Дюма Александр. Инженю

   Дрожь пробежала по жилам негодяя; он представил себе не графа д'Артуа, лежавшего убитым на мостовой, а Гревскую площадь, колесо для казни и рядом с колесом — палача с ломом в руках.
   — Боже мой! Боже! — восклицал он, заламывая руки. — Что будет со мной, если вы, ваше высочество, покинете меня?
   — Что будет? По-моему, я не сообщу вам ничего нового, если скажу, что мне на это наплевать. Письмо пажа требует от меня справедливости, я и буду справедлив: во всем признаюсь королю, попрошу королеву защитить женщину, которую хотят обесчестить, и пойду просить прощения у самой Инженю. Да, черт возьми, метр Оже, не один вы сумеете разыграть свою роль! Потом, сделав все, чтобы совесть моя была спокойна, я вспомню и о вас. Мне угрожают оглаской! Пусть, я согласен; я устрою такую огласку, что никогда еще ее свет не был для меня столь выгодным. Для вас же, господин Оже, останется лишь тень, и вы, если вам так будет угодно, в ней и скроетесь.
   — Значит, вы бросаете меня, ваша светлость? — спросил негодяй, сгибаясь в поклоне.
   — Я не только вас бросаю, но и отрекаюсь от вас.
   — Но если бы я все-таки добился успеха?
   — Если бы вы добились успеха?
   — Да.
   — Хорошо, господин Оже, должен вам признаться, что меня это сильно рассердило бы. Я люблю наслаждения, спору нет, но я считаю, что, честно говоря, заставить проливать слезы такую целомудренную, такую чистую, такую привлекательную женщину, как госпожа Инженю Оже, урожденная Ретиф де ла Бретон, означает платить за наслаждение слишком дорогую цену. Если бы я добился успеха, то думаю, господин Оже, приказал бы прикончить вас как собаку, да простит меня Бог; если бы я добился успеха, то терзался бы угрызениями совести, тогда как сегодня я, слава Богу, потерпел неудачу и мне только стыдно.
   — Ваша светлость! Ваша светлость! Неужели вы останетесь непреклонны? — вскричал Оже.
   — Господин Оже, я действительно поступил бы слишком глупо, если бы не воспользовался этой возможностью, для того чтобы реабилитировать себя в общественном мнении, — прогнать вас из моего дома.
   — Значит, надежды больше нет?
   — Никакой, сударь! Ступайте прочь и помните, что каждый звук с улицы будет эхом отзываться в этой спальне; вы будете наковальней, я — молотом. Ведите себя тихо, господин Оже, ведите себя хорошо!
   — О! Меня принуждают, принуждают! — вскричал Оже. — Я же не хотел идти на преступление.
   — Вы можете идти куда захотите, — ответил принц. — Но поскольку вы, что вполне возможно, придете к виселице, я очень хочу, чтобы повесили вас не у меня в доме.
   Оже приглушенно вскрикнул, растерянно огляделся и ушел, издавая какое-то злобное шипение.
   Едва он вышел, принц резко дернул за шнурок звонка.
   — Пошлите за господином Кристианом Обиньским, — приказал он, — я желаю видеть его немедленно.

XLVII. ПРИНЦ И ДВОРЯНИН

   Отправив письмо, Кристиан, после того как в нем остыл первый порыв гнева и немного прошло нервное возбуждение, задумался над последствиями своего обращения с принцем, но, не впадая в панику, забеспокоился, когда в одиннадцать часов утра прибыл гонец от его королевского высочества.
   Он очень спешил и добрался от Версаля до Парижа менее чем за час.
   Известие о приезде гонца отнюдь не успокоило молодого человека.
   В 1788 году от Рождества Христова еще слегка побаивались Бастилии, которая будет разрушена через год, и не совсем забыли традицию, что повелевала каждому французу уважать принца крови вопреки его прегрешениям.
   Кристиан, лежавший в постели, велел впустить гонца, чтобы расспросить его обо всем.
   Гонец ничего сказать не мог; ему только приказали выехать из Версаля, мчаться во весь опор и передать Кристиану, что тот должен отправиться в Версаль, не теряя ни минуты.
   Это «не теряя ни минуты» мало что означало.
   Сомневаться относительно намерений графа д'Артуа не приходилось: добрыми они быть не могли.
   Поэтому Кристиан тяжело вздохнул, подумав об ожидавшей его судьбе; тем не менее решение он принял сразу.
   Отправив курьера обратно в Версаль, он велел передать принцу, что вскоре сам прибудет туда.
   Потом Кристиан пошел к матери.
   Необходимо было предвидеть все, даже то, что из Версаля ему придется отправиться ночевать прямо в Бастилию.
   — Матушка, его королевское высочество приказывает мне сию же минуту прибыть к нему, — сказал он. — Может случиться так, что теперь, когда я здоров, он пошлет меня в поездку, о которой шла речь до моей болезни.
   — Ну, что ж, хорошо, — ответила графиня. — Мы же увидимся до вашего отъезда.
   — Кто знает, матушка.
   — Что значит, кто знает? — спросила графиня.
   — Всякое бывает, матушка: иногда такие поездки совершаются внезапно.
   — О сын мой!
   — Да, матушка, курьер, получив инструкции, выезжает сразу же, и бывает невозможно попрощаться, так как присутствие курьера в Париже может подвергнуть опасности тайну.
   — Я понимаю, понимаю, — с волнением ответила графиня. — Значит, вы уезжаете?
   — Да, матушка.
   — А как же ваше здоровье?
   — Мне весьма необходимо развеяться, и предстоящая поездка, если, конечно, она состоится, пойдет мне на пользу.
   — Мне больше нечего возразить, — заметила графиня.
   Потом, глядя с невыразимой любовью на молодого человека, она спросила:
   — Смогу ли я увидеть вас перед тем, как вы отправитесь в дорогу — либо на парижской заставе, либо там, где вы велите мне ждать вас?
   — Не знаю, матушка, — нерешительно ответил Кристиан.
   — В какую бы поездку вас ни послали, вам не могут отказать проститься с матерью; в противном случае я попрошу вас сказать, куда вас пошлют, чтобы я могла приехать к вам.
   Кристиан промолчал; нежность его матери смотрела глазами Аргуса, и ни одна ложь в ее присутствии не могла продержаться больше часа.
   Между тем Кристиан — он был еще слишком слаб, чтобы совершать долгие поездки верхом, — велел заложить карету.
   Он попрощался с графиней, так и не сумевшей добиться от него ничего другого, кроме того, о чем он уже сказал, и поехал к его королевскому высочеству.
   Он застал принца весьма изысканно одетым, очень величественным; когда объявили о приходе Кристиана, он с почти задумчивым видом — это бывало редко — расхаживал по кабинету.
   Потупив глаза, паж, робкий с виду, но решительно настроенный, появился на пороге.
   — Заходите, сударь, заходите! — предложил принц. — Вы, конечно, предупреждены, что я жду вас.
   — Да, принц, — ответил Кристиан, — я знаю, что ваше королевское высочество желает оказать мне эту честь.
   Принц подал знак выездному лакею, приведшему Кристиана, удалиться и закрыть дверь.
   Слуга ушел; принц и молодой человек остались наедине.
   Не говоря ни слова, принц сделал еще несколько шагов по кабинету, тогда как Кристиан молчал, неподвижно застыв.
   — Сударь, между нами происходит нечто странное! — обратился к нему принц, внезапно остановившись. — Но прежде всего, если говорить только о письме, полученном мною от вас сегодня утром, вы должны признать, что оно никак не похоже на те письма, какие обычно пишут принцам.
   — Простите, ваша светлость, это объясняется лишь одним обстоятельством, — ответил Кристиан. — Случившееся со мной вовсе не походит на то, что происходит с другими людьми.
   — Я прошу вас помолчать, сударь, и не желаю выслушивать никаких объяснений, пока не сообщу вам о своем решении.
   Кристиан счел, что все для него кончено, и уже отстегнул шпагу, чтобы отдать ее принцу.
   — Сударь, я самым жалким образом был введен в заблуждение моим слугой! — продолжал граф д'Артуа (он, разумеется, прекрасно понимал, что творится в душе молодого человека). — Эта ошибка вынудила меня совершить поступок, о котором я весьма сожалею, ибо он обидел женщину. Но, в конце концов, любая ошибка поправима…
   — О нет, ваша светлость, нет! — воскликнул Кристиан, закрыв лицо руками. — К сожалению, ту ошибку, что совершили вы, ваше высочество, поправить невозможно!
   — Невозможно?! Но почему, скажите на милость?
   — Честь женщины, ваша светлость, как вам известно, гораздо более хрупка, нежели честь мужчины; потерянное целомудрие вернуть нельзя.
   — Полно! Но извольте сказать, сударь, когда госпожа Оже успела потерять невинность? — спросил принц, сверля Кристиана испытующим взглядом. — Не тогда ли, когда осталась с вами?
   — Как, ваша светлость! — возмущенно воскликнул Кристиан. — Женщина, которую муж отдал вам…
   — Лучше скажите продал, сударь.
   — Ах, ваша светлость, Инженю обесчещена!
   — Ни в коей мере, сударь, здесь, по-моему, вы глубоко заблуждаетесь.
   — Простите, я не понимаю.
   — Сейчас поймете… В день мятежа, в тот самый вечер, когда вас ранили, я имел счастье встретить мадемуазель Инженю одну, без отца; хотя она и не могла знать, кто я, мне пришлось проводить ее домой; следовательно, она видела меня и была со мной знакома. Сегодня ночью, вновь меня увидев, она вполне естественно обнаружила между моим лицом и лицом своего мужа ту счастливую разницу, какую было угодно создать Небесам. Это обстоятельство могло бы ее смягчить, не правда ли? Так вот, нет, все произошло совсем иначе: она закричала, испугалась, стала на коленях умолять меня не трогать ее. Я высказал все те банальности, какие подсказала мне учтивость, но Инженю была непреклонна; я взял свои шляпу и шпагу, сделал ей комплимент, сопроводив его глубоким поклоном, и, радуясь тому, что ошибся или, вернее, тому, что меня обманули, вышел на улицу, как вам, сударь, известно, поскольку там вы меня и встретили.
   — Неужели все это правда? — пробормотал Кристиан, потрясенный до глубины души. — Неужели все это правда, ваша светлость?
   — Что вы сказали? — спросил принц со всей надменностью своего гордого характера, возмутившись тем, что его слова смеют подвергать сомнению.
   — О, простите, ваша светлость, да, это правда! — воскликнул Кристиан. — Ваши уста, уста благородного принца и честного дворянина, не могут солгать… Ваша светлость, я верю вам и благодарю вас. Так Инженю чиста? Силы Небесные! Но я умру от радости, ваша светлость!
   — Так, значит, вы ее любовник, дорогой мой?
   — Я любовник? О ваша светлость, если обожать женщину, благоговеть перед ней, боготворить ее взгляд, голос, упоительную прелесть каждого жеста, если жаждать целовать следы ее ног и умирать от сердечного трепета, когда вас касается ее платье, — если того, кто испытывает все это, можно называть любовником, ваша светлость… О да, согласен с вами, я любовник Инженю!
   — Вы, дорогой мой Кристиан, поистине, возвращаете мне вторую молодость этой вашей историей, — улыбнулся принц, неожиданно впав в фамильярно-юношеский тон.
   Тогда Кристиан, тоже обрадовавшись и став от радости доверчивым, принялся рассказывать принцу о всех своих приключениях: сначала о той приятной, но вместе с тем и печальной жизни рядом с Инженю, когда он, поселившись на той же лестничной площадке, выдавал себя за рабочего-резчика; потом он поведал о нравоучениях папаши Ретифа, о своем изгнании из того дома, о полученном ранении, о страданиях во время бесконечно тянувшейся болезни, когда ему невозможно было послать Инженю весточку о себе; далее он сообщил, почему свой первый выход из дома матери он совершил на улицу Бернардинцев и как его послали оттуда на улицу Предместья Сент-Антуан; наконец, он перешел к тому, что видел и слышал вплоть до рокового мгновения, когда он, доведенный до крайности жесточайшими муками ревности, преградил дорогу принцу.
   Кристиан закончил свой рассказ; настал черед графа д'Артуа.
   — Хорошо, дорогой мой Кристиан, теперь, когда я знаю о ваших похождениях, — начал принц, — будет справедливо, если я расскажу вам о своих. Итак, слушайте о том, чего вы не знаете. Как я вам сказал, встретив эту восхитительную девушку, я пришел в восторг: она поразила меня как образец той красоты, что мы встречаем в простолюдинках, которых Богу следовало бы сделать герцогинями или королевами. Оже, мой… фактотум, обещал мне заполучить ее.
   — Ах! Вот в чем дело!
   — Что поделаешь, я согласился, и в этом моя вина! Похоже, этот негодяй хотел ее похитить, как вандал; но Оже и его товарища, которого он взял в напарники, изрядно побили; я, как вы сами понимаете, оставался в стороне и даже не знал, что произошло. Поэтому затея провалилась; я немедленно выгнал Оже, который оказался таким болваном, что в драке опорочил ливрею моего дома.
   — И вы поступили благородно, ваша светлость! — воскликнул Кристиан.
   — Да, но не торопитесь, это еще не конец.
   — Я слушаю, ваша светлость.
   — И вот мой плут задумывает на свой лад отомстить за обиду! Догадайтесь, в чем заключалась его месть? Негодяй обратился к вере или, вернее, из уважения к религии прикинулся верующим; своими разглагольствованиями он прельстил какого-то добряка-кюре по имени Боном. Короче, он получает от него рекомендации, хлопочет изо всех сил, становится каменщиком, маляром, не знаю кем еще! Он зарабатывает тридцать су в день, обхаживает папашу Ретифа, кружит голову его дочери и загадочным образом на ней женится. Я, быть может, еще немного и подумывал об Инженю, хотя совершенно забыл о нем, но он решил подъехать ко мне с помощью замужней женщины. Вам полезно знать, что я, выгоняя Оже, сравнил его — разумеется, чтобы дать ему почувствовать их превосходство над ним, — с Лебелем, Башелье и со множеством прославленных фронтенов, чью компанию он опозорил. Вчера утром я получил письмо; вот оно:
   «Ваша светлость,
   Инженю уже не живет на пятом этаже в доме по улице Бернардинцев; теперь она проживает в доме торговца обоями Ревельона на улице Предместья Сент-Антуан, на четвертом этаже. Кроме того, в ее положении кое-что изменилось: она уже не девушка, а замужняя женщина; она больше не подчиняется отцу, а свободно распоряжается собой.
   Приезжайте в фиакре от полуночи до часу ночи на улицу Предместья Сент-Антуан и ждите напротив указанного дома. Ваше высочество найдет на месте человека, который откроет ему дверь и объяснит расположение комнат в доме».
   — Как, ваша светлость! Он посмел написать это? — негодующе вскричал Кристиан.
   — Но вот же письмо, черт возьми! — ответил принц.
   — Какое счастье, что ваше высочество его сохранили!
   — Чума его забери! Я оставил письмо при себе, поскольку думал, что это западня!
   — Да, понимаю… Значит, ваше высочество, вы пришли на встречу?
   — И он тоже… Он дал мне ключ, объяснил, как войти в дом, и, право же, мой дорогой Кристиан, этот негодяй погубил бы вашу любовницу, не будь ночника, осветившего меня так некстати.
   — Подлец!
   — Верно ведь?
   — Но, ваша светлость, теперь виновный известен…
   — О, с этим мерзавцем я разберусь сам, — рассмеялся принц, — я знаю, как его наказать.
   — Но простит ли ваша светлость меня?
   — Все уже прощено: вы славный молодой человек, Кристиан. Теперь посмотрим, что нам сделать с этим Оже.
   — Ах, ваша светлость, надо преподать ему хороший урок.
   — Согласен. Но будем осторожны, честь женщин страшно страдает, когда мужчины преподают друг другу уроки, а я придерживаюсь принципа, что лучше иметь ткань без дырок, пусть и не столь дорогую, чем самую роскошную, но заштопанную.
   — Вы правы, ваша светлость; кстати, я совсем с ума сошел и забыл, что имя вашего высочества нельзя подвергать опасности, что заставить вас опуститься до этого дела означало бы очень дурно отблагодарить вас за ваше благородство и вашу доброту.
   — Не стоит благодарности! — воскликнул принц, который, благодаря принятым им мерам предосторожности, уверился, что из этого дела он выйдет безукоризненно чистым. — Ради вашего удовлетворения я бы многим рискнул, но подумайте сами: с этой девушкой вы любезничали в темноте, когда папаши Ретифа дома не было; вас прогнали из дома Инженю, несмотря на то, что признали в вас дворянина, хотя вы прикидывались рабочим; далее — свадьба Оже, мое появление в спальне новобрачной, потом ваш приход… Наконец, согласитесь, разве для всех тех, кто, в отличие от нас, не проникал в комнату на пятом этаже по улице Бернардинцев и в комнату на четвертом по улице Предместья Сент-Антуан, желая приобщить невесту к свету любви, это не выглядит несколько непристойно, слегка запутанно, чуть-чуть в духе «Женитьбы Фигаро»? Общество, как вы понимаете, мой дорогой Кристиан, не ведает сострадания, ведь этой несчастной девушке множество раз угрожали, но каждый раз она спасалась; эта невинность, которую хотели осквернить в святилище супружеской жизни двое мужчин — один из них граф д'Артуа, другой — его паж, — разве это все не делает Инженю несколько похожей на невесту короля Гарбии? Кристиан побледнел.
   — Ах! Вы безумно в нее влюблены! — воскликнул граф. Кристиан вздохнул и устремил глаза вверх.
   — Ну хорошо, и что же вы намерены делать? — спросил граф.
   — Ваша светлость, все очень просто, — решительно сказал Кристиан. — Я ее похищу!
   — Ай-ай-ай, мой дорогой друг!
   — Помилуйте, ваша светлость, разве теперь больше не похищают девушек?
   — Конечно, черт возьми! Но будьте осторожны с Инженю: она замужняя женщина. Оже, если вы похитите его жену, поднимет страшный шум; огласка, которой мы стремимся избежать, с его помощью падет на нас. И благородную роль, что нам предстоит сыграть, вместо нас исполнит он.
   — Но, ваша светлость…
   — Ах, вы еще не знаете, что представляет собой этот Оже! Это, поверьте мне, очень опасный негодяй; конечно, я охотно упрятал бы его в каменный мешок, но тогда он из негодяя превратится в узника, заслуживающего сочувствия. Послушайте же меня, мой дорогой Кристиан, и бойтесь, как чумы, обратить на господина Оже внимание общества.
   — Но что же делать, ваша светлость?
   — Надо ждать, дорогой мой; Оже долго бездействовать не сможет; кстати, если бы он и сумел что-то предпринять, решительные поступки не в его характере; совсем скоро он должен превратиться в законченного преступника, верьте моему опыту. Мои слова вызывают у вас улыбку, ибо вам известно, что мне всего лет на семь — восемь больше, чем вам; но принцы рождаются на десять лет старше остальных людей, — следовательно, я старше вас вдвое.
   — Значит, ваша светлость, вы мне советуете ждать? -Да.
   — Но ожидание — это смерть. Инженю во власти этого негодяя, он ее муж.
   — Правильно! Поэтому сейчас мы все здраво обсудим, и вы неоспоримо уверитесь, что мои доводы убедительнее ваших. Вы хотите все здраво обсудить?
   — Клянусь вам, ваша светлость, что большего я и не прошу.
   — Хорошо, садитесь.
   — Я не смею, ваша светлость…
   — У вас больная нога.
   — Ваша светлость, я вынужден повиноваться, — сказал Кристиан и присел на стул.
   Граф д'Артуа придвинул к нему свое кресло, как это делают в Комеди Франсез, когда собираются исполнить спокойную сцену.
   — А теперь вы слушаете меня? — спросил принц.
   — Слушаю, ваша светлость, — ответил Кристиан.

XLVIII. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГРАФ Д'АРТУА И КРИСТИАН ПРЕДАЮТСЯ ЗДРАВЫМ РАССУЖДЕНИЯМ

   — Итак, вы, мой дорогой Кристиан, утверждаете, что Инженю находится во власти этого человека? — продолжал принц.
   — Да.
   — И что он обладает ею?
   — Я этого очень боюсь.
   — Но возникает вопрос!
   — Извольте, мой принц.
   — Любит ли она вас?
   — Не знаю, ваша светлость.
   — Как не знаете?
   — Не любит, поскольку согласилась выйти замуж, но…
   — Хорошо! Вы верите, что она вас любит?
   — О Боже, ваша светлость! Вы понимаете, ваше высочество, когда я вижу этого негодяя, осквернившего себя преступлениями, написанными у него на лице, и смотрю в зеркало на себя, то, признаться, мне кажется вероятным, что Инженю предпочитает меня своему мужу.
   — Дорогой мой, вы должны в этом увериться — это первейшая необходимость… Инженю никогда не будет принадлежать этому человеку, если она вас любит.
   — О ваша светлость!
   — Я понимаю, черт возьми, что вам этого мало.
   — Да.
   — Она должна принадлежать вам, не так ли?
   — О да, ваша светлость!
   — Однако это дело, дорогой мой, касается только вас и Инженю, и тут я бессилен что-либо вам посоветовать.
   — Но разве ваше высочество не могли бы употребить все свое влияние, чтобы аннулировать этот брак? — осторожно осведомился молодой человек.
   — Я думал об этом, черт побери! Но под каким предлогом? Посудите сами. Сейчас общество на стороне добродетельных браков; Инженю из народа, Оже тоже; негодяй — вам это известно — разыгрывает из себя перебежчика из наших рядов, беглеца от наших развращенных нравов. Брак с плебейкой усилил его позиции в глазах общественного мнения; если мы посягнем на этот брак к добьемся его разрыва, то я уже сейчас вижу, как все газетные писаки обмакивают свои перья в желчь! Будем осторожны!
   — Главное, ваша светлость, в том, будет ли этот человек жить с Инженю или нет?
   — Я вам уже сказал, мой милый, ступайте прямо к ней и все выясните! Вы обязаны объясниться с этим ребенком! Удачно выберите время вашей встречи, это важно; постарайтесь не приходить в жилище супругов, чтобы не дать повода мужу легко убить вас под предлогом ревности. Теперь больше не колесуют преступников, их почти перестали вешать, и мой брат говорит, что следует вообще отменить смертную казнь; крепкий малый Оже прикончит вас к великому удовольствию патриотов, которые истолкуют вашу смерть как отмщение за поруганную добродетель. Берегитесь, мой милый, берегитесь!
   — Я уже говорил, ваша светлость, что мне не остается другого выхода, кроме похищения.
   — Да, но вы уедете, а я останусь. Поэтому гроза обрушится на меня… В конце концов, если это вам принесет пользу, оставьте меня под водосточной трубой и ни о чем не волнуйтесь.
   — Помилуйте, ваша светлость! Вы ведь понимаете, не правда ли, что я скорее умру от горя, чем причиню вам хотя бы тень огорчения!
   — Благодарю!.. Поистине, вы оказываете мне огромную услугу; в последнее время меня весьма недолюбливают, и, полагаю, мне будет очень выгодно не служить козлом отпущения, а найти себе замену на эту роль. Не вмешиваясь в это дело, я смогу гораздо больше быть вам полезен как союзник, чем соучастник. Можете рассчитывать на меня и днем и ночью; дождитесь благоприятной возможности и, когда она представится, приходите ко мне, чтобы я помог вам ею воспользоваться. Ах, черт возьми, в жизни женщины всякое бывает!
   — Ваша светлость, мне пришла в голову еще одна мысль! Если я оскорблю Оже или позволю ему оскорбить себя, то смогу вызвать этого мерзавца на дуэль и убить!
   — Ерунда! — поморщился граф. — Ваша мысль, позвольте сказать об этом откровенно, представляется мне заурядной. Во-первых, как вы, благородный дворянин, можете бросить вызов лакею? Во-вторых, примет ли этот лакей ваш вызов? Предположим, он его примет, но это опять-таки вызовет скандал; к тому же негодяй уже принял меры предосторожности, ведь я его насквозь вижу. Готов с вами держать пари, как сказал бы герцог Орлеанский, что метр Оже сейчас в присутствии нотариуса страхует собственную жизнь и под видом завещания кладет на хранение какой-нибудь гнусный пасквиль, который в случае его смерти будет представлять для нас большую опасность.
   — Увы, ваша светлость, я вынужден признать, что и на этот раз вы правы.
   — Значит, вы больше не можете предложить мне никаких идей?
   — Нет, ваша светлость.
   — Подумайте хорошенько!
   — Я ничего не нахожу.
   — Итак, вы уже не видите абсолютно никакого выхода?
   — Не вижу.
   — Что ж, в таком случае попытаюсь попробовать, не окажусь ли я удачливее вас.
   — О ваша светлость!
   — У меня всего одна идея.
   — Какое это имеет значение, если она хороша!
   — Надеюсь, вы останетесь довольны.
   — Благодарю вас!
   — Черт возьми, я обязан сделать это для вас!.. Я без злого умысла едва не отнял у вас эту малышку и теперь намерен вернуть ее вам, вот и все.
   — Ах, ваша светлость, добьетесь вы успеха или нет, я все равно клянусь, что буду вечно вам признателен!
   — Полноте! Разве вы и без этого не преданы мне?
   — Телом и душой, мой принц.
   — Когда-нибудь вы прольете ради меня свою кровь, быть может, даже пожертвуете жизнью! Так вот, в тот день вам придется заплатить мне слишком дорогую цену, а пока удовольствуемся задатком!
   Кристиан, не говоря ни слова, жестами и мысленно дал клятву верности графу, что и изобразилось на его честном лице.
   — Да, я уверен в вас! — с улыбкой воскликнул граф д'Артуа. — Ну, теперь выслушайте меня.
   Кристиан стал слушать с удвоенным вниманием.
   — Вы чертовски мучились, придумывая похищение, развод, убийство, дуэль — называйте это как угодно, — чтобы добиться чего? Того, чтобы эта малышка принадлежала вам, и только вам.
   — Да, вы правы, ваша светлость.
   — Хотя вы старались изо всех сил лишь потому, что пытались найти добродетельный способ отнять эту женщину у мужа.
   — Да, я действительно искал самый добродетельный способ; это, наверное, смешно, но тем не менее правда.
   — Хорошо, судите сами… Сначала вы толковали мне о похищении. Но в этом случае вы отнимаете у дочери отца, а у отца — дочь. Я уже не говорю о скандале — этот вопрос нами решен. Да, вы мне сказали, что папаша Ретиф будет жить вместе с вами; полагаю, что, если бы он так поступил, с его стороны это было бы не особенно добродетельно. Вы мне возразите, что подобная мораль излагается в его книгах, и он будет вправе считать для себя возможным делать то, о чем пишет; но, скажем откровенно, — у меня тут есть несколько его томиков, которые я не держу на видном месте, — эту мораль папаши Ретифа не назовешь безупречной. Я прочел почти все, что он написал: это не так остроумно, как у Кребийона-сына, зато еще более непристойно; вы понимаете, что я не хочу ругать литературу нашего тестя. Я говорю «нашего тестя», ибо, как вы сами знаете, Кристиан, я чуть было не женился на его дочери.