Страница:
сбегающих к гавани улиц; здесь та степень приручения природы, которая радует
древней целесообразностью: первый человеческий транспорт - водный, первое
оседлое занятие - рыбная ловля, первая профессия - моряк.
В Осло встреча города с морем сохранила естественность старины. Это
столица простоватая, с неким деревенским налетом (и правильно, что сюда
ходит паром, пусть десятипалубный), начисто лишенная важности и помпезности,
оттого - обаятельная. Осло мягко вписан в плавные - мунковские! - обводы
Осло-фьорда и без воды не существует.
Правда, Мунк был недоволен: "Осло расположен на холмах вдоль фьорда, и
поэтому улицы должны строиться так, чтобы отовсюду были видны порт и море. А
теперь ничего не видно. Там, где строится ратуша, виден был кусочек моря. И
его закрыли". Классическое стариковское брюзжание, которому Эдвард Мунк
увлеченно предавался в последние годы. Темно-коричневое здание ратуши в
стиле угловатого "брутализма", может, и вправду великовато и грубовато, но
вряд ли мешает всерьез. В целом же обвинения Мунка - неправда: и море
органично участвует в облике и жизни Осло, и город развернут к воде выгодным
фасом.
По воде - оживленное движение пароходиков и катеров, доставляющих
пассажиров в разные места на берегах стокилометрового фьорда. Это мунковские
места - он арендовал, а разбогатев, покупал тут дома, знакомые по его
пейзажам: Осгорстранд, Витстен, Йелойя. Ничего существенно не переменилось с
начала века, разве что белые тарелки телеантенн дают добавочный колер
темно-вишневым домикам с зелеными крышами. Попадается и другая окраска, но
именно таков норвежский цвет, который запоминаешь навсегда как натуральный.
Дома начинаются на гребне холма, скатываясь сквозь сосны и елки,
задерживаясь на склонах и на кромке берега, замирая уже на сваях, по колено
в воде.
Одни из самых достоверных пейзажей в мировой живописи - мунковские.
Хотя исследователи давно доказали несовпадение топографических реалий,
доверие не к ним, а к нему: когда выходишь с катера на берег фьорда, чувство
перемещения во времени - острейшее. В пространстве - тоже: немедленно
становишься персонажем Мунка. Это тем более достижимо, что нюансов он не
прописывал: поди распознай, кто именно стоит на застывшей улице
Осгорстранда. Ты и стоишь.
У Мунка была идеосинкразия к некоторым деталям - особенно в портретах:
он неохотно писал пальцы, уши, эскизно - женскую грудь, никогда - ногти,
даже презрительно отзываясь о "выписывающих ноготки". Так же декларативно
небрежны его пейзажи и ведуты.
"Он видит только то, что существенно, - говорил его старший коллега
Кристиан Крог. - Вот почему картины Мунка кажутся "незавершенными".
Вот почему от картин Мунка остается странное впечатление абстрактных
полотен, хотя они всегда фигуративны, а часто подчеркнуто реалистичны и
сюжетны. Он, так громко провозглашавший приверженность линии, примат рисунка
перед цветом, распределяет цветовые пятна с виртуозностью Поллока или Миро -
и красочные сгустки участвуют в повествовании наравне с лицами, зданиями,
деревьями. Кажется, такого равноправия фигуративного и абстрактного в
пределах одного холста не достигал никто из живописцев. В этом, вероятно,
секрет мощного воздействия Мунка. Поэтому в его пейзаж и в его город
перемещаешься с такой легкостью.
А Осло - конечно, его город.
Он родился неподалеку, в Летене, а с пяти лет уже сделался жителем
Осло. Семья жила в разных местах. Два дома, где прошла мунковская юность, -
подальше от центра, на Фосфайен, в те времена и вовсе окраина. Напротив
баскетбольная площадка, где тон задают, как и во всем мире, чернокожие
юноши. В наши дни нет смысла спрашивать, откуда они взялись в стране, не
имевшей заморских владений - если не считать времена викингов. Как нет
смысла удивляться, проезжая к Музею Мунка, что за окном - один из другим
дивно пахучие и ярко цветастые пакистанские кварталы, резко нарушающие
блондинистую гамму города.
В девятнадцать, начав учиться живописи, Мунк снял с шестью друзьями
студию у Стортингета - здания парламента, стортинга. Здесь, на главной улице
Осло - Карл-Юханс-гате, - богема и жила, устраивая гулянки и дискуссии в
Гранд-кафе. Все это описал точно в те же годы и с тем же мунковским
чувственным напряжением другой великий житель Осло, Кнут Гамсун: "...Пошел
по улице Карла Юхана. Было около одиннадцати часов... Наступил великий миг,
пришло время любви... Слышался шум женских юбок, короткий, страстный смех,
волнующий грудь, горячее, судорожное дыхание. Вдали, у Гранда, какой-то
голос звал: "Эмма!" Вся улица была подобна болоту, над которым вздымались
горячие пары".
Дешевые "пингвиновские" издания Ибсена по-английски украшены
репродукциями Мунка на обложках: "Кукольный дом" - "Весенний вечер на
Карл-Юханс-гате", "Привидения" - "Больной ребенок", "Гедда Габлер" - "В
комнате умирающего" и т.д. Ход настолько же простой, насколько неверный:
логический литературный партнер для Мунка из соотечественников - по
нервности стиля, эротизму, тяге к смерти - конечно, Гамсун. Впрочем, чего
требовать от "Пингвина"? Я видал в их русской серии "Героя нашего времени" с
"Арестом пропагандиста" на обложке.
Карл-Юханс-гате сейчас - точно такой же, как в мунковско-гамсуновские
годы, променад: от вокзала до Стортингета - пешеходный; и мимо театра, от
Стортингета до королевского дворца - обычная улица. Все так же, только
теперь знаменитости сидят в Гранд-кафе на огромной фреске: и Гамсун, и Мунк,
и Ибсен, и прочие славные имена, которых в Норвегии несоразмерно много.
В выходные на Карл-Юханс-гате выходит нарядно одетый средний класс -
украшение любой зажиточной страны, несбыточная пока мечта моего отечества,
неизменный объект ненависти художников любых эпох. Ненавидел средний класс и
Мунк. Его круг увлекался кропоткинским анархизмом, и не случайно он обронил
фразу: "Кто опишет этот русский период в сибирском городке, которым Осло был
тогда, да и сейчас?" Россия для него была - во-первых, Достоевский (любимые
книги, наряду с сочинениями Ибсена, Стриндберга, Кьеркегора, - "Идиот" и
"Братья Карамазовы"), во-вторых - близкий север.
Мне никогда не приходилось сталкиваться - ни очно, ни заочно - с
проявлениями южной солидарности, и почему-то кажется естественным, что
северяне тянутся друг к другу. Генная память о преодолении трудностей? Одно
дело - не нагибаясь, выдавить в себя виноградную гроздь, другое - разжать
смерзшиеся губы только для того, чтобы влить аквавит или антифриз.
В наши дни такое взаимопонимание ослабляется. Купить в Осло бутылку -
испытание, не сказать унижение: в редких магазинах "Vinmonopolet" монополька
продается до пяти, в субботу до часу, в воскресенье все закрыто; самая
дешевая местная "Калинка", ноль семь - 33 доллара, американская смирноффка -
все 40. В прежние времена такого террора не было, и Мунк восемь месяцев
лечился в Копенгагене от нервного срыва, вызванного алкоголизмом, после чего
навсегда завязал. "Я наслаждаюсь алкоголем в самой очищенной форме -
наблюдаю, как пьют мои друзья", - говорил в старости Мунк. На соседнем
севере это называется - "торчать по мнению".
Такие детали биографии средним классом ценятся только посмертно, с
живым же художником взаимоотношения портятся еще больше.
Средний класс Осло изображен Мунком с едкой - флоберовской -
публицистической силой, что делает его картину "Весенний вечер на
Карл-Юханс-гате" обобщенным портретом города вообще. Точнее - горожан. Не
говоря о том, что это одна из лучших работ во всем гигантском (только
холстов маслом - около двух тысяч) наследии Мунка. Реалистическая сцена с
узнаваемым зданием стортинга на заднем плане. Но на зрителя - пугая, как на
первых киносеансах, - идут мертвенные призраки, парад зомби. Вроде толпа, но
совершенно разрозненная между собой. Навсегда запоминающиеся круглоглазые, с
точечными зрачками, лица. Как там у Саши Черного: "Безглазые глаза, как два
пупка".
Мунк был царь и жил один. В картине "Весенний вечер на Карл-Юханс-гате"
навстречу толпе идет высокая фигура - как всегда у Мунка, без различимых
индивидуальных деталей. Но нет сомнений - он сам и идет: навстречу и мимо.
С семнадцати лет Мунк писал автопортреты, что сделалось его манией:
последний написан в семьдесят девять. Он любил фотографироваться, часто
голым, в зрелости голым себя и писал. Правду сказать, было что показывать -
Мунка называли самым красивым мужчиной Норвегии. Нарцисс, но все же
сохраняющий ироническую дистанцию: в автопортрете 1940 года - "Обед с
треской" - дивишься сходству между головой старика-художника и рыбьей
головой в тарелке. Страсть к автопортретам - постоянное подтверждение
собственного существования, и не просто, а подконтрольного себе
существования. И все же самый выразительный его автопортрет - изображенная
со спины фигура высокого человека, идущего мимо толпы по Карл-Юханс-гате.
Дом мунковского детства - тоже в центре, на Пилестредет. Он цел и
расписан боевыми знаками леворадикальной организации "Leve Blitz" - там
что-то вроде их штаб-квартиры; на торце, по голому кирпичу - мастерски
воспроизведенный мунковский "Крик".
Надувной "Крик" - варианты в надутом состоянии тридцать и сто двадцать
сантиметров - продается в магазинах не только в Норвегии, четверть миллиона
разошлось в Японии. Странный сувенир - репрезентация ужаса - больше
говорящий о нашей эпохе, чем об оригинале. Как мы дошли до того, что это
одна из самых известных картин в истории мировой живописи? Даже тот, кто ни
разу в жизни не слышал имени Мунка, ни разу в жизни не был в музее, ни разу
в жизни не раскрыл художественного альбома, знает "Крик". Такая жизнь.
О "Крике" (поразительно почему-то, что по-норвежски - "Скрик") написаны
тома. Проще и внятнее всего высказался сам художник: "Как-то вечером я шел
по тропинке, с одной стороны был город, внизу - фьорд. Я чувствовал себя
усталым и больным. Я остановился и взглянул на фьорд - солнце садилось и
облака стали кроваво-красными. Я ощутил крик природы, мне показалось, что я
слышу крик. Я написал картину, написал облака как настоящую кровь. Цвет
вопил".
Литературные источники "Крика" ищут и находят в Достоевском, Ибсене,
Стриндберге. И самые прямые - в мунковском любимом Кьеркегоре. "Крик" как
иллюстрация к кьеркегоровскому "Понятию страха": "Страх - это желание того,
чего страшатся, это симпатическая антипатия; страх - это чуждая сила,
которая захватывает индивида, и все же он не может освободиться от нее - да
и не хочет, ибо человек страшится, но страшится он того, чего желает";
"...Страх как жадное стремление к приключениям, к ужасному, к загадочному";
"...Страх - это головокружение свободы, которое возникает, когда дух
стремится полагать синтез, а свобода заглядывает вниз, в свою собственную
возможность..."
"Крик" - икона экспрессионизма.
Поосторожнее бы с терминами: это - импрессионизм, то - экспрессионизм.
Импрессионизм есть принцип мировосприятия - "здесь и сейчас", фиксация мига,
причем не по Гете, а по Бродскому: "Остановись, мгновенье, ты не столь /
прекрасно, сколько ты неповторимо" (отзвук кьеркегоровской мысли о том, что
мгновение - "атом вечности", "та двузначность, в которой время и вечность
касаются друг друга"). Экспрессионизм же - строй души, фиксация психического
состояния. Разнонаправленные категории стали именами художественных
направлений. Термины, конечно, удобны, но лучше не забывать, что стоит за
ними.
У Мунка - судьба. "Болезнь, безумие и смерть были ангелами у моей
колыбели и с тех пор сопровождали меня всю жизнь". Мать умерла, когда ему
было пять лет. Сестра Софи - в его четырнадцать. Это она - "Больной
ребенок", что на русский неверно переведено как "Больная девочка": пол
побоку - есть маленький человек перед большой смертью. Первая его важная
картина, написанная в двадцать два года, шедевр, ошеломивший современников.
Над Мунком - как почти над каждым из великих - витает вангоговский миф
прижизненного пренебрежения. Чем дальше - тем труднее, тем невозможнее
обнаружить правду. В дни мунковской молодости в Осло было меньше ста тысяч
населения. Деревенскую зелень на склонах холмов не заслоняли - если и сейчас
заслоняют не очень - городские дома. Живописцы ехали в Копенгаген, дальше -
в Германию, редкие - в Париж. Норвегия долго была глухой художественной
провинцией. Когда в 1908 году казна купила картину "На следующий день"
(женщина после бурной ночи), в газетах писали: "Отныне горожане не смогут
водить своих дочерей в Национальную галерею. Доколе пьяным проституткам
Эдварда Мунка будет разрешено отсыпаться с похмелья в государственном
музее?" При всем этом мунковские картины продавались на городских аукционах
- и покупались! - уже в 1881-м, то есть когда ему не было восемнадцати. В
двадцать шесть у Мунка была персональная выставка в Осло - первая в Норвегии
персональная выставка какого-либо художника вообще. С молодости он получал
государственные стипендии, на которые ездил по Европе.
Мунк много путешествовал - едва ли не больше, чем любой другой художник
его времени. Любил железную дорогу: вагоны, вокзалы, вокзальные буфеты. Уже
осев в Осло, часто ходил обедать на вокзал. При этом его путешествия не
имеют ничего общего с эскапизмом - это сугубо рациональные перемещения по
делу: между 1892 и 1908 годами он выставлялся 106 раз во множестве стран.
Один из его друзей писал: "Ему не надо ехать на Таити, чтобы увидеть и
испытать первобытность человеческой природы. Таити у него внутри..." В
основе такого мироощущения - как у Ибсена и Стриндберга - идея Кьеркегора о
субъективности, интимности истины. Экзистенциалисты не зря любили Мунка.
Как и в случае Андерсена, первыми поняли Мунка немцы. Они (точнее,
немецкие евреи) были первыми покупателями его картин. Первую книгу о нем - в
94-м, ему всего тридцать - написал Юлиус Майер-Грефе. Первую биографию -
живший в Берлине Станислав Пшибышевский. С ним и со Стриндбергом Мунк завел
дружбу в берлинском кабачке "У черного поросенка", где собирались немецкие и
скандинавские писатели.
Тут он встретил и жену Пшибышевского - пожалуй, ее можно счесть
ключевой фигурой этой, женско-мужской, стороны его жизни.
Норвежка Дагни Юэль, Душа, как звал ее на польский лад муж. Ею был
увлечен и Стриндберг, и она со всеми тремя жила в свободном Берлине, еще и
разнообразя выбор. Эмансипированный Пшибышевский как-то сам отвел жену к
одному русскому князю, на что Стриндберг реагировал: "Что ты будешь делать с
замужней женщиной, которая в течение недели позволяет себе переспать с
мужчинами из четырех стран?" Дагни убил потом в Тифлисе другой русский,
более нервный - или, что вероятнее, менее способный сублимироваться в
художестве. Мунк же оставил не только портрет Души, но и самое жестокое
живописное воплощение ревности - в холсте, который так и называется
"Ревность", где зеленое лицо мужчины - как бледный блик цветущего дерева, с
которого рвет яблоки розовая веселая женщина.
Память о Душе - в женоненавистнических "Саломее", "Смерти Марата",
"Вампире". Кстати, и у Стриндберга женские образы вампирообразны. Идейно
Стриндберг - аналог Мунка (как психологически - Гамсун). Томас Манн сказал
про Стриндберга то, что можно отнести и к Мунку: "Нигде в литературе не
найти комедии более дьявольской, чем его супружеская жизнь, его слабость к
женщине и ужас перед нею".
Женщину можно бояться и потому не обладать - случай Андерсена; можно
обладать и потому бояться - случай Мунка. (Тезис, приложимый не только к
женщинам - но и к деньгам, например, к оружию, к наркотикам, ко всему
сильнодействующему.) У красавца Мунка было множество коротких романов, но,
как вспоминает его Эккерман - Рольф Стенерсен, ни одну женщину он не
вспоминал с удовольствием и благодарностью. Он обладал силой притяжения, его
преследовали поклонницы, но он неизменно убегал. Иногда буквально и
вульгарно: выходил из вагона на полустанке и садился во встречный поезд. Был
против брака, боялся оказаться под властью. Половой акт воспринимал как
спаривание со смертью: мужчина, живущий с женщиной, уничтожает в себе нечто
важное. ("Страх - это женственное бессилие, в котором свобода теряет
сознание..." - Кьеркегор.) "Смерть Марата" выглядит пародийно, потому что
сняты все исторические аллюзии: просто женщина убивает мужчину. Даже
мунковские наброски из борделей - в отличие от тулуз-лотрековских - полны
ужаса и отвращения.
Женщина как носитель смерти: можно представить, в каком кольце врагов,
на какой передовой ощущал себя Мунк, имевший у женщин оглушительный успех.
При его страхе смерти, которой он боялся как художник: "Смерть - это когда
тебе вырвут глаза, чтоб ничего больше не видеть. Как оказаться запертым в
погребе. Забытый всеми. Дверь захлопнули и ушли. Ничего не видишь и
чувствуешь только сырой запах гниения". Концепция не столько атеиста,
сколько эстета.
Под одним своим полотном Мунк написал: "Улыбка женщины - это улыбка
смерти". Вот и в самой - после "Крика" - его знаменитой картине на лице
женщины блуждает странная зловещая усмешка. То-то Мунк не знал, как ее
назвать: она и "Мадонна", и "Зачатие". Большая - не сказать больше -
разница! Либо - чудовищное святотатство, эротическая фантазия на тему
Благовещения; либо - чистое язычество, обожествление оргазма как
жизнетворного акта. Впрочем, есть еще третье название - технологическое:
"Женщина в акте любви".
Этот акт Мунк распространял даже на пейзажи, изобретя предельно
сексуальный, хоть и условный, прием для изображения света. Меланхолию его
ноктюрнов оживляет фаллос лунной дорожки, который врезается в похотливо
прогнувшийся берег его любимого Осло-фьорда.
Сюда надо приехать, чтобы своими глазами увидеть мунковский фирменный
знак - волнистые линии береговых обводов, параллельные, насколько
параллельны могут быть кривые. Во всех двух тысячах картин и пяти тысячах
рисунков у Мунка нет ни одной прямой линии. Сюда надо приехать, чтобы
почувствовать, в какой великолепной пропорции смешиваются в твоем сознании и
фантазии лекала мунковских картин, норвежских фьордов, викинговских кораблей
в здешнем музее.
Викинги, сотрясавшие мир тысячу лет назад, удостоенные собором в Меце
особого поминания в молитве: "И от жестокости норманнов избави нас,
Господи!", исчезли, как гунны. От эпохи викингов чудом уцелела великая
литература - саги, но лишь благодаря заброшенности Исландии. В Норвегии же
находишь три десятка изумительных деревянных церквей - без единого гвоздя,
вроде Кижей, только на полтысячи лет старше, - которые по нерасторопности не
сожгли в Реформацию. От этих строений пошел фигурный "драконовский" орнамент
норвежских кухонь и ресторанов, напомнивший оформление пивных Рижского
взморья, вошедшее в моду в конце 60-х, как раз когда меня начали пускать в
такие заведения. Еще от викингов осталось несколько кораблей, будто из
реквизита "Сказки о царе Салтане", уцелевших потому, что в них не воевали, а
хоронили погибших. Смерть сохраняет. Минус вообще плодотворнее - его есть
чем перечеркнуть, дополнить. Плюс - крест всему.
Опять-таки - похвала поражению. Чтобы увидеть глубокие следы
цивилизации викингов, надо отправляться не в Норвегию, а в Сицилию. Вот там,
смешавшись с греческой традицией и арабской культурой, по видимости победив,
а на самом деле сдавшись на милость побежденных, норманны построили мощные
крепости и замки, украсили их ослепительными мозаиками и филигранной резьбой
- уже по камню, на века. Как вписываются в сицилийский пейзаж строения
скандинавов, как логично и красиво нависают над синим морем, вынырнув из-за
поворота горной дороги.
В своих, норвежских, горах они бы выглядели не менее нарядно и
величественно, нависая над зеленой водой фьордов. Но тут от викингов
осталась только память. Что до воды - о ней особо. Никогда я не видел и даже
не подозревал, что вода может быть такой. "Радикальный зеленый цвет", -
определил бы Остап Бендер, высказавшийся так по другому поводу. "Горы Остапу
не понравились" - неужели эти не понравились бы тоже? Горы со снежными
вершинами, черные ниже и лесистые внизу, круто спускающиеся к узким
ярко-зеленым полоскам воды тысячами водопадов и миллионами елей. Это -
фьорды.
Без фьордов нет Мунка.
Он явился словно из этих гор, где живут не только сказочные тролли и их
подруги хульдры, но еще и какой-то сказочный тайный народ: у них точно такой
же вид, как у обычных людей, и если встретишь - не отличишь. Только одна
опознавательная деталь: у них нет вертикальной впадинки между носом и
верхней губой. Поэтому, что ли, Мунк носил усы?
Когда бродишь по залам Национальной галереи, отмечаешь картины зрелых
мастеров той эпохи: Крога, Даля, Сольберга, Хейердала. Норвежская живопись
шла по общеевропейскому пути, но чуть позади немцев, тем более - французов:
в ней ничто не предвещало взрыва Мунка, его истошного крика, "Крика".
Протянуть связь к современникам не удается, хотя есть соблазн
сопоставить мунковскую эротику с одной из первейших достопримечательностей
Осло - парком Вигеланда. Земляк и почти ровесник Мунка, Густав Вигеланд
получил то, о чем мечтает любой монументалист: тридцать гектаров в центре
столицы на свое усмотрение. Здесь он разместил 192 скульптурные группы,
объединившие 650 человеческих фигур. Прогулка по парку-не для слабых, и
ищущий надписи "Детям до 16..." глаз отдыхает лишь на отдыхающих там и сям
по газонам скромных розовых телах без лифчиков (я повторяюсь, но это не моя
навязчивая идея, а скандинавская, они в теме секса пионеры: от Ибсена и
Стриндберга до порнофильмов 60-х). Что до каменных и бронзовых тел, то в них
- бешеная гульба плоти, с кульминацией в фаллическом столбе из сотни
переплетенных в экстазе фигур.
Но лихой свальный грех Вигеланда на деле - противоположность
придавленному самоедскому греху Мунка. Мунковская чувственность - вездесуща:
именно оттого, что лишь угадывается. Прямое высказывание монументализма было
ему противопоказано: это видно по фрескам в актовом зале университета Осло,
где у голых молодых людей, почему-то представляющих науку химию, половые
органы неотличимы от пробирок.
Фресок Мунка немного, но и для того, чтобы увидеть его станковые
картины не в репродукциях, приходится ехать в Осло: редчайший случай для
художника такого масштаба. Три его лучших собрания находятся в норвежской
столице: в музее Мунка, в Национальной галерее, в Студенческом поселке в
Согне, пригороде Осло. Плюс - музей Расмуса Мейера в Бергене. Хорошая
коллекция в Стокгольме, приличная в Цюрихе, кое-что разбросано по Германии.
Но без Осло Мунка нет, как нет, скажем, Риверы без Мехико, правда, тот писал
прямо по стенам, а Мунк - яркий пример локального таланта, ставшего мировым
явлением.
Попутешествовав, он и возвратился, к почету и процветанию, в свои
фьорды и горы, где обитает тайный народец без вертикальной впадинки между
носом и верхней губой. Мунк менял места по берегам Осло-фьорда, пока не
обосновался в усадьбе Экелю в северной части Осло, на склоне холма. Дом
снесен в 60-м, на его месте небольшой паркинг, где можно оставить машину и
обнаружить те же дубы, ту же студию и главное - тот же вид на Осло-фьорд,
который Мунк видел и рисовал последние двадцать семь лет жизни.
Жаль, он не писал Осло с воды - впечатляющую дугу от замка XIV века
Акерсхус к горе Хольменколлен и к полуострову Бюгде, где букет морских
музеев - корабли викингов, нансеновский "Фрам", хейердаловский "Кон-Тики". С
маленького катера обзор не тот - нужен неторопливо приближающийся,
постепенно меняющий ракурс и ощущения большой корабль. В наше время город с
воды мало кто видит - тем более впервые: попадаешь либо сразу в центр
(поезд), либо через всегда безликие рабочие окраины (машина, самолет). За
старину надо платить: архаический взгляд с корабля - удел тех, кто
раскошелился на круиз. Они и вознаграждены - во вторую очередь, видом, в
первую - едой, коль скоро речь идет о скандинавских маршрутах.
Выходить на палубу заставляет туристское лицемерие: в действительности,
главная достопримечательность - сморгасборд, шведский стол. Если рядом найти
и шведский стул, на котором делаешь перерыв для переваривания, то плыть бы и
плыть всю жизнь по студеным морям.
Скандинавская кухня - лаконична в средствах и многообразна в методах. В
древнем погребе стокгольмского ресторана "Диана" я обнаружил 11 видов
маринованной селедки, и, когда попробовал все, сил осталось только на
копченый олений язык. Датчане сосредоточились на идее бутерброда, доведя эту
банальность до художественного совершенства, как Энди Уорхол консервы, -
постмодернистски нагружая на ржаной хлеб сочетание креветок, горчицы и
клубники, да еще настаивая на том, что это вкусно. Норвегия же - лососина.
Точнее, богатый в нюансах и обертонах джазовый обыгрыш темы лососины.
Здесь изобретательно обходятся и с другой рыбой: я целенаправленно
искал и нашел ракеррет - форель, которую год, что ли, выдерживают под
землей, куда там омулю с душком - не всякий выдержит. Засоленную и
хранящуюся в поленницах треску размачивают, варят и подают, не жалея, как
дрова, из-под которых вылавливаешь деликатесную дорогостоящую вареную
картофелину. Есть еще лутефиск - треска в поташе, это карбонат калия, кто
древней целесообразностью: первый человеческий транспорт - водный, первое
оседлое занятие - рыбная ловля, первая профессия - моряк.
В Осло встреча города с морем сохранила естественность старины. Это
столица простоватая, с неким деревенским налетом (и правильно, что сюда
ходит паром, пусть десятипалубный), начисто лишенная важности и помпезности,
оттого - обаятельная. Осло мягко вписан в плавные - мунковские! - обводы
Осло-фьорда и без воды не существует.
Правда, Мунк был недоволен: "Осло расположен на холмах вдоль фьорда, и
поэтому улицы должны строиться так, чтобы отовсюду были видны порт и море. А
теперь ничего не видно. Там, где строится ратуша, виден был кусочек моря. И
его закрыли". Классическое стариковское брюзжание, которому Эдвард Мунк
увлеченно предавался в последние годы. Темно-коричневое здание ратуши в
стиле угловатого "брутализма", может, и вправду великовато и грубовато, но
вряд ли мешает всерьез. В целом же обвинения Мунка - неправда: и море
органично участвует в облике и жизни Осло, и город развернут к воде выгодным
фасом.
По воде - оживленное движение пароходиков и катеров, доставляющих
пассажиров в разные места на берегах стокилометрового фьорда. Это мунковские
места - он арендовал, а разбогатев, покупал тут дома, знакомые по его
пейзажам: Осгорстранд, Витстен, Йелойя. Ничего существенно не переменилось с
начала века, разве что белые тарелки телеантенн дают добавочный колер
темно-вишневым домикам с зелеными крышами. Попадается и другая окраска, но
именно таков норвежский цвет, который запоминаешь навсегда как натуральный.
Дома начинаются на гребне холма, скатываясь сквозь сосны и елки,
задерживаясь на склонах и на кромке берега, замирая уже на сваях, по колено
в воде.
Одни из самых достоверных пейзажей в мировой живописи - мунковские.
Хотя исследователи давно доказали несовпадение топографических реалий,
доверие не к ним, а к нему: когда выходишь с катера на берег фьорда, чувство
перемещения во времени - острейшее. В пространстве - тоже: немедленно
становишься персонажем Мунка. Это тем более достижимо, что нюансов он не
прописывал: поди распознай, кто именно стоит на застывшей улице
Осгорстранда. Ты и стоишь.
У Мунка была идеосинкразия к некоторым деталям - особенно в портретах:
он неохотно писал пальцы, уши, эскизно - женскую грудь, никогда - ногти,
даже презрительно отзываясь о "выписывающих ноготки". Так же декларативно
небрежны его пейзажи и ведуты.
"Он видит только то, что существенно, - говорил его старший коллега
Кристиан Крог. - Вот почему картины Мунка кажутся "незавершенными".
Вот почему от картин Мунка остается странное впечатление абстрактных
полотен, хотя они всегда фигуративны, а часто подчеркнуто реалистичны и
сюжетны. Он, так громко провозглашавший приверженность линии, примат рисунка
перед цветом, распределяет цветовые пятна с виртуозностью Поллока или Миро -
и красочные сгустки участвуют в повествовании наравне с лицами, зданиями,
деревьями. Кажется, такого равноправия фигуративного и абстрактного в
пределах одного холста не достигал никто из живописцев. В этом, вероятно,
секрет мощного воздействия Мунка. Поэтому в его пейзаж и в его город
перемещаешься с такой легкостью.
А Осло - конечно, его город.
Он родился неподалеку, в Летене, а с пяти лет уже сделался жителем
Осло. Семья жила в разных местах. Два дома, где прошла мунковская юность, -
подальше от центра, на Фосфайен, в те времена и вовсе окраина. Напротив
баскетбольная площадка, где тон задают, как и во всем мире, чернокожие
юноши. В наши дни нет смысла спрашивать, откуда они взялись в стране, не
имевшей заморских владений - если не считать времена викингов. Как нет
смысла удивляться, проезжая к Музею Мунка, что за окном - один из другим
дивно пахучие и ярко цветастые пакистанские кварталы, резко нарушающие
блондинистую гамму города.
В девятнадцать, начав учиться живописи, Мунк снял с шестью друзьями
студию у Стортингета - здания парламента, стортинга. Здесь, на главной улице
Осло - Карл-Юханс-гате, - богема и жила, устраивая гулянки и дискуссии в
Гранд-кафе. Все это описал точно в те же годы и с тем же мунковским
чувственным напряжением другой великий житель Осло, Кнут Гамсун: "...Пошел
по улице Карла Юхана. Было около одиннадцати часов... Наступил великий миг,
пришло время любви... Слышался шум женских юбок, короткий, страстный смех,
волнующий грудь, горячее, судорожное дыхание. Вдали, у Гранда, какой-то
голос звал: "Эмма!" Вся улица была подобна болоту, над которым вздымались
горячие пары".
Дешевые "пингвиновские" издания Ибсена по-английски украшены
репродукциями Мунка на обложках: "Кукольный дом" - "Весенний вечер на
Карл-Юханс-гате", "Привидения" - "Больной ребенок", "Гедда Габлер" - "В
комнате умирающего" и т.д. Ход настолько же простой, насколько неверный:
логический литературный партнер для Мунка из соотечественников - по
нервности стиля, эротизму, тяге к смерти - конечно, Гамсун. Впрочем, чего
требовать от "Пингвина"? Я видал в их русской серии "Героя нашего времени" с
"Арестом пропагандиста" на обложке.
Карл-Юханс-гате сейчас - точно такой же, как в мунковско-гамсуновские
годы, променад: от вокзала до Стортингета - пешеходный; и мимо театра, от
Стортингета до королевского дворца - обычная улица. Все так же, только
теперь знаменитости сидят в Гранд-кафе на огромной фреске: и Гамсун, и Мунк,
и Ибсен, и прочие славные имена, которых в Норвегии несоразмерно много.
В выходные на Карл-Юханс-гате выходит нарядно одетый средний класс -
украшение любой зажиточной страны, несбыточная пока мечта моего отечества,
неизменный объект ненависти художников любых эпох. Ненавидел средний класс и
Мунк. Его круг увлекался кропоткинским анархизмом, и не случайно он обронил
фразу: "Кто опишет этот русский период в сибирском городке, которым Осло был
тогда, да и сейчас?" Россия для него была - во-первых, Достоевский (любимые
книги, наряду с сочинениями Ибсена, Стриндберга, Кьеркегора, - "Идиот" и
"Братья Карамазовы"), во-вторых - близкий север.
Мне никогда не приходилось сталкиваться - ни очно, ни заочно - с
проявлениями южной солидарности, и почему-то кажется естественным, что
северяне тянутся друг к другу. Генная память о преодолении трудностей? Одно
дело - не нагибаясь, выдавить в себя виноградную гроздь, другое - разжать
смерзшиеся губы только для того, чтобы влить аквавит или антифриз.
В наши дни такое взаимопонимание ослабляется. Купить в Осло бутылку -
испытание, не сказать унижение: в редких магазинах "Vinmonopolet" монополька
продается до пяти, в субботу до часу, в воскресенье все закрыто; самая
дешевая местная "Калинка", ноль семь - 33 доллара, американская смирноффка -
все 40. В прежние времена такого террора не было, и Мунк восемь месяцев
лечился в Копенгагене от нервного срыва, вызванного алкоголизмом, после чего
навсегда завязал. "Я наслаждаюсь алкоголем в самой очищенной форме -
наблюдаю, как пьют мои друзья", - говорил в старости Мунк. На соседнем
севере это называется - "торчать по мнению".
Такие детали биографии средним классом ценятся только посмертно, с
живым же художником взаимоотношения портятся еще больше.
Средний класс Осло изображен Мунком с едкой - флоберовской -
публицистической силой, что делает его картину "Весенний вечер на
Карл-Юханс-гате" обобщенным портретом города вообще. Точнее - горожан. Не
говоря о том, что это одна из лучших работ во всем гигантском (только
холстов маслом - около двух тысяч) наследии Мунка. Реалистическая сцена с
узнаваемым зданием стортинга на заднем плане. Но на зрителя - пугая, как на
первых киносеансах, - идут мертвенные призраки, парад зомби. Вроде толпа, но
совершенно разрозненная между собой. Навсегда запоминающиеся круглоглазые, с
точечными зрачками, лица. Как там у Саши Черного: "Безглазые глаза, как два
пупка".
Мунк был царь и жил один. В картине "Весенний вечер на Карл-Юханс-гате"
навстречу толпе идет высокая фигура - как всегда у Мунка, без различимых
индивидуальных деталей. Но нет сомнений - он сам и идет: навстречу и мимо.
С семнадцати лет Мунк писал автопортреты, что сделалось его манией:
последний написан в семьдесят девять. Он любил фотографироваться, часто
голым, в зрелости голым себя и писал. Правду сказать, было что показывать -
Мунка называли самым красивым мужчиной Норвегии. Нарцисс, но все же
сохраняющий ироническую дистанцию: в автопортрете 1940 года - "Обед с
треской" - дивишься сходству между головой старика-художника и рыбьей
головой в тарелке. Страсть к автопортретам - постоянное подтверждение
собственного существования, и не просто, а подконтрольного себе
существования. И все же самый выразительный его автопортрет - изображенная
со спины фигура высокого человека, идущего мимо толпы по Карл-Юханс-гате.
Дом мунковского детства - тоже в центре, на Пилестредет. Он цел и
расписан боевыми знаками леворадикальной организации "Leve Blitz" - там
что-то вроде их штаб-квартиры; на торце, по голому кирпичу - мастерски
воспроизведенный мунковский "Крик".
Надувной "Крик" - варианты в надутом состоянии тридцать и сто двадцать
сантиметров - продается в магазинах не только в Норвегии, четверть миллиона
разошлось в Японии. Странный сувенир - репрезентация ужаса - больше
говорящий о нашей эпохе, чем об оригинале. Как мы дошли до того, что это
одна из самых известных картин в истории мировой живописи? Даже тот, кто ни
разу в жизни не слышал имени Мунка, ни разу в жизни не был в музее, ни разу
в жизни не раскрыл художественного альбома, знает "Крик". Такая жизнь.
О "Крике" (поразительно почему-то, что по-норвежски - "Скрик") написаны
тома. Проще и внятнее всего высказался сам художник: "Как-то вечером я шел
по тропинке, с одной стороны был город, внизу - фьорд. Я чувствовал себя
усталым и больным. Я остановился и взглянул на фьорд - солнце садилось и
облака стали кроваво-красными. Я ощутил крик природы, мне показалось, что я
слышу крик. Я написал картину, написал облака как настоящую кровь. Цвет
вопил".
Литературные источники "Крика" ищут и находят в Достоевском, Ибсене,
Стриндберге. И самые прямые - в мунковском любимом Кьеркегоре. "Крик" как
иллюстрация к кьеркегоровскому "Понятию страха": "Страх - это желание того,
чего страшатся, это симпатическая антипатия; страх - это чуждая сила,
которая захватывает индивида, и все же он не может освободиться от нее - да
и не хочет, ибо человек страшится, но страшится он того, чего желает";
"...Страх как жадное стремление к приключениям, к ужасному, к загадочному";
"...Страх - это головокружение свободы, которое возникает, когда дух
стремится полагать синтез, а свобода заглядывает вниз, в свою собственную
возможность..."
"Крик" - икона экспрессионизма.
Поосторожнее бы с терминами: это - импрессионизм, то - экспрессионизм.
Импрессионизм есть принцип мировосприятия - "здесь и сейчас", фиксация мига,
причем не по Гете, а по Бродскому: "Остановись, мгновенье, ты не столь /
прекрасно, сколько ты неповторимо" (отзвук кьеркегоровской мысли о том, что
мгновение - "атом вечности", "та двузначность, в которой время и вечность
касаются друг друга"). Экспрессионизм же - строй души, фиксация психического
состояния. Разнонаправленные категории стали именами художественных
направлений. Термины, конечно, удобны, но лучше не забывать, что стоит за
ними.
У Мунка - судьба. "Болезнь, безумие и смерть были ангелами у моей
колыбели и с тех пор сопровождали меня всю жизнь". Мать умерла, когда ему
было пять лет. Сестра Софи - в его четырнадцать. Это она - "Больной
ребенок", что на русский неверно переведено как "Больная девочка": пол
побоку - есть маленький человек перед большой смертью. Первая его важная
картина, написанная в двадцать два года, шедевр, ошеломивший современников.
Над Мунком - как почти над каждым из великих - витает вангоговский миф
прижизненного пренебрежения. Чем дальше - тем труднее, тем невозможнее
обнаружить правду. В дни мунковской молодости в Осло было меньше ста тысяч
населения. Деревенскую зелень на склонах холмов не заслоняли - если и сейчас
заслоняют не очень - городские дома. Живописцы ехали в Копенгаген, дальше -
в Германию, редкие - в Париж. Норвегия долго была глухой художественной
провинцией. Когда в 1908 году казна купила картину "На следующий день"
(женщина после бурной ночи), в газетах писали: "Отныне горожане не смогут
водить своих дочерей в Национальную галерею. Доколе пьяным проституткам
Эдварда Мунка будет разрешено отсыпаться с похмелья в государственном
музее?" При всем этом мунковские картины продавались на городских аукционах
- и покупались! - уже в 1881-м, то есть когда ему не было восемнадцати. В
двадцать шесть у Мунка была персональная выставка в Осло - первая в Норвегии
персональная выставка какого-либо художника вообще. С молодости он получал
государственные стипендии, на которые ездил по Европе.
Мунк много путешествовал - едва ли не больше, чем любой другой художник
его времени. Любил железную дорогу: вагоны, вокзалы, вокзальные буфеты. Уже
осев в Осло, часто ходил обедать на вокзал. При этом его путешествия не
имеют ничего общего с эскапизмом - это сугубо рациональные перемещения по
делу: между 1892 и 1908 годами он выставлялся 106 раз во множестве стран.
Один из его друзей писал: "Ему не надо ехать на Таити, чтобы увидеть и
испытать первобытность человеческой природы. Таити у него внутри..." В
основе такого мироощущения - как у Ибсена и Стриндберга - идея Кьеркегора о
субъективности, интимности истины. Экзистенциалисты не зря любили Мунка.
Как и в случае Андерсена, первыми поняли Мунка немцы. Они (точнее,
немецкие евреи) были первыми покупателями его картин. Первую книгу о нем - в
94-м, ему всего тридцать - написал Юлиус Майер-Грефе. Первую биографию -
живший в Берлине Станислав Пшибышевский. С ним и со Стриндбергом Мунк завел
дружбу в берлинском кабачке "У черного поросенка", где собирались немецкие и
скандинавские писатели.
Тут он встретил и жену Пшибышевского - пожалуй, ее можно счесть
ключевой фигурой этой, женско-мужской, стороны его жизни.
Норвежка Дагни Юэль, Душа, как звал ее на польский лад муж. Ею был
увлечен и Стриндберг, и она со всеми тремя жила в свободном Берлине, еще и
разнообразя выбор. Эмансипированный Пшибышевский как-то сам отвел жену к
одному русскому князю, на что Стриндберг реагировал: "Что ты будешь делать с
замужней женщиной, которая в течение недели позволяет себе переспать с
мужчинами из четырех стран?" Дагни убил потом в Тифлисе другой русский,
более нервный - или, что вероятнее, менее способный сублимироваться в
художестве. Мунк же оставил не только портрет Души, но и самое жестокое
живописное воплощение ревности - в холсте, который так и называется
"Ревность", где зеленое лицо мужчины - как бледный блик цветущего дерева, с
которого рвет яблоки розовая веселая женщина.
Память о Душе - в женоненавистнических "Саломее", "Смерти Марата",
"Вампире". Кстати, и у Стриндберга женские образы вампирообразны. Идейно
Стриндберг - аналог Мунка (как психологически - Гамсун). Томас Манн сказал
про Стриндберга то, что можно отнести и к Мунку: "Нигде в литературе не
найти комедии более дьявольской, чем его супружеская жизнь, его слабость к
женщине и ужас перед нею".
Женщину можно бояться и потому не обладать - случай Андерсена; можно
обладать и потому бояться - случай Мунка. (Тезис, приложимый не только к
женщинам - но и к деньгам, например, к оружию, к наркотикам, ко всему
сильнодействующему.) У красавца Мунка было множество коротких романов, но,
как вспоминает его Эккерман - Рольф Стенерсен, ни одну женщину он не
вспоминал с удовольствием и благодарностью. Он обладал силой притяжения, его
преследовали поклонницы, но он неизменно убегал. Иногда буквально и
вульгарно: выходил из вагона на полустанке и садился во встречный поезд. Был
против брака, боялся оказаться под властью. Половой акт воспринимал как
спаривание со смертью: мужчина, живущий с женщиной, уничтожает в себе нечто
важное. ("Страх - это женственное бессилие, в котором свобода теряет
сознание..." - Кьеркегор.) "Смерть Марата" выглядит пародийно, потому что
сняты все исторические аллюзии: просто женщина убивает мужчину. Даже
мунковские наброски из борделей - в отличие от тулуз-лотрековских - полны
ужаса и отвращения.
Женщина как носитель смерти: можно представить, в каком кольце врагов,
на какой передовой ощущал себя Мунк, имевший у женщин оглушительный успех.
При его страхе смерти, которой он боялся как художник: "Смерть - это когда
тебе вырвут глаза, чтоб ничего больше не видеть. Как оказаться запертым в
погребе. Забытый всеми. Дверь захлопнули и ушли. Ничего не видишь и
чувствуешь только сырой запах гниения". Концепция не столько атеиста,
сколько эстета.
Под одним своим полотном Мунк написал: "Улыбка женщины - это улыбка
смерти". Вот и в самой - после "Крика" - его знаменитой картине на лице
женщины блуждает странная зловещая усмешка. То-то Мунк не знал, как ее
назвать: она и "Мадонна", и "Зачатие". Большая - не сказать больше -
разница! Либо - чудовищное святотатство, эротическая фантазия на тему
Благовещения; либо - чистое язычество, обожествление оргазма как
жизнетворного акта. Впрочем, есть еще третье название - технологическое:
"Женщина в акте любви".
Этот акт Мунк распространял даже на пейзажи, изобретя предельно
сексуальный, хоть и условный, прием для изображения света. Меланхолию его
ноктюрнов оживляет фаллос лунной дорожки, который врезается в похотливо
прогнувшийся берег его любимого Осло-фьорда.
Сюда надо приехать, чтобы своими глазами увидеть мунковский фирменный
знак - волнистые линии береговых обводов, параллельные, насколько
параллельны могут быть кривые. Во всех двух тысячах картин и пяти тысячах
рисунков у Мунка нет ни одной прямой линии. Сюда надо приехать, чтобы
почувствовать, в какой великолепной пропорции смешиваются в твоем сознании и
фантазии лекала мунковских картин, норвежских фьордов, викинговских кораблей
в здешнем музее.
Викинги, сотрясавшие мир тысячу лет назад, удостоенные собором в Меце
особого поминания в молитве: "И от жестокости норманнов избави нас,
Господи!", исчезли, как гунны. От эпохи викингов чудом уцелела великая
литература - саги, но лишь благодаря заброшенности Исландии. В Норвегии же
находишь три десятка изумительных деревянных церквей - без единого гвоздя,
вроде Кижей, только на полтысячи лет старше, - которые по нерасторопности не
сожгли в Реформацию. От этих строений пошел фигурный "драконовский" орнамент
норвежских кухонь и ресторанов, напомнивший оформление пивных Рижского
взморья, вошедшее в моду в конце 60-х, как раз когда меня начали пускать в
такие заведения. Еще от викингов осталось несколько кораблей, будто из
реквизита "Сказки о царе Салтане", уцелевших потому, что в них не воевали, а
хоронили погибших. Смерть сохраняет. Минус вообще плодотворнее - его есть
чем перечеркнуть, дополнить. Плюс - крест всему.
Опять-таки - похвала поражению. Чтобы увидеть глубокие следы
цивилизации викингов, надо отправляться не в Норвегию, а в Сицилию. Вот там,
смешавшись с греческой традицией и арабской культурой, по видимости победив,
а на самом деле сдавшись на милость побежденных, норманны построили мощные
крепости и замки, украсили их ослепительными мозаиками и филигранной резьбой
- уже по камню, на века. Как вписываются в сицилийский пейзаж строения
скандинавов, как логично и красиво нависают над синим морем, вынырнув из-за
поворота горной дороги.
В своих, норвежских, горах они бы выглядели не менее нарядно и
величественно, нависая над зеленой водой фьордов. Но тут от викингов
осталась только память. Что до воды - о ней особо. Никогда я не видел и даже
не подозревал, что вода может быть такой. "Радикальный зеленый цвет", -
определил бы Остап Бендер, высказавшийся так по другому поводу. "Горы Остапу
не понравились" - неужели эти не понравились бы тоже? Горы со снежными
вершинами, черные ниже и лесистые внизу, круто спускающиеся к узким
ярко-зеленым полоскам воды тысячами водопадов и миллионами елей. Это -
фьорды.
Без фьордов нет Мунка.
Он явился словно из этих гор, где живут не только сказочные тролли и их
подруги хульдры, но еще и какой-то сказочный тайный народ: у них точно такой
же вид, как у обычных людей, и если встретишь - не отличишь. Только одна
опознавательная деталь: у них нет вертикальной впадинки между носом и
верхней губой. Поэтому, что ли, Мунк носил усы?
Когда бродишь по залам Национальной галереи, отмечаешь картины зрелых
мастеров той эпохи: Крога, Даля, Сольберга, Хейердала. Норвежская живопись
шла по общеевропейскому пути, но чуть позади немцев, тем более - французов:
в ней ничто не предвещало взрыва Мунка, его истошного крика, "Крика".
Протянуть связь к современникам не удается, хотя есть соблазн
сопоставить мунковскую эротику с одной из первейших достопримечательностей
Осло - парком Вигеланда. Земляк и почти ровесник Мунка, Густав Вигеланд
получил то, о чем мечтает любой монументалист: тридцать гектаров в центре
столицы на свое усмотрение. Здесь он разместил 192 скульптурные группы,
объединившие 650 человеческих фигур. Прогулка по парку-не для слабых, и
ищущий надписи "Детям до 16..." глаз отдыхает лишь на отдыхающих там и сям
по газонам скромных розовых телах без лифчиков (я повторяюсь, но это не моя
навязчивая идея, а скандинавская, они в теме секса пионеры: от Ибсена и
Стриндберга до порнофильмов 60-х). Что до каменных и бронзовых тел, то в них
- бешеная гульба плоти, с кульминацией в фаллическом столбе из сотни
переплетенных в экстазе фигур.
Но лихой свальный грех Вигеланда на деле - противоположность
придавленному самоедскому греху Мунка. Мунковская чувственность - вездесуща:
именно оттого, что лишь угадывается. Прямое высказывание монументализма было
ему противопоказано: это видно по фрескам в актовом зале университета Осло,
где у голых молодых людей, почему-то представляющих науку химию, половые
органы неотличимы от пробирок.
Фресок Мунка немного, но и для того, чтобы увидеть его станковые
картины не в репродукциях, приходится ехать в Осло: редчайший случай для
художника такого масштаба. Три его лучших собрания находятся в норвежской
столице: в музее Мунка, в Национальной галерее, в Студенческом поселке в
Согне, пригороде Осло. Плюс - музей Расмуса Мейера в Бергене. Хорошая
коллекция в Стокгольме, приличная в Цюрихе, кое-что разбросано по Германии.
Но без Осло Мунка нет, как нет, скажем, Риверы без Мехико, правда, тот писал
прямо по стенам, а Мунк - яркий пример локального таланта, ставшего мировым
явлением.
Попутешествовав, он и возвратился, к почету и процветанию, в свои
фьорды и горы, где обитает тайный народец без вертикальной впадинки между
носом и верхней губой. Мунк менял места по берегам Осло-фьорда, пока не
обосновался в усадьбе Экелю в северной части Осло, на склоне холма. Дом
снесен в 60-м, на его месте небольшой паркинг, где можно оставить машину и
обнаружить те же дубы, ту же студию и главное - тот же вид на Осло-фьорд,
который Мунк видел и рисовал последние двадцать семь лет жизни.
Жаль, он не писал Осло с воды - впечатляющую дугу от замка XIV века
Акерсхус к горе Хольменколлен и к полуострову Бюгде, где букет морских
музеев - корабли викингов, нансеновский "Фрам", хейердаловский "Кон-Тики". С
маленького катера обзор не тот - нужен неторопливо приближающийся,
постепенно меняющий ракурс и ощущения большой корабль. В наше время город с
воды мало кто видит - тем более впервые: попадаешь либо сразу в центр
(поезд), либо через всегда безликие рабочие окраины (машина, самолет). За
старину надо платить: архаический взгляд с корабля - удел тех, кто
раскошелился на круиз. Они и вознаграждены - во вторую очередь, видом, в
первую - едой, коль скоро речь идет о скандинавских маршрутах.
Выходить на палубу заставляет туристское лицемерие: в действительности,
главная достопримечательность - сморгасборд, шведский стол. Если рядом найти
и шведский стул, на котором делаешь перерыв для переваривания, то плыть бы и
плыть всю жизнь по студеным морям.
Скандинавская кухня - лаконична в средствах и многообразна в методах. В
древнем погребе стокгольмского ресторана "Диана" я обнаружил 11 видов
маринованной селедки, и, когда попробовал все, сил осталось только на
копченый олений язык. Датчане сосредоточились на идее бутерброда, доведя эту
банальность до художественного совершенства, как Энди Уорхол консервы, -
постмодернистски нагружая на ржаной хлеб сочетание креветок, горчицы и
клубники, да еще настаивая на том, что это вкусно. Норвегия же - лососина.
Точнее, богатый в нюансах и обертонах джазовый обыгрыш темы лососины.
Здесь изобретательно обходятся и с другой рыбой: я целенаправленно
искал и нашел ракеррет - форель, которую год, что ли, выдерживают под
землей, куда там омулю с душком - не всякий выдержит. Засоленную и
хранящуюся в поленницах треску размачивают, варят и подают, не жалея, как
дрова, из-под которых вылавливаешь деликатесную дорогостоящую вареную
картофелину. Есть еще лутефиск - треска в поташе, это карбонат калия, кто