Страница:
не уедете никогда и никуда. Что лучше? Затрудняюсь.
Зато без затруднений можно утверждать, что российское разгильдяйство
ближе к Средиземному, чем к Северному морю. И когда страна сплошь покроется
супермаркетами и видеомагнитофонами, когда откроются настежь границы и
дешевые трактиры, когда мужик пойдет за плугом с компьютером и в джинсах,
человек в фуражке будет отвечать: "И-и, милок, хто ж его перрон знает.
Посиди, чего торопиться, светло еще".
В шесть, когда показалась Сицилия, было уже светло. Палермо наплывал на
паром, проявляясь в деталях. На широкой дуге от горы Монте Пеллегрино справа
до мыса Дзафферано слева стали различимы часовни на склоне, яхты на рейде,
зубцы на палаццо Кьярамонте; сплошной зеленый задник из полукруга холмов -
Conca d'Oro, Золотая раковина - оказался состоящим из лимонных и
апельсиновых деревьев, магнолий, олеандров, бугенвилей.
Пока ждали швартовки, я листал книгу Луиджи Барзини "Итальянцы" и
узнал, что за сто восемьдесят лет до нас по пути в Сицилию ограбили
Вашингтона Ирвинга, после чего Юг ему стал не в радость, так как бандиты
мерещились повсюду. Только этим "синдромом Ирвинга" можно объяснить то, что
в порту мы взяли не такси, а конный экипаж, въехав в начинающую деловой день
сицилийскую столицу опереточными персонажами. Впрочем, смешны мы были только
себе, особенно после того, как заплатили извозчику втрое больше, чем стоила
утраченная в Неаполе сумочка вместе с содержимым. Зато с первых же минут
можно было неторопливо разглядывать город.
Мы миновали размещенный в бывшем монастыре Археологический музей, на
который не захотели и взглянуть. Видали. Проехали мимо отеля, где с доном
Кроче Мало встречался Майкл Корлеоне, а еще раньше - герой "Сицилийца"
Сальваторе Гильяно. В "Hotel des Palmes" к новому, 1882 году, Вагнер
закончил "Парсифаля" и тридцать пять минут позировал молодому Ренуару.
Вагнер провел в Палермо предпоследнюю зиму и последнюю весну своей жизни,
признав, как раньше Гете, что образ Италии сложился для него в завершенную
картину лишь после того, как он узнал Сицилию. Только Гете раздражали
чичероне, портившие виды историческими пояснениями, а Вагнер наслаждался как
раз наглядной историей, так непринужденно переходящей здесь в мифологию.
Сицилия, пишет Барзини, "школьная модель Италии для начинающих, со
всеми достоинствами и недостатками Италии - преувеличенными,
распространенными и приукрашенными". Как Андалусия - сверх-Испания, так
Сицилия - супер-Италия. Таков Юг, где тосканец кажется иностранцем вроде
голландца. Такова гипербола Юга, где перепады настроения стремительны и
неуловимы, где обидное слово отзывается эхом выстрела, где степень уважения
измеряется количеством страха.
После того как Палермо был завоеван краснорубашечниками Гарибальди,
став частью нового королевства, нищий город срочно выхлопотал деньги на два
оперных театра - оба больше "Сан-Карло" в Неаполе, "Ла Скала" в Милане,
"Гранд-опера" в Париже. Мы проехали огромный угрюмый "Театро Массимо", на
ступенях которого гибли персонажи третьей серии "Крестного отца", а до того
на сцене пережил свои первые триумфы Карузо. Это было еще до его
всеитальянской известности, пришедшей в 1898 с "Федорой", в которой он
исполнил партию Лориса Ипанова, русского нигилиста с двумя орфографическими
ошибками.
Прежде чем добраться до своей гостиницы возле барочного перекрестка
Кватро Канти - испанский след в Палермо, - мы проехали по солидной виа
Макведа и еще более фешенебельной, в кафе и фланерах, корсо
Витторио-Эммануэле. Палермо отличается не только от итальянских, но даже и
от сицилийских городов, ломая привычную схему: узкие улицы, прихотливыми
путями стремящиеся к площади. Здесь улицы просторны и прямы, и даже в
переплетении старых кварталов новичок ориентируется быстрее, чем обычно.
Может быть, оттого в Палермо возникает ощущение уверенности и покоя - чего
от этого места совсем не ждешь.
От Палермо ждешь известно чего. Но это куда легче получить в Нью-Йорке,
еще легче - в Москве или в Неаполе. В Палермо - чувство защищенности, как в
рекламе прокладок. Большие рыбы пожирают маленьких, и там, где жизнь под
контролем мафии, шпане места нет. Мафия, как тоталитарное государство, не
терпит конкуренции. И - что важнее всего - механизм ее власти не схематичен,
а глубоко и продуманно гуманитарен: то есть направлен не на сообщество, не
на группу людей, а на человека. Потому виден каждый индивидуум, значителен
каждый жест. Здесь господствует не социология, а психология.
В этом секрет прославленных крестных отцов, легендарных мафиозных донов
- многие из них были необразованны и даже неграмотны, но обладали тем
редкостным даром, который порождает выдающихся педагогов, гуру, старцев,
психиатров. Эманация мафии всегда не только целенаправленна, но и
узконаправленна, ее объект - конкретная, с именем и местом рождения, со
слабостями и родственниками, с эмоциями и амбициями, персона. В основе
власти над людьми - власть над человеком. Очень похоже, что на долгом
промежутке истории такой дедуктивный метод действеннее, чем макиавеллиевская
индукция.
Реальная, не номинальная государственная, с ее бессильной во всем мире
полицией, власть повседневно ощутима в Палермо. Совершенно иное дело в
восточной Сицилии: то дуновение угрозы, которое ощущалось среди албанских
беженцев во флорентийской церкви, веет устойчиво и сильно, как сирокко, - в
Сиракузах, Катании, Мессине. Власть мафии в этой части острова слаба, и тут
царят вполне неаполитанские уличные нравы, порождающие в душе
путешественника "синдром Ирвинга". В западной Сицилии - Палермо, Агридженто,
Чефалу - тишина и мир в любое время суток.
Вообще, если не считать открыточных видов Таормины и подъема на Этну
(не считать!) - сицилийский восток куда менее привлекателен. Когда едешь с
запада, то как раз в центре острова, за Энной, начинается хрестоматийная
Сицилия - каменистая, пустая, нерадостная. А полоса ионического берега в
районе Аугусты и вовсе напоминает Элизабет, Нью-Джерси: трубы, цистерны,
металлоконструкции.
Запад острова опрокидывает стереотипы бьющей в глаза праздничной
нарядностью. Кажется, что только на таком фоне и может громоздиться, не
подавляя, невероятная конструкция из множества культур, какой не встретить -
на пятачке площадью в Армению с населением в Грузию - нигде в мире.
При этом в перенасыщенной мировой культурой Сицилии культурные слои
продолжают нарастать и в наше время - в том числе, в первую очередь,
стараниями автора "Крестного отца" и "Сицилийца" Марио Пьюзо и автора трех
серий "Крестного отца" Фрэнсиса Форда Копполы. Они нанесли Палермо и Сицилию
на карту современного масскульта. Я видел в окрестностях Таормины замок, где
умер в третьей серии Майкл Корлеоне, - Кастелло деи Скьяви; ездил за
двадцать километров от Палермо в Багерию смотреть на диковинные виллы
эксцентричных сицилийских богачей, выходя на том перроне, где Аль Пачино
встречал Дайану Китон; проездом отмечал звучные, зловещие, знакомые по
пьюзовским страницам названия - Монтелепре, Кастельветрано, Партинико; был в
Корлеоне.
Из Палермо едешь по 188-й дороге, все время поднимаясь вверх, мимо
ярко-зеленых, ярко-желтых, ярко-розовых холмов: здесь, как нарочно, сажают
такое - рапс, клевер. Сам Корлеоне - каменный и в камнях, цвет дают стены
домов: "Каждая семья здесь гордилась тем, что из поколения в поколение
красила свой дом в один и тот же цвет. Люди не знали, что цвет домов выдавал
их происхождение, кровь, которую они унаследовали от своих предков вместе с
домами. Что много веков тому назад норманны окрашивали свои дома в белый
цвет, греки всегда пользовались голубым, арабы - различными оттенками
розового и красного. А евреи выбрали желтый". Желтого я не заметил. Если тут
и водились евреи, то уехали в Америку: чем Корлеоне хуже Каунаса? Едут и
другие: по лестной для сицилийцев теории, остров так богат талантами, что
отправляет часть на экспорт.
Как во всех итальянских городах, если они не Рим и не Венеция,
извилистые улочки Корлеоне выплескиваются на площадь. На площади - несколько
непременных кафе, автобусная станция, огромная вывеска: "Амаро Корлеоне". Я
попробовал этот сладко-горький ликер: много не выпьешь. Да его и заказал я
один, все остальные в кафе пили вино - "Дзукко" или "Регальоли", местные
пряные сорта. Оживленно обсуждался футбол: вечером "Корлеоне" играл с
"Поджиореале". Вспомнил цитату из Пьюзо: "Кровавый город Корлеоне, жители
которого прославились своей свирепостью по всей Сицилии". И того хлеще:
"Даже в Сицилии, земле, где люди убивают друг друга с такой же жестокой
одержимостью, с какой испанцы закалывают быков, кровожадность жителей
Корлеоне вызывала всеобщий страх". Жена сказала: "Может, поедем обратно?"
Мы, конечно, поехали часа через три, исходив городок и убедившись в его
спокойной заурядности. А что, собственно, я хотел увидеть?
Сицилия поражает новичка, который заранее построил образ дикой
мрачноватой страны, где по склонам пустынных гор бродят козы и бандиты.
Сицилия поражает жизнерадостной яркостью красок и многоэтажным наслоением
многовековых пластов. Всемирная история здесь стиснута в компактные блоки -
словно в учебном пособии, чтобы далеко не ходить. В двух шагах от
древнегреческого храма - норманнская башня, рядом с византийской часовней -
испанский замок, арабский минарет высится над барочной церковью.
Этот треугольный остров был нужен всем, начиная с финикийцев, которые
чуть не три тысячи лет назад основали Палермо, отодвинув сиканов и сикулов -
местные племена с именами из детских дразнилок. И все оставляли тут следы -
с античности до наших дней: "Марио и Фрэнсис тут были".
От греков и римлян здесь останки храмов. От Византии - мозаики, равные
которым есть только в Равенне и Риме. В согласии с законами Юга, мозаики
норманнского дворца в Палермо и соседнего Монреале отличаются от северных
пышностью и избыточностью. Это византийский китч, огорчавший лучшего
русского знатока Италии Павла Муратова: "Почему-то именно этим худшим
образцам... суждено было не раз привлекать внимание русских людей, занятых
мыслью о национальном искусстве и не имевших понятия о его подлинных и
великих примерах. Эти мозаики понравились императору Николаю Павловичу, и
они же объясняют многое в варварски пестрых и громоздких композициях
Васнецова". А еще - объясняют многое в любви к картинам Глазунова или
латиноамериканским телесериалам.
Золотой век Палермо был при Рожере II, при норманнах, завоевавших этот
город на шесть лет позже Британии. Викинги вытеснили арабов из власти, но не
из культуры, и смесь тут такова, что искусствоведы сбиваются, пользуясь
разными терминами для обозначения одного стиля - сицилийско-норманнский,
сицилийско-арабский. В общем, тот стиль, в котором выстроен из местного
золотистого песчаника храм в Чефалу (возле него заигрывал со Стефанией
Сандрелли в "Разводе по-итальянски" Марчелло Мастроянни) - самый
величественный собор в Италии южнее Рима, а уж южнее Чефалу ничего подобного
нет до Южного полюса.
Арабы отметились здесь так основательно, что огромные усатые мавры на
арке Порта Нуова стали туристским гербом города, а палермские церкви
Сан-Катальдо или Марторана выглядели бы уместно в Марокко или даже в Бухаре.
Второй золотой век Палермо наступил при швабских Гогенштауфенах,
которые принесли сюда готику, продолженную анжуйцами. Испанские Бурбоны
насадили барокко. А еще были арагонцы, Савойя, австрийские Габсбурги...
История кувыркалась по Сицилии, оставляя следы, которых так много, что
они не воспринимаются здесь памятниками. Излюбленные персонажи кукольного
театра - обязательной части сегодняшних праздников - норманнские вожди и
сарацинские принцы. Школьники, играя в футбол, ставят портфель вместо штанги
- так делали и мы, но вторая штанга у них - древнеримская колонна. Я что-то
начал понимать в этом ощущении повседневности истории, когда мы устроили
пикник в руинах греческого храма Кастора и Полидевка, разложив сыр,
помидоры, вино под кактусами на бледно-желтых камнях, которым было две с
половиной тысячи лет.
В романе Пьюзо "Сицилиец" герой устраивает свою свадьбу в замке,
построенном викингами, и тут примечательнее всего деталь - "полуразрушенный
норманнский замок, в котором уже больше двадцати лет никто не жил". Подумать
только - целых двадцать лет! У сицилийской культуры свои исторические сроки.
Тот же Сальваторе Гильяно последние ночи в жизни проводит в капуцинских
катакомбах XVII века на окраине Палермо, а гибнет в древнегреческих
развалинах Селинунта. Фатальное свидание назначено у самого подножия храма
Аполлона из практических соображений: "Гильяно знал, что услышит, если
кто-то пойдет по обломкам, и легко обнаружит противника прежде, чем тот
обнаружит его".
Все это - не экзотика, а нормальный антураж для сицилийца, и даже
макабрические загадки оборачиваются просто приветом из прошлого. Когда отряд
Гильяно находит останки невиданного громадного животного, грамотный персонаж
поясняет, что это скелет слона, "военной машины, применявшейся Ганнибалом
Карфагенским... В этих горах полно призраков, и вы нашли одного из них".
Слона в Сицилии я не приметил, но пьюзовских призраков - сколько
угодно. И не только в Сицилии. И не только в Италии. Простоватые книги Марио
Пьюзо стали культовыми во всем мире, но особенно в Америке, чему есть резон.
В начале 90-х журнал "Лайф" опросом историков и социологов определил
сотню американцев, оказавших наибольшее влияние на жизнь США XX века.
Неожиданностей в списке много: например, больше всего - ученых, а
президентов нет вообще. Но главный сюрприз: в стране Голливуда в перечень
попал лишь один актер - Марлон Брандо. Место в отборной сотне ему принес
"Крестный отец". Роль главы мафиозного клана - попросту говоря, крупного
бандита.
Популярность и живучесть темы мафии в современной американской культуре
объясняется рядом причин. Преступник как преступивший - то есть запредельно
расширивший трактовку личной свободы. Родовая память ирландцев, евреев,
итальянцев - ярких компонентов этнической мозаики Штатов - которые
утверждались в Новом Свете и таким путем. Извечная притягательность образа
зла, обладающего властью.
Прислушаемся к голосу из прошлого: Ипполит Тэн сравнивает нравы Италии
времен Макиавелли с Америкой своих дней - "например, на золотых приисках,
куда люди стекаются жадной толпой" и где "каждую минуту приходится оборонять
свое имущество и свою жизнь и человеку отовсюду угрожает неожиданная
опасность". Тэн пишет о героях итальянского Возрождения: "Эти люди блещут
образованием, ученостью, красноречием, учтивостью, светскостью, и в то же
время это разбойники, убийцы, насильники. Они поступают как дикари, а
мыслят, как цивилизованные люди; это разумные волки". Теоретиком
вседозволенности и оказался Макиавелли. Практически образец такой жизни на
индивидуальном уровне являл Бенвенуто Челлини, на государственном - Чезаре
Борджиа, вдохновляясь которым, глядя на которого, как зубрила-очкарик
смотрит на двоечника-хулигана, писал Макиавелли своего "Государя". Человеку
новейшего времени теоретические посредники не нужны, у него есть источники
непосредственного убедительного воздействия - киноэкран и телевизор.
Сублимация зла, обладающего властью над человеком, совершается
безболезненно.
Однако есть еще один поворот проблемы, возводящий мафию в статус
символа и ориентира. "Крестный отец" вышел в начале 70-х - после затяжной
смуты контркультуры, сексуальной революции, вьетнамского синдрома, бездомных
хиппи. На страницах Пьюзо и на экране Копполы - занимая места согласно
патриархальному ранжиру - разместилась семья.
В семье каждый знает круг обязанностей, предел возможностей, освященный
обычаями этикет. Первенец назначается в преемники, младший идет в люди, дочь
испрашивает согласия на привязанности. Во главе стоит отец, начальник,
судья, вершитель. Конкретно - классический американский self-made man,
"сделавший себя" эмигрант, прошедший путь от оборванца-работяги до
всесильного властелина,- Вито Корлеоне.
"Крестный отец" захватывает не гангстерским колоритом, а добротной
основательностью семейной эпопеи - как "Сага о Форсайтах", "Семья Тибо",
"Война и мир". Переводы, тиражи, "Оскары", канонизирование профиля Брандо,
всенародная любовь - такое дается не кровопролитием и погонями, а прямым и
ощутимым обращением к каждому, потому что у каждого есть или была семья.
Идея семьи проходит в "Крестном отце" целый ряд испытаний. Не только
сюжетных, но и жанровых. Начавшийся с бытописания, этнографии (сицилийской и
нью-йоркско-итальянской), почти физиологического очерка, "Крестный отец"
перерастает затем в трагедию высокого стиля.
Семья Корлеоне предстает мощным традиционным явлением - почти как семья
Кеннеди: тоже из эмигрантов, католики, слава, власть, деньги, тоже
чересполосица радости и горя, тоже гибнут лучшие. Они с гордостью несут
звучное имя, храня связи с родиной предков, и не случайно Майкл умирает в
своем обветшалом сицилийском дворце.
В "Крестном отце" - драматический семейный конфликт, достойный эпопеи:
разрыв между запутанным настоящим, амбициозным будущим и преступным прошлым.
Трагедия взвивается все выше, в фильме завершаясь оперой, на фоне которой
идет финал последней серии. В палермском "Театро Массимо" - точно выбранная
"Сельская честь". Главный предатель гибнет в ложе с отравленным пирожным во
рту - любимой сластью жителей сицилийской столицы. Это канолли - цилиндр из
слоеного теста с начинкой из сладкой творожной массы; лучшие подают в кафе
"Мадзара", где в 1950-е за угловым столиком писал своего "Леопарда"
Лампедуза. Канолли из "Мадзары" стоит попробовать даже отравленные.
На сцене и в фильме рвутся в клочки шекспировские страсти, и прототип
не скрывается: Майкл Корлеоне - современный король Лир. Финал "Крестного
отца", конец эпопеи - это конец семьи.
(Совсем другая интонация в фильмах про мафию Мартина Скорсезе: не
пышная трагедия, а мещанская драма. Персонажи его "Злых улиц" и "Хороших
парней" - плебеи, которых не назвать героями даже кинокартин. У Скорсезе
градус снижен до правды, а значит - поднят до высот мастерства. Но и у него
тоже все - в семье.)
Сицилийская семья - основа и опора власти. Принцип семьи как
сплоченного отряда в тылу врага распространен на вселенную. Своих мало, а
чужие - все.
Насущная, первостатейная потребность человека - желание приобщения. Так
было всегда, и "ядра конденсации" существовали во все времена - приход, цех,
полк, сословие. Цивилизация, ставящая во главу угла личность, достигла
вершин к концу XX века. Но оказалось, личность не очень знает, что ей делать
со своей свободой. Материальный аспект дела опередил моралъный.
Освобожденный человек, не доверяющий больше агрессивному гибельному
государству, не освободился от решения проблемы "своего".
"Свое" - это компания, родня, любимая команда, излюбленный сорт пива. А
ад, как сказал Сартр, - это другие. Общественные цели сомнительны, идеалы
лживы, ценности скомпрометированы. От всего этого так соблазнительно
отгородиться бастионами привычек, вещей, мнений. И чем дальше, тем ближе,
тем лучше становится "свое". Человека массы Ортега-и-Гассет, выделив
основной психологический мотив, назвал "самодовольным человеком". Он
гордится своим стандартным домом, он убежден в правильности своего образа
жизни, он в восторге от своего окружения - прежде всего потому, что свои
живут так же и тем подтверждают правильность его собственного бытия. Круг
замыкается: свои хороши потому, что они свои.
К мафии примыкают, как входят в семью: не ради поиска острых ощущений,
а ровно наоборот - ради избавления от риска личной ответственности, в
поисках покоя и тепла.
Домашним уютом веет от округлых итальянцев, вечно перепачканных чем-то
красным: томатным соусом, конечно. Давить - помидоры, резать - чеснок, бить
- телятину. Из-за стены - жуткий крик: "Вернись в Сорренто!"
Прибежище, убежище, семья. По-русски само слово убедительно. Начало
всех начал - семя. Магическое число - семь, ободряющее гарантией численного
перевеса: нас уже семеро, и все одинаковые - семь-я. Торжество простейшего
арифметического действия - сложения.
Спокойствие в сплочении: в тесноте да не в обиде, сор из избы не
выносить, в коммуналке как-то привычнее. Близость до диффузии, до
взаиморастворения, до неразличения, как в пьесах сицилийца Пиранделло. Все
семь - я. Поэт сказал: "Сотри случайные черты, и ты увидишь - мир
прекрасен". Как же прекрасен он станет, если стереть не только случайные, но
и любые черты.
Сколько в этом умиротворения: смена сезонов, ритм дня-ночи,
естественные вехи временного потока - первый снег, седьмое ноября,
тринадцатая зарплата. Ничего не страшно, меры приняты: спина к спине у мачты
в кольце врагов.
Теплота отношений. Имена уменьшительные: Сонни, Фредди, Тури.
Обкатанные шутки, знакомые жесты, привычные словечки: "добре", "лады".
Необременительный, без неожиданностей досуг: телевизор, карты -
партнеры одни и те же, ни проиграть, ни выиграть невозможно. Отпуск где
поближе: нечего бабки тратить, тут пляж как в Аркадии.
Богобоязненность, конечно: как у отцов и дедов. Буркхардт пишет о
полутысячелетней давности: "Случалось, что пастух в ужасе являлся к
исповеднику, дабы признаться, что при выделке сыра во время поста ему попало
в рот несколько капель молока. Конечно, искушенный в местных нравах духовник
по такому случаю выуживал у крестьянина и признание в том, что он с
товарищами часто грабил и убивал путешественников, но только это, как дело
обычное, не вызывало никаких угрызений совести". Говорят, сейчас по обе
стороны Карпат чаще всего упоминаемый на исповеди грех - увлечение
телесериалами.
Есть и работа. Обычная, не очень интересная, отнимающая массу времени и
сил. Насилие - суровая неизбежность, вид производственного травматизма.
Иногда даже жест отчаяния, скорее досады: человеческого языка не понимают.
Выстрел в живот, как рефлекторное движение, как удар кулаком по столу, об
угол которого ушибся. Комплекс капризного ребенка, в истерике
опрокидывающего чашку киселя. Красное пятно расплывается по скатерти, по
стене, по стране. Все, конечно, уладится: все свои.
В единении со своими - подчиняешься не логике, а этикету, не разуму, а
ритуалу. За тобой и за тебя - традиция.
В Сицилии, в Палермо, в Корлеоне убеждаешься в том, что ощущается в
этнографических книгах Пьюзо и в эпических фильмах Копполы. Культура
преступления - такая же часть мировой цивилизации, как и культура правосудия
или культура одежды. Тем и страшна, оттого и непобедима мафия, что уходит
корнями в пласты истории, что за ней стоят колонизации греков, набеги
викингов, походы римлян, нашествия арабов, завоевания французов, высадки
американцев. Опыт войны всеми средствами - от выстрела из лупары до закона
омерты - это опыт выживания. Строительство своих законов, своего этикета,
своей иерархии, своего языка. Основанное на многовековом опыте изучения
душевных и физических потребностей, претензий, порывов, пороков - тонкое и
точное знание силы и слабости человека как вида. В Сицилии - живом учебном
пособии по всемирной истории - это понимаешь лучше, чем в других местах.
Хотя принципы универсальны: культура преступления старше иных культур, и
Каин убил Авеля не в Корлеоне.
- 154 -
АМСТЕРДАМ - ДЕ ХООХ, ХАРЛЕМ - ХАЛЬС
"В этом большом городе, где я сейчас нахожусь, где нет никого, кроме
меня, кто бы не занимался торговлей, все так озабочены прибылью, что я мог
бы прожить до конца своих дней, не будучи замеченным никем. Почти каждый
день я брожу среди шума и суеты великого народа, наслаждаясь той же свободой
и покоем, как ты среди своих аллей, и обращаю столько же внимания на
окружающих, сколько ты на деревья в лесу и на зверей, которые там пасутся...
Где еще в мире все удобства жизни и все мыслимые диковины могут быть
достижимы так легко, как здесь? В какой еще стране можно найти такую полную
свободу?.."
В наши дни есть только один город, к которому относятся такие слова -
Нью-Йорк. Но это написано в 1631 году. Автор письма к другу - Рене Декарт.
Город - Амстердам.
Язык не обманывает. Не обманывают слова и названия. Первое имя
Нью-Йорка - Новый Амстердам.
Как давно было сформулировано нынешнее понятие свободы: если тебе нет
дела до общества, то обществу нет дела до тебя. Паритетные отношения
личности с народом и государством.
Декарт жил на площади Вестермаркт, 6, в хорошем кирпичном доме (к тому
времени даже в Новом Амстердаме кирпич сменил дерево как городской
строительный материал). Место это достопримечательное: в центре площади -
церковь Вестеркерк, где похоронен Рембрандт, на северной стороне - дом
Декарта, на восточной, у берега канала Кайзерсграхт, - монумент жертвам
гомофобии, огромный лежащий треугольник из розоватого камня. Амстердам и
тут, как во многом другом, как в разных социальных, включая сексуальные,
Зато без затруднений можно утверждать, что российское разгильдяйство
ближе к Средиземному, чем к Северному морю. И когда страна сплошь покроется
супермаркетами и видеомагнитофонами, когда откроются настежь границы и
дешевые трактиры, когда мужик пойдет за плугом с компьютером и в джинсах,
человек в фуражке будет отвечать: "И-и, милок, хто ж его перрон знает.
Посиди, чего торопиться, светло еще".
В шесть, когда показалась Сицилия, было уже светло. Палермо наплывал на
паром, проявляясь в деталях. На широкой дуге от горы Монте Пеллегрино справа
до мыса Дзафферано слева стали различимы часовни на склоне, яхты на рейде,
зубцы на палаццо Кьярамонте; сплошной зеленый задник из полукруга холмов -
Conca d'Oro, Золотая раковина - оказался состоящим из лимонных и
апельсиновых деревьев, магнолий, олеандров, бугенвилей.
Пока ждали швартовки, я листал книгу Луиджи Барзини "Итальянцы" и
узнал, что за сто восемьдесят лет до нас по пути в Сицилию ограбили
Вашингтона Ирвинга, после чего Юг ему стал не в радость, так как бандиты
мерещились повсюду. Только этим "синдромом Ирвинга" можно объяснить то, что
в порту мы взяли не такси, а конный экипаж, въехав в начинающую деловой день
сицилийскую столицу опереточными персонажами. Впрочем, смешны мы были только
себе, особенно после того, как заплатили извозчику втрое больше, чем стоила
утраченная в Неаполе сумочка вместе с содержимым. Зато с первых же минут
можно было неторопливо разглядывать город.
Мы миновали размещенный в бывшем монастыре Археологический музей, на
который не захотели и взглянуть. Видали. Проехали мимо отеля, где с доном
Кроче Мало встречался Майкл Корлеоне, а еще раньше - герой "Сицилийца"
Сальваторе Гильяно. В "Hotel des Palmes" к новому, 1882 году, Вагнер
закончил "Парсифаля" и тридцать пять минут позировал молодому Ренуару.
Вагнер провел в Палермо предпоследнюю зиму и последнюю весну своей жизни,
признав, как раньше Гете, что образ Италии сложился для него в завершенную
картину лишь после того, как он узнал Сицилию. Только Гете раздражали
чичероне, портившие виды историческими пояснениями, а Вагнер наслаждался как
раз наглядной историей, так непринужденно переходящей здесь в мифологию.
Сицилия, пишет Барзини, "школьная модель Италии для начинающих, со
всеми достоинствами и недостатками Италии - преувеличенными,
распространенными и приукрашенными". Как Андалусия - сверх-Испания, так
Сицилия - супер-Италия. Таков Юг, где тосканец кажется иностранцем вроде
голландца. Такова гипербола Юга, где перепады настроения стремительны и
неуловимы, где обидное слово отзывается эхом выстрела, где степень уважения
измеряется количеством страха.
После того как Палермо был завоеван краснорубашечниками Гарибальди,
став частью нового королевства, нищий город срочно выхлопотал деньги на два
оперных театра - оба больше "Сан-Карло" в Неаполе, "Ла Скала" в Милане,
"Гранд-опера" в Париже. Мы проехали огромный угрюмый "Театро Массимо", на
ступенях которого гибли персонажи третьей серии "Крестного отца", а до того
на сцене пережил свои первые триумфы Карузо. Это было еще до его
всеитальянской известности, пришедшей в 1898 с "Федорой", в которой он
исполнил партию Лориса Ипанова, русского нигилиста с двумя орфографическими
ошибками.
Прежде чем добраться до своей гостиницы возле барочного перекрестка
Кватро Канти - испанский след в Палермо, - мы проехали по солидной виа
Макведа и еще более фешенебельной, в кафе и фланерах, корсо
Витторио-Эммануэле. Палермо отличается не только от итальянских, но даже и
от сицилийских городов, ломая привычную схему: узкие улицы, прихотливыми
путями стремящиеся к площади. Здесь улицы просторны и прямы, и даже в
переплетении старых кварталов новичок ориентируется быстрее, чем обычно.
Может быть, оттого в Палермо возникает ощущение уверенности и покоя - чего
от этого места совсем не ждешь.
От Палермо ждешь известно чего. Но это куда легче получить в Нью-Йорке,
еще легче - в Москве или в Неаполе. В Палермо - чувство защищенности, как в
рекламе прокладок. Большие рыбы пожирают маленьких, и там, где жизнь под
контролем мафии, шпане места нет. Мафия, как тоталитарное государство, не
терпит конкуренции. И - что важнее всего - механизм ее власти не схематичен,
а глубоко и продуманно гуманитарен: то есть направлен не на сообщество, не
на группу людей, а на человека. Потому виден каждый индивидуум, значителен
каждый жест. Здесь господствует не социология, а психология.
В этом секрет прославленных крестных отцов, легендарных мафиозных донов
- многие из них были необразованны и даже неграмотны, но обладали тем
редкостным даром, который порождает выдающихся педагогов, гуру, старцев,
психиатров. Эманация мафии всегда не только целенаправленна, но и
узконаправленна, ее объект - конкретная, с именем и местом рождения, со
слабостями и родственниками, с эмоциями и амбициями, персона. В основе
власти над людьми - власть над человеком. Очень похоже, что на долгом
промежутке истории такой дедуктивный метод действеннее, чем макиавеллиевская
индукция.
Реальная, не номинальная государственная, с ее бессильной во всем мире
полицией, власть повседневно ощутима в Палермо. Совершенно иное дело в
восточной Сицилии: то дуновение угрозы, которое ощущалось среди албанских
беженцев во флорентийской церкви, веет устойчиво и сильно, как сирокко, - в
Сиракузах, Катании, Мессине. Власть мафии в этой части острова слаба, и тут
царят вполне неаполитанские уличные нравы, порождающие в душе
путешественника "синдром Ирвинга". В западной Сицилии - Палермо, Агридженто,
Чефалу - тишина и мир в любое время суток.
Вообще, если не считать открыточных видов Таормины и подъема на Этну
(не считать!) - сицилийский восток куда менее привлекателен. Когда едешь с
запада, то как раз в центре острова, за Энной, начинается хрестоматийная
Сицилия - каменистая, пустая, нерадостная. А полоса ионического берега в
районе Аугусты и вовсе напоминает Элизабет, Нью-Джерси: трубы, цистерны,
металлоконструкции.
Запад острова опрокидывает стереотипы бьющей в глаза праздничной
нарядностью. Кажется, что только на таком фоне и может громоздиться, не
подавляя, невероятная конструкция из множества культур, какой не встретить -
на пятачке площадью в Армению с населением в Грузию - нигде в мире.
При этом в перенасыщенной мировой культурой Сицилии культурные слои
продолжают нарастать и в наше время - в том числе, в первую очередь,
стараниями автора "Крестного отца" и "Сицилийца" Марио Пьюзо и автора трех
серий "Крестного отца" Фрэнсиса Форда Копполы. Они нанесли Палермо и Сицилию
на карту современного масскульта. Я видел в окрестностях Таормины замок, где
умер в третьей серии Майкл Корлеоне, - Кастелло деи Скьяви; ездил за
двадцать километров от Палермо в Багерию смотреть на диковинные виллы
эксцентричных сицилийских богачей, выходя на том перроне, где Аль Пачино
встречал Дайану Китон; проездом отмечал звучные, зловещие, знакомые по
пьюзовским страницам названия - Монтелепре, Кастельветрано, Партинико; был в
Корлеоне.
Из Палермо едешь по 188-й дороге, все время поднимаясь вверх, мимо
ярко-зеленых, ярко-желтых, ярко-розовых холмов: здесь, как нарочно, сажают
такое - рапс, клевер. Сам Корлеоне - каменный и в камнях, цвет дают стены
домов: "Каждая семья здесь гордилась тем, что из поколения в поколение
красила свой дом в один и тот же цвет. Люди не знали, что цвет домов выдавал
их происхождение, кровь, которую они унаследовали от своих предков вместе с
домами. Что много веков тому назад норманны окрашивали свои дома в белый
цвет, греки всегда пользовались голубым, арабы - различными оттенками
розового и красного. А евреи выбрали желтый". Желтого я не заметил. Если тут
и водились евреи, то уехали в Америку: чем Корлеоне хуже Каунаса? Едут и
другие: по лестной для сицилийцев теории, остров так богат талантами, что
отправляет часть на экспорт.
Как во всех итальянских городах, если они не Рим и не Венеция,
извилистые улочки Корлеоне выплескиваются на площадь. На площади - несколько
непременных кафе, автобусная станция, огромная вывеска: "Амаро Корлеоне". Я
попробовал этот сладко-горький ликер: много не выпьешь. Да его и заказал я
один, все остальные в кафе пили вино - "Дзукко" или "Регальоли", местные
пряные сорта. Оживленно обсуждался футбол: вечером "Корлеоне" играл с
"Поджиореале". Вспомнил цитату из Пьюзо: "Кровавый город Корлеоне, жители
которого прославились своей свирепостью по всей Сицилии". И того хлеще:
"Даже в Сицилии, земле, где люди убивают друг друга с такой же жестокой
одержимостью, с какой испанцы закалывают быков, кровожадность жителей
Корлеоне вызывала всеобщий страх". Жена сказала: "Может, поедем обратно?"
Мы, конечно, поехали часа через три, исходив городок и убедившись в его
спокойной заурядности. А что, собственно, я хотел увидеть?
Сицилия поражает новичка, который заранее построил образ дикой
мрачноватой страны, где по склонам пустынных гор бродят козы и бандиты.
Сицилия поражает жизнерадостной яркостью красок и многоэтажным наслоением
многовековых пластов. Всемирная история здесь стиснута в компактные блоки -
словно в учебном пособии, чтобы далеко не ходить. В двух шагах от
древнегреческого храма - норманнская башня, рядом с византийской часовней -
испанский замок, арабский минарет высится над барочной церковью.
Этот треугольный остров был нужен всем, начиная с финикийцев, которые
чуть не три тысячи лет назад основали Палермо, отодвинув сиканов и сикулов -
местные племена с именами из детских дразнилок. И все оставляли тут следы -
с античности до наших дней: "Марио и Фрэнсис тут были".
От греков и римлян здесь останки храмов. От Византии - мозаики, равные
которым есть только в Равенне и Риме. В согласии с законами Юга, мозаики
норманнского дворца в Палермо и соседнего Монреале отличаются от северных
пышностью и избыточностью. Это византийский китч, огорчавший лучшего
русского знатока Италии Павла Муратова: "Почему-то именно этим худшим
образцам... суждено было не раз привлекать внимание русских людей, занятых
мыслью о национальном искусстве и не имевших понятия о его подлинных и
великих примерах. Эти мозаики понравились императору Николаю Павловичу, и
они же объясняют многое в варварски пестрых и громоздких композициях
Васнецова". А еще - объясняют многое в любви к картинам Глазунова или
латиноамериканским телесериалам.
Золотой век Палермо был при Рожере II, при норманнах, завоевавших этот
город на шесть лет позже Британии. Викинги вытеснили арабов из власти, но не
из культуры, и смесь тут такова, что искусствоведы сбиваются, пользуясь
разными терминами для обозначения одного стиля - сицилийско-норманнский,
сицилийско-арабский. В общем, тот стиль, в котором выстроен из местного
золотистого песчаника храм в Чефалу (возле него заигрывал со Стефанией
Сандрелли в "Разводе по-итальянски" Марчелло Мастроянни) - самый
величественный собор в Италии южнее Рима, а уж южнее Чефалу ничего подобного
нет до Южного полюса.
Арабы отметились здесь так основательно, что огромные усатые мавры на
арке Порта Нуова стали туристским гербом города, а палермские церкви
Сан-Катальдо или Марторана выглядели бы уместно в Марокко или даже в Бухаре.
Второй золотой век Палермо наступил при швабских Гогенштауфенах,
которые принесли сюда готику, продолженную анжуйцами. Испанские Бурбоны
насадили барокко. А еще были арагонцы, Савойя, австрийские Габсбурги...
История кувыркалась по Сицилии, оставляя следы, которых так много, что
они не воспринимаются здесь памятниками. Излюбленные персонажи кукольного
театра - обязательной части сегодняшних праздников - норманнские вожди и
сарацинские принцы. Школьники, играя в футбол, ставят портфель вместо штанги
- так делали и мы, но вторая штанга у них - древнеримская колонна. Я что-то
начал понимать в этом ощущении повседневности истории, когда мы устроили
пикник в руинах греческого храма Кастора и Полидевка, разложив сыр,
помидоры, вино под кактусами на бледно-желтых камнях, которым было две с
половиной тысячи лет.
В романе Пьюзо "Сицилиец" герой устраивает свою свадьбу в замке,
построенном викингами, и тут примечательнее всего деталь - "полуразрушенный
норманнский замок, в котором уже больше двадцати лет никто не жил". Подумать
только - целых двадцать лет! У сицилийской культуры свои исторические сроки.
Тот же Сальваторе Гильяно последние ночи в жизни проводит в капуцинских
катакомбах XVII века на окраине Палермо, а гибнет в древнегреческих
развалинах Селинунта. Фатальное свидание назначено у самого подножия храма
Аполлона из практических соображений: "Гильяно знал, что услышит, если
кто-то пойдет по обломкам, и легко обнаружит противника прежде, чем тот
обнаружит его".
Все это - не экзотика, а нормальный антураж для сицилийца, и даже
макабрические загадки оборачиваются просто приветом из прошлого. Когда отряд
Гильяно находит останки невиданного громадного животного, грамотный персонаж
поясняет, что это скелет слона, "военной машины, применявшейся Ганнибалом
Карфагенским... В этих горах полно призраков, и вы нашли одного из них".
Слона в Сицилии я не приметил, но пьюзовских призраков - сколько
угодно. И не только в Сицилии. И не только в Италии. Простоватые книги Марио
Пьюзо стали культовыми во всем мире, но особенно в Америке, чему есть резон.
В начале 90-х журнал "Лайф" опросом историков и социологов определил
сотню американцев, оказавших наибольшее влияние на жизнь США XX века.
Неожиданностей в списке много: например, больше всего - ученых, а
президентов нет вообще. Но главный сюрприз: в стране Голливуда в перечень
попал лишь один актер - Марлон Брандо. Место в отборной сотне ему принес
"Крестный отец". Роль главы мафиозного клана - попросту говоря, крупного
бандита.
Популярность и живучесть темы мафии в современной американской культуре
объясняется рядом причин. Преступник как преступивший - то есть запредельно
расширивший трактовку личной свободы. Родовая память ирландцев, евреев,
итальянцев - ярких компонентов этнической мозаики Штатов - которые
утверждались в Новом Свете и таким путем. Извечная притягательность образа
зла, обладающего властью.
Прислушаемся к голосу из прошлого: Ипполит Тэн сравнивает нравы Италии
времен Макиавелли с Америкой своих дней - "например, на золотых приисках,
куда люди стекаются жадной толпой" и где "каждую минуту приходится оборонять
свое имущество и свою жизнь и человеку отовсюду угрожает неожиданная
опасность". Тэн пишет о героях итальянского Возрождения: "Эти люди блещут
образованием, ученостью, красноречием, учтивостью, светскостью, и в то же
время это разбойники, убийцы, насильники. Они поступают как дикари, а
мыслят, как цивилизованные люди; это разумные волки". Теоретиком
вседозволенности и оказался Макиавелли. Практически образец такой жизни на
индивидуальном уровне являл Бенвенуто Челлини, на государственном - Чезаре
Борджиа, вдохновляясь которым, глядя на которого, как зубрила-очкарик
смотрит на двоечника-хулигана, писал Макиавелли своего "Государя". Человеку
новейшего времени теоретические посредники не нужны, у него есть источники
непосредственного убедительного воздействия - киноэкран и телевизор.
Сублимация зла, обладающего властью над человеком, совершается
безболезненно.
Однако есть еще один поворот проблемы, возводящий мафию в статус
символа и ориентира. "Крестный отец" вышел в начале 70-х - после затяжной
смуты контркультуры, сексуальной революции, вьетнамского синдрома, бездомных
хиппи. На страницах Пьюзо и на экране Копполы - занимая места согласно
патриархальному ранжиру - разместилась семья.
В семье каждый знает круг обязанностей, предел возможностей, освященный
обычаями этикет. Первенец назначается в преемники, младший идет в люди, дочь
испрашивает согласия на привязанности. Во главе стоит отец, начальник,
судья, вершитель. Конкретно - классический американский self-made man,
"сделавший себя" эмигрант, прошедший путь от оборванца-работяги до
всесильного властелина,- Вито Корлеоне.
"Крестный отец" захватывает не гангстерским колоритом, а добротной
основательностью семейной эпопеи - как "Сага о Форсайтах", "Семья Тибо",
"Война и мир". Переводы, тиражи, "Оскары", канонизирование профиля Брандо,
всенародная любовь - такое дается не кровопролитием и погонями, а прямым и
ощутимым обращением к каждому, потому что у каждого есть или была семья.
Идея семьи проходит в "Крестном отце" целый ряд испытаний. Не только
сюжетных, но и жанровых. Начавшийся с бытописания, этнографии (сицилийской и
нью-йоркско-итальянской), почти физиологического очерка, "Крестный отец"
перерастает затем в трагедию высокого стиля.
Семья Корлеоне предстает мощным традиционным явлением - почти как семья
Кеннеди: тоже из эмигрантов, католики, слава, власть, деньги, тоже
чересполосица радости и горя, тоже гибнут лучшие. Они с гордостью несут
звучное имя, храня связи с родиной предков, и не случайно Майкл умирает в
своем обветшалом сицилийском дворце.
В "Крестном отце" - драматический семейный конфликт, достойный эпопеи:
разрыв между запутанным настоящим, амбициозным будущим и преступным прошлым.
Трагедия взвивается все выше, в фильме завершаясь оперой, на фоне которой
идет финал последней серии. В палермском "Театро Массимо" - точно выбранная
"Сельская честь". Главный предатель гибнет в ложе с отравленным пирожным во
рту - любимой сластью жителей сицилийской столицы. Это канолли - цилиндр из
слоеного теста с начинкой из сладкой творожной массы; лучшие подают в кафе
"Мадзара", где в 1950-е за угловым столиком писал своего "Леопарда"
Лампедуза. Канолли из "Мадзары" стоит попробовать даже отравленные.
На сцене и в фильме рвутся в клочки шекспировские страсти, и прототип
не скрывается: Майкл Корлеоне - современный король Лир. Финал "Крестного
отца", конец эпопеи - это конец семьи.
(Совсем другая интонация в фильмах про мафию Мартина Скорсезе: не
пышная трагедия, а мещанская драма. Персонажи его "Злых улиц" и "Хороших
парней" - плебеи, которых не назвать героями даже кинокартин. У Скорсезе
градус снижен до правды, а значит - поднят до высот мастерства. Но и у него
тоже все - в семье.)
Сицилийская семья - основа и опора власти. Принцип семьи как
сплоченного отряда в тылу врага распространен на вселенную. Своих мало, а
чужие - все.
Насущная, первостатейная потребность человека - желание приобщения. Так
было всегда, и "ядра конденсации" существовали во все времена - приход, цех,
полк, сословие. Цивилизация, ставящая во главу угла личность, достигла
вершин к концу XX века. Но оказалось, личность не очень знает, что ей делать
со своей свободой. Материальный аспект дела опередил моралъный.
Освобожденный человек, не доверяющий больше агрессивному гибельному
государству, не освободился от решения проблемы "своего".
"Свое" - это компания, родня, любимая команда, излюбленный сорт пива. А
ад, как сказал Сартр, - это другие. Общественные цели сомнительны, идеалы
лживы, ценности скомпрометированы. От всего этого так соблазнительно
отгородиться бастионами привычек, вещей, мнений. И чем дальше, тем ближе,
тем лучше становится "свое". Человека массы Ортега-и-Гассет, выделив
основной психологический мотив, назвал "самодовольным человеком". Он
гордится своим стандартным домом, он убежден в правильности своего образа
жизни, он в восторге от своего окружения - прежде всего потому, что свои
живут так же и тем подтверждают правильность его собственного бытия. Круг
замыкается: свои хороши потому, что они свои.
К мафии примыкают, как входят в семью: не ради поиска острых ощущений,
а ровно наоборот - ради избавления от риска личной ответственности, в
поисках покоя и тепла.
Домашним уютом веет от округлых итальянцев, вечно перепачканных чем-то
красным: томатным соусом, конечно. Давить - помидоры, резать - чеснок, бить
- телятину. Из-за стены - жуткий крик: "Вернись в Сорренто!"
Прибежище, убежище, семья. По-русски само слово убедительно. Начало
всех начал - семя. Магическое число - семь, ободряющее гарантией численного
перевеса: нас уже семеро, и все одинаковые - семь-я. Торжество простейшего
арифметического действия - сложения.
Спокойствие в сплочении: в тесноте да не в обиде, сор из избы не
выносить, в коммуналке как-то привычнее. Близость до диффузии, до
взаиморастворения, до неразличения, как в пьесах сицилийца Пиранделло. Все
семь - я. Поэт сказал: "Сотри случайные черты, и ты увидишь - мир
прекрасен". Как же прекрасен он станет, если стереть не только случайные, но
и любые черты.
Сколько в этом умиротворения: смена сезонов, ритм дня-ночи,
естественные вехи временного потока - первый снег, седьмое ноября,
тринадцатая зарплата. Ничего не страшно, меры приняты: спина к спине у мачты
в кольце врагов.
Теплота отношений. Имена уменьшительные: Сонни, Фредди, Тури.
Обкатанные шутки, знакомые жесты, привычные словечки: "добре", "лады".
Необременительный, без неожиданностей досуг: телевизор, карты -
партнеры одни и те же, ни проиграть, ни выиграть невозможно. Отпуск где
поближе: нечего бабки тратить, тут пляж как в Аркадии.
Богобоязненность, конечно: как у отцов и дедов. Буркхардт пишет о
полутысячелетней давности: "Случалось, что пастух в ужасе являлся к
исповеднику, дабы признаться, что при выделке сыра во время поста ему попало
в рот несколько капель молока. Конечно, искушенный в местных нравах духовник
по такому случаю выуживал у крестьянина и признание в том, что он с
товарищами часто грабил и убивал путешественников, но только это, как дело
обычное, не вызывало никаких угрызений совести". Говорят, сейчас по обе
стороны Карпат чаще всего упоминаемый на исповеди грех - увлечение
телесериалами.
Есть и работа. Обычная, не очень интересная, отнимающая массу времени и
сил. Насилие - суровая неизбежность, вид производственного травматизма.
Иногда даже жест отчаяния, скорее досады: человеческого языка не понимают.
Выстрел в живот, как рефлекторное движение, как удар кулаком по столу, об
угол которого ушибся. Комплекс капризного ребенка, в истерике
опрокидывающего чашку киселя. Красное пятно расплывается по скатерти, по
стене, по стране. Все, конечно, уладится: все свои.
В единении со своими - подчиняешься не логике, а этикету, не разуму, а
ритуалу. За тобой и за тебя - традиция.
В Сицилии, в Палермо, в Корлеоне убеждаешься в том, что ощущается в
этнографических книгах Пьюзо и в эпических фильмах Копполы. Культура
преступления - такая же часть мировой цивилизации, как и культура правосудия
или культура одежды. Тем и страшна, оттого и непобедима мафия, что уходит
корнями в пласты истории, что за ней стоят колонизации греков, набеги
викингов, походы римлян, нашествия арабов, завоевания французов, высадки
американцев. Опыт войны всеми средствами - от выстрела из лупары до закона
омерты - это опыт выживания. Строительство своих законов, своего этикета,
своей иерархии, своего языка. Основанное на многовековом опыте изучения
душевных и физических потребностей, претензий, порывов, пороков - тонкое и
точное знание силы и слабости человека как вида. В Сицилии - живом учебном
пособии по всемирной истории - это понимаешь лучше, чем в других местах.
Хотя принципы универсальны: культура преступления старше иных культур, и
Каин убил Авеля не в Корлеоне.
- 154 -
АМСТЕРДАМ - ДЕ ХООХ, ХАРЛЕМ - ХАЛЬС
"В этом большом городе, где я сейчас нахожусь, где нет никого, кроме
меня, кто бы не занимался торговлей, все так озабочены прибылью, что я мог
бы прожить до конца своих дней, не будучи замеченным никем. Почти каждый
день я брожу среди шума и суеты великого народа, наслаждаясь той же свободой
и покоем, как ты среди своих аллей, и обращаю столько же внимания на
окружающих, сколько ты на деревья в лесу и на зверей, которые там пасутся...
Где еще в мире все удобства жизни и все мыслимые диковины могут быть
достижимы так легко, как здесь? В какой еще стране можно найти такую полную
свободу?.."
В наши дни есть только один город, к которому относятся такие слова -
Нью-Йорк. Но это написано в 1631 году. Автор письма к другу - Рене Декарт.
Город - Амстердам.
Язык не обманывает. Не обманывают слова и названия. Первое имя
Нью-Йорка - Новый Амстердам.
Как давно было сформулировано нынешнее понятие свободы: если тебе нет
дела до общества, то обществу нет дела до тебя. Паритетные отношения
личности с народом и государством.
Декарт жил на площади Вестермаркт, 6, в хорошем кирпичном доме (к тому
времени даже в Новом Амстердаме кирпич сменил дерево как городской
строительный материал). Место это достопримечательное: в центре площади -
церковь Вестеркерк, где похоронен Рембрандт, на северной стороне - дом
Декарта, на восточной, у берега канала Кайзерсграхт, - монумент жертвам
гомофобии, огромный лежащий треугольник из розоватого камня. Амстердам и
тут, как во многом другом, как в разных социальных, включая сексуальные,