Страница:
набожность Гауди переходит в мистический экстаз на грани ереси.
Он не строил, а выращивал свои здания. А воспроизводить природу
рукотворно, успешно соперничать с ней - нельзя. Не велено. И то, что Антонио
Гауди это могло удаваться с такой дикой растительной силой, - ничего не
доказывает. Точнее, доказывает именно невозможность подобных попыток.
Творения Гауди порождают в душе сложное чувство: смесь восторга и
отвращения. Каса Мила с первого раза вызывает трепет, с третьего - дрожь.
Дурацкое выражение "исключение, подтверждающее правило" в случае Гауди
уместно. Гений на краю безумия, он шел извилистым путем по волнистой грани.
Но любой идущий вслед за ним обречен с этой грани сорваться, оказавшись даже
не безумцем, а глупцом, который вызвался тягаться - нет, не с Гауди, а с его
заказчиком. С тем, на кого работал творец Барселоны. Как-то к нему в
очередной раз пристали с упреками за медлительность. "Мой клиент не
торопится", - сказал Гауди.
В маленькой приморской гостинице в Каталонии увидал гжель - чайник,
пепельница, кривой петух. Нет, говорят, это из Галисии. Может, из Галиции?
Отнюдь, повторяют, - из Галисии, из Сантьяго.
В этой северо-западной провинции все не по-испански: от чайников и
каких-то восточноевропейских фольклорных нарядов до карпатского пейзажа.
Холмистые, очень зеленые леса, правда, завершаются не по-нашему морем, но и
море здесь не каталонское и не андалусское.
Гранитное побережье Галисии изрезано фьордами на манер норвежских.
Кельтский дух. Северная суровость штормов. Даже странно, что в Луго и
Ла-Корунье есть римские развалины: впрочем, Адрианов вал перерезает и
северную Англию. Но Галисия для Испании - уже скорее Шотландия. Народный
инструмент - волынка. Так или иначе, римляне сюда попали позже, чем в другие
углы Европы.
Это действительно угол - если взглянуть на карту: закуток, окруженный
водой и Португалией. Маврам такие земли оказались не нужны: в Гранаде и
Кордове теплее. В Галисии же - дожди. В три раза чаще, чем в пресловутом
Альбионе. "Солнцем Сантьяго забыт", - отмечает андалусец Лорка.
Меланхолический рефрен его стихотворения звучит как отчет синоптика: "Дождик
идет в Сантьяго..."
Как же дивно, что именно здесь - подлинная родина туризма.
Для пилигримов, пустившихся по Дороге Сантьяго, знаменитой El Camino de
Santiago, был написан первый в мире путеводитель - инструкция IX столетия с
указанием приютов, часовен, колодцев, описанием еды и погоды. Бедекер Темных
веков вовсе не сух: помимо практической информации, даются сведения об
обычаях окрестных народов, приложен словарик баскского языка.
К останкам апостола Иакова в Сантьяго-де-Компостела - третьем по
значению паломническом городе христианства после Иерусалима и Рима - ведут
по Европе несколько путей, стекающихся на территории Испании в два основных
русла. Одно - по кромке Бискайского залива, через кулинарную столицу страны
Сан-Себастьян с его красивейшей в мире городской бухтой, через столицу
басков Бильбао, через отстроенную со времен Пикассо Гернику, через диковатые
астурийские места. Главная же дорога лежит через пиренейское ущелье
Ронсеваль, где погиб невезучий трубач Роланд, через выкарабкивающуюся из-под
Хемингуэя Памплону, через переполненный студентами Бургос с самым
гармоничным из испанских готических соборов, через Асторгу, где Гауди
построил для епископа диснеевский дворец.
Перескакивая с одного пути на другой, где поездами, а где автобусами,
проехал по Дороге Сантьяго и я, оказавшись в священном городе вместе с
прочими паломниками и не слишком от них отличаясь.
Когда-то пилигрим Сантьяго носил униформу: шинельный плащ с башлыком,
грубые сандалии, двухметровый посох с привязанной к нему тыквенной флягой,
широкополая шляпа с фестончатой морской раковиной вместо кокарды.
Раковина, знакомая по бензоколонкам "Шелл", - фирменный знак Дороги
Сантьяго. По легенде, гроб с телом св. Иакова, доставляя сюда из Святой
земли, уронили в море, а выловили - облепленным такими дорогими лакомствами.
Эти ракушки с пол-ладони очень ценятся в соседней Франции, где так и
называются - coquille Saint-Jacques. Итальянцы застенчиво опускают имя
святого, святость оставляя: caposanto. Англосаксы сохранили в названии блюда
только форму раковины: scallop. На российском Дальнем Востоке атеизм
разнуздался, и Библия уступила Дарвину: там это - морские гребешки (я ел их
на Сахалине сырыми, сбрызнутыми лимоном: в сторону святость, вкус
божественный). Сантьяго вместе с Сан-Себастьяном и Мадридом составляет
первую гастрономическую тройку Испании, а по части даров моря возьмет и
первенство.
Что до нынешних паломников, то их вполне устраивает пластиковая
раковина на бейсбольной кепке.
Сантьяго оказался забит пилигримами. На дворе стоял Святой год - то
есть день Св. Иакова, 25 июля, выпал на воскресенье: в такой год
паломничество искупает все грехи. (Как же ловко я устроился и как благородно
не распоясываюсь, имея право.) Собор распахнулся на улицы и площади: там
кричали, пели и танцевали люди в кроссовках и джинсах с посохами и флягами.
В который раз пожалел, что в жизни не испытывал коллективного восторга, даже
на пионерских кострах.
Толпы я не боюсь и чувствую себя в ней уютно: не говоря об
американской, где в любой давке люди чудесным образом не касаются друг
друга, даже в тесной и бесцеремонной русской. В толпе может быть интересно,
но общего веселья уже не разделить никогда: это наша каинова печать линеек,
сборов, слетов, собраний. Наши собственные разом поднятые руки заслонили от
нас коллективный разум толпы - назовем его по-русски и по-испански соборным,
или, скромнее, среднестатистическим, - ходы которого не бывают гениальны, но
почти всегда отмечены здравым смыслом. Мы не знали такой стихийной толпы и,
брезгливо сторонясь колонных шествий, жили каждый по-своему, кое-как.
Считалось, что за народным разумом надо долго добираться по бездорожью в
заповедные места без кино и магазинов, оставляя позади в очередях за
югославскими ботинками и французскими комедиями как раз народ. Уж какой
есть, все мы не красавцы. А богоносец за бездорожьем знакомо бывал с
похмелья, говорил непонятно, молока с добрым прищуром не спешил выносить. Мы
все хотели верить, что народ живет в специально отведенных местах, вроде
индейцев.
Как же замечательно у Луиса Бунюэля, что в его фильме "Млечный Путь" о
паломничестве в Сантьяго (во многих европейских языках звездный Млечный Путь
именуется и дорогой Св. Иакова) народ - это и официант, и священник, и
бродяга, и полицейский, и проститутка, и буржуа, и студент. И все они -
истово и напряженно - трактуют Писание и церковные догматы, впадая в
разнообразные ереси. Здесь гротеск и гипербола - основа бунюэлевской поэтики
- разгуливаются вовсю. Уборщица с метелкой и совком подходит к важному
метрдотелю с насущным вопросом: "Я одного не понимаю, как Христос может
одновременно быть и Богом, и человеком?" - и в разговор вовлекаются
отставившие блюда фрачные халдеи, богачи-клиенты, попрошайки-бомжи.
Так проходят испытание сюжетом и болтовней догматы о богочеловечестве
Иисуса, о единосущности Троицы, о непорочном зачатии, о святом причастии, о
свободе воли и Божьей благодати, об оправдании зла. Здесь все выдвигают и
опровергают еретические идеи, споря до привычной нам, назойливой заполночной
хрипоты. В промежутках между спорами происходят быстрые и разные чудеса:
Дева является святотатцу-охотнику, полицейский отпускает пойманного с
поличным воришку.
Почему раньше было больше чудес, чем теперь? Потому что и в этой сфере
спрос рождает предложение.
Бунюэль перемешал эпохи, погрузив человека в пиджаке и за рулем в
средневековый пафос потребности в чудесном, отказавшись от тезиса,
согревающего душу современника: жизнь прекрасна такой, какая она есть.
Веками по Дороге Сантьяго шли люди, уверенные в обратном, временно
вырвавшиеся из юдоли скорби - на то время, пока длится путь. Чем дольше
путь, тем дольше чудо.
Оттого для пилигрима упор делается на само путешествие, которое
призвано примирять оппозиции: воображаемое - реальное, личное -
общедоступное, желанное - опасное, сакральное - профанное. Собственно, в
этом смысл паломничества, а не в достижении конкретного пункта: Иерусалима,
Дельф, Мекки, Рима, Бенареса, Лурда, Оптиной, Сантьяго. (Оттого так замирает
сердце, когда трогается поезд и отрывается от земли самолет: это память
хожений.)
Паломничество к святым местам есть путешествие в рай. Цель заведомо
недостижима: потому и обживается дорога. Потому бунюэлевские пилигримы лишь
подходят к Сантьяго-де-Компостела: мы вместе с ними видим в финале дорожный
знак с названием города, вдали - башни собора. Но сворачиваем в зеленый
галисийский лес и читаем на экране: "Fin".
Путь из дома превращается в дом. Городки на Дороге Сантьяго уставлены
часовнями, церквами, убежищами, трапезными. Кстати, так распространялся по
Европе романский стиль. Но дело не в архитектуре: пока не побываешь там,
трудно представить, насколько вписана Дорога в жизнь, в быт. Как естественны
указатели, неизбежно экзотические в других местах: "Приют паломников", как
обиходны объявления о сборе групп, как органичны, хоть и нечасты, плащи и
тыквы в уличной толпе.
Помню другие религиозные шествия в Испании, во время которых здешний
извив католичества сурово и глухо клокотал, все было похоже на страшное
испанское средневековое искусство, с его любовью к анатомически подробно
срезанным головам. В Сантьяго католицизм оказался живой и веселый, и только
ради этого знания стоило проехать по дороге пилигримов.
Как и все, выстоял очередь и приобнял за плечи, припав к спине,
алтарную статую апостола. Как все, вложил пятерню в отпечаток ладони на
колонне главного портала, вдавленный пальцами миллионов - дактилоскопия
веры.
Разглядывал поучительную соборную скульптуру - вроде прелюбодейки,
целующей череп своего любовника, который она держит на коленях. Прячась от
дождя, пил вино из долины Миньо у большого камина в кафе. Покупал сувениры
из черного янтаря: особенно популярны кукиши от дурного глаза, они здесь
называются диковинным образом, кто б мог ожидать, - фиги. Как все,
колобродил по Пласа Обрадойро, праздничной от неисчезающей толпы пляшущих и
поющих через мегафоны и так паломников.
На эту площадь выходит главным фасадом грандиозный - тут не удержаться
от суперлативов - собор, редкая помесь романского стиля и барокко (минуя
готику и ренессанс). И внутри в нем все большое и необычное. Восемь человек,
ухая, раскачивают на двадцатиметровом канате восьмидесятикилограммовое
кадило - botafumeiro. Металлический снаряд взлетает под своды, несется по
гигантской дуге, с громким воем рассекая воздух, в котором медленно
расплываются непонятные письмена из белого дыма. Таинственно, страшно,
смешно.
С Обрадойро уходишь под вечер древними аркадными улицами Руа Виллар и
Руа Нова. Крытые портики над тротуарами - наверное, от дождя. От него же
застекленные балконы - solanas, - творящие чудеса светописи на закате.
Жмурясь, спешишь к другой архитектуре: пирамидам членистоногих в ресторанных
витринах - уникальному гастрономическому барокко.
Транспорт удален из центра Сантьяго. Улицы созданы, чтобы вести к
собору. Когда-то так было повсюду: даже разгульная Рамблас в Барселоне
служила коридором между монастырскими стенами. Но в Сантьяго и сегодня,
особенно в сумерках, перемещение в прошлое свершается быстро и незаметно.
Вечером глядишь на город из садов Эррадура, поражаясь неизменности ландшафта
в веках, словно ты какой-нибудь Ласарильо из Тормеса или другой герой
плутовских романов, где все тоже все куда-то едут, идут, бегут - как
персонажи Бунюэля.
Притом что он никогда специально не снимал road movies, Бунюэль -
главный перипатетик кинематографа. В его фильмах особую сюжетостроительную
роль играет пеший ход ("Млечный Путь", "Скромное обаяние буржуазии") и
транспорт всех видов: поезд ("Этот смутный объект желания"), автомобиль
("Призрак свободы"), трамвай ("Иллюзия разъезжает в трамвае"). В возрасте
семи лет он написал сказку, действие которой происходило в транссибирском
экспрессе: Россия тут ни при чем, при чем - дорога.
Всю жизнь Бунюэль был глуховат, к старости - глух. Не оттого ли у него
так мало музыки, а в "Дневнике горничной", "Дневной красавице", "Тристане" -
нет вовсе? Сняв всего один немой фильм - "Андалусский пес", - Бунюэль пронес
до конца этот элемент поэтики немого кинематографа: "Пейзаж в кино играет
роль музыки - выражая невыразимое" (Эйзенштейн). И не оттого ли так много
перемещаются бунюэлевские персонажи, что идейный ритм его картин задается
сменой пейзажа?
Композиция кажется случайной, алогичной, как в сновидениях: "Я обожаю
сны, даже если это кошмары... Именно безумная любовь к снам, удовольствие,
ими порождаемое, без какой-либо попытки осмыслить содержание, и объясняет
мое сближение с сюрреалистами". Явная любому из нас с детства сновидческая
природа кино проступает у Бунюэля выразительнее, "соннее", чем у кого-либо.
Сны - его трюки, эпизоды, сюжеты.
Необъяснимое, непроговоренное, незавершенное, случайное. Дорожная
встреча и внезапный случай - этому всегда поклонялся Бунюэль. Чуждый пафосу,
он едва ли не единственный раз в мемуарах позволяет себе напыщенность: "Его
Величество Случай". А на последних страницах вскользь - жуткая
меланхолическая фраза: "Даже случайность не представляется возможной". Вот
она - формула старости.
Бунюэлевская стихия - путь и сон: зыбкость образов, прихотливость
сюжета, расплывчатость вопросов, многослойность ответов. Коротко говоря -
евангельская поэтика.
Бунюэль тяготеет к притче, но, к счастью, как его любимые герои, не
достигает и в принципе не может достичь прописанной притчей истины - именно
тогда он хорош. Чистая притча о свободе воли "Ангел-истребитель" - скучна.
Фантазия на ту же тему "Призрак свободы" - высокое достижение.
"Симеон-столпник" - трактат о предназначении человека. "Виридиана", сюжетно
и живо трактующая ту же идею, - один из лучших фильмов в истории кино.
Бунюэль замечателен внезапными отходами от заданности, импровизацией,
поистине сюрреалистическим доверием к случаю - когда он точно не знает, чем
кончится путь, но точно знает, что по пути будет чудо.
Сама Дорога Сантьяго - одно из дивных чудес, пример мистерии, прошедшей
и проходящей под единодушную овацию.
В испаноязычном мире культ св. Иакова - первого мученика среди
апостолов, брата евангелиста Иоанна - оказался сопоставим с общекатолическим
культом Богоматери. Имя небесного покровителя Испании стало боевым кличем. В
Новом Свете, который, пока не накопил своей истории, пользовался
старосветской, по галисийскому Сантьяго названы сто тридцать городов. Многие
размерами превзошли эпоним: втрое - Сантьяго-де-лос-Кабальерос в
Доминиканской республике, вчетверо - Сантьяго-де-Куба, в тридцать пять раз -
столица Чили.
Сомнения в подлинности сантьяговских мощей возникали лишь изредка, не
меняя при этом интенсивности дорожного движения. Стоит отметить самую
устойчивую из скептических версий: в гробнице останки не ученика Христа, а
местного ересиарха Присциллиана, сожженного заживо в конце IV века. Этот
персонаж бегло появляется в фильме "Млечный Путь", служа хорошим
комментарием к бунюэлевскому компендиуму ересей. Сам Луис Бунюэль и был
крупнейшим светским ересиархом XX века.
Несколько раз в течение жизни - в интервью, в мемуарах - он объявлял
себя атеистом. Это и есть, пожалуй, главный парадокс парадоксалиста Бунюэля.
Анатоль Франс, кажется, сказал, что никто так много и охотно не говорит о
Боге, как атеист. Нет бунюэлевского фильма без образа священника, без
религиозной процессии, без богословского спора. Даже в мексиканский период
коммерческих поделок (1947-1960) эта одержимость так или иначе проявлялась.
В халтурной несмешной комедии "Иллюзия разъезжает в трамвае" герои
напиваются под сценическое действо о низвержении Люцифера и изгнании из рая.
У лучшего же, классического Бунюэля религиозные проблемы - сюжетная и
идейная основа фильмов "Назарин", "Виридиана", "Симеон-столпник", "Дневная
красавица", "Млечный Путь", "Тристана", "Призрак свободы". Однажды он
сказал: "Я атеист милостью Божией". И добавил: "Эта формула противоречива
лишь на первый взгляд". Добавим: эта формула многое ставит на места.
Детство Бунюэля прошло на извивах Дороги Сантьяго. Он родился под
Сарагосой и учился в иезуитском колледже этого крупного перевалочного пункта
для пилигримов из Южной Европы, идущих через Барселону, мимо горы Тибидабо,
с которой дьявол соблазнял Христа владычеством над миром. (Русский
насморочный вариант Тибидабо: "Тебе надо?".) Мир не мир, но в ясный день с
Тибидабо видна одна из его самых красочных частей - Майорка, до которой
полчаса лету, не говоря о лежащей у подножия Барселоне. Лето бунюэлевская
семья часто проводила в Сан-Себастьяне и Сантандере - на северном русле
Camino de Santiago.
Это не биографические натяжки, это нормальный пространственный обиход
испанца, в силу исторических особенностей замешкавшегося по пути в
стандартную современность. "В деревне, где я родился 22 февраля 1900 года,
Средневековье, можно сказать, затянулось до Первой мировой войны", - написал
Бунюэль. И в другом месте мемуаров уже более определенно, оценочно: "Мне
посчастливилось провести свое детство в Средневековье, в мучительную и
изысканную эпоху... Мучительную своей материальной стороной, изысканную -
духовной".
Оттого в этой стране - как и в той, что по другую сторону Европы, -
высший оттенок приобретает прикладная наука география.
Дорога Сантьяго, точнее, дороги Сантьяго пронизали Испанию. Натянули
эту бычью шкуру (сравнение Страбона) на раму, придали системность поиску
самосознания. Camino de Santiago - вектор духовной жизни. Нет, все-таки -
религиозной. Вектор веры. Интеллигентские искания нового времени - так же,
как в России, - часто шли либо вне религии, либо параллельно ей. Борьба
почвенников (Унамуно) и западников (Ортега-и-Гассет) велась преимущественно
в культурно-исторической плоскости. И подобно тому как у нас из знаменитой
триады решительно выбрали народность, там бурные споры шли вокруг
"испанскости".
Идея не ведает границ и оттого не видит различий, внятных даже
страннику в этой лоскутной стране. Эстремадура меньше напоминает Арагон, чем
Поволжье - Кубань. Галисиец больше отличается от андалусца, чем помор от
москвича. Однако их Бердяев имел бы право написать "Испанскую идею".
При всей народности и "испанскости" ("Кто не следует традиции, тот
рискует остаться эпигоном") у Бунюэля - никакого трепета перед народом.
Жестокая, как картины Сурбарана и Гойи, "Виридиана" не знает снисхождения к
нищим и убогим, начисто лишенным - вопреки благостному канону - чувства
благодарности и благородства. Пригретые Виридианой деклассанты грабят и
пытаются изнасиловать благодетельницу. Бунюэлевскнй кощунственный гротеск
достигает вершины в сцене оргии, когда уроды и калеки бесчинствуют, как
Бобик в гостях у Барбоса, за господским столом, застывая на миг композицией
леонардовской "Тайной вечери" под звуки генделевского "Мессии".
В отечественной культуре такого не припомнить. Прямой безжалостный
взгляд, брошенный на "простого человека" Чеховым и Буниным, впоследствии
снова затуманился интеллигентским комплексом вины неизвестно за что.
Впрочем, у себя Бунюэль - тоже редкость. (Мачадо: "В Испании почти все
великое создано народом или для народа" - в этом заклинании примечательно
словечко "почти".)
Сравнениями нельзя не увлечься. Наша общность трудно артикулируется, но
легко ощущается. Хотя опереться особенно не на что. Испания у нас ярче всего
явлена в музыке - и то немного: у Глинки, у Римского-Корсакова. В сфере
слов, кроме боткинских "Писем об Испании", вспоминаются письма того же
Глинки, которые сводятся к отчетам о том, как "миловидную андалуску" он
сменил на "рослую и красивую толеданку". С обратной стороны - тоже небогато:
в лучшей вещи Кальдерона "Жизнь есть сон" фигурирует "герцог Московии
Астольфо".
Хочется отметить самое первое культурное влияние: в конце XV века
архиепископ Геннадий в Новгороде и Иосиф Волоцкий в Москве, узнав об
инквизиции, аналогично поступили со своими еретиками из жидовствующих:
"повеле их жечи на духовом поле". Но в России, несмотря на обилие ересей и
леса, аутодафе почему-то не прижилось.
Сходство исторических судеб налицо: обе страны пережили долгое
чужеземное иго - мавров и монголов, обе знали времена баснословного
могущества, обе развивались экстенсивно - за счет Америки или Азии, в обеих
особую силу имела церковь, обе окаймляли Европу и были ее глухой провинцией.
("Между Россией и Испанией существует тайное притяжение, которое проходит
над Европой или под нею" - Бунюэль.)
Первым, кажется, эту общность артикулировал Федор Глинка в начале XIX
века - на волне всероссийской любви к Испании, упорно сражавшейся против
Наполеона. О тамошней партизанской войне знали даже в народе, и в ходу было
слово "кирилловцы": так преобразовались "гвериласы" (партизаны).
В воспоминаниях Панаева есть прелестный эпизод. Загоскин написал
бледный роман "Тоска по родине" с испанским сюжетом. Когда во время чтения
С. Аксаков едко спросил, как же он описывает страну, в которой никогда не
был, Загоскин серьезно ответил: "А на что у меня, мой милый, табакерки-то с
испанскими видами?" На испанскую тему хорошо было шутить, варьируя звонкие
имена: "Девять лет дон Педро Гомец, / по прозванью Лев Кастильи, / осаждает
замок Памбу, / молоком одним питаясь". Или произнести по-андалусски из своих
осенних зябких мест, как выдохнуть: "А далеко, на севере, - в Париже..."
Как водится в истории русской культуры, Испания в первую очередь была
метафорой России. Такова у нас судьба любой заграницы. Когда появляются
"Жалобы турка", о турках не появляется и мысли. Жанр путешествия развивался
как роман испытания, как аллегория, и русские путевые заметки - от Карамзина
до Аксенова - эмоцию явно предпочитают информации. Русский путешественник
видит то, что он хочет видеть, а перед его умственным взором всегда одна
страна - родина. Ему чужд космополитический рационализм Монтеня: "Я не
нахожу мой родной воздух самым живительным на всем свете".
Полтора века назад было популярно стихотворение поэта И. Колошина:
За Пиренейскими горами
Лежит такая же страна;
Богата дивными дарами,
Но без порядка и она.
Здесь также куча грязных станций
И недостаток лошадей,
Такое ж множество инстанций
И подкупаемых судей...
Гитара - та же балалайка,
Цыганка - равно как у нас;
Чиновников такая ж шайка;
Ответ "ahora" - наш "сейчас".
Порядком изучив испанцев,
Я к заключенью прихожу,
Что кроме свежих померанцев
Все то же дома нахожу.
Любопытно, что и в такой замкнутости на себе испанцы похожи на нас.
Европейски образованный Ортега на голубом глазу пишет: "Пристрастие к
простонародному превращается в основной рычаг всей испанской жизни...
Насколько мне известно, никакой другой народ не имел в своей истории ничего
подобного". И еще: "Полагаю, что категорический императив посконности
угнетает художника исключительно у нас в Испании". (Курсив мой - П.В.)
Тогда понятно, отчего, выехав за границу, этот эстет превращается в
завхоза и, подобно Салтыкову-Щедрину или перестроечному "Огоньку", отмечает
первым делом, что "оконные рамы пригнаны" и "все шпингалеты на месте".
Русских тоже на самом-то деле всегда интересовала не сама Европа, а как
раз окно в нее. Были бы стекла не биты, а что за ними - во-первых, не важно,
а во-вторых, заранее известно. Сумел же Маяковский главное путевое
впечатление об Америке сочинить за три недели до прибытия в США. Ведь из
всех вопросов внешних сношений по-настоящему нас волнует единственный,
Веничкин: "Где больше ценят русского человека, по ту или по эту сторону
Пиренеев?"
Вот разница: самодостаточных испанцев такой вопрос беспокоил не
слишком. Может, дело во внутренней пестроте страны? Разобраться бы между
собой каталонцам, кастильцам, баскам, андалусцам. Средневековая география не
зря делила страны на еретические и правоверные. Кажется неслучайным
помещение святыни в простоту. Галисия в фольклорной и литературной (у
Кеведо, например) традиции - глухомань. Для кастильца галисиец - как поляк в
Америке, бельгиец во Франции, чукча в России. (Правда, Франко из этих мест,
как быть?) С другой стороны, северные районы, куда не дошли арабы, могли
гордиться чистотой крови. У Велеса де Гевара персонаж перечисляет: "Моя
Монтанья, моя Галисия, моя Бискайя и моя Астурия". На что Хромой Бес
отзывается: "Ну полно чваниться".
Сантьяго-де-Компостела веками жил в провинциальном чванстве: до XIX
столетия здесь не было газет, почти никакого светского книгопечатания.
Оттого, что ли, зелены окрестные леса? Здесь все уверены, что величайшим
поэтом Испании была Росалия де Кастро, - но в других местах это неведомо,
потому что писала она не по-кастильски, а на гальего. По русским переводам
судить трудно, но звучит вполне в духе Дороги Сантьяго:
Он не строил, а выращивал свои здания. А воспроизводить природу
рукотворно, успешно соперничать с ней - нельзя. Не велено. И то, что Антонио
Гауди это могло удаваться с такой дикой растительной силой, - ничего не
доказывает. Точнее, доказывает именно невозможность подобных попыток.
Творения Гауди порождают в душе сложное чувство: смесь восторга и
отвращения. Каса Мила с первого раза вызывает трепет, с третьего - дрожь.
Дурацкое выражение "исключение, подтверждающее правило" в случае Гауди
уместно. Гений на краю безумия, он шел извилистым путем по волнистой грани.
Но любой идущий вслед за ним обречен с этой грани сорваться, оказавшись даже
не безумцем, а глупцом, который вызвался тягаться - нет, не с Гауди, а с его
заказчиком. С тем, на кого работал творец Барселоны. Как-то к нему в
очередной раз пристали с упреками за медлительность. "Мой клиент не
торопится", - сказал Гауди.
В маленькой приморской гостинице в Каталонии увидал гжель - чайник,
пепельница, кривой петух. Нет, говорят, это из Галисии. Может, из Галиции?
Отнюдь, повторяют, - из Галисии, из Сантьяго.
В этой северо-западной провинции все не по-испански: от чайников и
каких-то восточноевропейских фольклорных нарядов до карпатского пейзажа.
Холмистые, очень зеленые леса, правда, завершаются не по-нашему морем, но и
море здесь не каталонское и не андалусское.
Гранитное побережье Галисии изрезано фьордами на манер норвежских.
Кельтский дух. Северная суровость штормов. Даже странно, что в Луго и
Ла-Корунье есть римские развалины: впрочем, Адрианов вал перерезает и
северную Англию. Но Галисия для Испании - уже скорее Шотландия. Народный
инструмент - волынка. Так или иначе, римляне сюда попали позже, чем в другие
углы Европы.
Это действительно угол - если взглянуть на карту: закуток, окруженный
водой и Португалией. Маврам такие земли оказались не нужны: в Гранаде и
Кордове теплее. В Галисии же - дожди. В три раза чаще, чем в пресловутом
Альбионе. "Солнцем Сантьяго забыт", - отмечает андалусец Лорка.
Меланхолический рефрен его стихотворения звучит как отчет синоптика: "Дождик
идет в Сантьяго..."
Как же дивно, что именно здесь - подлинная родина туризма.
Для пилигримов, пустившихся по Дороге Сантьяго, знаменитой El Camino de
Santiago, был написан первый в мире путеводитель - инструкция IX столетия с
указанием приютов, часовен, колодцев, описанием еды и погоды. Бедекер Темных
веков вовсе не сух: помимо практической информации, даются сведения об
обычаях окрестных народов, приложен словарик баскского языка.
К останкам апостола Иакова в Сантьяго-де-Компостела - третьем по
значению паломническом городе христианства после Иерусалима и Рима - ведут
по Европе несколько путей, стекающихся на территории Испании в два основных
русла. Одно - по кромке Бискайского залива, через кулинарную столицу страны
Сан-Себастьян с его красивейшей в мире городской бухтой, через столицу
басков Бильбао, через отстроенную со времен Пикассо Гернику, через диковатые
астурийские места. Главная же дорога лежит через пиренейское ущелье
Ронсеваль, где погиб невезучий трубач Роланд, через выкарабкивающуюся из-под
Хемингуэя Памплону, через переполненный студентами Бургос с самым
гармоничным из испанских готических соборов, через Асторгу, где Гауди
построил для епископа диснеевский дворец.
Перескакивая с одного пути на другой, где поездами, а где автобусами,
проехал по Дороге Сантьяго и я, оказавшись в священном городе вместе с
прочими паломниками и не слишком от них отличаясь.
Когда-то пилигрим Сантьяго носил униформу: шинельный плащ с башлыком,
грубые сандалии, двухметровый посох с привязанной к нему тыквенной флягой,
широкополая шляпа с фестончатой морской раковиной вместо кокарды.
Раковина, знакомая по бензоколонкам "Шелл", - фирменный знак Дороги
Сантьяго. По легенде, гроб с телом св. Иакова, доставляя сюда из Святой
земли, уронили в море, а выловили - облепленным такими дорогими лакомствами.
Эти ракушки с пол-ладони очень ценятся в соседней Франции, где так и
называются - coquille Saint-Jacques. Итальянцы застенчиво опускают имя
святого, святость оставляя: caposanto. Англосаксы сохранили в названии блюда
только форму раковины: scallop. На российском Дальнем Востоке атеизм
разнуздался, и Библия уступила Дарвину: там это - морские гребешки (я ел их
на Сахалине сырыми, сбрызнутыми лимоном: в сторону святость, вкус
божественный). Сантьяго вместе с Сан-Себастьяном и Мадридом составляет
первую гастрономическую тройку Испании, а по части даров моря возьмет и
первенство.
Что до нынешних паломников, то их вполне устраивает пластиковая
раковина на бейсбольной кепке.
Сантьяго оказался забит пилигримами. На дворе стоял Святой год - то
есть день Св. Иакова, 25 июля, выпал на воскресенье: в такой год
паломничество искупает все грехи. (Как же ловко я устроился и как благородно
не распоясываюсь, имея право.) Собор распахнулся на улицы и площади: там
кричали, пели и танцевали люди в кроссовках и джинсах с посохами и флягами.
В который раз пожалел, что в жизни не испытывал коллективного восторга, даже
на пионерских кострах.
Толпы я не боюсь и чувствую себя в ней уютно: не говоря об
американской, где в любой давке люди чудесным образом не касаются друг
друга, даже в тесной и бесцеремонной русской. В толпе может быть интересно,
но общего веселья уже не разделить никогда: это наша каинова печать линеек,
сборов, слетов, собраний. Наши собственные разом поднятые руки заслонили от
нас коллективный разум толпы - назовем его по-русски и по-испански соборным,
или, скромнее, среднестатистическим, - ходы которого не бывают гениальны, но
почти всегда отмечены здравым смыслом. Мы не знали такой стихийной толпы и,
брезгливо сторонясь колонных шествий, жили каждый по-своему, кое-как.
Считалось, что за народным разумом надо долго добираться по бездорожью в
заповедные места без кино и магазинов, оставляя позади в очередях за
югославскими ботинками и французскими комедиями как раз народ. Уж какой
есть, все мы не красавцы. А богоносец за бездорожьем знакомо бывал с
похмелья, говорил непонятно, молока с добрым прищуром не спешил выносить. Мы
все хотели верить, что народ живет в специально отведенных местах, вроде
индейцев.
Как же замечательно у Луиса Бунюэля, что в его фильме "Млечный Путь" о
паломничестве в Сантьяго (во многих европейских языках звездный Млечный Путь
именуется и дорогой Св. Иакова) народ - это и официант, и священник, и
бродяга, и полицейский, и проститутка, и буржуа, и студент. И все они -
истово и напряженно - трактуют Писание и церковные догматы, впадая в
разнообразные ереси. Здесь гротеск и гипербола - основа бунюэлевской поэтики
- разгуливаются вовсю. Уборщица с метелкой и совком подходит к важному
метрдотелю с насущным вопросом: "Я одного не понимаю, как Христос может
одновременно быть и Богом, и человеком?" - и в разговор вовлекаются
отставившие блюда фрачные халдеи, богачи-клиенты, попрошайки-бомжи.
Так проходят испытание сюжетом и болтовней догматы о богочеловечестве
Иисуса, о единосущности Троицы, о непорочном зачатии, о святом причастии, о
свободе воли и Божьей благодати, об оправдании зла. Здесь все выдвигают и
опровергают еретические идеи, споря до привычной нам, назойливой заполночной
хрипоты. В промежутках между спорами происходят быстрые и разные чудеса:
Дева является святотатцу-охотнику, полицейский отпускает пойманного с
поличным воришку.
Почему раньше было больше чудес, чем теперь? Потому что и в этой сфере
спрос рождает предложение.
Бунюэль перемешал эпохи, погрузив человека в пиджаке и за рулем в
средневековый пафос потребности в чудесном, отказавшись от тезиса,
согревающего душу современника: жизнь прекрасна такой, какая она есть.
Веками по Дороге Сантьяго шли люди, уверенные в обратном, временно
вырвавшиеся из юдоли скорби - на то время, пока длится путь. Чем дольше
путь, тем дольше чудо.
Оттого для пилигрима упор делается на само путешествие, которое
призвано примирять оппозиции: воображаемое - реальное, личное -
общедоступное, желанное - опасное, сакральное - профанное. Собственно, в
этом смысл паломничества, а не в достижении конкретного пункта: Иерусалима,
Дельф, Мекки, Рима, Бенареса, Лурда, Оптиной, Сантьяго. (Оттого так замирает
сердце, когда трогается поезд и отрывается от земли самолет: это память
хожений.)
Паломничество к святым местам есть путешествие в рай. Цель заведомо
недостижима: потому и обживается дорога. Потому бунюэлевские пилигримы лишь
подходят к Сантьяго-де-Компостела: мы вместе с ними видим в финале дорожный
знак с названием города, вдали - башни собора. Но сворачиваем в зеленый
галисийский лес и читаем на экране: "Fin".
Путь из дома превращается в дом. Городки на Дороге Сантьяго уставлены
часовнями, церквами, убежищами, трапезными. Кстати, так распространялся по
Европе романский стиль. Но дело не в архитектуре: пока не побываешь там,
трудно представить, насколько вписана Дорога в жизнь, в быт. Как естественны
указатели, неизбежно экзотические в других местах: "Приют паломников", как
обиходны объявления о сборе групп, как органичны, хоть и нечасты, плащи и
тыквы в уличной толпе.
Помню другие религиозные шествия в Испании, во время которых здешний
извив католичества сурово и глухо клокотал, все было похоже на страшное
испанское средневековое искусство, с его любовью к анатомически подробно
срезанным головам. В Сантьяго католицизм оказался живой и веселый, и только
ради этого знания стоило проехать по дороге пилигримов.
Как и все, выстоял очередь и приобнял за плечи, припав к спине,
алтарную статую апостола. Как все, вложил пятерню в отпечаток ладони на
колонне главного портала, вдавленный пальцами миллионов - дактилоскопия
веры.
Разглядывал поучительную соборную скульптуру - вроде прелюбодейки,
целующей череп своего любовника, который она держит на коленях. Прячась от
дождя, пил вино из долины Миньо у большого камина в кафе. Покупал сувениры
из черного янтаря: особенно популярны кукиши от дурного глаза, они здесь
называются диковинным образом, кто б мог ожидать, - фиги. Как все,
колобродил по Пласа Обрадойро, праздничной от неисчезающей толпы пляшущих и
поющих через мегафоны и так паломников.
На эту площадь выходит главным фасадом грандиозный - тут не удержаться
от суперлативов - собор, редкая помесь романского стиля и барокко (минуя
готику и ренессанс). И внутри в нем все большое и необычное. Восемь человек,
ухая, раскачивают на двадцатиметровом канате восьмидесятикилограммовое
кадило - botafumeiro. Металлический снаряд взлетает под своды, несется по
гигантской дуге, с громким воем рассекая воздух, в котором медленно
расплываются непонятные письмена из белого дыма. Таинственно, страшно,
смешно.
С Обрадойро уходишь под вечер древними аркадными улицами Руа Виллар и
Руа Нова. Крытые портики над тротуарами - наверное, от дождя. От него же
застекленные балконы - solanas, - творящие чудеса светописи на закате.
Жмурясь, спешишь к другой архитектуре: пирамидам членистоногих в ресторанных
витринах - уникальному гастрономическому барокко.
Транспорт удален из центра Сантьяго. Улицы созданы, чтобы вести к
собору. Когда-то так было повсюду: даже разгульная Рамблас в Барселоне
служила коридором между монастырскими стенами. Но в Сантьяго и сегодня,
особенно в сумерках, перемещение в прошлое свершается быстро и незаметно.
Вечером глядишь на город из садов Эррадура, поражаясь неизменности ландшафта
в веках, словно ты какой-нибудь Ласарильо из Тормеса или другой герой
плутовских романов, где все тоже все куда-то едут, идут, бегут - как
персонажи Бунюэля.
Притом что он никогда специально не снимал road movies, Бунюэль -
главный перипатетик кинематографа. В его фильмах особую сюжетостроительную
роль играет пеший ход ("Млечный Путь", "Скромное обаяние буржуазии") и
транспорт всех видов: поезд ("Этот смутный объект желания"), автомобиль
("Призрак свободы"), трамвай ("Иллюзия разъезжает в трамвае"). В возрасте
семи лет он написал сказку, действие которой происходило в транссибирском
экспрессе: Россия тут ни при чем, при чем - дорога.
Всю жизнь Бунюэль был глуховат, к старости - глух. Не оттого ли у него
так мало музыки, а в "Дневнике горничной", "Дневной красавице", "Тристане" -
нет вовсе? Сняв всего один немой фильм - "Андалусский пес", - Бунюэль пронес
до конца этот элемент поэтики немого кинематографа: "Пейзаж в кино играет
роль музыки - выражая невыразимое" (Эйзенштейн). И не оттого ли так много
перемещаются бунюэлевские персонажи, что идейный ритм его картин задается
сменой пейзажа?
Композиция кажется случайной, алогичной, как в сновидениях: "Я обожаю
сны, даже если это кошмары... Именно безумная любовь к снам, удовольствие,
ими порождаемое, без какой-либо попытки осмыслить содержание, и объясняет
мое сближение с сюрреалистами". Явная любому из нас с детства сновидческая
природа кино проступает у Бунюэля выразительнее, "соннее", чем у кого-либо.
Сны - его трюки, эпизоды, сюжеты.
Необъяснимое, непроговоренное, незавершенное, случайное. Дорожная
встреча и внезапный случай - этому всегда поклонялся Бунюэль. Чуждый пафосу,
он едва ли не единственный раз в мемуарах позволяет себе напыщенность: "Его
Величество Случай". А на последних страницах вскользь - жуткая
меланхолическая фраза: "Даже случайность не представляется возможной". Вот
она - формула старости.
Бунюэлевская стихия - путь и сон: зыбкость образов, прихотливость
сюжета, расплывчатость вопросов, многослойность ответов. Коротко говоря -
евангельская поэтика.
Бунюэль тяготеет к притче, но, к счастью, как его любимые герои, не
достигает и в принципе не может достичь прописанной притчей истины - именно
тогда он хорош. Чистая притча о свободе воли "Ангел-истребитель" - скучна.
Фантазия на ту же тему "Призрак свободы" - высокое достижение.
"Симеон-столпник" - трактат о предназначении человека. "Виридиана", сюжетно
и живо трактующая ту же идею, - один из лучших фильмов в истории кино.
Бунюэль замечателен внезапными отходами от заданности, импровизацией,
поистине сюрреалистическим доверием к случаю - когда он точно не знает, чем
кончится путь, но точно знает, что по пути будет чудо.
Сама Дорога Сантьяго - одно из дивных чудес, пример мистерии, прошедшей
и проходящей под единодушную овацию.
В испаноязычном мире культ св. Иакова - первого мученика среди
апостолов, брата евангелиста Иоанна - оказался сопоставим с общекатолическим
культом Богоматери. Имя небесного покровителя Испании стало боевым кличем. В
Новом Свете, который, пока не накопил своей истории, пользовался
старосветской, по галисийскому Сантьяго названы сто тридцать городов. Многие
размерами превзошли эпоним: втрое - Сантьяго-де-лос-Кабальерос в
Доминиканской республике, вчетверо - Сантьяго-де-Куба, в тридцать пять раз -
столица Чили.
Сомнения в подлинности сантьяговских мощей возникали лишь изредка, не
меняя при этом интенсивности дорожного движения. Стоит отметить самую
устойчивую из скептических версий: в гробнице останки не ученика Христа, а
местного ересиарха Присциллиана, сожженного заживо в конце IV века. Этот
персонаж бегло появляется в фильме "Млечный Путь", служа хорошим
комментарием к бунюэлевскому компендиуму ересей. Сам Луис Бунюэль и был
крупнейшим светским ересиархом XX века.
Несколько раз в течение жизни - в интервью, в мемуарах - он объявлял
себя атеистом. Это и есть, пожалуй, главный парадокс парадоксалиста Бунюэля.
Анатоль Франс, кажется, сказал, что никто так много и охотно не говорит о
Боге, как атеист. Нет бунюэлевского фильма без образа священника, без
религиозной процессии, без богословского спора. Даже в мексиканский период
коммерческих поделок (1947-1960) эта одержимость так или иначе проявлялась.
В халтурной несмешной комедии "Иллюзия разъезжает в трамвае" герои
напиваются под сценическое действо о низвержении Люцифера и изгнании из рая.
У лучшего же, классического Бунюэля религиозные проблемы - сюжетная и
идейная основа фильмов "Назарин", "Виридиана", "Симеон-столпник", "Дневная
красавица", "Млечный Путь", "Тристана", "Призрак свободы". Однажды он
сказал: "Я атеист милостью Божией". И добавил: "Эта формула противоречива
лишь на первый взгляд". Добавим: эта формула многое ставит на места.
Детство Бунюэля прошло на извивах Дороги Сантьяго. Он родился под
Сарагосой и учился в иезуитском колледже этого крупного перевалочного пункта
для пилигримов из Южной Европы, идущих через Барселону, мимо горы Тибидабо,
с которой дьявол соблазнял Христа владычеством над миром. (Русский
насморочный вариант Тибидабо: "Тебе надо?".) Мир не мир, но в ясный день с
Тибидабо видна одна из его самых красочных частей - Майорка, до которой
полчаса лету, не говоря о лежащей у подножия Барселоне. Лето бунюэлевская
семья часто проводила в Сан-Себастьяне и Сантандере - на северном русле
Camino de Santiago.
Это не биографические натяжки, это нормальный пространственный обиход
испанца, в силу исторических особенностей замешкавшегося по пути в
стандартную современность. "В деревне, где я родился 22 февраля 1900 года,
Средневековье, можно сказать, затянулось до Первой мировой войны", - написал
Бунюэль. И в другом месте мемуаров уже более определенно, оценочно: "Мне
посчастливилось провести свое детство в Средневековье, в мучительную и
изысканную эпоху... Мучительную своей материальной стороной, изысканную -
духовной".
Оттого в этой стране - как и в той, что по другую сторону Европы, -
высший оттенок приобретает прикладная наука география.
Дорога Сантьяго, точнее, дороги Сантьяго пронизали Испанию. Натянули
эту бычью шкуру (сравнение Страбона) на раму, придали системность поиску
самосознания. Camino de Santiago - вектор духовной жизни. Нет, все-таки -
религиозной. Вектор веры. Интеллигентские искания нового времени - так же,
как в России, - часто шли либо вне религии, либо параллельно ей. Борьба
почвенников (Унамуно) и западников (Ортега-и-Гассет) велась преимущественно
в культурно-исторической плоскости. И подобно тому как у нас из знаменитой
триады решительно выбрали народность, там бурные споры шли вокруг
"испанскости".
Идея не ведает границ и оттого не видит различий, внятных даже
страннику в этой лоскутной стране. Эстремадура меньше напоминает Арагон, чем
Поволжье - Кубань. Галисиец больше отличается от андалусца, чем помор от
москвича. Однако их Бердяев имел бы право написать "Испанскую идею".
При всей народности и "испанскости" ("Кто не следует традиции, тот
рискует остаться эпигоном") у Бунюэля - никакого трепета перед народом.
Жестокая, как картины Сурбарана и Гойи, "Виридиана" не знает снисхождения к
нищим и убогим, начисто лишенным - вопреки благостному канону - чувства
благодарности и благородства. Пригретые Виридианой деклассанты грабят и
пытаются изнасиловать благодетельницу. Бунюэлевскнй кощунственный гротеск
достигает вершины в сцене оргии, когда уроды и калеки бесчинствуют, как
Бобик в гостях у Барбоса, за господским столом, застывая на миг композицией
леонардовской "Тайной вечери" под звуки генделевского "Мессии".
В отечественной культуре такого не припомнить. Прямой безжалостный
взгляд, брошенный на "простого человека" Чеховым и Буниным, впоследствии
снова затуманился интеллигентским комплексом вины неизвестно за что.
Впрочем, у себя Бунюэль - тоже редкость. (Мачадо: "В Испании почти все
великое создано народом или для народа" - в этом заклинании примечательно
словечко "почти".)
Сравнениями нельзя не увлечься. Наша общность трудно артикулируется, но
легко ощущается. Хотя опереться особенно не на что. Испания у нас ярче всего
явлена в музыке - и то немного: у Глинки, у Римского-Корсакова. В сфере
слов, кроме боткинских "Писем об Испании", вспоминаются письма того же
Глинки, которые сводятся к отчетам о том, как "миловидную андалуску" он
сменил на "рослую и красивую толеданку". С обратной стороны - тоже небогато:
в лучшей вещи Кальдерона "Жизнь есть сон" фигурирует "герцог Московии
Астольфо".
Хочется отметить самое первое культурное влияние: в конце XV века
архиепископ Геннадий в Новгороде и Иосиф Волоцкий в Москве, узнав об
инквизиции, аналогично поступили со своими еретиками из жидовствующих:
"повеле их жечи на духовом поле". Но в России, несмотря на обилие ересей и
леса, аутодафе почему-то не прижилось.
Сходство исторических судеб налицо: обе страны пережили долгое
чужеземное иго - мавров и монголов, обе знали времена баснословного
могущества, обе развивались экстенсивно - за счет Америки или Азии, в обеих
особую силу имела церковь, обе окаймляли Европу и были ее глухой провинцией.
("Между Россией и Испанией существует тайное притяжение, которое проходит
над Европой или под нею" - Бунюэль.)
Первым, кажется, эту общность артикулировал Федор Глинка в начале XIX
века - на волне всероссийской любви к Испании, упорно сражавшейся против
Наполеона. О тамошней партизанской войне знали даже в народе, и в ходу было
слово "кирилловцы": так преобразовались "гвериласы" (партизаны).
В воспоминаниях Панаева есть прелестный эпизод. Загоскин написал
бледный роман "Тоска по родине" с испанским сюжетом. Когда во время чтения
С. Аксаков едко спросил, как же он описывает страну, в которой никогда не
был, Загоскин серьезно ответил: "А на что у меня, мой милый, табакерки-то с
испанскими видами?" На испанскую тему хорошо было шутить, варьируя звонкие
имена: "Девять лет дон Педро Гомец, / по прозванью Лев Кастильи, / осаждает
замок Памбу, / молоком одним питаясь". Или произнести по-андалусски из своих
осенних зябких мест, как выдохнуть: "А далеко, на севере, - в Париже..."
Как водится в истории русской культуры, Испания в первую очередь была
метафорой России. Такова у нас судьба любой заграницы. Когда появляются
"Жалобы турка", о турках не появляется и мысли. Жанр путешествия развивался
как роман испытания, как аллегория, и русские путевые заметки - от Карамзина
до Аксенова - эмоцию явно предпочитают информации. Русский путешественник
видит то, что он хочет видеть, а перед его умственным взором всегда одна
страна - родина. Ему чужд космополитический рационализм Монтеня: "Я не
нахожу мой родной воздух самым живительным на всем свете".
Полтора века назад было популярно стихотворение поэта И. Колошина:
За Пиренейскими горами
Лежит такая же страна;
Богата дивными дарами,
Но без порядка и она.
Здесь также куча грязных станций
И недостаток лошадей,
Такое ж множество инстанций
И подкупаемых судей...
Гитара - та же балалайка,
Цыганка - равно как у нас;
Чиновников такая ж шайка;
Ответ "ahora" - наш "сейчас".
Порядком изучив испанцев,
Я к заключенью прихожу,
Что кроме свежих померанцев
Все то же дома нахожу.
Любопытно, что и в такой замкнутости на себе испанцы похожи на нас.
Европейски образованный Ортега на голубом глазу пишет: "Пристрастие к
простонародному превращается в основной рычаг всей испанской жизни...
Насколько мне известно, никакой другой народ не имел в своей истории ничего
подобного". И еще: "Полагаю, что категорический императив посконности
угнетает художника исключительно у нас в Испании". (Курсив мой - П.В.)
Тогда понятно, отчего, выехав за границу, этот эстет превращается в
завхоза и, подобно Салтыкову-Щедрину или перестроечному "Огоньку", отмечает
первым делом, что "оконные рамы пригнаны" и "все шпингалеты на месте".
Русских тоже на самом-то деле всегда интересовала не сама Европа, а как
раз окно в нее. Были бы стекла не биты, а что за ними - во-первых, не важно,
а во-вторых, заранее известно. Сумел же Маяковский главное путевое
впечатление об Америке сочинить за три недели до прибытия в США. Ведь из
всех вопросов внешних сношений по-настоящему нас волнует единственный,
Веничкин: "Где больше ценят русского человека, по ту или по эту сторону
Пиренеев?"
Вот разница: самодостаточных испанцев такой вопрос беспокоил не
слишком. Может, дело во внутренней пестроте страны? Разобраться бы между
собой каталонцам, кастильцам, баскам, андалусцам. Средневековая география не
зря делила страны на еретические и правоверные. Кажется неслучайным
помещение святыни в простоту. Галисия в фольклорной и литературной (у
Кеведо, например) традиции - глухомань. Для кастильца галисиец - как поляк в
Америке, бельгиец во Франции, чукча в России. (Правда, Франко из этих мест,
как быть?) С другой стороны, северные районы, куда не дошли арабы, могли
гордиться чистотой крови. У Велеса де Гевара персонаж перечисляет: "Моя
Монтанья, моя Галисия, моя Бискайя и моя Астурия". На что Хромой Бес
отзывается: "Ну полно чваниться".
Сантьяго-де-Компостела веками жил в провинциальном чванстве: до XIX
столетия здесь не было газет, почти никакого светского книгопечатания.
Оттого, что ли, зелены окрестные леса? Здесь все уверены, что величайшим
поэтом Испании была Росалия де Кастро, - но в других местах это неведомо,
потому что писала она не по-кастильски, а на гальего. По русским переводам
судить трудно, но звучит вполне в духе Дороги Сантьяго: