Страница:
хрюкают морские львы. И тут, заглушая курортный галдеж, въезжают "Ангелы
ада", так написано на их кожаных куртках. Они сидят, сильно откинувшись на
высокие спинки сидений, разбросав руки по приподнятым рулям ослепительных
"харлеев". Тормозят, неторопливо снимают шлемы и перчатки, обнажая головы в
редких седых волосах, руки в старческой гречке. Покупают мороженое и гурьбой
идут в кино.
- 31 -
АФИНЫ - АРИСТОФАН, РИМ - ПЕТРОНИЙ
Сегодняшние Афины требуют напряжения сил: здесь, как нигде, многое -
почти все - воображаемо, предположительно, призрачно. О древнем великолепии
знаешь умозрительно, а воочию - догадываешься, глядя, как оно выплескивается
Акрополем, кладбищем Керамик, руинами храма Зевса Олимпийского, агорой. В
Греции есть районы глубокого погружения в античность: храм Афины Афайи в
фисташковой роще на Эгине; Дельфы с их угрюмой торжественностью; запретный
для ночлега вечнодевственный Делос; Олимпия, чью подлинность портишь только
сам, позируя на линии старта с задранной задницей. В столице же - лишь
островки былого: оазисы в густонаселенной пустыне огромного современного
города. Ископаемые обломки, по которым пытаешься воссоздать образ.
Помогают имена: отель "Афродита" на улице Аполлона - где ж еще жить в
Афинах? В окне - правильная иерархия: вверху Акрополь с Парфеноном, внизу,
под стеной, грибообразная византийская церквушка. Надо почаще поднимать
голову, в городских блужданиях ориентируясь по Парфенону: это несложно,
поскольку он нависает надо всем. Надо научиться смотреть сквозь толстую
прокладку времени, сметая взглядом тысячи сувенирных лавок в старом городе,
на Плаке, - чтобы остался нетронутый двадцатью пятью веками рисунок улиц.
Надо в разноцветных аляповатых тарелках с Гераклами и Николами увидеть
продолжение древнего экспорта керамики. Надо опознать в бубликах на уличных
лотках литературную реалию V столетия до н.э.: у Аристофана "колюра", сейчас
"кулури" - они! Надо с дрожью узнавания вчитаться в приветы от прародного
языка: на грузовике - МЕТАФОРА, на мусорнике - ХАРТИЯ.
Русские слова тут не режут глаз, сливаясь с местной письменностью, так
что не сразу разглядишь на прилавках два десятка книг по-русски: и
путеводители, и поизысканнее - "Эротическая жизнь древних греков". Тексты
славные: "Аристофан известен свободой слога и употреблением ругательств в
своих реалистичных диалогах". Почти исчерпывающе.
Аристофановская раскованность в самом деле ошеломляет. Впрочем, это
относится к любому древнегреческому гению. Как же так вышло, что искусство
начинало с самой высокой своей ноты! Об усовершенствовании говорить
немыслимо, но хотя бы о подступах к какому-нибудь "Критскому мальчику",
шагнувшему своей отломанной ногой дальше, чем все последующее художество.
Упаси бог увлечься и забыть о достоинствах Босха, Караваджо, Ван Гога,
Филонова. Но неслыханная свободная простота античности рано или поздно
побеждает. Может, это возрастное: на подъеме и в расцвете нужно нечто
сильнодействующее - чтоб приостановиться. В юности обожаешь Эль Греко и
Дали, не слишком задерживаясь у блеклых обломков, которые через годы готов
рассматривать часами. Я как-то был на выставке шедевров классической Греции
в Вашингтоне. В виду Капитолия статуи из Афин выглядели особо. Перикл
провозгласил то, что возвели в общественный принцип американцы: "Личности
надо доверять". Периклову другу Протагору принадлежит фраза, которую можно
выбить над любым казенным зданием Штатов: "Человек - мера всех вещей". По
сути - это чистая американа, что осознавали отцы-основатели, и Бенджамин
Франклин завещал потомку: "Подражай Иисусу и Сократу", а Бенджамин Раш на
примере Гомера доказывал пользу слепоты для умственных способностей. Только
в отчаянии от собственного несовершенства можно выдумать такую теорию - в
пароксизме преклонения перед первыми свободными людьми, оставившими первые
портреты свободного человека: в пластике, литературе, истории. Греческая
идея: мир меняется, но не улучшается. Древние доказали это на своем примере.
Если жить стало несравненно удобнее, то к человеку и человеческим отношениям
идею прогресса не применить. Маясь в Афинах в тридцатиградусную жару,
представляешь, как бы порадовался толстяк Сократ кондиционеру в своей
(хлестко придуманной Аристофаном) "Мыслильне", но вряд ли это сказалось бы
на качестве диалогов.
К счастью для современных художников, античной живописи почти не
осталось. Хотя и юноши с голубыми рыбками или красавицы, беспомощно
прозванной "Парижанкой", достаточно для комплекса неполноценности. Такой
комплекс неизбежен у скульпторов: какое направление ни выбери, у древних все
уже было, и лучше - кикладская полуабстракция, архаическая условность,
классический реализм, эллинистические фантазии. Греция и Рим не только
определили ход литературы, но и задали эталоны. Вершиной трагедии остаются
"Эдип-царь" Софокла и "Медея" Еврипида, комедии - аристофановские
"Лисистрата" и "Облака". Многие ли превзошли в прозе Платона тонкостью,
Петрония смелостью, Апулея увлекательностью? Достижима ли в поэзии пылкость
Катулла, трогательность Овидия, величавость Горация? Что уж говорить о
вечнозеленом - скоро три тысячи лет - Гомере. Ни на йоту принципиально
нового знания и понимания человека не добавило искусство с тех времен.
От чтения греков и о греках остается явственное живое ощущение молодой
силы, а если мудрости - то не стариковской, а бытовой, побуждающей
радоваться каждому дню. (Такую мудрость среди нынешних народов являют
итальянцы: именно они кажутся наследниками греков - не римлян, а греков.
Римляне - скорее англичане.) И самый живой, конечно, Аристофан. Из всех
древнегреческих трагедий лишь эсхиловские "Персы" - из жизни, остальные - из
мифологии. Есть, правда, свидетельство о трагедии Фриниха "Взятие Милета",
где ужасы войны были показаны так, что весь театр рыдал, а драматурга
оштрафовали за чернуху. Но эта пьеса не сохранилась. Зато есть
аристофановские комедии: они все - из жизни. Отсюда их колоссальная ценность
для историков, а для читателей - радость чтения.
Еще бы перевести Аристофана как следует: он и сейчас пробивается сквозь
плотный глянцевый покров русского переложения, но с трудом. Переводческое
целомудрие, стушевывая грубость, изменяет атмосферу. Когда Лисистрата
призывает женщин к сексуальной забастовке во имя мира, то называет предмет,
от которого должно воздержаться, его площадным именем. Предполагая семейное
чтение, в переводе можно бы употребить, скажем, "член". Но у нас,
разумеется, - "ложе". Агора превращается в салон, Аристофан - в Чарскую.
Переводчики изобретательны: "принадлежность", "оружье новобрачного",
"посох", "хвостик"... У незатейливого Аристофана в таких случаях одно:
"половой член".
Конечно, ему было проще. Вопрос, присутствовали ли в древнегреческом
театре женщины, не вполне ясен. Возможно, они посещали трагедии, но комедии
- почти наверняка нет: так что похабщина могла быть неограниченной.
В театре Диониса на юго-восточном склоне Акрополя пытаешься представить
себе, как было здесь две с половиной тысячи лет назад. Это вообще постоянная
задача странника в Афинах - непростая, но попробовать стоит.
Начать лучше всего с Керамика, древнего кладбища, где все застыло на
века. Среди маков в высокой траве - гробница внучки Алкивиада. На соседнем
надгробье - статуя быка, как на ВДНХ. Спорт и забавы на траурных рельефах;
стравливание собак с кошками, что-то вроде аэробики, игра в травяной хоккей.
Трогательный барельеф: красивая и молодая со шкатулкой в руках сидит на
стуле с гнутыми ножками (он по-гречески - "клизмос": ясно, откуда у нас
второе значение "стула"). Здесь тихо и малолюдно, можно взять сыра кассери с
немейским вином и надолго развалиться под тополями, тревожат только шмели.
Таксисты везут сюда неохотно, потому что на обратный путь не найти седоков.
Редкие пытливые туристы с рюкзаками машин не берут и правильно делают -
таких разбойных таксистских нравов в мире нет, более всего из-за дешевизны:
в такси садятся темнолицые тетки с живыми курами, а водители распоясываются
и хамят. Во времена Аристофана окрестности Керамика - от агоры до
Дипилонских ворот - были районом "красных фонарей": без фонарей, но с
услугами обоих полов. Сейчас это одно из четырех мест в Афинах, где возможно
перемещение во времени.
Второе такое место - разумеется, Акрополь. Ровная гора - как стол
двухсотметровой длины. Вот из того маленького храма Афины Ники
штрейкбрехерша Миррина в "Лисистрате" принесла постель, чтобы нарушить
клятву и лечь с мужем. Изящный Эрехтейон с кариатидами. При взгляде на
Парфенон вдруг поражает мысль: девятьсот лет храм простоял в первозданном
виде, во всех войнах и завоеваниях, но потом был превращен в церковь.
Истинное чудо, что христиане не уничтожили всю античность, что столько все
же уцелело. От Парфенона глаз не оторвать еще и потому, что он всегда
разный. Цвет сильно меняется по времени года и дня, по состоянию погоды - от
снежно-белого до темно-бежевого; есть и тот оттенок старого мрамора, который
усмотрел Ивлин Во: сыр, облитый портвейном. Акрополь оказывается дивно хорош
в дождь: на мокром мраморе прорисовываются все прожилки. Сама природа
толкает к эстетическому переживанию: глядишь под ноги, чтоб не
поскользнуться, - и любуешься.
Третье древнеафинское место - агора. Рыночная площадь, на которой
проходила вся жизнь. Теперь тут спокойнее, чем на кладбище, а в трех
кварталах, на площади Монастираки, гуляет сегодняшний базар - по духу
восточный, турецкий, стамбульский. Еще чуть к северу по улице Афинас - и
оказываешься на крытом рынке "Кендрики агора" с гигантскими объемами чистых
цветов, как у фовистов: гора лимонов, гора помидоров, гора баклажанов. Рыба
лежит ровными пригорками: каждому сорту своя готовка.
Греческая кухня не слишком изобретательна, все давно - очень-очень
давно! - известно: фагри варить, барбуни жарить, синагриду запекать. Древние
ценили рыбу в прямом смысле: у Аристофана рыбные ряды посещают только люди с
достатком, копайские угри поминаются как сверхроскошь, а во "Всадниках"
привоз на агору партии дешевых анчоусов прерывает народное собрание.
Загадочным образом морская живность долго оставалась малодоступной в Греции
с ее рекордно длинной береговой линией. В следующем, IV веке до н.э.,
Демосфен говорит о растрате казенных денег "на девок и рыб". В том же
столетии дарам моря посвящены три четверти первой в истории кулинарной книги
- гастрономической поэмы сицилийца Архестрата. Там речь больше о том, что
где водится, готовить по ней трудно, и современный исследователь А.
Григорьева отмечает: "Для кулинарной книги поэма Архестрата была слишком
литературна, а для литературы в ней слишком много места уделялось
кулинарии". Так провалилось это выдающееся сочинение в жанровую щель, а
жаль: мировая культура могла бы склониться не к той духовке, а к другой.
Архестрата читали вслух на симпосиях, в быту обходясь триадой:
хлеб-маслины-вино. Греки были умеренны, в описании богатства в "Плутосе"
главное - нет недостатка в необходимом: полно муки, вина, фиг, оливкового
масла. Апофеоз процветания: богач подтирается не камушком, а чесноком.
Гигиенично, что ли?
В наше время рыба не роскошь, и в соседних с "Кендрики агора" кварталах
полно забегаловок с жареной барабулькой, скумбрией, кальмарами. Вначале на
столе выстраивается хоровод закусок - мезедес: вареные пряные травы - хорта,
большие бобы - гигантес, огурцы в чесночном йогурте - цацики. Лучшие таверны
- без вывески: что-то было над входом, но стерлось. Эти заведения нужно
вычленить из пестрого обилия тех, с завлекательными вывесками, где под
резкие звуки бузуки пляшут баядерки с настенных ковров можайских коммуналок,
и вдруг грянет среди сиртаки "Полюшко-поле".
Интерьер правильной таверны прост - ярко освещенная комната с белыми
стенами, пластиковые столы с бумажными скатертями, за столами все больше
мужчины. В розоватых жестяных кувшинах подают рецину - вино с добавлением
древесной смолы. Вспоминаешь, что от рецины пошла резина, и подступает к
горлу вкус гидролизного спирта, который сервировали под плавленый сырок у
нас на заготовительном участке кожгалантерейного комбината "Сомдарис".
Прочее разливное вино бывает замечательно вкусным, и не мешает даже название
хима, напоминающее все о том же. Вкус рецины отбивается прекрасным кофе,
который здесь делится на три категории - не по крепости, а по сладости:
скето, метрио и глико. Глюкозы побольше, официант, после смолы-то.
Сейчас лучшее вино в Греции - немейское. В древности ценились
островные: с Родоса, Самоса, Лесбоса, Хиоса, Коса. Известно, что греки вино
разбавляли - по сей день классический аргумент противников пьянства.
Считается, что воды было две трети, если не три четверти. От такой смеси в
три-четыре градуса крепости легче лопнуть, чем охмелеть. А во множестве
текстов речь именно об опьянении, о пьяных безобразиях. Неопрятные алкаши
изображены на вазах. Первая реплика Аристофана в платоновском "Пире": "Ты
совершенно прав, Павсаний, что нужно всячески стараться пить в меру. Я и сам
вчера перебрал". Дальше автор сообщает: "Все сошлись на том, чтобы на
сегодняшнем пиру допьяна не напиваться, а пить просто так, для своего
удовольствия". Несмешивание вина осуждают положительные персонажи
аристофановских пьес - значит, было что осуждать. Похоже, на симпосиях пили
все-таки неразбавленное, и этот вывод не может не порадовать. Как бы
встретили у нас на "Сомдарисе" предложение разбавить "Солнцедар", купленный
на Матвеевской агоре?
Переход от рынка нынешнего к рынку древнему скор: доходишь до конца
улицы Адриану, главной на Плаке, пересекаешь ров, по которому идет
электричка в Пирей, - и вход на агору. Здесь руины некогда расписной
колоннады - Пестрой стои, давшей имя школе стоиков Зенона. Напитавшись
Аристофаном, блудливо соображаешь, что стоя - еще и похабное деепричастие.
Как раз тут находились рыбные ряды, вино продавалось у ворот на дорогу в
Керамик, оливковое масло - у агораномия, книги - возле статуи Гармодия и
Аристогитона, под стенами храма Гефеста размещалась торговля бронзой и биржа
труда. На рыночной площади были бассейны и колодцы, росли платаны и тополя.
Вокруг Гефестейона стояли растения в горшках - как и сейчас.
Храм и горшки только и остались. Еще - осколки горшков тут же, в Музее
агоры: остраки. Не припомню предметов, которые бы так волновали. Вот еще в
Олимпии шлем Мильтиада - тот самый, в котором он вел армию против персов под
Марафоном: зеленый, пробитый. Сгусток времени, убеждающий, что история была,
были другие миры, тоска по которым так же неизбежна, как неизбывна. Вымпел,
заброшенный великой исчезнувшей цивилизацией на нашу луну. Таковы же остраки
- они еще и буквально письма из прошлого: видно, где дрогнула рука
писавшего, попадаются ошибки, учился плохо. Остраки разной формы и размера -
от кусочка в полпальца до керамической глыбы, не лень же было тащить на
агору. Знакомые имена - по злобе процарапано глубоко, легко читается, -
Фемистокл, Аристид. Не просто обломки истории - осколки судеб.
Остракизм означал изгнание на десять лет из Афин. Куда угодно, по
соседству, среди тех же греков. (Как из Москвы - в Тверь, а Нью-Йорка и
Парижа не было, кругом сплошная Анталия.) Десять лет без приличного
общества, без театра, без Парфенона, без агоры.
Одни обломки остались на афинской площади. Нет ни Пестрой стои, ни
других крытых колоннад для прогулок и бесед, ни статуи тираноборцев в позе
Рабочего и Колхозницы, ни ворот - камни, да трава, да маки. Оазис истории
пуст. Но торговые лотки, парикмахерские, аптеки, сапожные мастерские, бани,
спортивные площадки, покупатели с деньгами за щекой (древнеафинский кошелек,
так что монетка для Харона во рту покойника вполне могла заваляться с
рынка), полицейские лучники из Скифии (единственное представительство родных
краев, обидно), разгул и шум, манеры и нравы, нарицательные, как методы
Кремля или Уолл-стрита ("Да потому и будешь ты великим, / Что площадью
рожден, и подл, и дерзок"), - все это чудесным образом живет в нескончаемом
оазисе Аристофана.
Драматургически безупречно выстроенные, математически, как все у
греков, выверенные, его комедии вместе с тем - дивная рыночная мешанина
смеха, кощунства, похабщины. Потому реалии, политические намеки, карикатуры
двадцатипятивековой давности не мешают. Подлинная злободневность долговечна.
Еще одно место в Афинах, где трогаешь древность, - театр Диониса. Там
топчешь те самые камни, которые попирали Софокл и Аристофан: буквальность
смущает и тревожит. Пытаешься вообразить праздник. Театральные представления
устраивались два раза в год - на Больших Дионисиях в конце марта и на Ленеях
в январе. Всего в Афинах было около сотни праздничных дней (немного, у нас
только по уик-эндам - сто четыре). Когда персонажи Аристофана борются за
мир, то они ратуют за веселую жизнь, потому что многие праздники в военное
время отменялись. Мир - это веселье. Правильно, а что же еще?
Стараешься проникнуться буйными стадионными страстями. В первом ряду -
шестьдесят семь каменных кресел: для начальства, иностранных дипломатов,
ветеранов войны. Остальные семнадцать тысяч сидели на ступенях высотой в
треть метра, с собой принося подушки, как на футбол. Азарт был спортивный:
драматурги соревновались, получая приз за первое место. Идея состязания -
агона - делала спектакль неповторимым, как коррида или матч. Отсюда - поиски
новизны, оригинальных сценических ходов: лягушачий хор в аристофановских
"Лягушках" и прославленный андерсеновской "Дюймовочкой" рефрен:
"Брекекекекекс, коакс, коакс!"; навозный жук, на котором герой комедии "Мир"
летит на Олимп; широкое использование театральной машинерии. Надо удивить!
Аристофан при всей нравственно-политической сверхзадаче и установке на
назидательность помнил о том, что непосредственная цель - победить
соперников.
Все, что нам известно в зрелищном искусстве, уже было в древнегреческом
театре. Обнажение приема - персонаж, вознесенный театральным краном, кричит:
"Эй ты, машинный мастер, пожалей меня!" Прямое издевательское обращение к
зрителям: "С небес взглянуть - вы подленькими кажетесь, / Взглянуть с земли
- вы подлецы изрядные". Обязательность песен и танцев превращало трагедию в
оперу, комедию - в мюзикл. Тренировки хора шли как военные учения, и не зря
в "Осах" вспоминают людей прошлого, сильных "в битвах и в хорах" (высокая
стилистика казармы - как в блистательном советском балете).
Две дюжины комедийных хористов иногда делились на две группы для
встречного, антифонного пения - принцип частушки, где главная прелесть в
вопиющей нестыковке частей. Юноши заводят: "Разнесу деревню х..м до
последнего венца", а девушки отвечают: "Ты не пой военных песен, не
расстраивай отца".
Жестокости и насилия было больше, чем в нынешнем кино: не припомнить
фильма, где герой убивает отца и спит с матерью, где жена, наказывая
мужа-изменника, казнит мучительной смертью не только соперницу и ее отца, но
и собственных детей. Другое дело, об этом лишь рассказывалось: все страшное,
как при социализме, происходило внутри. На специальной машине - эккиклеме -
наружу выкатывались готовые трупы.
Но уж комический актер выглядел комически - носил утолщения на заду и
животе, из-под короткой туники болтался большой кожаный фаллос. В "Осах"
герой протягивает его флейтистке, помогая подняться. Орган используется не
по назначению, а для оживления. Эрекция - по торжественным случаям, как у
послов Афин и Спарты на церемонии перемирия в "Лисистрате".
Секс у Аристофана - мирное занятие, противопоставленное войне. Война
полов - это война во время мира. Таков антимилитаристский пафос Лисистраты с
ее клятвой отказа от половой жизни, пока мужчины не прекратят воевать: "Не
подниму я ног до потолка... Не встану львицею на четвереньки..."
Аристофановские женщины играют важную, но вспомогательную - сугубо
утилитарную - роль, и отношение к ним шовинистическое. Феминистки могут
усмотреть в Аристофане союзника, когда он в пьесе "Женщины в народном
собрании" передает женщинам всю власть. Но на деле - это как передача
полномочий птицам в "Птицах". Так же смешно, потому что так же невероятно.
За столиками кафе на афинских центральных площадях - Синтагма, Омония -
девять десятых клиентуры составляют мужчины. В редких женщинах по шортам и
бегающим глазам легко опознаются туристки. Чем дальше от центра, тем реже
шорты, тем ближе к ста процентам мужской состав. Забравшись далеко в
Фессалию и выйдя вечером на улицы городка Каламбака, я даже испугался:
словно рванула особая нейтронная бомба с избирательностью по полу, да еще по
цвету. Черные рубахи, черные брюки, черные туфли, черные усы, черный кофе.
Черная зависть на дне подсознания: богатыри - не мы. Они, ничем другим не
напоминающие древних греков, воспроизводят древний расклад половых сил.
Женщины были те же дети, только ростом выше. Мудрец Тиресий, согласно
легенде побывавший существом обоих полов, утверждал, что женское наслаждение
от секса в девять раз превышает мужское. Поэтому женщину следовало заботливо
ограждать от искушения: изнасилование считалось меньшим преступлением, чем
соблазнение. Понятно, что в комедиях всегда сгущаются краски, но у
Аристофана не раз заходит речь о том, как мужья ставят засовы и держат в
доме собак, а жены тайком попивают в одиночку. Запить немудрено: мужчина и
женщина в Древней Греции вели разные жизни.
Коротко говоря, она оставалась дома, он уходил в мир - на агору.
Дом был мал, жалок, неуютен. Легкие трехногие столы, жесткие низкие
ложа, табуретки. Из такого утлого дома муж легко уходил на люди, ведя жизнь
шестидесятника: болтал без умолку.
На агоре были и другие радости, кроме еды и разговоров, - например,
гимнастические залы с мальчиками. Все, что удается извлечь из источников и
комментариев, приводит к выводу: социально приемлемый гомосексуализм был
эстетическим. Влечение к юношам - более чем нормально и даже возвышенно
(какой пламенный гимн однополой любви в платоновском "Пире"!), но педерастия
предосудительна. У консерватора Аристофана, который с жаром отставного
подполковника клеймит учеников Сократа, как стиляг, за цинизм и длинные
волосы, педерастична интеллигенция - юристы, литераторы, ораторы. Их
называют, имея в виду не телосложение, "широкозадыми": "Что может быть
постыднее?" Любование и ласки - да, но без соития. В "Облаках", вслед за
осуждением прямых однополых контактов, - сладострастная картинка, мальчики в
гимнасии: "Курчавилась шерстка меж бедер у них, словно первый пушок на
гранате".
В общем, на агоре было интересно. То-то героини "Женщин в народном
собрании", добившись власти, устраивают сексуальный коммунизм - вроде того,
что в платоновской "Республике". Идея законного промискуитета известна была
и прежде, но - у варварских народов, вроде описанных Геродотом агафирсов
где-то у Черного моря и авсеев в Северной Африке: "Совокупляются же они с
женщинами сообща, не вступая в брак, но сходятся подобно скоту". Не
вспомнить ли Александру Коллонтай или Августа Бебеля. Вульгарная трактовка
бебелевской "Женщины при социализме" сделала его популярнейшим святым ранней
Советской республики: улицы Бебеля были в каждом российском городе.
Замечательна программа социальной защиты уязвимых слоев населения У
Аристофана: прежде чем вступить в связь с юной и красивой, надо
удовлетворить старую и безобразную ("Со мною спать он должен: так велит
закон. / Ничуть, когда старуха есть уродливей"). То же относится к выбору
женщиной мужчины. Отцом любого ребенка считается любой, кто по возрасту мог
бы им быть. Этим правилам мы обязаны великолепными комическими сценами
сексуального дележа, где Аристофан выступает против молодых и пригожих
мужчин. Все симпатичные его герои - люди пожилые, даже в пьесах, написанных
в молодости. Что-то личное?
Мы удручающе мало знаем об Аристофане. Родился предположительно в 445
году до н.э., умер в 385-м. Отца звали Филипп, сына, тоже успешного
комедиографа, - Арар (семейный бизнес: сыновья Эсхила, Софокла и Еврипида
сочиняли трагедии). Автор сорока комедий за сорок лет карьеры, сохранилось
одиннадцать. О трех известно, что они получили первые призы: "Ахарняне",
"Всадники" и "Лягушки".
В "Лягушках" много рассуждений о назначении литературы: "У школьников
есть учитель, у взрослых - поэт"; "Поэт должен давать уроки, превращая людей
в хороших граждан"; "Для чего нужен поэт? - Чтобы спасти город, конечно". В
этой пьесе моральный императив приносит Эсхилу победу в воображаемом
состязании с Еврипидом. В "Облаках" Правда одолевает в споре Кривду не
потому, что ее доводы сильнее, а потому, что позиция нравственнее. Аморален
ли релятивизм? Безнравственна ли изощренность ума? Аристофан на примере
Сократа и Еврипида говорит: да.
Заботясь - как всякий драматург всякого времени - о занимательности, он
серьезно относится к общественной пользе сочинений. Еврипид в "Лягушках"
ада", так написано на их кожаных куртках. Они сидят, сильно откинувшись на
высокие спинки сидений, разбросав руки по приподнятым рулям ослепительных
"харлеев". Тормозят, неторопливо снимают шлемы и перчатки, обнажая головы в
редких седых волосах, руки в старческой гречке. Покупают мороженое и гурьбой
идут в кино.
- 31 -
АФИНЫ - АРИСТОФАН, РИМ - ПЕТРОНИЙ
Сегодняшние Афины требуют напряжения сил: здесь, как нигде, многое -
почти все - воображаемо, предположительно, призрачно. О древнем великолепии
знаешь умозрительно, а воочию - догадываешься, глядя, как оно выплескивается
Акрополем, кладбищем Керамик, руинами храма Зевса Олимпийского, агорой. В
Греции есть районы глубокого погружения в античность: храм Афины Афайи в
фисташковой роще на Эгине; Дельфы с их угрюмой торжественностью; запретный
для ночлега вечнодевственный Делос; Олимпия, чью подлинность портишь только
сам, позируя на линии старта с задранной задницей. В столице же - лишь
островки былого: оазисы в густонаселенной пустыне огромного современного
города. Ископаемые обломки, по которым пытаешься воссоздать образ.
Помогают имена: отель "Афродита" на улице Аполлона - где ж еще жить в
Афинах? В окне - правильная иерархия: вверху Акрополь с Парфеноном, внизу,
под стеной, грибообразная византийская церквушка. Надо почаще поднимать
голову, в городских блужданиях ориентируясь по Парфенону: это несложно,
поскольку он нависает надо всем. Надо научиться смотреть сквозь толстую
прокладку времени, сметая взглядом тысячи сувенирных лавок в старом городе,
на Плаке, - чтобы остался нетронутый двадцатью пятью веками рисунок улиц.
Надо в разноцветных аляповатых тарелках с Гераклами и Николами увидеть
продолжение древнего экспорта керамики. Надо опознать в бубликах на уличных
лотках литературную реалию V столетия до н.э.: у Аристофана "колюра", сейчас
"кулури" - они! Надо с дрожью узнавания вчитаться в приветы от прародного
языка: на грузовике - МЕТАФОРА, на мусорнике - ХАРТИЯ.
Русские слова тут не режут глаз, сливаясь с местной письменностью, так
что не сразу разглядишь на прилавках два десятка книг по-русски: и
путеводители, и поизысканнее - "Эротическая жизнь древних греков". Тексты
славные: "Аристофан известен свободой слога и употреблением ругательств в
своих реалистичных диалогах". Почти исчерпывающе.
Аристофановская раскованность в самом деле ошеломляет. Впрочем, это
относится к любому древнегреческому гению. Как же так вышло, что искусство
начинало с самой высокой своей ноты! Об усовершенствовании говорить
немыслимо, но хотя бы о подступах к какому-нибудь "Критскому мальчику",
шагнувшему своей отломанной ногой дальше, чем все последующее художество.
Упаси бог увлечься и забыть о достоинствах Босха, Караваджо, Ван Гога,
Филонова. Но неслыханная свободная простота античности рано или поздно
побеждает. Может, это возрастное: на подъеме и в расцвете нужно нечто
сильнодействующее - чтоб приостановиться. В юности обожаешь Эль Греко и
Дали, не слишком задерживаясь у блеклых обломков, которые через годы готов
рассматривать часами. Я как-то был на выставке шедевров классической Греции
в Вашингтоне. В виду Капитолия статуи из Афин выглядели особо. Перикл
провозгласил то, что возвели в общественный принцип американцы: "Личности
надо доверять". Периклову другу Протагору принадлежит фраза, которую можно
выбить над любым казенным зданием Штатов: "Человек - мера всех вещей". По
сути - это чистая американа, что осознавали отцы-основатели, и Бенджамин
Франклин завещал потомку: "Подражай Иисусу и Сократу", а Бенджамин Раш на
примере Гомера доказывал пользу слепоты для умственных способностей. Только
в отчаянии от собственного несовершенства можно выдумать такую теорию - в
пароксизме преклонения перед первыми свободными людьми, оставившими первые
портреты свободного человека: в пластике, литературе, истории. Греческая
идея: мир меняется, но не улучшается. Древние доказали это на своем примере.
Если жить стало несравненно удобнее, то к человеку и человеческим отношениям
идею прогресса не применить. Маясь в Афинах в тридцатиградусную жару,
представляешь, как бы порадовался толстяк Сократ кондиционеру в своей
(хлестко придуманной Аристофаном) "Мыслильне", но вряд ли это сказалось бы
на качестве диалогов.
К счастью для современных художников, античной живописи почти не
осталось. Хотя и юноши с голубыми рыбками или красавицы, беспомощно
прозванной "Парижанкой", достаточно для комплекса неполноценности. Такой
комплекс неизбежен у скульпторов: какое направление ни выбери, у древних все
уже было, и лучше - кикладская полуабстракция, архаическая условность,
классический реализм, эллинистические фантазии. Греция и Рим не только
определили ход литературы, но и задали эталоны. Вершиной трагедии остаются
"Эдип-царь" Софокла и "Медея" Еврипида, комедии - аристофановские
"Лисистрата" и "Облака". Многие ли превзошли в прозе Платона тонкостью,
Петрония смелостью, Апулея увлекательностью? Достижима ли в поэзии пылкость
Катулла, трогательность Овидия, величавость Горация? Что уж говорить о
вечнозеленом - скоро три тысячи лет - Гомере. Ни на йоту принципиально
нового знания и понимания человека не добавило искусство с тех времен.
От чтения греков и о греках остается явственное живое ощущение молодой
силы, а если мудрости - то не стариковской, а бытовой, побуждающей
радоваться каждому дню. (Такую мудрость среди нынешних народов являют
итальянцы: именно они кажутся наследниками греков - не римлян, а греков.
Римляне - скорее англичане.) И самый живой, конечно, Аристофан. Из всех
древнегреческих трагедий лишь эсхиловские "Персы" - из жизни, остальные - из
мифологии. Есть, правда, свидетельство о трагедии Фриниха "Взятие Милета",
где ужасы войны были показаны так, что весь театр рыдал, а драматурга
оштрафовали за чернуху. Но эта пьеса не сохранилась. Зато есть
аристофановские комедии: они все - из жизни. Отсюда их колоссальная ценность
для историков, а для читателей - радость чтения.
Еще бы перевести Аристофана как следует: он и сейчас пробивается сквозь
плотный глянцевый покров русского переложения, но с трудом. Переводческое
целомудрие, стушевывая грубость, изменяет атмосферу. Когда Лисистрата
призывает женщин к сексуальной забастовке во имя мира, то называет предмет,
от которого должно воздержаться, его площадным именем. Предполагая семейное
чтение, в переводе можно бы употребить, скажем, "член". Но у нас,
разумеется, - "ложе". Агора превращается в салон, Аристофан - в Чарскую.
Переводчики изобретательны: "принадлежность", "оружье новобрачного",
"посох", "хвостик"... У незатейливого Аристофана в таких случаях одно:
"половой член".
Конечно, ему было проще. Вопрос, присутствовали ли в древнегреческом
театре женщины, не вполне ясен. Возможно, они посещали трагедии, но комедии
- почти наверняка нет: так что похабщина могла быть неограниченной.
В театре Диониса на юго-восточном склоне Акрополя пытаешься представить
себе, как было здесь две с половиной тысячи лет назад. Это вообще постоянная
задача странника в Афинах - непростая, но попробовать стоит.
Начать лучше всего с Керамика, древнего кладбища, где все застыло на
века. Среди маков в высокой траве - гробница внучки Алкивиада. На соседнем
надгробье - статуя быка, как на ВДНХ. Спорт и забавы на траурных рельефах;
стравливание собак с кошками, что-то вроде аэробики, игра в травяной хоккей.
Трогательный барельеф: красивая и молодая со шкатулкой в руках сидит на
стуле с гнутыми ножками (он по-гречески - "клизмос": ясно, откуда у нас
второе значение "стула"). Здесь тихо и малолюдно, можно взять сыра кассери с
немейским вином и надолго развалиться под тополями, тревожат только шмели.
Таксисты везут сюда неохотно, потому что на обратный путь не найти седоков.
Редкие пытливые туристы с рюкзаками машин не берут и правильно делают -
таких разбойных таксистских нравов в мире нет, более всего из-за дешевизны:
в такси садятся темнолицые тетки с живыми курами, а водители распоясываются
и хамят. Во времена Аристофана окрестности Керамика - от агоры до
Дипилонских ворот - были районом "красных фонарей": без фонарей, но с
услугами обоих полов. Сейчас это одно из четырех мест в Афинах, где возможно
перемещение во времени.
Второе такое место - разумеется, Акрополь. Ровная гора - как стол
двухсотметровой длины. Вот из того маленького храма Афины Ники
штрейкбрехерша Миррина в "Лисистрате" принесла постель, чтобы нарушить
клятву и лечь с мужем. Изящный Эрехтейон с кариатидами. При взгляде на
Парфенон вдруг поражает мысль: девятьсот лет храм простоял в первозданном
виде, во всех войнах и завоеваниях, но потом был превращен в церковь.
Истинное чудо, что христиане не уничтожили всю античность, что столько все
же уцелело. От Парфенона глаз не оторвать еще и потому, что он всегда
разный. Цвет сильно меняется по времени года и дня, по состоянию погоды - от
снежно-белого до темно-бежевого; есть и тот оттенок старого мрамора, который
усмотрел Ивлин Во: сыр, облитый портвейном. Акрополь оказывается дивно хорош
в дождь: на мокром мраморе прорисовываются все прожилки. Сама природа
толкает к эстетическому переживанию: глядишь под ноги, чтоб не
поскользнуться, - и любуешься.
Третье древнеафинское место - агора. Рыночная площадь, на которой
проходила вся жизнь. Теперь тут спокойнее, чем на кладбище, а в трех
кварталах, на площади Монастираки, гуляет сегодняшний базар - по духу
восточный, турецкий, стамбульский. Еще чуть к северу по улице Афинас - и
оказываешься на крытом рынке "Кендрики агора" с гигантскими объемами чистых
цветов, как у фовистов: гора лимонов, гора помидоров, гора баклажанов. Рыба
лежит ровными пригорками: каждому сорту своя готовка.
Греческая кухня не слишком изобретательна, все давно - очень-очень
давно! - известно: фагри варить, барбуни жарить, синагриду запекать. Древние
ценили рыбу в прямом смысле: у Аристофана рыбные ряды посещают только люди с
достатком, копайские угри поминаются как сверхроскошь, а во "Всадниках"
привоз на агору партии дешевых анчоусов прерывает народное собрание.
Загадочным образом морская живность долго оставалась малодоступной в Греции
с ее рекордно длинной береговой линией. В следующем, IV веке до н.э.,
Демосфен говорит о растрате казенных денег "на девок и рыб". В том же
столетии дарам моря посвящены три четверти первой в истории кулинарной книги
- гастрономической поэмы сицилийца Архестрата. Там речь больше о том, что
где водится, готовить по ней трудно, и современный исследователь А.
Григорьева отмечает: "Для кулинарной книги поэма Архестрата была слишком
литературна, а для литературы в ней слишком много места уделялось
кулинарии". Так провалилось это выдающееся сочинение в жанровую щель, а
жаль: мировая культура могла бы склониться не к той духовке, а к другой.
Архестрата читали вслух на симпосиях, в быту обходясь триадой:
хлеб-маслины-вино. Греки были умеренны, в описании богатства в "Плутосе"
главное - нет недостатка в необходимом: полно муки, вина, фиг, оливкового
масла. Апофеоз процветания: богач подтирается не камушком, а чесноком.
Гигиенично, что ли?
В наше время рыба не роскошь, и в соседних с "Кендрики агора" кварталах
полно забегаловок с жареной барабулькой, скумбрией, кальмарами. Вначале на
столе выстраивается хоровод закусок - мезедес: вареные пряные травы - хорта,
большие бобы - гигантес, огурцы в чесночном йогурте - цацики. Лучшие таверны
- без вывески: что-то было над входом, но стерлось. Эти заведения нужно
вычленить из пестрого обилия тех, с завлекательными вывесками, где под
резкие звуки бузуки пляшут баядерки с настенных ковров можайских коммуналок,
и вдруг грянет среди сиртаки "Полюшко-поле".
Интерьер правильной таверны прост - ярко освещенная комната с белыми
стенами, пластиковые столы с бумажными скатертями, за столами все больше
мужчины. В розоватых жестяных кувшинах подают рецину - вино с добавлением
древесной смолы. Вспоминаешь, что от рецины пошла резина, и подступает к
горлу вкус гидролизного спирта, который сервировали под плавленый сырок у
нас на заготовительном участке кожгалантерейного комбината "Сомдарис".
Прочее разливное вино бывает замечательно вкусным, и не мешает даже название
хима, напоминающее все о том же. Вкус рецины отбивается прекрасным кофе,
который здесь делится на три категории - не по крепости, а по сладости:
скето, метрио и глико. Глюкозы побольше, официант, после смолы-то.
Сейчас лучшее вино в Греции - немейское. В древности ценились
островные: с Родоса, Самоса, Лесбоса, Хиоса, Коса. Известно, что греки вино
разбавляли - по сей день классический аргумент противников пьянства.
Считается, что воды было две трети, если не три четверти. От такой смеси в
три-четыре градуса крепости легче лопнуть, чем охмелеть. А во множестве
текстов речь именно об опьянении, о пьяных безобразиях. Неопрятные алкаши
изображены на вазах. Первая реплика Аристофана в платоновском "Пире": "Ты
совершенно прав, Павсаний, что нужно всячески стараться пить в меру. Я и сам
вчера перебрал". Дальше автор сообщает: "Все сошлись на том, чтобы на
сегодняшнем пиру допьяна не напиваться, а пить просто так, для своего
удовольствия". Несмешивание вина осуждают положительные персонажи
аристофановских пьес - значит, было что осуждать. Похоже, на симпосиях пили
все-таки неразбавленное, и этот вывод не может не порадовать. Как бы
встретили у нас на "Сомдарисе" предложение разбавить "Солнцедар", купленный
на Матвеевской агоре?
Переход от рынка нынешнего к рынку древнему скор: доходишь до конца
улицы Адриану, главной на Плаке, пересекаешь ров, по которому идет
электричка в Пирей, - и вход на агору. Здесь руины некогда расписной
колоннады - Пестрой стои, давшей имя школе стоиков Зенона. Напитавшись
Аристофаном, блудливо соображаешь, что стоя - еще и похабное деепричастие.
Как раз тут находились рыбные ряды, вино продавалось у ворот на дорогу в
Керамик, оливковое масло - у агораномия, книги - возле статуи Гармодия и
Аристогитона, под стенами храма Гефеста размещалась торговля бронзой и биржа
труда. На рыночной площади были бассейны и колодцы, росли платаны и тополя.
Вокруг Гефестейона стояли растения в горшках - как и сейчас.
Храм и горшки только и остались. Еще - осколки горшков тут же, в Музее
агоры: остраки. Не припомню предметов, которые бы так волновали. Вот еще в
Олимпии шлем Мильтиада - тот самый, в котором он вел армию против персов под
Марафоном: зеленый, пробитый. Сгусток времени, убеждающий, что история была,
были другие миры, тоска по которым так же неизбежна, как неизбывна. Вымпел,
заброшенный великой исчезнувшей цивилизацией на нашу луну. Таковы же остраки
- они еще и буквально письма из прошлого: видно, где дрогнула рука
писавшего, попадаются ошибки, учился плохо. Остраки разной формы и размера -
от кусочка в полпальца до керамической глыбы, не лень же было тащить на
агору. Знакомые имена - по злобе процарапано глубоко, легко читается, -
Фемистокл, Аристид. Не просто обломки истории - осколки судеб.
Остракизм означал изгнание на десять лет из Афин. Куда угодно, по
соседству, среди тех же греков. (Как из Москвы - в Тверь, а Нью-Йорка и
Парижа не было, кругом сплошная Анталия.) Десять лет без приличного
общества, без театра, без Парфенона, без агоры.
Одни обломки остались на афинской площади. Нет ни Пестрой стои, ни
других крытых колоннад для прогулок и бесед, ни статуи тираноборцев в позе
Рабочего и Колхозницы, ни ворот - камни, да трава, да маки. Оазис истории
пуст. Но торговые лотки, парикмахерские, аптеки, сапожные мастерские, бани,
спортивные площадки, покупатели с деньгами за щекой (древнеафинский кошелек,
так что монетка для Харона во рту покойника вполне могла заваляться с
рынка), полицейские лучники из Скифии (единственное представительство родных
краев, обидно), разгул и шум, манеры и нравы, нарицательные, как методы
Кремля или Уолл-стрита ("Да потому и будешь ты великим, / Что площадью
рожден, и подл, и дерзок"), - все это чудесным образом живет в нескончаемом
оазисе Аристофана.
Драматургически безупречно выстроенные, математически, как все у
греков, выверенные, его комедии вместе с тем - дивная рыночная мешанина
смеха, кощунства, похабщины. Потому реалии, политические намеки, карикатуры
двадцатипятивековой давности не мешают. Подлинная злободневность долговечна.
Еще одно место в Афинах, где трогаешь древность, - театр Диониса. Там
топчешь те самые камни, которые попирали Софокл и Аристофан: буквальность
смущает и тревожит. Пытаешься вообразить праздник. Театральные представления
устраивались два раза в год - на Больших Дионисиях в конце марта и на Ленеях
в январе. Всего в Афинах было около сотни праздничных дней (немного, у нас
только по уик-эндам - сто четыре). Когда персонажи Аристофана борются за
мир, то они ратуют за веселую жизнь, потому что многие праздники в военное
время отменялись. Мир - это веселье. Правильно, а что же еще?
Стараешься проникнуться буйными стадионными страстями. В первом ряду -
шестьдесят семь каменных кресел: для начальства, иностранных дипломатов,
ветеранов войны. Остальные семнадцать тысяч сидели на ступенях высотой в
треть метра, с собой принося подушки, как на футбол. Азарт был спортивный:
драматурги соревновались, получая приз за первое место. Идея состязания -
агона - делала спектакль неповторимым, как коррида или матч. Отсюда - поиски
новизны, оригинальных сценических ходов: лягушачий хор в аристофановских
"Лягушках" и прославленный андерсеновской "Дюймовочкой" рефрен:
"Брекекекекекс, коакс, коакс!"; навозный жук, на котором герой комедии "Мир"
летит на Олимп; широкое использование театральной машинерии. Надо удивить!
Аристофан при всей нравственно-политической сверхзадаче и установке на
назидательность помнил о том, что непосредственная цель - победить
соперников.
Все, что нам известно в зрелищном искусстве, уже было в древнегреческом
театре. Обнажение приема - персонаж, вознесенный театральным краном, кричит:
"Эй ты, машинный мастер, пожалей меня!" Прямое издевательское обращение к
зрителям: "С небес взглянуть - вы подленькими кажетесь, / Взглянуть с земли
- вы подлецы изрядные". Обязательность песен и танцев превращало трагедию в
оперу, комедию - в мюзикл. Тренировки хора шли как военные учения, и не зря
в "Осах" вспоминают людей прошлого, сильных "в битвах и в хорах" (высокая
стилистика казармы - как в блистательном советском балете).
Две дюжины комедийных хористов иногда делились на две группы для
встречного, антифонного пения - принцип частушки, где главная прелесть в
вопиющей нестыковке частей. Юноши заводят: "Разнесу деревню х..м до
последнего венца", а девушки отвечают: "Ты не пой военных песен, не
расстраивай отца".
Жестокости и насилия было больше, чем в нынешнем кино: не припомнить
фильма, где герой убивает отца и спит с матерью, где жена, наказывая
мужа-изменника, казнит мучительной смертью не только соперницу и ее отца, но
и собственных детей. Другое дело, об этом лишь рассказывалось: все страшное,
как при социализме, происходило внутри. На специальной машине - эккиклеме -
наружу выкатывались готовые трупы.
Но уж комический актер выглядел комически - носил утолщения на заду и
животе, из-под короткой туники болтался большой кожаный фаллос. В "Осах"
герой протягивает его флейтистке, помогая подняться. Орган используется не
по назначению, а для оживления. Эрекция - по торжественным случаям, как у
послов Афин и Спарты на церемонии перемирия в "Лисистрате".
Секс у Аристофана - мирное занятие, противопоставленное войне. Война
полов - это война во время мира. Таков антимилитаристский пафос Лисистраты с
ее клятвой отказа от половой жизни, пока мужчины не прекратят воевать: "Не
подниму я ног до потолка... Не встану львицею на четвереньки..."
Аристофановские женщины играют важную, но вспомогательную - сугубо
утилитарную - роль, и отношение к ним шовинистическое. Феминистки могут
усмотреть в Аристофане союзника, когда он в пьесе "Женщины в народном
собрании" передает женщинам всю власть. Но на деле - это как передача
полномочий птицам в "Птицах". Так же смешно, потому что так же невероятно.
За столиками кафе на афинских центральных площадях - Синтагма, Омония -
девять десятых клиентуры составляют мужчины. В редких женщинах по шортам и
бегающим глазам легко опознаются туристки. Чем дальше от центра, тем реже
шорты, тем ближе к ста процентам мужской состав. Забравшись далеко в
Фессалию и выйдя вечером на улицы городка Каламбака, я даже испугался:
словно рванула особая нейтронная бомба с избирательностью по полу, да еще по
цвету. Черные рубахи, черные брюки, черные туфли, черные усы, черный кофе.
Черная зависть на дне подсознания: богатыри - не мы. Они, ничем другим не
напоминающие древних греков, воспроизводят древний расклад половых сил.
Женщины были те же дети, только ростом выше. Мудрец Тиресий, согласно
легенде побывавший существом обоих полов, утверждал, что женское наслаждение
от секса в девять раз превышает мужское. Поэтому женщину следовало заботливо
ограждать от искушения: изнасилование считалось меньшим преступлением, чем
соблазнение. Понятно, что в комедиях всегда сгущаются краски, но у
Аристофана не раз заходит речь о том, как мужья ставят засовы и держат в
доме собак, а жены тайком попивают в одиночку. Запить немудрено: мужчина и
женщина в Древней Греции вели разные жизни.
Коротко говоря, она оставалась дома, он уходил в мир - на агору.
Дом был мал, жалок, неуютен. Легкие трехногие столы, жесткие низкие
ложа, табуретки. Из такого утлого дома муж легко уходил на люди, ведя жизнь
шестидесятника: болтал без умолку.
На агоре были и другие радости, кроме еды и разговоров, - например,
гимнастические залы с мальчиками. Все, что удается извлечь из источников и
комментариев, приводит к выводу: социально приемлемый гомосексуализм был
эстетическим. Влечение к юношам - более чем нормально и даже возвышенно
(какой пламенный гимн однополой любви в платоновском "Пире"!), но педерастия
предосудительна. У консерватора Аристофана, который с жаром отставного
подполковника клеймит учеников Сократа, как стиляг, за цинизм и длинные
волосы, педерастична интеллигенция - юристы, литераторы, ораторы. Их
называют, имея в виду не телосложение, "широкозадыми": "Что может быть
постыднее?" Любование и ласки - да, но без соития. В "Облаках", вслед за
осуждением прямых однополых контактов, - сладострастная картинка, мальчики в
гимнасии: "Курчавилась шерстка меж бедер у них, словно первый пушок на
гранате".
В общем, на агоре было интересно. То-то героини "Женщин в народном
собрании", добившись власти, устраивают сексуальный коммунизм - вроде того,
что в платоновской "Республике". Идея законного промискуитета известна была
и прежде, но - у варварских народов, вроде описанных Геродотом агафирсов
где-то у Черного моря и авсеев в Северной Африке: "Совокупляются же они с
женщинами сообща, не вступая в брак, но сходятся подобно скоту". Не
вспомнить ли Александру Коллонтай или Августа Бебеля. Вульгарная трактовка
бебелевской "Женщины при социализме" сделала его популярнейшим святым ранней
Советской республики: улицы Бебеля были в каждом российском городе.
Замечательна программа социальной защиты уязвимых слоев населения У
Аристофана: прежде чем вступить в связь с юной и красивой, надо
удовлетворить старую и безобразную ("Со мною спать он должен: так велит
закон. / Ничуть, когда старуха есть уродливей"). То же относится к выбору
женщиной мужчины. Отцом любого ребенка считается любой, кто по возрасту мог
бы им быть. Этим правилам мы обязаны великолепными комическими сценами
сексуального дележа, где Аристофан выступает против молодых и пригожих
мужчин. Все симпатичные его герои - люди пожилые, даже в пьесах, написанных
в молодости. Что-то личное?
Мы удручающе мало знаем об Аристофане. Родился предположительно в 445
году до н.э., умер в 385-м. Отца звали Филипп, сына, тоже успешного
комедиографа, - Арар (семейный бизнес: сыновья Эсхила, Софокла и Еврипида
сочиняли трагедии). Автор сорока комедий за сорок лет карьеры, сохранилось
одиннадцать. О трех известно, что они получили первые призы: "Ахарняне",
"Всадники" и "Лягушки".
В "Лягушках" много рассуждений о назначении литературы: "У школьников
есть учитель, у взрослых - поэт"; "Поэт должен давать уроки, превращая людей
в хороших граждан"; "Для чего нужен поэт? - Чтобы спасти город, конечно". В
этой пьесе моральный императив приносит Эсхилу победу в воображаемом
состязании с Еврипидом. В "Облаках" Правда одолевает в споре Кривду не
потому, что ее доводы сильнее, а потому, что позиция нравственнее. Аморален
ли релятивизм? Безнравственна ли изощренность ума? Аристофан на примере
Сократа и Еврипида говорит: да.
Заботясь - как всякий драматург всякого времени - о занимательности, он
серьезно относится к общественной пользе сочинений. Еврипид в "Лягушках"