Страница:
Мадридом. Собственно, вся истории Каталонии - история соперничества с
Кастилией.
Барселонцам нравилось считать себя ближе к Европе, чем к Кастилии,
нравилось называть себя "северным городом", хотя на своем 41-м градусе они
южнее Вальядолида или Бургоса. Было время, когда Барселона уходила в отрыв,
разбогатев во второй половине XIX века, дав толчок многообразным
художественным талантам. Многие из тех, кем славна Испания XX столетия,
пришли отсюда - кроме писателей, разумеется: им неоткуда было взяться, коль
литературный каталонский только-только возродился. Но остальные имена у всех
в памяти: Гауди, Миро, Дали, Пикассо, Касальс. Барселона уходила в отрыв, но
не ушла, осталась провинцией - пышной, претенциозной, богатой, - но
провинцией. Был еще взлет после смерти Франко, и в конце 70-х - начале 80-х
за артистической карьерой испанец ехал в Барселону, но сейчас, как и за всем
прочим, - в Мадрид.
Комплекс обиды и неполноценности силен, однако по-настоящему не
плодотворен. На нем возможны взлеты, но долговечен лишь позитивный пафос. С
тех пор как полтысячи лет назад двор покинул этот город, чтобы осесть в
Мадриде, - возник образ Барселоны-"вдовы". Имперская столица лишилась
имперской судьбы. Остальное мы знаем по грустному примеру
Ленинграда-Петербурга.
Барселона продолжает настаивать на своей культурной исключительности -
иногда забавно. Я попал на местный праздник покровителя города - св.
Георгия, по-здешнему Сант Жорди. Всюду драконы - город похож на
"Джурасик-парк", а на ратушной площади - главный дракон с человеческим
лицом, как пражский социализм. Но почему-то в этот день - повсеместная
интеллигентная торговля книгами, хотя Жорди был, как помнится, солдатом.
Торгуют еще цветами с бесчисленных лотков. В день Сант Жорди даже
полицейский с розой, правда, без книги - может, книга у него уже есть?
На Пласа дель Рей - кукольный спектакль: целый выводок марионеток с
карикатурными большими носами. Я думал, евреи, нет - кастильцы, мадриленьос:
ленивые, наглые. Шоу идет под хохот.
Мадриленьос тоже не молчат: барселонцы - самодовольные, ограниченные,
скупые; "типичный каталонец" интересуется прежде всего деньгами, а не
духовностью - и в испанском есть такое патриотическое слово.
По случаю праздника возле кафедрала танцуют сардану. Этот танец тоже
ставится в упрек - за его монотонность и расчисленность. Кастильцы говорят,
что каталонцы даже когда танцуют - подсчитывают. Сардана в самом деле не
искрометное зрелище, не фламенко и не севильяна, но в скупости мелодии и
минималистском рисунке ощущаешь древность и подлинность - что сохранилось,
может, как раз потому, что никому неохота было этот танец преобразовывать.
Сардану держали под негласным запретом при кастильском засилии времен
Франко, и диссидентский оттенок есть до сих пор: по крайней мере, старики в
толпе лихо прихлопывают и со значением подпевают.
В знак сопротивления и национального возрождения возводится при желании
все. В Барселоне только недавно перестали переименовывать улицы. Плюс к
истории - лингвистика: как на Украине. Вообще, продолжая цепь аналогий:
соотношение языков и социально-политическое его значение хорошо знакомо по
коллизии "русский - украинский". В городе меняли то каталонские названия
улиц на испанские, то испанские на каталонские, то и вовсе: улицу Марка
Антония переименовали в улицу Марка Аврелия. Никак философы у власти. Это
как в Москве пивной завод Бадаева стал бы пивным заводом Бердяева.
Колоссальный социокультурный фактор тут - футбол, точнее - клуб
"Барселона". В период франкистских репрессий его победы воспринимались
политическими. (И еще - это был и есть самый прямой путь адаптации
иммигрантов из Андалусии и прочих мест: становиться болельщиками "Барсы".)
Так лучшей "русской" командой было киевское "Динамо". Конечно", "Барселоне",
лишь однажды за годы Франко попавшей в финал Кубка европейских чемпионов,
трудно было тягаться в славе с его шестикратным обладателем - мадридским
"Реалом". Но все же в 1939-1975 годах "Барса" восемь раз выигрывала
национальный чемпионат и девять раз - кубок страны. А значит - семнадцать
раз каталонец побеждал кастильца.
Документальный факт: когда умер Франко, в барселонских магазинах
кончилось шампанское.
Но главное, в чем утверждалась Барселона, была ее архитектура,
градостроительство. И, за исключением средневековых кварталов, мало на свете
городов столь гармоничных. Разве что российские - построенные разом по
единому плану: Петербург, Комсомольск-на-Амуре, Минск. Великие и прекрасные
города Европы - Париж, Рим, Лондон - распадаются на отдельные образы и
впечатления. Барселона же - не уступая им в классе - цельна, совершенна и
обтекаема: как яйцо.
Впервые я оказался там в начале 80-х. Наша компания спустилась с
Пиренеев, из Андорры, довольно безобразной маленькой страны, говорящей
по-каталонски. Дикая часть этого государства (государство - тридцать четыре
тысячи населения!) представляет собой горы, покрытые редким лесом и еще
более редкими овцами; цивилизованная - похожа на Брайтон-Бич в субботу: одна
большая шумная торговая улица. На эту улицу съезжаются французы и испанцы за
покупками: какие-то фокусы с пошлиной ведут к невероятной дешевизне.
Запомнились бесчисленные магазины электроники и - без доброго слова все-таки
не обойтись - баснословно дешевый алкоголь. До сих пор стоит перед глазами
коньяк за доллар.
Из такой эклектики, смеси древней патриархальности с самым современным
потребительством, попадаешь в нечто сотворенное будто раз и навсегда. Первое
впечатление подтверждается через годы, на уже ином опыте. Этот город берет в
захват, втягивает, как воронка, как вбирают человека объемы Гауди. Широкие
улицы, округлые площади, бульвары с волнистыми домами невиданного облика -
будто опустились на эту землю одновременно, по мановению одной руки.
Собственно, так почти и есть.
Антонио Гауди оставил по себе восемнадцать сооружений. Все - в Испании,
четырнадцать из них - в Каталонии, из них двенадцать - в Барселоне. Он почти
не покидал свой город и свою провинцию, за пределами страны бывал, кажется,
лишь во Франции и Марокко, отказывался говорить по-испански, идя даже на то,
чтобы объясняться с рабочими через переводчика. Кстати, ударение в его
фамилии - на последнем слоге: каталонский звучит по-французски.
Двенадцать работ на большой город. Не много, но Гауди сфокусировал
стандарты, задал уровень. Определил стиль. В данном случае речь даже не о
стиле арт-нуво (или модерн - в России, или югендштиль - в Германии, или
либерти - в Италии), выдающимся мастером которого был Гауди, а то, что он
показал: дома, парки, церкви можно не строить, а ваять.
Архитектура как скульптура, зодчество как ваяние - вот что такое Гауди.
Плавность, гладкость, обтекаемость, отсутствие прямых линий и острых
углов, яркие цвета и аппликации - все, что характерно для архитектуры
арт-нуво, - Гауди словно одухотворил: его дома не воспринимаются
конструкциями.
Снаружи кажется, что жить там - как Гаврошу в слоне, но внутри вполне
уютно, я бывал. Даже чересчур. В тесный лифт Каса Батло, надивившись на окна
в виде человеческих черепов ("Не влезай - убьет!"), помещаешься, как в
скафандр. В интерьерах Гауди - ощущение собственной угловатости. Только
лежать представляется естественным. Может быть, лежать - это вообще
естественное состояние: растечься и заполнить округлости, особенно если есть
чему растечься.
Сталактитами стекают - а не высятся - дома Гауди. Занятно, что
единственную премию в жизни он получил за самое обычное из своих зданий -
Каса Кальвет: мимо него, во всяком случае, можно пройти не ахнув. С другими
не получается: так на Пассейг де Грасиа, напротив Каса Мила, вечно стоит,
разинув рот, толпа.
Иначе и не взглянешь на эту семиэтажную жилую скалу, будто изъеденную
ветрами и временем, волнами растущую вдоль бульвара и поперечной Карьер де
Провенса. Ни одной прямой линии!
Пока рот раскрыт, торопливо ищешь сравнения: этот дом надо срочно
куда-то занести, классифицировать, найти клеточку в картине мира, иначе
поедет крыша. Крыша Каса Мила - отдельный аттракцион: трубы, вентиляторы,
лестничные выходы - все даже не биоморфное, а антропоморфное. Не то
средневековые рыцари, не то арабские женщины в чадрах, не то звездные воины
из фильмов Лукаса, не то все-таки монахи в капюшонах - что ближе к образу
неистово набожного Гауди. Веет триллером.
Прообраз общего облика Каса Мила обнаруживается: Гауди если не
копировал Монсерратские горы, то сочинял фантазию на их тему. В Монсеррат из
Барселоны выезжаешь ранним утром, неуклонно забираясь все выше. Приезжаешь,
когда все еще в дымке, и перед тобой монастырь как монастырь, где возле
торгуют вкусным творогом и всегда вкусным монастырским медом, а внутри
чудотворная "Черная Мадонна". Но выходишь в совершенно другое место: будто
перемещаешься в иконный фон. Туман сошел, и вокруг оказываются огромные,
причудливо закругленные горы, похожие на толпу сидящих, стоящих, лежащих
вповалку голых - высоких и толстых - людей. Торчат их колени, плечи, головы,
пальцы. Толстяки-нудисты взяли в кольцо монастырские здания, всего час назад
казавшиеся большими, а теперь - избушками в горах.
В двух кварталах от Каса Мила, на углу Карьер Валенсия - цепочка совсем
иных ассоциаций. В отеле "Мажестик" в начале гражданской войны была
штаб-квартира Антонова-Овсеенко, сюда шли приказы из Москвы.
Участие СССР в схватке Республики и Франко, барселонская расправа
коммунистов с анархистами, да и вся эта война в целом - требуют объективного
описания, на которое чем дальше, тем труднее надеяться. Несомненно
правдивая, но написанная по горячим впечатлениям, оруэлловская книга "Памяти
Каталонии" - на удивление хаотична и даже бестолкова, точность и
прозрачность стиля Оруэлла-эссеиста куда-то исчезают. Понятно куда - в
растерянность и отчаяние. Череда предательств и преступлений сбивает с толку
очевидца. А нынешнему историку не перешагнуть через табу. Есть такие
неприкасаемые темы в новейшей истории: запретная из-за болезненного чувства
патриотизма и памяти о миллионах жертв правда о советских партизанах;
священная для европейской интеллигенции, овеянная образом интербригад
(последний раз призыв "возьмемся за руки, друзья" сработал) испанская
трагедия.
Когда в 88-м на окраине Барселоны открывали статую "Давид и Голиаф" - в
память интербригад - мэр поехал на церемонию только после долгих уговоров, а
журналисты были разные, но не местные. Об этом говорить не принято. У города
полно других забот, но никуда не деться от того, что боевое прошлое имеет
прямое отношение к нынешнему облику Барселоны.
Придавленность каталонцев кастильской властью искала и находила выход.
Впервые ученики Бакунина появились здесь еще при его жизни, а в начале
следующего века в полусотнях специальных школ Барселоны тысячам слушателей,
среди которых был Сальвадор Дали, преподавались принципы анархизма. В жуткой
жажде первенства (лучше всех, хуже всех, не важно, лишь бы "мы - всех")
Россия помнит своих бомбистов, но Питеру и Москве далеко до Каталонии. В
1919-1923 годах здесь было 700 политических терактов - то есть практически
каждый второй день в течение четырех лет. Анархисты любили это делать в
театрах, лучше в оперных - и тут форма исчерпывает содержание.
Радикальность барселонцев проявилась в анархизме низов так же, как в
модернизме верхов. И те и другие перекраивали мир, стремясь к прекрасному и
новому - одни за деньги, другие за так. Ломать не строить, но все же деньги
- как вообще в истории - победили. Революции остались в учебниках, здания -
на улицах.
В те же годы, когда в Барселоне бакунинские кружки объясняли порочность
государства, местные богачи - новые каталонские - утирали нос государству
(читай - Кастилии), перестраивая город с невиданным размахом. Двести
километров новых улиц, стройно размеченных на кварталы по сто тринадцать
метров в длину. Названия главных магистралей пришли с чертежа: Авенида
Параллель, Авенида Диагональ. Должно быть, барселонские школьники успевают
по геометрии.
Кварталы этой Барселоны - со срезанными углами. Сначала кажется, что
таково остроумное изобретение для удобства парковки, но это придумано за
полвека до века автомобильного. Барселонская тяга к отсеканию углов
оказалась провидческой: перекресток вмещает на треть больше машин, чем в
других городах.
В новых кварталах заурядные дома чередуются со зданиями, украшенными
цветным стеклом, пестрой плиткой, гнутым железом, орнаментом из ландышей и
нимф. Тут развернулись предшественники, современники, последователи Гауди.
Около тысячи зданий арт-нуво и его извивов в Барселоне, полтораста из
них - экскурсионных. В сотнях лавок - интерьеры арт-нуво, в которых
замечательно выглядят платья, книги, свисающие окорока. Сам термин, кстати,
не искусствоведческий, а торговый - от названия магазина Maison de l'art
nouveau.
Арт-нуво - нуво-риши. Каталония была богата на стыке веков, и
меценатство здесь считалось патриотичным. Морозов и Щукин скупали Матисса, а
патрон Гауди, разбогатевший в Америке, ставший бароном, потом графом,
обожатель Вагнера, Эусебио Гуэль давал заработать своим. Гуэлей помельче
было множество, и огромные деньги уходили на диковинные замыслы художников
(чем в Испании после церковных заказов Эль Греко вряд ли удивишь).
Взрывы, газы, трупы Первой мировой поставили под сомнение гармоничную
плавность арт-нуво. В 20-е можно говорить о его полном упадке, и
парадоксалист Дали защищал стиль как "исключительно творческий дурной вкус"
- как раз в это время они с Бунюэлем изысканно резали бритвой глаз в фильме
"Андалусский пес". А Бунюэль в мемуарах пишет об отцовском доме,
обставленном и украшенном "в стиле эпохи, который сегодня именуется "дурным
вкусом" в истории искусства и самым известным представителем которого в
Испании был каталонец Гауди".
Возрождение арт-нуво началось в 60-е - как реакция на функциональную
прямоугольность 50-х (которая в нашем отечестве появилась на десятилетие
позже: как и все в СССР, перемены в архитектуре соотносились с фактами
биографии Сталина). К тому же психоделика контркультуры, по определению
биоморфная, вписалась в изгибы арт-нуво, "дети цветов" - в цветочный
орнамент.
Барселона пришла к этой моде полностью готовой. Ее облик сложился к
началу века и теперь уже неизменен. То есть что-то произошло: например,
главная улица - очаровательный променад Рамблас, где торгуют цветами,
картинами и певчими птицами, - упирается в Пласа Каталунья, уставленную
уродливыми коробками банков. Но ничего кардинального не случилось: Барселона
успела обновиться до вмешательства XX века. Я видел план перестройки города
по проекту Корбюзье. Ему, к счастью, не дали изуродовать Париж в 20-е;
Барселону в 30-е выручила гражданская война - вот, наверное, ее единственный
плюс; но до Марселя он все-таки в 50-е добрался. "У Корбюзье то общее с
Люфтваффе, / что оба потрудились от души / над переменой облика Европы. /
Что позабудут в ярости циклопы, / то трезво завершат карандаши" (Бродский).
Другой конец Рамблас подходит к морю, увенчиваясь 50-метровой статуей
Колумба, - вечная ирония: именно с открытием Америки Барселона стала терять
свой портовый статус, уступив заморскую торговлю Севилье и Кадису.
Зато историческая справедливость в том, что море здесь не вписано в
город - как обычно не вписаны реки в англоязычные города. Этому стоило бы
посвятить отдельное эссе, а еще лучше, чтобы кто-то другой занялся
исследованием - как сосуществуют города с реками, на которых стоят.
Окажется, что Вислу можно никогда не увидать в Варшаве, а Прага немыслима
без Влтавы. Сена органично вплетена в Париж, Арно - во Флоренцию, Тибр - в
Рим, но Темза в Лондоне, или Гудзон в Нью-Йорке, или Миссисипи в Новом
Орлеане - живут сами по себе.
Барселона все более отчуждается от моря. Впервые приехав сюда, я сразу
попал в Барселонету - припортовый район, который сейчас сильно преобразился.
Тогда прямо у козловых кранов начинался пляж, а на нем - десятки кабачков,
где к концу обеда кресло под тобой уходило в песок, где я узнал, что такое
сарсуэла и паэлья марискада, и выучил первые каталонские слова: названия
морских тварей, входящих в эти блюда. Сейчас здесь нечто помпезное, дорогое,
невкусное, урбанистическое.
Прелесть Барселоны - как раз в том, что ее дома притворяются
не-городом. "В природе нет прямых линий", "природа не бывает одноцветной", -
любил повторять Гауди. Оттого у него все так плавно и пестро - весенний
ландшафт, что ли, в котором лишь угадывается жесткая готическая основа.
В Барселоне, переживавшей тяжелый упадок с XV по XIX век, не играли
важной роли ни ренессанс, ни барокко, и каталонские архитекторы естественным
путем обратились к готике. Двадцатишестилетний Гауди ездил за Пиренеи
смотреть, как французы восстанавливают Каркасон. Но там - именно
реставрация: по Каркасону ходишь, будто попал под обложку Шарля Перро. Там и
магазины под стать - сплошь сувениры и баловство, за штанами или телевизором
надо ехать в новые районы на автобусе, и даже странно, что в этом кукольном
городе подают настоящую еду. Деньги берут точно настоящие.
Не оттуда ли вынес Гауди непреходящее до глубокой старости ребячество,
которое радует, но и пугает и настораживает. Как младенческие коллажи
дадаистов, как детские стихи Хармса, как веселенькие рисунки Дюбуффе.
Плавность форм и яркость красок - в этом перекликаются сюрреалисты с Гауди.
Такова крыша Дворца Гуэль - игровая площадка: радостная майолика и
печные трубы, как дымковская игрушка. Во дворце сейчас школа драматического
искусства, можно себе представить, какие драмы разыгрываются в таких
декорациях.
Одна из главных достопримечательностей Барселоны - созданный Гауди на
деньги все того же патрона - Парк Гуэль. Павильоны в виде холмов, гроты и
пещеры, фигуры диковинных нестрашных монстров, каменные пальмы. Целый лес
колонн, где бетонные деревья стоят, как пьяная компания, и начинает
кружиться голова, а выпивши, точно заблудишься - нарушается вся идея
детского садика, где так хорошо было вечерами разливать в беседках и
песочницах. Длинная волна одной вьющейся на сотни метров скамьи с мозаикой
из разноцветного битого стекла, абсолютно разная в разное время дня и при
смене погоды.
"Архитектура, - говорил Гауди, - есть распределение света". Тезис, с
одной стороны, чисто профессиональный и потому парадоксальный для профана
(как дефиниция моста - "сооружение для пропуска воды"). С другой стороны -
совершенно религиозная мысль о том, что человеку дано лишь выносить
плоскости и объемы на божий свет.
Все, что делал Гауди, так или иначе окрашено его глубокой набожностью.
Даже экологический принцип использования отходов - на украшение шли битые
бутылки, каменная крошка, осколки керамики: в природе лишнего не бывает.
Образ жизни - аскет, едва ли не оборванец, вегетарианец, постник.
Правда, отказ от мяса и долгие одинокие прогулки ему прописали врачи еще в
ранней юности. (Так - и так тоже - рациональная наука подталкивает ко
всяческой трансцендентности.) Был короткий период общепринятой
респектабельности - когда в тридцать один год Гауди возглавил строительство
собора Саграда Фамилия, Святого Семейства: стал прилично одеваться, сидеть в
кафе, ходить в театр. Но недолго. К концу Великого поста он почти совершенно
отказывался от еды и в эти дни не мог даже ходить на работу. Как-то к нему
пришли и застали короля арт-нуво прикрытым старым пальто под свисающими со
стен обоями.
О странностях его - множество свидетельств. Известно, что Гауди не
любил людей в очках. Что это? Неприязнь к наглядному наглому исправлению
Божьего промысла о человеке?
В 1906-м Гауди поселился в павильоне Парка Гуэль. Кельи, уставленные
диковинной мебелью его собственной конструкции, - жилье не просто
отшельника, но отшельника-эстета. Отсюда этому женоненавистнику легко было
спугивать парочки в своем Парке Гуэль. Может, поэтому он и устроил там
гигантскую - но одну! - скамейку. На такой уж точно - какие вздохи.
Возле Парка Гуэль - психиатрическая больница, на здешнем жаргоне -
Cottolenge, что-то вроде дурдома. Дурдом предельно рационален, с прямыми
линиями и углами, что создает чудный фон для закругленного безумия Гауди.
Барселона пустила в свет еще одного художника-смельчака. В этом городе
Миро выглядит комментарием к Гауди: следующий шаг от жизнеподобных форм к
пятнам с намеком на жизнь. Миро сделал постер футбольной команды
"Барселона", а главное - рекламу банков. Миро повсюду. И это - триумф
элитарного искусства, заставившего признать себя массовым. Так разошелся по
обоям Матисс, а Вивальди - по приемным дантистов. Миро перебрался на шарфы и
кружки - и сделался своим. Гауди остался штучным - и странным. Или -
детским.
Его здания беспокоят - восхищая или раздражая. Особенно - одно из самых
загадочных сооружений в мире: собор Саграда Фамилия, над которым Гауди
работал 43 года. Фирменный знак Барселоны. Загадка этого шедевра - в
незавершенности.
Мало того, что Гауди начал его строить в 1883 году и не закончил к
своей смерти в 1926, но он не достроен и сейчас. Между первым и последним
моими посещениями Барселоны прошло полтора десятка лет. Внутри Святого
Семейства возник музейчик, добавился еще один сувенирный ларек, воздвигся
нарядный алый механизм строительного назначения, разрослись канареечные
леса, в соседнем сквере раскинулся луна-парк. Люди в нарядных касках все
время стучат, рядом со шпилями торчат стрелы кранов, на голову вдруг
сыплется известка. Никаких архитектурных изменений я не заметил.
Все правильно: полное название церкви - Искупительный храм Святого
Семейства. В самой идее - незаконченность; так жизнь - нескончаемое
паломничество. Финиш - смерть. Пока строится храм, Барселона искупает грехи.
Конечно, Фрейд в два счета объяснил бы нежелание своего обходившегося
без женщин ровесника заканчивать каменные фаллосы: как объясняется
фрейдистской доктриной монашеское погружение в молитву, ведущую - но в
принципе не приводящую! - к совершенству.
По замыслу Саграда Фамилия должна быть вдвое больше Сан-Марко, на
двадцать метров выше Святого Петра. Может, и будет. Кажется, для Гауди это в
самом деле было не важно. Если хоть как-то верна банальность "архитектура -
застывшая музыка", то его собор - застывший джаз. Аранжировка, обыгрыш,
развитие мелодии, фантазия на тему готики. Он строил не по чертежам, а по
эскизам и макетам, которые наскоро делал тут же, импровизируя прямо на
строительной площадке.
Поэтому, когда в 36-м анархисты, расстрелявшие тем летом в Каталонии
десятки священников и разгромившие десятки церквей, сожгли мастерские Гауди,
- это остановило строительство на двадцать лет. Складывались по кусочкам
наброски, оставшиеся у помощников, разыскивались фотографии макетов.
Из двенадцати задуманных башен со шпилями в виде разноцветных
епископских митр при жизни архитектора воздвиглись только три. Один епископ
спросил Гауди, почему он так беспокоится об отделке шпилей, ведь никто не
увидит их. "Монсеньор, - ответил Гауди, - их будут разглядывать ангелы".
Его ангелы - особые: без крыльев. Неожиданное рацио истового католика:
Гауди считал, что на канонических ангельских крыльях не взлететь.
Есть в теологии раздел "аэродинамика"?
Саграда Фамилия густо населена: прирожденный скульптор, Гауди разместил
на порталах и стенах множество фигур. Для них позировали непрофессиональные
натурщики: Христа Гауди лепил с 33-летнего рабочего, смотритель стал Иудой,
пастух - Пилатом, внук знакомого - Младенцем Иисусом, уличный бродяга -
царем Соломоном, римским солдатом - бармен из Таррагоны с шестью пальцами на
ноге, в чем любой турист может убедиться. Полно животных: зверей, птиц,
насекомых. Улитки - в точности как в ресторане "Лос Караколес" на Карьер
Эскудельерос (уже музыка), где водная нечисть представлена в полном
великолепии. Караколес - это и есть морские улитки в чесночно-петрушечном
соусе. Впрочем, Гауди этого отступления не понял бы.
В последние годы он жил на стройке Саграда Фамилия. Тут же съедал что
попало, до шести-семи работал, потом шел пешком по заведенному пути (я
прошел: это добрый час для старика) - пересекая Диагональ, по Пассейг де
Сант-Жоан, сворачивая в Баррио Готико. Минуя кафедрал - в маленькую церковь
Сант-Фелип Нери, на вечернюю службу.
Маршрут был нарушен лишь однажды: 7 июня 1926 года 74-летнего Гауди
сбил трамвай на углу Карьер Байлен и Гран-Виа-де-лес-Кортс-Каталанес
(топография - уже эпитафия). Он бы выжил, но таксисты долго отказывались
подбирать дурно одетого бродягу. Гауди не любил фотографироваться, а
телевидение еще не изобрели. Были времена, когда знаменитость могли не знать
в лицо, и величайший барселонец умер через три дня в больнице Санта-Крус,
оставив по себе два памятника - незавершаемый храм и совершенный город.
Но вот что странно, что осознаешь лишь погодя: слишком большое
природоподобие в больших количествах - смущает. И город Малевича - Нью-Йорк
- кажется "нормальнее". Нельзя слишком одушевлять неодушевленное. Тут
Кастилией.
Барселонцам нравилось считать себя ближе к Европе, чем к Кастилии,
нравилось называть себя "северным городом", хотя на своем 41-м градусе они
южнее Вальядолида или Бургоса. Было время, когда Барселона уходила в отрыв,
разбогатев во второй половине XIX века, дав толчок многообразным
художественным талантам. Многие из тех, кем славна Испания XX столетия,
пришли отсюда - кроме писателей, разумеется: им неоткуда было взяться, коль
литературный каталонский только-только возродился. Но остальные имена у всех
в памяти: Гауди, Миро, Дали, Пикассо, Касальс. Барселона уходила в отрыв, но
не ушла, осталась провинцией - пышной, претенциозной, богатой, - но
провинцией. Был еще взлет после смерти Франко, и в конце 70-х - начале 80-х
за артистической карьерой испанец ехал в Барселону, но сейчас, как и за всем
прочим, - в Мадрид.
Комплекс обиды и неполноценности силен, однако по-настоящему не
плодотворен. На нем возможны взлеты, но долговечен лишь позитивный пафос. С
тех пор как полтысячи лет назад двор покинул этот город, чтобы осесть в
Мадриде, - возник образ Барселоны-"вдовы". Имперская столица лишилась
имперской судьбы. Остальное мы знаем по грустному примеру
Ленинграда-Петербурга.
Барселона продолжает настаивать на своей культурной исключительности -
иногда забавно. Я попал на местный праздник покровителя города - св.
Георгия, по-здешнему Сант Жорди. Всюду драконы - город похож на
"Джурасик-парк", а на ратушной площади - главный дракон с человеческим
лицом, как пражский социализм. Но почему-то в этот день - повсеместная
интеллигентная торговля книгами, хотя Жорди был, как помнится, солдатом.
Торгуют еще цветами с бесчисленных лотков. В день Сант Жорди даже
полицейский с розой, правда, без книги - может, книга у него уже есть?
На Пласа дель Рей - кукольный спектакль: целый выводок марионеток с
карикатурными большими носами. Я думал, евреи, нет - кастильцы, мадриленьос:
ленивые, наглые. Шоу идет под хохот.
Мадриленьос тоже не молчат: барселонцы - самодовольные, ограниченные,
скупые; "типичный каталонец" интересуется прежде всего деньгами, а не
духовностью - и в испанском есть такое патриотическое слово.
По случаю праздника возле кафедрала танцуют сардану. Этот танец тоже
ставится в упрек - за его монотонность и расчисленность. Кастильцы говорят,
что каталонцы даже когда танцуют - подсчитывают. Сардана в самом деле не
искрометное зрелище, не фламенко и не севильяна, но в скупости мелодии и
минималистском рисунке ощущаешь древность и подлинность - что сохранилось,
может, как раз потому, что никому неохота было этот танец преобразовывать.
Сардану держали под негласным запретом при кастильском засилии времен
Франко, и диссидентский оттенок есть до сих пор: по крайней мере, старики в
толпе лихо прихлопывают и со значением подпевают.
В знак сопротивления и национального возрождения возводится при желании
все. В Барселоне только недавно перестали переименовывать улицы. Плюс к
истории - лингвистика: как на Украине. Вообще, продолжая цепь аналогий:
соотношение языков и социально-политическое его значение хорошо знакомо по
коллизии "русский - украинский". В городе меняли то каталонские названия
улиц на испанские, то испанские на каталонские, то и вовсе: улицу Марка
Антония переименовали в улицу Марка Аврелия. Никак философы у власти. Это
как в Москве пивной завод Бадаева стал бы пивным заводом Бердяева.
Колоссальный социокультурный фактор тут - футбол, точнее - клуб
"Барселона". В период франкистских репрессий его победы воспринимались
политическими. (И еще - это был и есть самый прямой путь адаптации
иммигрантов из Андалусии и прочих мест: становиться болельщиками "Барсы".)
Так лучшей "русской" командой было киевское "Динамо". Конечно", "Барселоне",
лишь однажды за годы Франко попавшей в финал Кубка европейских чемпионов,
трудно было тягаться в славе с его шестикратным обладателем - мадридским
"Реалом". Но все же в 1939-1975 годах "Барса" восемь раз выигрывала
национальный чемпионат и девять раз - кубок страны. А значит - семнадцать
раз каталонец побеждал кастильца.
Документальный факт: когда умер Франко, в барселонских магазинах
кончилось шампанское.
Но главное, в чем утверждалась Барселона, была ее архитектура,
градостроительство. И, за исключением средневековых кварталов, мало на свете
городов столь гармоничных. Разве что российские - построенные разом по
единому плану: Петербург, Комсомольск-на-Амуре, Минск. Великие и прекрасные
города Европы - Париж, Рим, Лондон - распадаются на отдельные образы и
впечатления. Барселона же - не уступая им в классе - цельна, совершенна и
обтекаема: как яйцо.
Впервые я оказался там в начале 80-х. Наша компания спустилась с
Пиренеев, из Андорры, довольно безобразной маленькой страны, говорящей
по-каталонски. Дикая часть этого государства (государство - тридцать четыре
тысячи населения!) представляет собой горы, покрытые редким лесом и еще
более редкими овцами; цивилизованная - похожа на Брайтон-Бич в субботу: одна
большая шумная торговая улица. На эту улицу съезжаются французы и испанцы за
покупками: какие-то фокусы с пошлиной ведут к невероятной дешевизне.
Запомнились бесчисленные магазины электроники и - без доброго слова все-таки
не обойтись - баснословно дешевый алкоголь. До сих пор стоит перед глазами
коньяк за доллар.
Из такой эклектики, смеси древней патриархальности с самым современным
потребительством, попадаешь в нечто сотворенное будто раз и навсегда. Первое
впечатление подтверждается через годы, на уже ином опыте. Этот город берет в
захват, втягивает, как воронка, как вбирают человека объемы Гауди. Широкие
улицы, округлые площади, бульвары с волнистыми домами невиданного облика -
будто опустились на эту землю одновременно, по мановению одной руки.
Собственно, так почти и есть.
Антонио Гауди оставил по себе восемнадцать сооружений. Все - в Испании,
четырнадцать из них - в Каталонии, из них двенадцать - в Барселоне. Он почти
не покидал свой город и свою провинцию, за пределами страны бывал, кажется,
лишь во Франции и Марокко, отказывался говорить по-испански, идя даже на то,
чтобы объясняться с рабочими через переводчика. Кстати, ударение в его
фамилии - на последнем слоге: каталонский звучит по-французски.
Двенадцать работ на большой город. Не много, но Гауди сфокусировал
стандарты, задал уровень. Определил стиль. В данном случае речь даже не о
стиле арт-нуво (или модерн - в России, или югендштиль - в Германии, или
либерти - в Италии), выдающимся мастером которого был Гауди, а то, что он
показал: дома, парки, церкви можно не строить, а ваять.
Архитектура как скульптура, зодчество как ваяние - вот что такое Гауди.
Плавность, гладкость, обтекаемость, отсутствие прямых линий и острых
углов, яркие цвета и аппликации - все, что характерно для архитектуры
арт-нуво, - Гауди словно одухотворил: его дома не воспринимаются
конструкциями.
Снаружи кажется, что жить там - как Гаврошу в слоне, но внутри вполне
уютно, я бывал. Даже чересчур. В тесный лифт Каса Батло, надивившись на окна
в виде человеческих черепов ("Не влезай - убьет!"), помещаешься, как в
скафандр. В интерьерах Гауди - ощущение собственной угловатости. Только
лежать представляется естественным. Может быть, лежать - это вообще
естественное состояние: растечься и заполнить округлости, особенно если есть
чему растечься.
Сталактитами стекают - а не высятся - дома Гауди. Занятно, что
единственную премию в жизни он получил за самое обычное из своих зданий -
Каса Кальвет: мимо него, во всяком случае, можно пройти не ахнув. С другими
не получается: так на Пассейг де Грасиа, напротив Каса Мила, вечно стоит,
разинув рот, толпа.
Иначе и не взглянешь на эту семиэтажную жилую скалу, будто изъеденную
ветрами и временем, волнами растущую вдоль бульвара и поперечной Карьер де
Провенса. Ни одной прямой линии!
Пока рот раскрыт, торопливо ищешь сравнения: этот дом надо срочно
куда-то занести, классифицировать, найти клеточку в картине мира, иначе
поедет крыша. Крыша Каса Мила - отдельный аттракцион: трубы, вентиляторы,
лестничные выходы - все даже не биоморфное, а антропоморфное. Не то
средневековые рыцари, не то арабские женщины в чадрах, не то звездные воины
из фильмов Лукаса, не то все-таки монахи в капюшонах - что ближе к образу
неистово набожного Гауди. Веет триллером.
Прообраз общего облика Каса Мила обнаруживается: Гауди если не
копировал Монсерратские горы, то сочинял фантазию на их тему. В Монсеррат из
Барселоны выезжаешь ранним утром, неуклонно забираясь все выше. Приезжаешь,
когда все еще в дымке, и перед тобой монастырь как монастырь, где возле
торгуют вкусным творогом и всегда вкусным монастырским медом, а внутри
чудотворная "Черная Мадонна". Но выходишь в совершенно другое место: будто
перемещаешься в иконный фон. Туман сошел, и вокруг оказываются огромные,
причудливо закругленные горы, похожие на толпу сидящих, стоящих, лежащих
вповалку голых - высоких и толстых - людей. Торчат их колени, плечи, головы,
пальцы. Толстяки-нудисты взяли в кольцо монастырские здания, всего час назад
казавшиеся большими, а теперь - избушками в горах.
В двух кварталах от Каса Мила, на углу Карьер Валенсия - цепочка совсем
иных ассоциаций. В отеле "Мажестик" в начале гражданской войны была
штаб-квартира Антонова-Овсеенко, сюда шли приказы из Москвы.
Участие СССР в схватке Республики и Франко, барселонская расправа
коммунистов с анархистами, да и вся эта война в целом - требуют объективного
описания, на которое чем дальше, тем труднее надеяться. Несомненно
правдивая, но написанная по горячим впечатлениям, оруэлловская книга "Памяти
Каталонии" - на удивление хаотична и даже бестолкова, точность и
прозрачность стиля Оруэлла-эссеиста куда-то исчезают. Понятно куда - в
растерянность и отчаяние. Череда предательств и преступлений сбивает с толку
очевидца. А нынешнему историку не перешагнуть через табу. Есть такие
неприкасаемые темы в новейшей истории: запретная из-за болезненного чувства
патриотизма и памяти о миллионах жертв правда о советских партизанах;
священная для европейской интеллигенции, овеянная образом интербригад
(последний раз призыв "возьмемся за руки, друзья" сработал) испанская
трагедия.
Когда в 88-м на окраине Барселоны открывали статую "Давид и Голиаф" - в
память интербригад - мэр поехал на церемонию только после долгих уговоров, а
журналисты были разные, но не местные. Об этом говорить не принято. У города
полно других забот, но никуда не деться от того, что боевое прошлое имеет
прямое отношение к нынешнему облику Барселоны.
Придавленность каталонцев кастильской властью искала и находила выход.
Впервые ученики Бакунина появились здесь еще при его жизни, а в начале
следующего века в полусотнях специальных школ Барселоны тысячам слушателей,
среди которых был Сальвадор Дали, преподавались принципы анархизма. В жуткой
жажде первенства (лучше всех, хуже всех, не важно, лишь бы "мы - всех")
Россия помнит своих бомбистов, но Питеру и Москве далеко до Каталонии. В
1919-1923 годах здесь было 700 политических терактов - то есть практически
каждый второй день в течение четырех лет. Анархисты любили это делать в
театрах, лучше в оперных - и тут форма исчерпывает содержание.
Радикальность барселонцев проявилась в анархизме низов так же, как в
модернизме верхов. И те и другие перекраивали мир, стремясь к прекрасному и
новому - одни за деньги, другие за так. Ломать не строить, но все же деньги
- как вообще в истории - победили. Революции остались в учебниках, здания -
на улицах.
В те же годы, когда в Барселоне бакунинские кружки объясняли порочность
государства, местные богачи - новые каталонские - утирали нос государству
(читай - Кастилии), перестраивая город с невиданным размахом. Двести
километров новых улиц, стройно размеченных на кварталы по сто тринадцать
метров в длину. Названия главных магистралей пришли с чертежа: Авенида
Параллель, Авенида Диагональ. Должно быть, барселонские школьники успевают
по геометрии.
Кварталы этой Барселоны - со срезанными углами. Сначала кажется, что
таково остроумное изобретение для удобства парковки, но это придумано за
полвека до века автомобильного. Барселонская тяга к отсеканию углов
оказалась провидческой: перекресток вмещает на треть больше машин, чем в
других городах.
В новых кварталах заурядные дома чередуются со зданиями, украшенными
цветным стеклом, пестрой плиткой, гнутым железом, орнаментом из ландышей и
нимф. Тут развернулись предшественники, современники, последователи Гауди.
Около тысячи зданий арт-нуво и его извивов в Барселоне, полтораста из
них - экскурсионных. В сотнях лавок - интерьеры арт-нуво, в которых
замечательно выглядят платья, книги, свисающие окорока. Сам термин, кстати,
не искусствоведческий, а торговый - от названия магазина Maison de l'art
nouveau.
Арт-нуво - нуво-риши. Каталония была богата на стыке веков, и
меценатство здесь считалось патриотичным. Морозов и Щукин скупали Матисса, а
патрон Гауди, разбогатевший в Америке, ставший бароном, потом графом,
обожатель Вагнера, Эусебио Гуэль давал заработать своим. Гуэлей помельче
было множество, и огромные деньги уходили на диковинные замыслы художников
(чем в Испании после церковных заказов Эль Греко вряд ли удивишь).
Взрывы, газы, трупы Первой мировой поставили под сомнение гармоничную
плавность арт-нуво. В 20-е можно говорить о его полном упадке, и
парадоксалист Дали защищал стиль как "исключительно творческий дурной вкус"
- как раз в это время они с Бунюэлем изысканно резали бритвой глаз в фильме
"Андалусский пес". А Бунюэль в мемуарах пишет об отцовском доме,
обставленном и украшенном "в стиле эпохи, который сегодня именуется "дурным
вкусом" в истории искусства и самым известным представителем которого в
Испании был каталонец Гауди".
Возрождение арт-нуво началось в 60-е - как реакция на функциональную
прямоугольность 50-х (которая в нашем отечестве появилась на десятилетие
позже: как и все в СССР, перемены в архитектуре соотносились с фактами
биографии Сталина). К тому же психоделика контркультуры, по определению
биоморфная, вписалась в изгибы арт-нуво, "дети цветов" - в цветочный
орнамент.
Барселона пришла к этой моде полностью готовой. Ее облик сложился к
началу века и теперь уже неизменен. То есть что-то произошло: например,
главная улица - очаровательный променад Рамблас, где торгуют цветами,
картинами и певчими птицами, - упирается в Пласа Каталунья, уставленную
уродливыми коробками банков. Но ничего кардинального не случилось: Барселона
успела обновиться до вмешательства XX века. Я видел план перестройки города
по проекту Корбюзье. Ему, к счастью, не дали изуродовать Париж в 20-е;
Барселону в 30-е выручила гражданская война - вот, наверное, ее единственный
плюс; но до Марселя он все-таки в 50-е добрался. "У Корбюзье то общее с
Люфтваффе, / что оба потрудились от души / над переменой облика Европы. /
Что позабудут в ярости циклопы, / то трезво завершат карандаши" (Бродский).
Другой конец Рамблас подходит к морю, увенчиваясь 50-метровой статуей
Колумба, - вечная ирония: именно с открытием Америки Барселона стала терять
свой портовый статус, уступив заморскую торговлю Севилье и Кадису.
Зато историческая справедливость в том, что море здесь не вписано в
город - как обычно не вписаны реки в англоязычные города. Этому стоило бы
посвятить отдельное эссе, а еще лучше, чтобы кто-то другой занялся
исследованием - как сосуществуют города с реками, на которых стоят.
Окажется, что Вислу можно никогда не увидать в Варшаве, а Прага немыслима
без Влтавы. Сена органично вплетена в Париж, Арно - во Флоренцию, Тибр - в
Рим, но Темза в Лондоне, или Гудзон в Нью-Йорке, или Миссисипи в Новом
Орлеане - живут сами по себе.
Барселона все более отчуждается от моря. Впервые приехав сюда, я сразу
попал в Барселонету - припортовый район, который сейчас сильно преобразился.
Тогда прямо у козловых кранов начинался пляж, а на нем - десятки кабачков,
где к концу обеда кресло под тобой уходило в песок, где я узнал, что такое
сарсуэла и паэлья марискада, и выучил первые каталонские слова: названия
морских тварей, входящих в эти блюда. Сейчас здесь нечто помпезное, дорогое,
невкусное, урбанистическое.
Прелесть Барселоны - как раз в том, что ее дома притворяются
не-городом. "В природе нет прямых линий", "природа не бывает одноцветной", -
любил повторять Гауди. Оттого у него все так плавно и пестро - весенний
ландшафт, что ли, в котором лишь угадывается жесткая готическая основа.
В Барселоне, переживавшей тяжелый упадок с XV по XIX век, не играли
важной роли ни ренессанс, ни барокко, и каталонские архитекторы естественным
путем обратились к готике. Двадцатишестилетний Гауди ездил за Пиренеи
смотреть, как французы восстанавливают Каркасон. Но там - именно
реставрация: по Каркасону ходишь, будто попал под обложку Шарля Перро. Там и
магазины под стать - сплошь сувениры и баловство, за штанами или телевизором
надо ехать в новые районы на автобусе, и даже странно, что в этом кукольном
городе подают настоящую еду. Деньги берут точно настоящие.
Не оттуда ли вынес Гауди непреходящее до глубокой старости ребячество,
которое радует, но и пугает и настораживает. Как младенческие коллажи
дадаистов, как детские стихи Хармса, как веселенькие рисунки Дюбуффе.
Плавность форм и яркость красок - в этом перекликаются сюрреалисты с Гауди.
Такова крыша Дворца Гуэль - игровая площадка: радостная майолика и
печные трубы, как дымковская игрушка. Во дворце сейчас школа драматического
искусства, можно себе представить, какие драмы разыгрываются в таких
декорациях.
Одна из главных достопримечательностей Барселоны - созданный Гауди на
деньги все того же патрона - Парк Гуэль. Павильоны в виде холмов, гроты и
пещеры, фигуры диковинных нестрашных монстров, каменные пальмы. Целый лес
колонн, где бетонные деревья стоят, как пьяная компания, и начинает
кружиться голова, а выпивши, точно заблудишься - нарушается вся идея
детского садика, где так хорошо было вечерами разливать в беседках и
песочницах. Длинная волна одной вьющейся на сотни метров скамьи с мозаикой
из разноцветного битого стекла, абсолютно разная в разное время дня и при
смене погоды.
"Архитектура, - говорил Гауди, - есть распределение света". Тезис, с
одной стороны, чисто профессиональный и потому парадоксальный для профана
(как дефиниция моста - "сооружение для пропуска воды"). С другой стороны -
совершенно религиозная мысль о том, что человеку дано лишь выносить
плоскости и объемы на божий свет.
Все, что делал Гауди, так или иначе окрашено его глубокой набожностью.
Даже экологический принцип использования отходов - на украшение шли битые
бутылки, каменная крошка, осколки керамики: в природе лишнего не бывает.
Образ жизни - аскет, едва ли не оборванец, вегетарианец, постник.
Правда, отказ от мяса и долгие одинокие прогулки ему прописали врачи еще в
ранней юности. (Так - и так тоже - рациональная наука подталкивает ко
всяческой трансцендентности.) Был короткий период общепринятой
респектабельности - когда в тридцать один год Гауди возглавил строительство
собора Саграда Фамилия, Святого Семейства: стал прилично одеваться, сидеть в
кафе, ходить в театр. Но недолго. К концу Великого поста он почти совершенно
отказывался от еды и в эти дни не мог даже ходить на работу. Как-то к нему
пришли и застали короля арт-нуво прикрытым старым пальто под свисающими со
стен обоями.
О странностях его - множество свидетельств. Известно, что Гауди не
любил людей в очках. Что это? Неприязнь к наглядному наглому исправлению
Божьего промысла о человеке?
В 1906-м Гауди поселился в павильоне Парка Гуэль. Кельи, уставленные
диковинной мебелью его собственной конструкции, - жилье не просто
отшельника, но отшельника-эстета. Отсюда этому женоненавистнику легко было
спугивать парочки в своем Парке Гуэль. Может, поэтому он и устроил там
гигантскую - но одну! - скамейку. На такой уж точно - какие вздохи.
Возле Парка Гуэль - психиатрическая больница, на здешнем жаргоне -
Cottolenge, что-то вроде дурдома. Дурдом предельно рационален, с прямыми
линиями и углами, что создает чудный фон для закругленного безумия Гауди.
Барселона пустила в свет еще одного художника-смельчака. В этом городе
Миро выглядит комментарием к Гауди: следующий шаг от жизнеподобных форм к
пятнам с намеком на жизнь. Миро сделал постер футбольной команды
"Барселона", а главное - рекламу банков. Миро повсюду. И это - триумф
элитарного искусства, заставившего признать себя массовым. Так разошелся по
обоям Матисс, а Вивальди - по приемным дантистов. Миро перебрался на шарфы и
кружки - и сделался своим. Гауди остался штучным - и странным. Или -
детским.
Его здания беспокоят - восхищая или раздражая. Особенно - одно из самых
загадочных сооружений в мире: собор Саграда Фамилия, над которым Гауди
работал 43 года. Фирменный знак Барселоны. Загадка этого шедевра - в
незавершенности.
Мало того, что Гауди начал его строить в 1883 году и не закончил к
своей смерти в 1926, но он не достроен и сейчас. Между первым и последним
моими посещениями Барселоны прошло полтора десятка лет. Внутри Святого
Семейства возник музейчик, добавился еще один сувенирный ларек, воздвигся
нарядный алый механизм строительного назначения, разрослись канареечные
леса, в соседнем сквере раскинулся луна-парк. Люди в нарядных касках все
время стучат, рядом со шпилями торчат стрелы кранов, на голову вдруг
сыплется известка. Никаких архитектурных изменений я не заметил.
Все правильно: полное название церкви - Искупительный храм Святого
Семейства. В самой идее - незаконченность; так жизнь - нескончаемое
паломничество. Финиш - смерть. Пока строится храм, Барселона искупает грехи.
Конечно, Фрейд в два счета объяснил бы нежелание своего обходившегося
без женщин ровесника заканчивать каменные фаллосы: как объясняется
фрейдистской доктриной монашеское погружение в молитву, ведущую - но в
принципе не приводящую! - к совершенству.
По замыслу Саграда Фамилия должна быть вдвое больше Сан-Марко, на
двадцать метров выше Святого Петра. Может, и будет. Кажется, для Гауди это в
самом деле было не важно. Если хоть как-то верна банальность "архитектура -
застывшая музыка", то его собор - застывший джаз. Аранжировка, обыгрыш,
развитие мелодии, фантазия на тему готики. Он строил не по чертежам, а по
эскизам и макетам, которые наскоро делал тут же, импровизируя прямо на
строительной площадке.
Поэтому, когда в 36-м анархисты, расстрелявшие тем летом в Каталонии
десятки священников и разгромившие десятки церквей, сожгли мастерские Гауди,
- это остановило строительство на двадцать лет. Складывались по кусочкам
наброски, оставшиеся у помощников, разыскивались фотографии макетов.
Из двенадцати задуманных башен со шпилями в виде разноцветных
епископских митр при жизни архитектора воздвиглись только три. Один епископ
спросил Гауди, почему он так беспокоится об отделке шпилей, ведь никто не
увидит их. "Монсеньор, - ответил Гауди, - их будут разглядывать ангелы".
Его ангелы - особые: без крыльев. Неожиданное рацио истового католика:
Гауди считал, что на канонических ангельских крыльях не взлететь.
Есть в теологии раздел "аэродинамика"?
Саграда Фамилия густо населена: прирожденный скульптор, Гауди разместил
на порталах и стенах множество фигур. Для них позировали непрофессиональные
натурщики: Христа Гауди лепил с 33-летнего рабочего, смотритель стал Иудой,
пастух - Пилатом, внук знакомого - Младенцем Иисусом, уличный бродяга -
царем Соломоном, римским солдатом - бармен из Таррагоны с шестью пальцами на
ноге, в чем любой турист может убедиться. Полно животных: зверей, птиц,
насекомых. Улитки - в точности как в ресторане "Лос Караколес" на Карьер
Эскудельерос (уже музыка), где водная нечисть представлена в полном
великолепии. Караколес - это и есть морские улитки в чесночно-петрушечном
соусе. Впрочем, Гауди этого отступления не понял бы.
В последние годы он жил на стройке Саграда Фамилия. Тут же съедал что
попало, до шести-семи работал, потом шел пешком по заведенному пути (я
прошел: это добрый час для старика) - пересекая Диагональ, по Пассейг де
Сант-Жоан, сворачивая в Баррио Готико. Минуя кафедрал - в маленькую церковь
Сант-Фелип Нери, на вечернюю службу.
Маршрут был нарушен лишь однажды: 7 июня 1926 года 74-летнего Гауди
сбил трамвай на углу Карьер Байлен и Гран-Виа-де-лес-Кортс-Каталанес
(топография - уже эпитафия). Он бы выжил, но таксисты долго отказывались
подбирать дурно одетого бродягу. Гауди не любил фотографироваться, а
телевидение еще не изобрели. Были времена, когда знаменитость могли не знать
в лицо, и величайший барселонец умер через три дня в больнице Санта-Крус,
оставив по себе два памятника - незавершаемый храм и совершенный город.
Но вот что странно, что осознаешь лишь погодя: слишком большое
природоподобие в больших количествах - смущает. И город Малевича - Нью-Йорк
- кажется "нормальнее". Нельзя слишком одушевлять неодушевленное. Тут