Дюма Александр. Инженю

   Левой рукой она приподнимала коричневую юбку, открывая тонкую, стройную, божественную ножку, которую могли видеть и оценить только дома, вдоль которых она осторожно пробиралась.
   Когда девушка подошла к улице Ласточки, с ней все-таки случилось нечто столь же странное, сколь и неожиданное.
   В подвальном окне, находившемся на одном уровне с грязной брусчаткой, — к стене этого дома Инженю жалась, словно птичка, чье имя носила улица, — показалась голова мужчины, напоминавшая голову обезьяны в клетке.
   Обеими руками этот мужчина, вцепившись в решетку, поддерживал тело на уровне странного окна, в которое он решил выглянуть.
   По напряжению его рук землистого цвета угадывалось, что мужчина, на которого мы обращаем внимание читателя, этот обитатель выходящего на улицу подземелья, взобрался на табурет и таким образом дышал уличным воздухом снизу вверх, хотя обыкновенные парижане привыкли проделывать это сверху вниз.
   Если бы Инженю, на секунду отвлекшись, проявила бы такое же любопытство, как и этот мужчина, и обратила на него внимание, то, наверное, могла бы заметить в глубине подземелья стол, освещенный свечой, бумаги, торчащее в свинцовой чернильнице грубое перо, а также несколько книг по химии и медицине, которые придавливали брошюры, сложенные на простом деревянном стуле.
   Но Инженю прошла так быстро, что не только не заглянула в окно жилища подземного обитателя, но и не заметила его самого.
   Он же хорошо видел девушку: тонкая ножка проскользнула в трех дюймах от его пальцев, судорожно вцепившихся в решетку; подолом юбки безобидная Инженю задела нос и развевающиеся волосы мужчины; наконец, его жаркое дыхание должно было бы обжечь лодыжку Инженю, просвечивающую под шелковым, уже ношенным, но туго натянутым чулком.
   Девушка ощутила бы жар этого дыхания, если бы в этот вечер она была способна что-либо чувствовать; но у нее было тяжело на душе, и она с большим трудом шла по скользкой мостовой, думая только о своей чудовищной выходке.
   Человек в подвальном окне, наоборот, не казался столь озабоченным, ибо он, едва заметив ножку и изящную ступню девушки, испустил нечто вроде приглушенного рычания.
   Вдруг у него, словно у проснувшегося животного, охваченного плотским желанием, возникла жажда свежего воздуха и женского общества.
   Он соскочил с табурета, торопливо набросил поверх грязной рубахи засаленную домашнюю куртку — он наградил ее званием халата — и, не теряя времени на то, чтобы надвинуть на грязные волосы шляпу или колпак, вприпрыжку взбежал по ступенькам лестницы к двери из подвала, выходившей в проход, что вел на улицу.
   Инженю не успела пройти и пятидесяти шагов, как мужчина, словно ищейка, бросился по ее следам.
   Квартал был изрезан извилистыми улочками, спускавшимися к набережной; Инженю заблудилась в них, и ей пришлось разыскивать дорогу.
   Человек из подвала предстал перед ней в ту самую минуту, когда она в нерешительности остановилась и озиралась вокруг, чуть приподняв юбку.
   Инженю испугал мрачный огонь, горевший в его глазах, и она поспешила вперед, не соображая, куда идет.
   Мужчина тотчас пошел за ней.
   Инженю охватил еще больший страх.
   Мужчина обращался к девушке вполголоса, так что никто другой его слов не расслышал бы.
   Кружным путем Инженю снова вышла на набережную и пыталась вернуться назад — несчастное дитя совсем потеряло голову.
   Мужчина, наоборот, преследовал вполне определенную цель: он кружил вокруг Инженю подобно соколу, который, уверившись, что добыча от него не ускользнет, делает все более узкие круги.
   Безлюдье и темнота — он явно к ним привык — придавали ему смелости; он бежал, потому что Инженю летела как на крыльях, и уже тянул когтистую, словно лапа, руку, чтобы схватить ее.
   Девушка хотела закричать; он остановился, поняв, что она это сделает. Заметив, что мужчина стоит на месте, она собрала все свои силы и помчалась еще быстрее.
   Но она ошиблась улицей, думая, что возвращается к дому, и прошла мимо почтовой кареты: та стояла распряженная, поджидая то ли лошадей, то ли кучера, то ли пассажиров.
   Произошло это перед одной из тех загадочных лавочек, которые торгуют одновременно углем, фруктами, крепкими напитками и едой на вынос и которые всегда были и будут в Париже; одной из тех лавочек, что служили как почтовыми конторами, так и торговыми заведениями.
   На пороге лавочки, где еще не зажигали света, за громоздкой неподвижной каретой спокойно стояла в ожидании какая-то закутанная в плащ фигура.
   Инженю обогнула карету, спасаясь от мужчины, который снова стал ее преследовать, и приблизилась к этой тени.
   Оказавшись между двумя этими внушающими ей страх людьми, девушка закричала.
   — Почему вы кричите, мадемуазель, кто вас пугает? — донесся вдруг до Инженю серебристый, твердый голос, почти повелительно прозвучавший из-под капюшона плаща.
   И заговорившая особа вышла на улицу навстречу беглянке.
   — Ах! Слава Богу, вы женщина! — воскликнула обессиленная Инженю.
   — Да, разумеется, мадемуазель. Вы нуждаетесь в защите? — спросила незнакомка.
   С этими словами она откинула капюшон плаща и открыла лицо: красивое и благородное, свежее и юное.
   Но Инженю едва переводила дыхание; будучи уже не в силах говорить, она с невыразимым ужасом показала на преследующего ее мужчину: тот, оказавшись в присутствии двух женщин, в нерешительности остановился и, опершись руками на бедра, с вызывающим видом стоял прямо посередине улицы, расставив ноги и мерзко улыбаясь.
   — Ах, да, милая моя девушка, — обратилась молодая женщина к Инженю, беря ее за руку. — Вас пугает этот мужчина, не так ли?
   — О да, да! — вскрикнула Инженю.
   — Я понимаю: он очень уродлив.
   И она прошла вперед, чтобы получше его разглядеть.
   — И даже гнусен! — продолжала незнакомка, пристально рассматривая мужчину, хотя, казалось, его чудовищная уродливость ничуть ее не пугает.
   Изумленный преследователь застыл на месте, но, услышав слова незнакомки, которых он никак не ожидал, что-то злобно прошипел в ответ.
   — Да, гнусен, — повторила молодая женщина, — но из-за этого бояться его не стоит.
   И, подойдя к нему еще ближе, спросила:
   — Вы, негодяй, случайно, не вор? В таком случае, у меня для вас припасен пистолет.
   И она достала из кармана плаща оружие.
   Мужчина всем телом отпрянул назад, увидев пистолет, который резким движением направила на него бесстрашная женщина.
   — Да нет, не вор, — хриплым и встревоженным, но по-прежнему насмешливым голосом ответил он. — Я всего-навсего поклонник красивых девушек вроде вас.
   — Для этого вам следовало бы быть покрасивее, — отпарировала незнакомка.
   — Красивый или уродливый, но я тоже могу понравиться, как и любой другой, — возразил бесстыдный собеседник.
   — Допустим, но нам вы не нравитесь и не понравитесь. Советую вам идти своей дорогой.
   — Но только после того как поцелую одну из вас, — объявил мужчина, — хотя бы ради того, чтобы доказать вам, прекрасная моя героиня, что мне не страшен ваш пистолет!
   Инженю вскрикнула, заметив, что к ней снова тянется его паучья лапа. Незнакомка спокойно опустила пистолет в карман и с силой оттолкнула обидчика.
   Но тот не признавал себя побежденным: он с веселым видом, который вызвал бы отвращение даже у маркитантки, предпринял вторую попытку осуществить свое намерение.
   Молодая женщина почувствовала, как к ней прикоснулась его рука; она быстро, с хладнокровием дуэлянта, отступающего для того, чтобы снова вернуть себе на миг потерянное преимущество, отошла назад, но при этом влепила оскорбителю такую крепкую пощечину, что тот буквально полетел на постромки кареты.
   Мужчина поднялся, колеблясь, не нанести ли ответный удар, но показанное ему оружие делало месть опасной; потом, решив отступить, он скрылся за поворотом улицы, бормоча:
   — Мне определенно не везет с женщинами, и темнота помогает не больше, чем яркий день.
   Проклиная все на свете, он снова открыл дверь в свой подвал, затем подошел к столу — на нем догорала оплывшая свеча — и опустился на стул, где лежали книги, со словами:
   — Ну что ж, хорошо! Раз Бог не создал меня красивым, я стану страшным!

XXXIX. КТО БЫЛА НЕЗНАКОМКА, ДАВШАЯ ПОЩЕЧИНУ МАРАТУ

   Когда девушки остались вдвоем после ухода Марата (ибо мы предполагаем, что читатель узнал его в мужчине у подвального окна — мужчине из подземелья, что сидел за шатким столом у оплывшей свечи), незнакомка обняла за плечи еще дрожавшую от страха Инженю и привела ее в лавку, у порога которой на бедную девушку обрушилось столько неожиданностей.
   В задней комнате лавки появилась с лампой в руках хозяйка, отужинавшая с кучером кареты.
   Теперь Инженю смогла не спеша рассмотреть приветливое, спокойное лицо красивой женщины, которая так отважно защитила ее от домогательств мужчины.
   — К счастью, здесь оказалась я, поджидая карету, — обратилась она к Инженю.
   — Значит, вы покидаете Париж, сударыня? — спросила та.
   — Да, мадемуазель. Я из провинции, с детства живу в Нормандии. Я приехала в Париж ухаживать за старой родственницей; она долго болела, но вчера умерла. Сегодня я возвращаюсь домой, увидев в Париже лишь то, что можно видеть из окон вон того дома напротив; сейчас его окна закрыты, подобно глазам той, что жила в нем.
   — Ах, как жаль! — огорчилась Инженю.
   — Ну, а кто вы, дитя мое? — спросила незнакомка почти материнским тоном, хотя разница в возрасте между нею и ее юной спутницей едва составляла три-четыре года.
   — Я, сударыня, из Парижа и никогда его не покидала.
   — Куда же вы шли? — спросила старшая из девушек голосом, который непроизвольно звучал громко и в котором, несмотря на его мягкость, легко различалась повелительная интонация, присущая решительным натурам.
   — Я… — пролепетала Инженю. — Я возвращалась домой.
   Никто не лжет с большим апломбом, нежели в чем-то виноватая девушка, сколь бы наивной она ни была.
   — И далеко ваш дом?
   — На улице Бернардинцев.
   — Мне это ничего не говорит: я не знаю, что это за улица и где она находится.
   — Боже мой, я сама знаю не лучше вас. Где я сейчас нахожусь? — спросила Инженю.
   — Мне это совершенно неизвестно, но я могу спросить у хозяйки. Хотите?
   — О сударыня, очень хочу. Вы окажете мне огромную услугу.
   Пассажирка кареты обернулась; все тем же четким, но вместе с тем властным голосом она произнесла:
   — Сударыня, я желала бы знать, в каком квартале и на какой улице мы находимся.
   — Мы, мадемуазель, — ответила хозяйка, — находимся на Змеиной улице, угол Павлиньей.
   — Вы слышали, дитя мое?
   — Да, благодарю вас.
   — Боже мой! — взглянув на Инженю, воскликнула более решительная из девушек. — Боже! Вы все еще так бледны!
   — О, знали бы вы, как я испугалась!.. Но вы, вы такая смелая!
   — Особой заслуги в этом нет: по первому моему зову к нам пришли бы на помощь. Но все-таки, как вы говорите, — прибавила девушка, — полагаю, что я действительно смелая.
   — Но что придает вам мужество, которого мне не хватает?
   — Мысль.
   — Понятно, хотя мне, наоборот, кажется, мадемуазель, что, если бы я больше задумывалась, то боялась бы сильнее.
   — Нет, не боялись бы, если бы вы задумались над тем, что Бог дал силу как добрым, так и злым, и даже гораздо больше первым, чем вторым, поскольку добрые могут применять свои силы с одобрения всех людей.
   — Ах, мне все равно, — пробормотала Инженю. — Это же был мужчина!
   — И страшный мужчина!
   — Ведь вы его видели?
   — Да, отталкивающее лицо…
   — … внушающее ужас.
   — Я с вами не согласна. Приплюснутый нос, кривой рот, выпученные глаза, мокрые губы — все это меня не пугало, а только внушало мне отвращение, было противно — и только.
   — О, как странно! — прошептала Инженю, восхищенно глядя на свою героическую защитницу.
   — Понимаете, в моей душе живет чувство, что ведет меня по жизни, — сказала та, воздев, словно пророчица, руку. — Этот человек, который ужасает вас, меня толкает на сопротивление: мне доставило бы удовольствие бросить вызов этому негодяю; я заметила, как он под моим взглядом опустил свои совиные глаза… Я убила бы его с радостью. Этот человек, — так мне подсказывает чувство, — конечно же, злой человек.
   — Он нашел вас очень красивой, ведь он несколько мгновений с восхищением смотрел на вас.
   — Для меня это лишнее оскорбление!
   — Путь так! Но без вас я умерла бы от страха.
   — Это ваша вина!
   — Моя?
   — Да.
   — Объясните, пожалуйста.
   — Сколько времени он вас преследовал?
   — Не знаю! Минут, наверное, десять.
   — И за эти десять минут…
   — Я пробежала добрых полульё.
   — Но когда вы заметили, что этот мужчина вас преследует, почему вы сразу не позвали на помощь, если испугались?
   — О! Я не смела… шуметь!
   — Вы, парижанки, всего боитесь!
   — Поймите меня, — возразила Инженю, несколько уязвленная этим столь резким суждением о парижанках, — не каждая женщина обладает вашей силой, ведь мне только шестнадцать лет.
   — А мне недавно исполнилось восемнадцать, — с улыбкой ответила пассажирка кареты. — Как видите, разница не столь большая.
   — Да, вы правы, — согласилась Инженю, — и вам тоже должно быть страшно, как и мне.
   — Я ни за что этого себе не позволю! Именно слабость женщин придает смелости таким мужчинам, как этот. Когда он пошел за вами, надо было смело обернуться, сказать ему прямо в лицо, что вы запрещаете ему преследовать вас, и пригрозить, что позовете на помощь первого доброго человека, который пойдет мимо.
   — Поверьте, мадемуазель, чтобы сказать и сделать все это, необходимо иметь больше сил, чем у меня.
   — Ладно, вы уже избавились от этого человека; не возражаете, чтобы я попросила кого-нибудь проводить вас?
   — О нет, благодарю вас.
   — Но что скажут ваши родители, милая мадемуазель, увидев, как вы возвращаетесь домой смертельно бледной и перепуганной.
   — Мои родители?
   — Да. Надеюсь, ваши родители живы?
   — У меня есть отец.
   — Вы счастливица!.. Он будет волноваться, видя, что вы задерживаетесь?
   — Не думаю.
   — Он знает, что вы ушли из дома?
   Инженю, очарованная незнакомкой, на этот раз не осмелилась солгать и, потупив глаза, ответила:
   — Нет.
   Но это признание она сделала таким кротким, умоляющим, так хорошо соответствующим роли маленькой девочки, которую Инженю разыгрывала, тоном, что провинциалка поняла ее шаловливый намек.
   Правда, в поведении незнакомки проявилось нечто, чего, наверное, нельзя было ожидать от ее твердого характера: она покраснела так же сильно, как и Инженю.
   — Ах! Теперь мне все ясно! — воскликнула она. — Вы провинились, и за это вы наказаны. Надо не делать дурного, милая мадемуазель, и тогда мы становимся гораздо сильнее! Бьюсь об заклад, что вы вели бы себя смелее, если бы прогуливались по городу с согласия вашего отца вместо того, чтобы украдкой пробираться по улицам.
   И она залилась краской.
   При этом замечании, сделанном, тем не менее, поистине материнским тоном, глаза Инженю наполнились слезами.
   — Ах, вы совершенно правы! — воскликнула она. — Я поступила дурно, и вот наказание. Но надеюсь, вы не подумаете, что я действительно в чем-то виновата, — прибавила она, глядя на незнакомку глазами, в которых сияла невинность.
   — Помилуйте! Я не требую от вас признаний, мадемуазель, — сказала провинциалка, отступая назад с испуганной стыдливостью.
   Инженю великолепно ее поняла и, взяв за руку свою защитницу, продолжала:
   — Послушайте, мне следует вам сказать, что я собиралась делать в городе сегодня вечером. Один мой знакомый (Инженю опустила глаза), человек, которого я люблю, отсутствует уже девять дней; он не дает мне о себе знать и не приходит. Недавно в городе были волнения, много стреляли, и я боюсь, что он убит или, по меньшей мере, ранен. Незнакомка молчала.
   — О, как велик Бог! — воскликнула Инженю. — Как Бог добр, что послал мне вас!
   Целомудренным, ясным взглядом незнакомка смотрела на очаровательное, залитое слезами личико девушки, казалось о чем-то ее умолявшей.
   Глаза дочери Ретифа излучали такую кроткую добродетель, такую скромную прелесть, что было бы просто невозможно в чем-либо ее упрекать.
   Незнакомка с улыбкой взяла руку Инженю, нежно ее пожала и с невыразимым обаянием призналась:
   — О, мне очень приятно, что я оказала вам услугу!
   — Еще раз благодарю вас и прощайте, — сказала Инженю, — ведь именно этих слов я ждала, чтобы попрощаться с вами.
   — Подождите немного, — возразила пассажирка кареты, в свой черед удерживая Инженю. — Я попрошу хозяйку, чтобы она растолковала вам дорогу.
   Это тотчас и было сделано.
   — Ах, какая жалость! — воскликнула незнакомка, когда хозяйка закончила свои объяснения. — Похоже, ваш дом далеко и вам предстоит неблизкий путь.
   — О, путь меня не беспокоит: я побегу так же быстро, как бежала сюда. Потом Инженю, оробев, замолчала и, медленно подняв голову, спросила:
   — Вы разрешите мне поцеловать вас, мадемуазель?
   — Вот как! Неужели вы хотите того же, чего добивался от вас тот гнусный мужчина? — сказала, смеясь, путешественница. — Хорошо! Поцелуйте же меня, мне это будет приятно.
   Девушки пылко расцеловались; их невинные сердца ощущали биение друг друга.
   — А теперь, — шепнула Инженю на ушко своей новой подруге, — скажите мне еще кое-что, окажите любезность.
   — Какую, дитя мое?
   — Меня зовут Инженю, — продолжила девушка. — Мой отец — господин Ретиф де ла Бретон.
   — Писатель? — воскликнула незнакомка.
   — Да.
   — Вот как, мадемуазель! Говорят, он очень талантлив.
   — Вы знакомы с его произведениями?
   — Нет, я не читаю романов.
   — А теперь, пожалуйста, мадемуазель, назовите мне ваше имя, — попросила Инженю.
   — Назвать мое имя?
   — Я хочу, чтобы оно оставалось среди самых дорогих моих воспоминаний, чтобы ваше мужество вдохновляло меня и я, если возможно, была такой же спокойной и сильной, как вы.
   — Меня зовут Шарлотта де Корде, милая моя Инженю, — ответила пассажирка. — Но поцелуйте меня на прощание, ведь лошадей уже запрягли.
   — Шарлотта де Корде! — повторила Инженю. — О, уверяю вас, вашего имени я не забуду!

XL. ЛЮБОВЬ К ДОБРОДЕТЕЛИ И ДОБРОДЕТЕЛЬ ЛЮБВИ

   Инженю ушла лишь тогда, когда увидела, как Шарлотта де Корде села в карету, но, несмотря на новую задержку, она все-таки возвратилась домой задолго до прихода отца.
   Добряк Ретиф вернулся если и не пьяным, то сильно навеселе.
   За обедом он выслушал множество комплиментов о своих книгах «Современницы» и «Ночи Парижа». Его книготорговец, упоенный этими похвалами, сделал Ретифу заказ, а Ревельон (с тех пор как Ретиф написал за него брошюру, тот причислял себя к публицистам) соизволил снизойти до того, что изредка стал высказываться не только об обоях, но и об исписанной чернилами бумаге.
   За столом Ревельон усадил Ретифа рядом с собой и так же щедро подливал ему вина, как себе самому, ибо в ту эпоху, кстати не столь далекую от нашей, еще сохранялась та простота манер, что позволяла порядочному человеку от души повеселиться с друзьями за добрым вином.
   Кстати, поэты, литераторы, писатели к тому времени уже добились определенного прогресса: в XVII веке они были пьяницами, а в XVIII веке стали гурманами.
   Разговор, после того как в нем было затронуто множество разных тем, за десертом коснулся Оже, нового служащего Ревельона, и, в чем мы убедимся позднее, принес свои плоды.
   Ретиф, вернувшийся около десяти вечера, застал Инженю сидящей за рабочим столиком; правда, она ничего не делала.
   Инженю чувствовала себя виноватой, поэтому она, едва услышав доносившиеся с лестницы и шаги отца, и негромкую песенку, которую он всегда мурлыкал на ходу, если был в хорошем настроении, побежала открывать ему.
   Когда Ретиф вошел, Инженю повела себя очень мило и ласково.
   Нежность и приветливость дочери до глубины души растрогали Ретифа, склонного к умилению, поскольку он за ужином выпил больше вина, чем обычно.
   — Наверное, милое мое дитя, ты сильно скучала, а? — поцеловав Инженю, спросил он.
   — Да, отец, — ответила она.
   — О, как часто я думаю об этом! — продолжал писатель. — Будь ты мужчиной, а не женщиной, я всегда брал бы тебя с собой!
   — Значит, милый папенька, вас огорчает, что у вас дочь?
   — Нет, ведь ты красива, мне нравятся красивые лица, это радует. Ты радость дома, милая Инженю, и с тех пор как ты выросла, у всех моих героинь голубые глаза и белокурые волосы.
   — Помилуйте, отец!
   — Но нет, дитя мое, подумай, как бы мы с тобой жили, будь ты, к примеру, юноша.
   — И что же с нами было бы, отец? — спросила Инженю.
   — Что? Все обстояло бы совсем просто: меня каждый или почти каждый день приглашают на обед. Так вот, будь ты юношей, я брал бы тебя с собой, и нам не пришлось бы готовить дома. Во-первых, вышла бы экономия, а во-вторых, ты не пачкала бы свои хорошенькие пальчики.
   — Что вы, отец! Будь я молодым человеком, мне не приходилось бы беречь руки.
   — Правильно. Но кроме того, я обучил бы тебя ручному набору; ты помогала бы мне в моих трудах, и вдвоем мы зарабатывали бы десять франков в день; в месяц это триста франков, а в год — три тысячи шестьсот! Не считая моих рукописей, которые, наверное, приносили бы семь-восемь тысяч… Ведь нередко можно видеть писателей…
   Так как эта сумма показалась Инженю довольно большой, девушка с наивным удивлением взглянула на отца.
   — Черт возьми! — воскликнул Ретиф. — Вспомни господина Мерсье… Вот тогда мы были бы совсем счастливы…
   — Мы почти счастливы, — грустно улыбнулась Инженю.
   — Почти! — вскричал Ретиф. — О, эта простодушная философия! Почти! Это ты хорошо сказала, любимое мое дитя, да, почти! Мы почти счастливы.
   Ретиф умилился и продолжал:
   — «Почти!» Вот слово, которое объясняет все в жизни; почти богат миллионер, жаждущий второго миллиона, почти всесилен принц, желающий стать королем; почти любим влюбленный, желающий добиться большего, чем любовь!
   Инженю посмотрела на отца; мысленно она задавала себе вопрос, что такое это «большее, чем любовь», чего может желать влюбленный.
   — О Инженю, как я благодарен себе за то, что привил тебе принципы философии! — разглагольствовал Ретиф. — Ты высказываешь благородные изречения, твою фразу «мы почти счастливы» я, конечно, куда-нибудь вставлю.
   Инженю поцеловала отца.
   — Да, почти счастливы, — повторил он. — Чтобы быть счастливыми вполне, нам недостает пустяка, почти пустяка, — денег!.. Ах, Инженю, родись ты юношей, у нас были бы эти деньги и ты уже не говорила бы: «Мы почти счастливы!»
   — Увы, я, возможно, сказала бы то же самое, имея в виду не только деньги, — меланхолически заметила Инженю, думая о Кристиане.
   — Правильно, — согласился Ретиф. — Будь ты юношей, ты была бы влюбленным или честолюбивым.
   — Честолюбивым? О нет, дорогой отец, нет, клянусь вам!
   — Тогда влюбленным; это гораздо хуже: любовь проходит быстрее — вот и все.
   Инженю недоверчиво устремила на отца красивые, большие голубые глаза; она, казалось, не понимала, что на свете способна существовать страсть, которая может пережить любовь.
   — Кстати, представь себе, сегодня вечером мы чертовски много говорили о влюбленных, — сказал Ретиф.
   — С кем же? — удивилась Инженю.
   — С господином Ревельоном; он приятный человек, хотя на самом деле совсем глупый.
   — Неужели вы, отец, беседовали с господином Ревельоном о любви? — спросила потрясенная от изумления Инженю. — Но по какому поводу, о Боже мой?
   — О, поводов нашлось предостаточно… Я рассказывал ему о темах моих новелл. У нашего дорогого господина Ревельона есть очень приятная черта: даже чего-либо не понимая, он, тем не менее, всегда делает вид, будто все понимает, и поэтому никогда не возражает. Да, с ним легко беседовать.
   — Но вы сказали, что он говорил о любви по множеству поводов.
   — Да, и в частности по поводу Оже.
   — Оже! Какого Оже?
   — А какой еще Оже тебе нужен?
   — Неужели о нашем?
   — Да, о нашем… Теперь понимаешь, какая это прекрасная добродетель милосердие; ведь ты сама, упомянув этого человека, говоришь: «Наш Оже!» Так вот, представь себе, дитя мое, наш Оже — настоящая прелесть. Ревельон от него в восторге. Сначала он относился к нему с недоверием и предубеждением; но скоро — подумать только! — совершенно изменил свое мнение.
   — Вот как?! Тем лучше! — рассеянно заметила Инженю.
   — По-моему, Оже совсем не дурак, ты понимаешь?
   — Я тоже не считаю его глупым.
   — Более того!.. Не только умен, но и услужлив, знает, чего от него хотят, быстро делает свое дело, последним садится за стол и первым из-за него встает, пьет только воду, сторонится рабочих, своих товарищей; он уже сумел обратить на себя внимание замечательным прилежанием в труде… И потом… как бы сказать… Не знаю, присматривалась ли ты к нему, но этот чудак недурен собой.
   — О нет!
   — Что ты сказала?
   — Я говорю, что он так себе.
   — Черт возьми! Ты слишком разборчива! У него живые глаза, он хорошо сложен, крепкий, если приглядишься; парень сильный, отличный труженик! Признаться, Ревельон и его дочери от него без ума.