнева, отдался на волю всемогущему потоку горя.
   «Завтра я все узнаю об этой тайне, — подумал он. — Завтра вошедший в дом мужчина выйдет, а я буду здесь и увижу его лицо».
   Кристиан прислонился к стене, чтобы не упасть.
   Потом, заметив, что в гостиной на втором этаже свет погас, а в окне на четвертом горит лишь ночник — роковой свидетель чужого счастья, — Кристиан со стоном сел в свой фиакр (кучеру он велел встать прямо перед дверью) и, бессильно раскинувшись на подушках, стал считать, дрожа от холода и плача, долгие часы этой жуткой ночи, ожидая, когда из дома выйдет человек, укравший его счастье.

XLV. СПАЛЬНЯ НОВОБРАЧНОЙ

   Так прошло более часа; для Кристиана это был час невыразимой тоски и неописуемой душевной муки.
   Все это время он без конца вылезал из фиакра и опять садился в него. Много раз глаза Кристиана задерживались на ночнике, неподвижное пламя которого просвечивало сквозь занавеси.
   Но вот его напряженный слух уловил какой-то шум в проходе к дому; дверь в проход, которую долго и напрасно трясли, все-таки открылась в результате усилий неумелой руки.
   Через приоткрытую дверь на улицу проскользнул закутанный в плащ человек.
   Но Кристиан, предупрежденный шумом, успел выбраться из фиакра и преградил ему дорогу.
   Незнакомец остановился; Кристиан понял, что под складками плаща он нащупывает рукоятку шпаги.
   Однако незнакомец, прежде чем выхватить шпагу, отступил на шаг назад и голосом, явно указывающим на привычку командовать, спросил:
   — Что вам угодно, сударь? Кто вы такой, чтобы преграждать мне дорогу, и, скажите на милость, что вам от меня нужно?
   — Но я тоже желаю знать, кто вы, сударь, и почему вы в такой поздний час выходите из этого дома?
   — Прекрасно! — ответил насмешливый голос. — Похоже, я имею дело с командиром стражников? Вот уж не думал, что полиция Парижа так хорошо работает!
   — Я не командир стражников, сударь, и вы это отлично понимаете, — возразил Кристиан.
   — Прекрасно, — сказал незнакомец. — Если вы не командир стражников, то дайте мне пройти.
   И, вытянув руку, он попытался оттолкнуть Кристиана.
   Но Кристиан левой рукой схватил его за ворот плаща и, пока незнакомец правой рукой вытаскивал из ножен шпагу, сумел сдернуть с его головы капюшон.
   И в ту же секунду он с ужасом отпрянул.
   — Ваша светлость граф д'Артуа! — вскричал он. — Ваша светлость, это вы?
   — Мой паж Кристиан! — в свою очередь изумился граф д'Артуа, делая шаг вперед, тогда как молодой человек отступил на три шага назад.
   — Ваша светлость, я три часа слышу ваш голос, — с волнением продолжал Кристиан, — я узнал вашу походку, ваша светлость… Но все-таки — о нет, нет! — не хочется верить…
   — Во что же вы не хотите поверить, сударь?
   — В то, что ваше королевское высочество могло бы решиться сделать…
   — Что именно?
   — То, что вы сделали здесь! Совершить самое гнусное из всех преступлений!
   — Довольно! — вскричал принц. — И почему, господин Кристиан, вы разговариваете со мной в таком тоне?
   — Неужели ваше королевское высочество не знает, что происходит нечто чудовищное?
   — Что именно?
   — Что вы занимаете место человека, который сегодня женился?
   — … и который продал мне свою жену… Да, господин Кристиан, я знаю это.
   — И ваше королевское высочество в этом признается? Это постыдно!
   Принц пожал плечами.
   — Подумать только! — воскликнул он. — Неужели мои пажи впали в добродетель? Что же за вздор несут тогда парижане, которые вопят о безнравственности, едва завидев меня?
   — Ваша светлость, нравственен я или нет, парижан это не касается, меня же волнует только одно: как подсказывает мне моя совесть и велит моя честь, я не могу служить принцу, которого позорят такими услугами! Следовательно, я с сожалением повергаю к стопам вашего королевского высочества просьбу о моей отставке.
   — Прямо здесь! Вот так, на улице! — воскликнул принц, пытаясь все обратить в шутку.
   — Да, ваша светлость, — серьезным тоном ответил Кристиан. — И не моя вина, если моя просьба, припадая к вашим стопам, упадет в грязь.
   — О право же, какой забавный плут! — с раздражением воскликнул граф д'Артуа.
   — Ваша светлость, я благородный дворянин, — ответил Кристиан. — Я уже не служу у вас и…
   — Что?
   — И считаю, что вы меня оскорбляете!
   — Ну, это сущий пустяк, господин Кристиан; к тому же, этой ночью я в скверном настроении, и меня вполне устроит, если я в самом деле кого-нибудь накажу.
   — Ваша светлость…
   — Поймите меня, сударь; ведь я тоже говорю с вами как дворянин. Вы считаете себя оскорбленным, не так ли?
   — Ваша светлость…
   — Да ответьте же, черт возьми!
   — Вы, ваша светлость, произнесли слово «плут»?
   — Пусть так! Я готов дать вам сатисфакцию, и тогда вы сравняетесь с его светлостью герцогом Бурбоном; надеюсь, этим пренебрегать не стоит.
   Кристиан колебался, не понимая, на что намекает принц; но граф д'Артуа продолжал выводить юношу из себя.
   — Ну, мой милый друг, обнажайте шпагу, смелее, пока мы одни! Ведь если кто-нибудь появится и меня узнают, вас схватят и вы просто-напросто поплатитесь своей головой.
   — Принц!
   — Да не кричите вы так громко, черт побери! Лучше защищайтесь, господин поборник справедливости и защитник добродетели!
   И с этими словами принц решительно обнажил шпагу.
   Кристиан, захваченный первым порывом ненависти и ревности, уже наполовину вытащил из ножен шпагу, но вдруг, поразившись чудовищности того, что он собирался совершить, произнес:
   — Нет, нет, никогда!
   И снова вогнал шпагу в ножны.
   — Ну вот, сударь, — сказал принц, дав Кристиану возможность завершить его жест и произнести фразу. — Поскольку вы снова пришли в себя, отправляйтесь своей дорогой, а я пойду своей.
   Принц ушел, бормоча какие-то слова, которых Кристиан не понял и, будучи совершенно потрясенным, даже не пытался понять.
   Граф д'Артуа скрылся из виду.
   Кристиан собрался с мыслями и огляделся.
   Принц, уходя, оставил открытой дверь в проход к дому.
   Кристиан заметил это и то ли от радости, то ли от боли вскрикнул. Приоткрытая дверь была свободным путем к объяснению всей этой страшной истории.
   Молодой человек вбежал на лестницу, поднялся на четвертый этаж, нашел дверь напротив лестницы, слегка приоткрытую, как и уличная, вошел и увидел Инженю: бледная, словно в бреду, она, опустив голову, стояла на коленях перед постелью.
   На шум, вызванный Кристианом, она обернулась и, узнав своего возлюбленного, которого она так долго ждала, вскрикнула и упала без чувств.
   Занималась заря; за стеклами дома забрезжил свет; угловое окно спальни выходило в сад девиц Ревельон; оттуда доносилось пение птиц, и эта тихая утренняя песнь ни в чем не была похожа на другие звуки дня.
   Кристиан, увидев, что Инженю лежит на полу, подбежал к ней и, обняв ее, пытался привести в чувство. Внезапно в соседней комнате послышались чьи-то шаги: это был Оже.
   Он видел, как принц ушел, и возвращался к семейному очагу.
   Инженю в обмороке, склонившийся над ней Кристиан, этот человек на пороге комнаты, первые белесые лучи рассвета, освещавшие место действия, — все это создавало странную, исполненную таинственного страха и холодного ужаса картину.
   Кристиан узнал подлого человека, гнусного мужа; он еще не знал ничего и почти ничего, кроме того, что Инженю стала жертвой невиданно бесчестного замысла.
   Он взял в руку шпагу.
   Оже, который уже прошел по спальне несколько шагов, отступил к двери, испуганно озираясь.
   Он искал чем защищаться.
   При появлении Оже Инженю вышла из летаргического оцепенения; она откинула длинные волосы, укутавшие ее, словно покрывало стыдливости.
   Она переводила взгляд то на Кристиана, то на Оже.
   Потом к ней вернулся рассудок и вместе с ним сознание того страшного положения, в каком она оказалась.
   Инженю подала Кристиану знак уйти.
   Молодой человек не решался; Инженю повторила свою просьбу более настойчиво, чем в первый раз.
   Отчаявшийся и вместе с тем растроганный собственным горем и горем молодой женщины, Кристиан повиновался как раб.
   Оже отошел в сторону, заметив обнаженную шпагу, которой Кристиан, проходя мимо, плашмя ударил его по лицу.
   На лестничной площадке Кристиан на мгновение задержался.
   Прежде всего он опасался какой-либо неожиданности и к тому же хотел в последний раз увидеть лицо прелестной женщины, потерянной для него навсегда.
   Инженю тоже смотрела на него.
   Взгляды их сверкающих глаз встретились.
   В глазах Инженю было так много простодушия, раскаяния и любви, что Кристиан, охваченный смятением противоречивых чувств, бросился вниз по лестнице-Инженю осталась наедине с Оже.
   Появление Кристиана в спальне было для него загадочным и сбивало с толку.
   Он ничего не знал, ничего не понимал и казался пьяным.
   Молодая женщина тоже не решалась задуматься над этим; она боялась заглянуть в бездну и заранее чувствовала, как ее сковывает страх позора.
   Вот почему у нее хватило сил лишь на то, чтобы сказать:
   — Вы действительно подлец! Оже хотел что-то возразить.
   — Если вы приблизитесь ко мне, — сказала Инженю, — я позову отца.
   Оже содрогнулся.
   Семейная сцена страшила его.
   — Негодяй! — воскликнула Инженю. — Когда вы действовали так, как поступили со мной, неужели вам не пришла в голову совсем простая мысль? Неужели вы не догадались, что стоит мне сказать лишь одно слово любому представителю власти, и вы погибли безвозвратно?
   Оже сделал шаг вперед, но Инженю гораздо более твердым голосом повторила:
   — Погибли, и даже влияние вашего господина не спасло бы вас!
   Оже попытался что-то ответить.
   — Молчите, сударь, — приказала Инженю. — Иначе я прогоню вас!
   — Но вам даже самой неизвестно, в чем меня вы обвиняете, сударыня! — нахально вскричал Оже.
   — Я, сударь, обвиняю вас в том, что вы привели сюда, в дом моего отца, то есть ко мне, то есть в спальню новобрачных, вашего господина, от которого вы ушли, графа д'Артуа.
   — Кто вам это сказал?
   — Он сам!
   Оже ненадолго замолчал, скривив губы в злой ухмылке. Во время этой паузы он искал ответ и посчитал, что нашел.
   — Он вам сказал это потому, что графу — он остановил меня в ту минуту, когда я сошел вниз, чтобы проводить господина Сантера, — надо было любыми способами оправдаться перед вами, и он поднялся к вам вместо меня.
   Довод этот, выглядевший правдоподобно, удивил Инженю.
   — Значит, вы обвиняете принца? — спросила она.
   — Конечно! Он хотел мне отомстить!
   — По-вашему, это граф подстроил ловушку, в которую вы попали?
   — Разве это не ясно?
   — Хорошо! Я допускаю, что так оно и было. Хорошо, сейчас мы позовем моего отца.
   — Вашего отца?
   — Сию же минуту.
   — Зачем?
   — У него перо острее шпаги; этим оружием он будет защищать мою честь, которая должна быть и вашей честью, и мы накажем преступника, хотя этот преступник — принц!
   — Умоляю, не делайте этого! — взмолился Оже, испуганный возбуждением Инженю.
   — Почему? Что вас останавливает?
   — Принц пользуется огромным влиянием.
   — Вы боитесь?
   — Черт возьми, я не скрываю этого! Я совсем мелкая сошка, чтобы связываться с его королевским высочеством.
   — Значит, честь для вас уже безразлична? Значит, месть принцу, о котором вы сами, хотя никто вас к этому не принуждал, наговорили столько дурного, уже не принесет вам удовлетворения?
   — Но, сударыня, неужели вы хотите непременно погубить меня?
   — Вы, сударь, лгали, когда утверждали, что сделаете все, чтобы снова стать честным человеком!
   — Сударыня!
   — Довольно, лучше молчите! Я вам сказала и снова повторяю: вы подлец!
   — Ну, что ж! Если вы этого хотите, сударыня, я объявляю вам войну! Говорите, что я завлек сюда принца, а я стану утверждать, что вы позвали к себе своего любовника.
   — Извольте! — отважно воскликнула Инженю. — Признайтесь в вашей гнусности, а я признаю свою любовь.
   — Сударыня!
   — Действуйте! Люди нас рассудят.
   Оже понял, что для него все потеряно, так как характер Инженю ему не сломить.
   Дьявольски улыбнувшись, он ответил:
   — Мне это безразлично! Посмотрим, чем все кончится.
   — Чем кончится? О, предсказать это совсем просто, если вы заранее хотите все знать, — отпарировала Инженю.
   — Хочу, говорите.
   — Так вот, кончится это тем, что я во всем признаюсь отцу, и тогда берегитесь: его горе вам дорого обойдется! Или же — что более достойно порядочной женщины, а главное христианки, — я не скажу ни слова об этой чудовищной истории бедняге, которого вы так подло обвели вокруг пальца, обманули, злоупотребив его доверием! Я буду страдать молча, вы слышите? С моих уст не сорвется ни единой жалобы на вас, но начиная с этого часа вы для меня только предмет отвращения и презрения!
   Оже сделал угрожающий жест, но Инженю нисколько это не испугало, и она продолжала:
   — Короче говоря, либо через два дня вы докажете свою невиновность публичным поступком, который отомстит за мою поруганную честь, либо будете вынуждены смириться с тем, что каждый раз, когда я пошевелю губами, вам придется понимать это так, что я называю вас трусом и подлецом.
   — Отлично! — сказал Оже.
   И он ушел, ничего не понимая в том, что произошло, перебирая в своем низменном воображении множество всевозможных догадок и наталкиваясь на множество предположений, столь же невероятных, сколь и ошибочных.
   Инженю смотрела, как ушел ее муж, вслушиваясь в звук его шагов; потом, когда шаги на лестнице смолкли, встала и накрепко закрыла дверь; после чего снова опустилась на колени рядом с постелью, шепча молитвы, которые должны были достичь Бога на вершине Царства Небесного, и звала Кристиана таким нежным голосом, что ангел-хранитель его снов, к кому никогда не обращались таким сладостным голосом, побледнел бы от зависти.

XLVI. КАК ГОСПОДИН ГРАФ Д'АРТУА ПРИНЯЛ ОЖЕ

   К сожалению, несчастный Кристиан, находившийся на другом конце Парижа, не мог услышать голос Инженю, который утешил бы его.
   В этом хаосе событий, в этом лабиринте мыслей Кристиан, подобно Оже, перестал что-либо понимать: он изнемог от горя, тогда как Оже был подавлен страхом и презрением Инженю.
   Кристиан возвратился домой измученный, мертвенно-бледный — вид его внушал ужас; он не ответил на участливые вопросы матери и бросился на кровать, обхватив руками голову с такой силой, словно она у него разламывалась.
   Но вскоре он встал.
   В темноте ему смутно виделось наглое и насмешливое лицо.
   Это было лицо принца, предложившего ему дуэль, от которой у Кристиана хватило сил отказаться, поскольку в ту эпоху особа королевской крови была для дворянина неприкосновенной.
   Кристиан принял решение написать принцу.
   Охваченный волнением, он сочинил письмо, вложив в него всю горечь своей души, и тотчас отправил его в Версаль, приказав незамедлительно вручить принцу.
   В письме содержалась изложенная в надлежащей форме просьба об отставке и выражалась уверенность, что честь Инженю будет отомщена той оглаской, какой будет предана столь подлая западня.
   После этого Кристиану больше ничего не оставалось делать, так как все его надежды и вся его любовь оказались разбиты одним ударом, и он снова лег в постель, чтобы дать немного отдохнуть раненой ноге, которая от усталости и треволнений вчерашнего дня разболелась так, что это внушало ему беспокойство.
   Как ни спешил гонец, добраться до Версаля он смог лишь в девять утра. Так как послание пришло от пажа его королевского высочества, оно было передано графу д'Артуа сразу после его пробуждения.
   Лежа в постели, он вскрыл письмо, прочел и принялся его обдумывать не без определенного беспокойства, потому что прошло то время, когда лишенный надежды народ стонал под гнетом дворянства, — уже повеяло свежим ветром, предвещавшим революцию; на горизонте сверкали молнии 14 июля; вдалеке раздавались раскаты грома 10 августа.
   Людовик XVI, этот добрый и достойный уважения король, который отменил предварительный допрос с пристрастием и которому предстояло освободить или, вернее, позволить освободить французский народ, уже отучил собственную семью злоупотреблять властью.
   Поэтому молодой принц, уставший от ночной гонки, так как он вернулся в Версаль, пустив лошадей в галоп, чтобы получить алиби на случай скандала, задумался над опасными последствиями этого дела и искал способы их предотвратить, когда Оже, имевший к нему доступ в любое время, вошел в спальню и застыл у изножья кровати.
   Оже считал, что он сдержал все — и даже больше — обещания, данные принцу; вследствие этого он, сияя от радости, изобразил на лице выражение напыщенной горделивости и самодовольной угодливости: лицо его было раздуто от привычки получать пощечины.
   — А-а! — воскликнул принц. — Вот и метр Оже!
   Оже, истолковавший возглас своего господина весьма опрометчивым образом, ответил:
   — И метр Оже надеется, что доказал вашему королевскому высочеству, что, если слуги, подобные Зопиру, встречаются редко, тем не менее их еще можно найти; да соблаговолит ваша светлость вспомнить, что царь Дарий осыпал Зопира благодеяниями, тогда как я…
   — Господин Оже, по-моему, вы слишком сведущи в древней истории, — перебил его принц, — но, поверьте мне, для вас же было бы лучше, если бы вы надлежащим образом изучили историю нашего дома.
   — Я говорю об этом вашей светлости потому, — продолжал Оже, улыбаясь самой привлекательной улыбкой и говоря самым обворожительным голосом, — что все сделанное мной для вашего королевского высочества, имеет некоторое и даже очень большое отношение к тому, что сатрап Зопир сделал для Дария.
   Граф молчал, пристально глядя на Оже.
   — Чтобы проникнуть в Вавилон, сатрап Зопир отрезал себе нос и уши и, пробравшись в город, открыл ворота Дарию… Но что с вами, ваша светлость? По-моему, вы на меня сердитесь.
   Очень искреннее и очень открытое лицо графа д'Артуа действительно сильно помрачнело, пока г-н Оже проводил это выдержанное в духе описаний Плутарха сравнение самого себя с персидским сатрапом.
   — А чем, по-вашему, господин Оже, я должен быть доволен? — спросил граф.
   — Как! Ваша светлость недовольны? — воскликнул Оже, даже не подозревавший, что у принца могут быть еще какие-то желания.
   — Но извольте ответить, чем я могу быть доволен?
   — Да, понимаю… Ваша светлость недовольны, потому что вас узнали. Но разве это столь важно? Одним удовольствием больше!
   — Это уже слишком! Вы смеетесь надо мной, господин Оже! — вскричал принц, резко садясь на постели.
   Оже отпрянул назад так, словно его обожгло пламя гнева, которое метали глаза принца.
   — Ох, ваша светлость, вы меня пугаете, — сказал он. — Чем я обязан таким отношением ко мне? Разве я не сдержал своего обещания самым точным образом?
   — Вы продали товар, господин Оже, но вы его не поставили, в этом все дело.
   — Как вы сказали, ваша светлость? — удивился Оже.
   — Я сказал, что вы, как глупец или как предатель, оставили гореть ночник, при свете которого меня и узнали; начались крики, угрозы, слезы. Но, поскольку не в моих правилах насиловать женщин, мне пришлось отступить.
   — Как же так, ваша светлость?..
   — Но будьте спокойны, господин Оже, при этом мне заявили, что именно вы ввели меня в дом.
   На лице Оже изобразилось совершенно неописуемое изумление.
   — Как!? Неужели вас отвергли, ваша светлость?
   — Да! И вам это прекрасно известно, лицемер! Разве вы не встречались с мадемуазель, вашей супругой?
   Граф д'Артуа со значением произнес слово «мадемуазель».
   — Хорошо, — сказал Оже, надеясь, что принц все обратит в шутку, — хорошо, вы правы: да, ваша светлость, моя жена — мадемуазель! Ибо моя жена так невинна, что ей и в голову не могло прийти, я уверен в этом, будто вы хотели что-то совершить, а не просто нанести визит; правда, она упрекнула меня за то, что я помог вашему королевскому высочеству проникнуть к ней в спальню. Поистине, при крещении ей дали верное имя, и Инженю — настоящее чудо простодушия.
   — Да, и вы находите это очаровательным.
   — Ваша светлость…
   — Пусть будет так! Но вы позволите мне быть другого мнения, ибо это чудо простодушия вышвырнуло меня за дверь, и ночь я провел на улице.
   — Но, ваша светлость…
   — Молчите! Вы глупец, вы меня оскорбили, вы скомпрометировали мою честь.
   — Но неужели, ваша светлость, вы будете принимать это всерьез? — весь трепеща, спросил Оже.
   — Буду ли я принимать всерьез? Полагаю, черт побери, что буду!.. А как же иначе! Вы обрушиваете мне на голову дело, которое, наверное, смогло бы завести меня слишком далеко, если бы, к счастью, я не имел под руками вас в качестве моего алиби, а вы, олух набитый, еще спрашиваете меня, принимаю ли я всерьез это дело?
   — Правильно ли я вас понял? — воскликнул Оже. — Ваша светлость хочет свалить на меня…
   — Ну, разумеется, сударь!
   — Но в связи с чем, ваша светлость?
   — В связи с тем, что на улице я встретил одного из моих пажей, господина Кристиана Обиньского; этот паладин искал со мной ссоры, и мне едва не пришлось скрестить с ним шпаги.
   — Значит, ваша светлость, это он, без сомнения, поднимался к Инженю.
   — Вот видите! Поднимался к Инженю! Чудо невинности имеет любовника!
   — Неужели ваша светлость так думает?
   — Эта непорочная добродетель велела вашему заместителю охранять себя! Правда, у заместителя был номер первый, тогда как мне вы предложили стать номером вторым. Благодарю, господин Оже!
   — Почему, ваша светлость, вы так полагаете?
   — Трогательная забота, и за нее я в свое время и в своем месте вас отблагодарю, господин Оже, можете быть в этом уверены.
   — Но, ваша светлость, я ничего не знал о паже! Я даже не слышал о Кристиане! Как он проведал?..
   — Хватит, сударь! Если вы скромно сравниваете себя с Зопиром, вам следует быть лучше осведомленным. Вы не сможете, подобно Зопиру, отрезать себе нос: он у вас не такой длинный; а вот отрезать уши — дело другое, и, если вы сию же минуту не уберетесь отсюда, я сам это сделаю!
   — Умоляю, ваша светлость, пощадите!
   — Пощадить вас! Почему? Нет, черт возьми, я, наоборот, раздавлю вас… Вот, смотрите!
   И граф показал Оже письмо, которое держал в руке:
   — Молодой человек номер один, мой паж, пишет мне всякие прелести, например угрожает мне! Пусть так, но огласка падет на вас, господин Оже, и я заранее объявляю вам: мне она не страшна.
   Оже вытаращил одуревшие от страха глаза — как он ни старался, он не мог угадать, к чему клонит принц.
   — И прежде всего я вас выгоняю во второй раз, — продолжал граф д'Артуа. — Между нами говоря, мне очень хочется объяснить вам, почему я это делаю, — так вот, потому что вы столь же неумелы, сколь и злы; но в глазах светских людей, буржуа, газетчиков, публицистов, философов я изгоняю вас потому, что вы совершили гнусность: продали мужчине женщину, взятую вами в супруги.
   — Ваша светлость!
   — Я ведь не знал — если я об этом скажу, люди мне поверят, — да, не знал, что Инженю ваша жена; вы меня одурачили; всем известно, что вы очень хитры, и никого это не удивит; этой ролью я и ограничусь. Вы были моим камердинером; желая мне угодить, вы дали мне ключ от двери; я взял его, это верно; но, черт побери, я же не знал, что это ключ от спальни вашей жены, этого ангела чистоты! Ах, метр Оже, вы просто дурак: вы у меня в руках и, будьте уверены, я вас не выпущу!
   — Но вы меня губите, ваша светлость!
   — Конечно! Уж не считаете ли вы, что я буду колебаться в выборе между вами и собой? Это, право, слишком!
   — Ваша светлость, клянусь, что это не моя вина.
   — Было бы действительно забавно, если бы вы сумели убедить меня, что во всем виноват я.
   — Я спрашиваю у вашего высочества, какой бес мог предвидеть этого Кристиана?
   — Какой? Вы сто раз правы, господин мерзавец! Предвидеть это должны были вы.
   — Я?!
   — Это ваша обязанность хорошего слуги; ибо паж в конце концов мог бы оказаться не просто кавалером, а одним из тех гнусных мошенников, что вымогают деньги, или одним из тех бандитов, что грабят; сначала он мог бы отнять у меня кошелек, потом — жизнь, приставив к горлу шпагу; он мог бы меня и убить, господин Оже! Что вы на это скажете? Отвечайте!