Дюма Александр. Инженю

   Графиня сделала вид, будто не замечает назойливости Марата; она притворилась, что не замечает и смущения сына.
   — Ну, а теперь, сударь, благодарность не должна нам помешать расплатиться с вами, — объявила она.
   Марат покраснел и спросил:
   — Серебром?
   — Нет, сударь, золотом, — с царственной надменностью ответила графиня.
   — Вы хотите меня унизить? — промолвил Марат.
   — Напротив, — возразила графиня. — Соблаговолите мне ответить, чем может быть унижен хирург, которому платят за его работу?
   — Сударыня, по-моему, вы совершенно забыли, кто такой Марат! — воскликнул карлик. — Марат — не только хирург; Марат… — Он пристально посмотрел на графиню и, подойдя к ней ближе и скрестив на груди руки, спросил:
   — Вам известно, кто такой Марат? Графиня слегка поджала губы.
   — Марат, — повторил он, делая ударение на этом слове, — Марат — мое имя! Вы должны хорошо его знать, а если вы забыли, то мне следует вам напомнить.
   — Но мне известно ваше имя, сударь, — разыгрывая удивление, ответила графиня, — вы сами его назвали. Но разве это имя налагает на меня какую-то обязанность, от которой я пытаюсь уклониться? Я этого очень бы не хотела, господин Марат, уверяю вас.
   Марат, потрясенный самоуверенностью графини, онемел.
   Но на этом его муки не кончились: неумолимая графиня в упор смотрела на него до тех пор, пока Марат, ослепленный безжалостным сиянием этих пылающих, как факелы, глаз, не отвел взгляда.
   — Итак, мы с сыном покидаем ваш дом, который вы столь любезно нам предоставили, — продолжала графиня. — Прошу вас, сударь, извинить нас за все те неудобства, что мы вам причинили.
   Потом с тем едва уловимым вызовом, который привел Марата в растерянность, прибавила:
   — Поверьте, сударь, что, если бы жизни моего сына не угрожало малейшее движение, я, даже рискуя вызывать ваше недовольство, ни на секунду не оставила бы его у вас.
   Эта необыкновенная учтивость в равной мере могла быть и крайней бестактностью; но понял ли это Марат?
   Да, понял, ибо тонкие его губы побледнели; да, понял, ибо желтые его глаза закатились под лоб, обнажив белки, и сильная нервная дрожь сотрясла его тщедушное тело.
   Тут графиня на глазах Кристиана, мало что понимавшего в этой сцене, положила на стол туго набитый золотом кошелек.
   Марат подался было вперед, чтобы оттолкнуть кошелек, но последний взгляд графини сковал его порыв, и хирург безвольно опустил руки.
   Тогда графиня, взяв Кристиана за руку, сказала:
   — Пойдем, сын!
   И, воспользовавшись минутой, пока Кристиан прощался с Маратом, первой быстро вышла на лестницу.
   Марат раскинул руки, словно желая прижать к груди молодого человека, но графиня разгадала его намерение и, рискуя повалить сына, еще непрочно державшегося на ногах, схватила его за руку и притянула к себе с такой силой, которая могла бы сломать толстый сук дерева.
   — Теперь будьте осторожнее, Кристиан, не упадите, — предупредила она, встав между Маратом и молодым человеком.
   Это был последний удар.
   Марат, вне себя от ярости и стыда, толкнул дверь, которая с грохотом захлопнулась за графиней и ее сыном; потом схватил кошелек, разорвал его и стал расшвыривать золото по комнате, поливая этой драгоценной картечью столы, стулья и постель.
   К счастью, при нем жила прилежная и аккуратная служанка, которая подобрала все до единого двойные луидоры.
   Восемьдесят двойных луидоров она отдала Марату, но с десяток монет, конечно, затерялись.
   — О волчица! О волчонок! — бормотал карлик, искоса глядя в окно на карету, увозившую мать с сыном. — Это не женщина, а дикая степная кобылица… Аристократка! Аристократка! Я отомщу и тебе, и всем аристократам!

XLIII. О ТОМ, ЧТО В ЭТО ВРЕМЯ ПРОИСХОДИЛО НА УЛИЦЕ БЕРНАРДИНЦЕВ

   Молчание Кристиана, которое Инженю не могла понять, потому что совершенно не знала его причины, на улице Бернардинцев привело к роковому исходу.
   Нам уже известно, как обстояли дела Оже, — не скажем у Инженю, а у Ревельона и Ретифа.
   Ревельон немедленно поговорил с Ретифом и без обиняков объявил ему, что речь просто-напросто идет о женитьбе.
   Ретиф уже смутно об этом догадывался.
   У него оставалось лишь одно возражение, и он его не утаил: речь шла о непрочности положения будущего зятя.
   Но Ревельон устранил это единственное препятствие, пообещав, что в день бракосочетания в качестве свадебного подарка он преподнесет Оже две тысячи ливров жалованья; Оже со своей стороны предупредил любое возражение Ретифа, предполагая жить вместе с женой и тестем, принося в дом эти две тысячи ливров.
   Вся эта суета вокруг Инженю звучала словно ужасный гул в ушах; бедное дитя чувствовало себя такой ничтожной посреди всех этих сделок, казалось, касавшихся счастья стольких людей, что могло сопротивляться не больше, чем утлый челн в море, чем сорванный вихрем листок.
   Она слышала, что о замысле этого брачного союза, сама мысль о котором повергала ее в ужас, говорят как о деле решенном, а об этом браке, на который она не желала давать согласие, — как о свершившемся факте.
   Когда с Инженю впервые завели об этом разговор, она уже почти три недели была в разлуке с Кристианом и не строила никаких иллюзий. «Если в этом месяце я не увижу Кристиана, то не увижу его никогда! — сказала она отцу. — Если я не увижу Кристиана завтра, то не увижу его весь месяц».
   Кристиана она не увидела.
   Но голос, идущий из глубины сердца, нашептывал Инженю: «Есть сила более могучая, чем Кристиан, которая мешает тебе с ним встретиться».
   Но что это была за сила?
   Инженю этого не знала, и это повергало ее в сомнение; сомнение — червь, гложущий сердце самого сладостного из всех плодов любви!
   Когда Инженю говорили о ее браке с Оже как о деле решенном, у нее не хватало мужества спорить с этим.
   Отсрочивать свадьбу — вот все, что она могла.
   О, если бы во время этой отсрочки ей пришло письмо от Кристиана, о, если бы она что-то о нем узнала — тогда Инженю примирилась бы с этим браком.
   Будь Кристиан влюблен или мертв, Инженю стала бы бороться; она осталась бы верна ему, живому или мертвому.
   Но разве не позором для нее было хранить верность обещанию, которое она дала Кристиану, забывшему ее, непостоянному, нарушившему клятву?
   Инженю попросила подождать месяц, чтобы принять решение.
   Никто не ждал от нее большего, по крайней мере Ревельон; вот почему он счел просьбу Инженю вполне разумной.
   Ретифу, напротив, очень хотелось дать дочери отсрочку всего в две недели; он боялся, что за этот месяц Кристиан найдет способ дать о себе знать.
   Но Ретиф, будучи романистом, отлично понимал, что его сила только в молчании Кристиана: если молодой человек объявится, вся постройка рухнет.
   Прошел месяц. Мы знаем, что Кристиан писал Инженю, но нам также известно, почему он не нашел возможности переслать девушке свои записки.
   За этот месяц все было готово к свадьбе, как будто по прошествии месяца ни у кого не могли бы возникнуть сомнения в согласии Инженю: были опубликованы объявления о бракосочетании, приобретены свадебные подарки. Все были готовы; риск состоял лишь в том, что неготовой могла оказаться Инженю.
   Ревельон был от Оже в таком восторге, что, если бы тот потребовал десять тысяч франков, ему стоило лишь заикнуться, и Ревельон открыл бы свою кассу.
   Утром тридцатого дня Инженю, которая, подобно Кристиану, считала часы, минуты и секунды, повторяем, утром тридцатого дня Инженю, придя с мессы, где она молила Бога прислать ей весточку от Кристиана, нашла свою комнату заполненной цветами, платьями, разложенными на всех стульях, и заметила на кровати приданое новобрачной.
   Увидев все эти красивые вещи, Инженю разрыдалась, ибо поняла, что у нее больше не осталось никакого основания, никакого повода, никакого предлога отказать Оже.
   Он, со своей стороны, был таким веселым, довольным, радостным, таким предупредительным и почтительным, смотрел на Инженю такими влюбленными и жадными глазами, что все вокруг страшно интересовались любовью несчастного грешника, чье обращение к добру, вызванное красноречием кюре Бонома, наделало в квартале много шума.
   Разумеется, Инженю могла разлюбить несчастного Кристиана! Но она была бы поистине несправедливой, если бы стала его ненавидеть.
   Более того: с точки зрения обычной жизни, то есть жизни буржуа, Инженю слышала такие громкие похвалы Оже, что ничуть не сомневалась: с ним она будет счастлива!
   Инженю попросила подождать еще две недели. Ретиф сильно торговался из-за этих двух недель, ибо предполагал, что Кристиан только ранен и после выздоровления быстро начнет ходить.
   Ретифа нисколько не волновало, если бы Кристиан появился наутро после того дня, когда Инженю станет г-жой Оже; он знал чистую душу дочери и понимал, что ее мужу, кто бы тот ни был, опасаться будет нечего.
   К тому же, в глубине так больно уязвленного сердца Инженю жило мелкое чувство жалкого тщеславия оттого, что она выйдет замуж и сможет доказать своему неверному возлюбленному, что некоторые мужчины не боятся брать в жены девушек, не желающих продаваться или отдавать себя до брака.
   Кроме того, она займет — это тоже немало значило — определенное положение в большом предприятии Ревельона, где все будет держаться на кассе, вернее, на кассире.
   Было кое-что и другое: Инженю выйдет замуж, не достигнув семнадцати лет, тогда как девицы Ревельон, слывшие в квартале миллионершами, еще были на выданье в Девятнадцать и двадцать лет.
   Все ее доводы, надо это признать, были всего-навсего простой канвой; Инженю расшивала ее своими безумными фантазиями, которые прикрывали ее печальные мысли; но на самом деле она прекрасно знала, что это лишь легкое газовое покрывало, которое развеется при первом вздохе Кристиана, если тот снова возникнет на горизонте ее жизни.
   Оже сильно подталкивал колесо фортуны, что крутилось ради него. Днем и ночью он душой и телом отдавал себя хлопотам по заключению этого брака, которое благодаря настойчивым просьбам кюре Бонома, требовавшего себе права венчать супругов, было назначено через две недели, то есть в день, когда закончится новая отсрочка, о какой просила Инженю.
   Ретиф тоже торопил развязку: он по-прежнему боялся увидеть, как из-под земли возникнет призрак бывшего возлюбленного, когда тот, окончательно поправившись, явится требовать обратно свою возлюбленную.
   Однако романиста более всего успокаивало то упорное молчание, какое сорок четыре дня хранил Кристиан.
   По мнению Ретифа, выдумщика всяких сюрпризов и эффектных театральных развязок, ничто не должно было помешать молодому человеку дать весточку о себе.
   На этот счет мысли отца и дочери полностью совпадали.
   Поэтому они думали: так как Кристиан не написал и не прислал посыльного, значит, он либо отказался от Инженю, либо погиб.
   С того дня, как в присутствии Сантера у Ревельона зашел разговор о раненом паже, лед в отношениях Инженю и отца так и не был сломан.
   Инженю несколько раз приходила мысль, воспользовавшись отсутствием отца, попытаться пойти в конюшни д'Артуа; но каждый раз ее останавливали воспоминания об уродливом сатире Марате и целомудренной Минерве Шарлотте де Корде.
   Когда окончательно назначили день свадьбы, в доме Ревельона, расположенном в предместье Сент-Антуан, взяли внаем квартиру из пяти комнат, две из которых (они имели отдельный вход) предназначались для спальни и рабочего кабинета Ретифа, а три другие отвели новобрачным под спальню, гостиную и столовую.
   Все оставшиеся до свадьбы дни занимались портьерами и мебелью, обновляли белье и посуду, сняли мерки и поклеили новые обои, великодушно подаренные Ревельоном, — короче говоря, за три дня до свадьбы все было готово — не хватало лишь самой брачной церемонии.
   В церкви Сен-Никола-дю-Шардоне украсили один из ее скромных приделов. Девицы Ревельон прислали цветы и освященные сласти; Сантер попросил разрешения нанять органиста.
   И вот настал день бракосочетания, отложенного, как мы помним, на две недели. Пришелся он на субботу.
   Ночь накануне его прошла печально: Инженю мало спала, зато пролила много слез.
   Словно приговоренный к смерти, которого ждет эшафот, она надеялась до последнего мгновения.
   Инженю еще надеялась, когда к ней в комнату зашел отец! Когда к ней зашел Ревельон, она тоже еще надеялась! Даже когда за ней пришел Оже, она по-прежнему не теряла надежды!
   Ей все казалось, что с минуты на минуту появится Кристиан.
   Пробило десять. С восьми часов утра обе подруги занимались невестой, одевая ее, словно безжизненную куклу.
   Инженю совсем не сопротивлялась: она молчала, только из глаз ее по щекам беспрерывно струились два ручейка слез, подобные двум неиссякаемым источникам.
   Наконец пришло время спускаться вниз, выходить из дома и отправляться в церковь.
   Солнечным зимним утром Инженю, чище и белее голубки, вышла из отцовского дома, пройдя сквозь шпалеру зевак.
   Увы! Все сорок дней она оплакивала девство, как дочь Иеффая, и, если бы в то мгновение, когда нога ее ступила на мостовую, Инженю спросили: «Что ты предпочитаешь — умереть или стать женой Оже?» — она, хотя и вовсе не питала ненависти к этому человеку, но великой любовью любила Кристиана, ответила бы: «Я предпочитаю смерть!»
   По дороге к церкви она думала только о Кристиане; несколько раз она робко поднимала голову и озиралась по сторонам: Инженю искала Кристиана; даже в церкви она молила, чтобы из глубины, из тени колонн, из самых таинственных уголков всплыло бледное лицо, но оно так и не появилось.
   Кристиан навсегда покинул ее и не дал Инженю даже радости разделить ее страдания.
   И одинокой Инженю не оставалось другого выхода, как сказать «да» своему супругу перед Богом и людьми.
   Дрожа всем телом, она все-таки прошептала «да», и торжествующий Оже привел законную жену на свадебный обед, который был приготовлен для новобрачных и гостей в новой столовой Ретифа, оклеенной обоями с неизменным узором — в обрамлении орнамента из плодов и цветов изображения двенадцати подвигов Геракла.

XLIV. ВЕЧЕР ДНЯ СВАДЬБЫ

   Кристиан, ушедший от Марата, не совсем поняв разыгравшуюся там сцену, вернулся домой, к матери.
   Теперь у него появился благовидный предлог, чтобы выйти из дома одному: он был обязан нанести визит графу д'Артуа.
   Принц знал о несчастье, случившемся с его пажом, и, поскольку граф д'Артуа был человек добрейшей души, он не раз с большим сочувствием справлялся о его здоровье.
   Кстати, принц давно обратил внимание на Кристиана и очень любил юношу за его изысканно-благородную внешность.
   В пять часов молодой человек вышел из дома, чтобы поехать к принцу; он решил сделать после визита все, что будет в его силах, чтобы встретиться с Инженю; ибо — мы об этом уже говорили и повторяем снова — в своих лихорадочных видениях Кристиан не переставал с обожанием созерцать образ любимой девушки. Любовь к этой кроткой фее проливала бальзам на его рану, и он, страдая от разлуки, вместе с тем предавался мечтам о будущем.
   Принц выглядел веселым; он поздравил Кристиана с выздоровлением и обещал, что от себя тоже поблагодарит Марата за его прекрасное лечение.
   Прежде чем войти к графу д'Артуа, Кристиан отослал свою карету, наказав кучеру передать матери, что принц задержит его до позднего вечера; таким образом, графиня не станет волноваться, а сын будет свободен.
   В семь часов он простился с принцем, нанял фиакр и велел кучеру ехать на набережную Сен-Бернар.
   По расчету Кристиана, именно в это время Ретиф, выходивший каждый вечер с дочерью на прогулку, обычно возвращался домой; если они еще не вернулись с прогулки — он увидит девушку на улице и подаст ей знак; если они уже дома — он отважится подняться и постучаться к Инженю.
   Конечно, это будет дерзость, но Инженю, узнав, что он выстрадал, простит его.
   Кристиан чувствовал, что его сердце бьется сильнее по мере того, как он шел по улице; издали он не сводил глаз с окна, которое, как он ожидал, будет освещено мягким, дрожащим светом лампы.
   В окне было темно.
   «Ну, что ж! Они еще не вернулись, — подумал Кристиан. — Ведь они не могли лечь спать так рано. Кстати, Инженю не спит без ночника, и, если он горит, штора в ее комнате приобретет розоватый цвет, указывающий на то, что ночник зажжен».
   Кристиан принялся расхаживать по улице взад и вперед.
   Так он прошагал около часа.
   Через час раненая нога невыносимо устала, и Кристиан начал волноваться. Он снова вышел на набережную, подал кучеру знак подъехать и, сев в фиакр, приказал остановиться за три-четыре дома от входной двери дома, где жила Инженю.
   Сидя в неподвижном фиакре, Кристиан слышал, как пробило восемь, половину девятого, девять.
   Он наблюдал, как улица постепенно пустеет, и скоро Кристиан остался на ней почти один.
   Тогда он встревожился всерьез: несмотря на то что было очень поздно — пробило половину десятого, — Ретиф и Инженю не возвращались.
   В конце концов, он решил выйти из фиакра и расспросить соседа: привратников в домах буржуа того времени не было и в помине.
   Соседом Ретифа был бакалейщик; он закрывал свою лавку, когда к нему обратился Кристиан.
   — Сударь, не могу ли я узнать у вас, не случилось ли несчастья с господином Ретифом де ла Бретоном, который живет на пятом этаже в соседнем с вашим доме? — спросил молодой человек.
   — Уж не печатник ли это, что пишет и сам набирает книги? — ответил вопросом на вопрос бакалейщик.
   — Это он.
   — И у него есть дочь?
   — Да.
   — Несчастья с ним, сударь, не случилось, но он переехал.
   — И когда же?
   — Позавчера.
   — А не знаете, куда?
   — Он перебрался в предместье Сент-Антуан.
   — Не знаете ли вы его адрес?
   — Нет… Знаю только, что поселился он у торговца обоями.
   — Не у его ли друга господина Ревельона?
   — Господин Ревельон, верно! Да, сударь, он живет у господина Ревельона.
   Кристиан поблагодарил бакалейщика и снова сел в фиакр, назвав кучеру адрес г-на Ревельона, который был ему известен потому, что он не раз слышал его от Инженю.
   Через четверть часа фиакр остановился перед домом торговца обоями, на противоположной стороне улицы.
   У ворот дома выстроилась вереница фиакров, поджидающих седоков; окна на втором этаже были ярко освещены, заливая светом даже улицу.
   Кристиан услышал звуки оркестра и заметил, что за портьерами движутся тени танцующих.
   Молодой человек понял, что у Ревельона бал; но по какому поводу?
   Он велел кучеру это выяснить.
   Кучер слез с облучка, отправившись перекинуться словечком со своим собратом, и скоро вернулся обратно.
   — Ну, что там? — спросил Кристиан.
   — Свадьба в доме, вот что.
   — И кто выходит замуж?
   — Откуда я знаю? Девушка!
   — Ты узнал ее фамилию?
   — Я не спрашивал.
   — Выясни, постарайся узнать фамилию особы, что выходит замуж.
   Кучер снова отправился за сведениями.
   Все, что Кристиан узнал до этой минуты, казалось странным, но беспокойства не внушало. У г-на Ревельона две дочери; танцевали на втором этаже, значит, у Ревельона; поэтому, по всей вероятности, замуж выдавали одну из девиц Ревельон.
   И все-таки сердце Кристиана невольно сжималось, пока его кучер переходил от фиакра к фиакру, расспрашивая других кучеров.
   Наконец славный малый вернулся.
   — Черт возьми, сударь! Они говорят, что не знают фамилии новобрачной: правда, как вы сами видите, свадьбу играют у господина Ревельона.
   — Вероятно выходит замуж одна из его дочерей?
   — Да нет, сударь, — возразил кучер, — я спрашивал… Особа, что выходит замуж, живет в доме Ревельона всего два дня.
   — Что же такое он говорит?! — прошептал Кристиан, сопоставляя то, что рассказал ему бакалейщик с улицы Бернардинцев, с тем, что разузнал кучер.
   Он устремил на окна второго этажа исполненный тревоги взгляд.
   В эту минуту одно окно распахнулось: из дома на улицу сразу выплеснулись песни, радостные крики; какой-то мужчина облокотился на подоконник; Кристиану смутно показалось, что он его где-то видел.
   Неизвестность была для Кристиана слишком мучительна: он открыл дверцу фиакра, чтобы выйти и все выяснить.
   Но тут пробило полночь, и в это мгновение подъехал еще один фиакр; однако, вместо того чтобы занять место в хвосте вереницы экипажей, он остановился на темном углу улицы, в нескольких шагах от фиакра Кристиана.
   В этом фиакре сидел человек, который, как и Кристиан, приехал сюда, чтобы кого-то ждать, и явно тоже желал остаться незамеченным: осторожно высунув голову из окошка и заметив нескольких гостей, вышедших из дома и подзывавших карету, он снова откинулся на сиденье.
   Следом за тремя — четырьмя уставшими танцорами из дома торопливо вышел мужчина, высматривая кого-то в темноте.
   Вероятно, второй фиакр остановился в заранее назначенном месте, ибо мужчина побежал к нему, даже не обратив внимание на фиакр Кристиана.
   Кристиан решил, что от этого человека он узнает больше, чем от кучеров, спрыгнул на землю и, прижимаясь к стенам домов, пробрался до ворот и укрылся в их нише.
   Человек, вышедший из дома и направлявшийся ко второму фиакру, был одет с необычной изысканностью, на манер вырядившегося на праздник буржуа.
   «Наверное, жених», — подумал Кристиан.
   В петлице сюртука у того действительно торчал целый букет.
   Подойдя к фиакру совсем близко, человек снял шляпу и тихо спросил:
   — Это вы, ваша светлость?
   Самый тихий голос далеко разносится в ночи, когда все частицы воздуха отделяются друг от друга, очищаются для того, чтобы в промежутках между ними лучше проникал звук.
   — А! Это ты? — послышалось из фиакра.
   — Да, ваша светлость.
   Кристиан, затаивший дыхание при словах «ваша светлость», прислушался более напряженно.
   — Ну что, разве я не человек слова, разве я вам солгал? — спросил стоящий у фиакра человек.
   — О, право же, я, признаться, не верил в это!
   — Во что же вы верили?
   — Ну, что ты оставил за собой право на жалкую месть. Ты ушел от меня с угрозами, я не забыл этого, и подтверждение тому, что я взял с собой телохранителя с пистолетами… И сам видишь, я тоже вооружен.
   — Напрасная предосторожность, ваша светлость! — с горечью ответил человек, вызывавший недоверие. — Я сказал вам, что отомщу за вашу несправедливость, это верно. И вот вам моя месть: я предлагаю вам то, чего вы желали, отдаю вам то, что обещал. Честный человек держит свое слово.
   — Значит, малышка здесь?
   — То есть моя жена… Да, ваша светлость.
   — Вот как! Ну а ты?
   — Я, ваша светлость, уйду, а вы останетесь. Гости собираются расходиться, как вы изволите видеть. Трое-четверо самых настырных ждут, чтобы попрощаться со мной, а добрый папаша должен благословить дочь; получив благословение, она уйдет к себе спать. Я принес вам ключ от моей спальни; вы замените меня во всем и, благодаря жертве, которую я вам приношу, в будущем сможете лучше относиться к самому преданному из ваших слуг.
   — О! То, что ты делаешь сейчас, возвышенно!
   — Не шутите, ваша светлость! Это гораздо серьезнее, чем вы думаете, ведь речь идет о восстановлении моей репутации. До меня у вас в почете были эти бонтаны и лебели, врали и фигляры; я же хотел доказать вам, что могу совершить то, на что никогда не был способен ни один из этих людей.
   — Кто может знать, где способно гнездиться самолюбие! — тихо воскликнул тот, к кому обращались «ваша светлость».
   — Теперь, пожалуйста, помолчите. Когда вы увидите, как выходит семья Сантера — их трое: жена, мальчик лет восьми — десяти и детина ростом в пять футов десять дюймов (он снабжает пивом весь квартал), — смело заходите в дом и поднимайтесь на четвертый этаж; дверь, ключ от которой я вам дам, прямо напротив лестницы.
   — Хорошо! Отлично! Я дам о себе знать, и ты увидишь, как я исправляю свои ошибки!
   — Признавать ошибки, ваша светлость, — уже большое дело! — назидательным тоном заметил стоящий у фиакра мужчина.
   — Пустяки! Этим ты не удовольствуешься в обмен на твою брачную ночь и будешь прав… Прощай, Оже!
   Кристиан слышал весь этот разговор, и ему казалось, что он в бреду, ибо ничего не понимал и не мог поверить, что оказался замешан в эту комедию, которая разыгрывалась между мужчиной, именуемым «ваша светлость», человеком по имени Оже и той новобрачной, которую ее муж так бесстыдно продавал богатому сеньору в первую брачную ночь.
   Кристиан, наблюдая за этим торгом, дрожал всем телом; голос мужчины, прятавшегося в фиакре, казался ему знакомым; имя Оже он уже слышал.
   Кристиан снова прислушался, но разговор закончился; человек по имени Оже вернулся обратно в дом, откуда довольно скоро снова вышел в сопровождении трех особ, о ком он уже говорил, то есть Сантера, его жены и сына.
   — Прощайте, господин Сантер! — громко сказал он, закрывая дверцу фиакра, в который тот уселся. — Прощайте, госпожа Сантер! До завтра!
   Грубый раскатистый смех послышался в ответ.
   Фиакр уехал.
   После этого Оже помахал рукой: дверца второго фиакра открылась, и на землю спрыгнул закутанный в плащ человек; он осторожно приблизился к двери, где его ожидал Оже; последний что-то вложил ему в ладонь (как понял Кристиан, это и был обещанный ключ), и, словно боясь, что тот человек, кого он называл «ваша светлость», еще в чем-то ему не доверяет, новобрачный свернул за угол и исчез.
   Кристиан, охваченный ужасом, застыл на месте: чем меньше он понимал, что происходит, тем больше был страх, испытываемый им.