Страница:
около миллиона, так что пройти по всем, даже дальним местам возможно,
возвращаясь на ночевку в отель на улице Уиклоу, рядом с избирательным
участком из рассказа "День плюща", а утром снова в путь, чтобы осознать
нутром главный нерв Джойса и его главную тему - бездомность.
Сам писатель, сделавший экологический принцип переработки вторсырья
своим литературным кредо, сейчас не прошел бы мимо такой детали: от дома,
где жили Леопольд и Молли Блум, на Экклс-стрит, 7, осталась только дверь.
Она наглухо вцементирована в стену ресторана "Бейли" и не ведет никуда.
Зато от нее начинается шествие по вечерним дублинским пабам. Это особая
институция. Блум в "Улиссе" ставит вопрос: можно ли пересечь город, ни разу
не пройдя мимо паба, и решает, что нет - одно из заключений Джойса, имеющее
ценность по сей день.
Дублинский паб не столь фешенебелен, как лондонский, across the water,
но не в пример уютнее, и в нем так вкусно съесть кусок баранины с картошкой,
запив пинтой смоляного "Гиннеса". Любой местный напиток вкуснее всего на
месте - скотч в Шотландии, "Будвар" в Будейовицах, бордо в Бордо - но к
"Гиннесу" это относится в самой высокой степени. Снобизм ни при чем: простая
правда заключается в том, что перевозка нарушает тонкую натуру пива,
придавая горечь, которой в Ирландии нет в помине.
Бокал "Гиннеса" с шапкой пены называют блондинкой в черной юбке.
Поэтическое оформление пьянства знакомо, и Ирландия держит в Европе (без
учета России) сдвоенное первенство: самое высокое потребление алкоголя и
книг на душу населения. Понятно нам и гордое самоопределение писателя
Брендана Биэна: drinker with writing problems ("пьяница, подверженный
писательству").
В сочинениях Джойса, как и в жизни города, все пьют в пабах, которые
предстают ближайшим аналогом отсутствующего дома. С домами - зданиями-у
Джойса специфические отношения. Конечно, в его книгах нет средневекового
Дублина: век назад это тоже был памятник. Но нет и великолепного
георгианского города: видимо, он не волновал писателя даже не как слишком
элегантный и респектабельный, а как слишком ясный и уравновешенный. Светлому
кирпичу и высоким переплетчатым окнам эпохи Георгов Джойс предпочел бурую
кладку узких приплюснутых строений. На первых этажах этих домов и
размещаются пабы, замершие во временах позднего викторианства с ирландским
акцентом: с замысловатой конфигурацией зальчиков, обилием уголков и закутков
на два-три, даже одно место, бездельных завитушек, перегородок с линялыми
зеркалами, неожиданных откидных досок-столиков, чтобы сидеть в одиночестве,
глядя в стенку и не видя никого.
Поразительным образом, в одном из самых общительных городов мира -
нигде со мной так часто не заговаривали незнакомые люди - именно в узлах
его, как сказал бы Бердяев, коммюнотарности, в дыме, толкотне и галдеже паба
- можно найти уединение и покой.
В пабе шумно, жарко, тесно и темно - характеристики ада. Но это
единственные пристанища в голой бездомности джойсовских улиц. Именно улицы,
а не дома интересны ему. Пути, а не пристанища. Не объекты, а связывающая их
неопределенная субстанция. Не зря среди своих литературных ориентиров
молодой Джойс часто называл Ибсена, у которого события менее важны, чем
провалы между ними. То же - у Чехова, но Джойс отрицал, что знал его, когда
писал "Дублинцев". При этом венчающий сборник, лучший из всех рассказ
"Мертвые" - это чеховский рассказ. В конце концов, неважно. Хватит того, что
бывают странные сближения, и в год смерти русского гения произошли
главнейшие события в жизни и творчестве Джойса.
Вообще, русских он знал хорошо. Очень высоко - и в двадцать два, и в
пятьдесят три года - ставил Толстого: "Великолепный писатель. Никогда не
скучен, никогда не глуп, никогда не утомителен, никогда не педантичен,
никогда не театрален". Сдержанно отзывался о Тургеневе: "Он скучноват (не
умен) и временами театрален. Я думаю, многие восхищаются им потому, что он
"благопристоен", точно как восхищаются Горьким потому, что он
"неблагопристоен".
Но вот: "Единственная известная мне книга, похожая на нее ("Портрет
художника в юности" - П.В.) - это "Герой нашего времени" Лермонтова.
Конечно, моя намного длиннее, и герой Лермонтова аристократ, пресыщенный
человек и красивое животное. Но есть сходство в цели, и в заглавии, и
временами в едкости подхода... Книга произвела на меня очень большое
впечатление".
Бесприютность, неприкаянность Печорина и его полная свобода на грани
преступления - вот что, вероятно, привлекало молодого Джойса, творца
молодого Стивена Дедала. Слой за слоем, как листы с кочерыжки, герой
"Портрета" снимает с себя обязательства и привязанности: семью, дружбу,
родину, религию. "Я не боюсь быть один, быть отвергнутым ради другого,
оставить то, что должен оставить. И мне не страшно совершить ошибку, даже
огромную ошибку, ошибку на всю жизнь и, может быть, даже на всю вечность".
Потрясенный приятель говорит: "Ты страшный человек, Стиви, ты всегда один".
Он не один, конечно, он один на один с призванием, ради чего и брошено все
остальное. И важно то, что, в отличие от романтических кавказских декораций
печоринской драмы, экзистенциальные жесты Стивена предельно прозаичны. Его
путь к творчеству, как и путь самого Джойса - само собой, метафизический, но
и конкретный: по улицам Дублина.
Почти словами своего героя он пишет Норе: "Мой разум отрицает весь
существующий порядок... Как мне может нравиться идея дома?"
Главное для него - текущий по улицам город.
Одна из пронзительнейших в литературе сцен разыгрывается в "Портрете
художника в юности" на ступенях Бельведерского колледжа. Мы стояли на
крыльце этой действующей и сегодня школы с Хелен Монахан, и она, в ответ на
мой вопрос, показала: "Вон туда, они шли туда".
"Они" - это четверо шагающих под музыку молодых людей, которых замечает
вышедший со священником на крыльцо Стивен. Только что у него была беседа о
выборе духовной карьеры, он почти согласился, и пастырь вывел юношу на
улицу, подав руку, как равному. Мы с Хелен смотрели на церковь Финдлейтера,
в сторону которой век назад шагали молодые люди, и она прочла на память:
"Улыбаясь банальной мелодии, он поднял глаза к лицу священника и, увидев на
нем безрадостный отсвет меркнувшего дня, медленно высвободил руку..."
Город, само биение его жизни, оказывается союзником Стивена в борьбе за
свободу и одиночество. Но именно от города следовало освободиться, чтобы
быть последовательным, - ибо Дублин и был средоточием всех привязанностей,
мешающих призванию. Как же было Джойсу не ненавидеть и не любить Дублин
столь страстно?
Переместившись в среду, абсолютно свободную от всего прежнего, в
полную, декларативную бездомность, Джойс в своем европейском изгнании,
ставшем образом жизни и принципом письма, сводил счеты любви-ненависти.
Совсем не случайно единственный в "Дублинцах" с любовью описанный дом
помещен в рассказ, названный "Мертвые". Сейчас этот дом на набережной
Ашерс-айленд мертв окончательно: пустой, грязно-серый, с треснувшими
стеклами, и для пошлой детали - с крыши свисает неизвестно как выросшая там
зеленая ветка, всюду жизнь. Совсем не случайно единственный, по сути,
надежный и крепкий дом в "Улиссе" - это могила Падди Дигнама на кладбище
Гласневин, куда Блум отправляется с похоронным кортежем от дома покойного в
Сэндимаунте.
Снова мы возвращаемся в Сэндимаунт, чтоб двинуться с юго-востока на
северо-запад, по пути джойсовских утрат. Ведь все рушится и исчезает: на
всякую уцелевшую аптеку Свени, где я в подражание Блуму купил лимонное мыло,
приходится концертный зал Энтьент, где еще в конце 80-х был хотя бы
кинотеатр "Академия", а теперь ничего. А жаль: тут выступали не только
персонажи Джойса, но и он сам, обладавший прекрасным тенором и принесший
ради литературы даже больше жертв, чем Стивен, а именно - еще и
артистическую карьеру. Послушав полтора десятка любимых романсов и арий
Джойса, приходишь к выводу: они просты, чтоб не сказать - банальны. В них
звучит та внятная жизнь, которую услышал юноша, сделавший выбор на крыльце
Бельведерского колледжа.
Похоронный путь из Сэндимаунта на кладбище Гласневин пролегает через
новый город, в котором целых два небоскреба - аж в одиннадцать и семнадцать
этажей: Дублин остался приземистым. Дорога идет мимо кабаков, магазинов и
памятников, вокруг "Ротонды" с ампирным фризом по кругу. Это образцовый
пример обхождения Джойса с городом. В рассказе "Два рыцаря" о персонаже
сказано: "Фигура его приобретала округлость" - таков русский перевод. В
оригинале же стоит rotundity: по топографии движения героев ясно, что в этот
миг они проходят мимо не названной в тексте "Ротонды", оттого полнота и
названа "ротондоватостью". Движемся через площади, перекрестки, речки и
каналы, до самого Стикса.
Джойс с самого начала, с "Дублинцев", принялся мифологизировать город,
и в "Улиссе" символический смысл носит все - вода тоже, водяные улицы.
Женщина была для Джойса рекой, что слышно по текучему монологу Молли Блум, а
река - женщиной. Скромную Лиффи, делящую Дублин на север и юг, он
высокопарно нарек - Анна Ливия, и такой реке теперь поставлен монумент,
которого она вряд ли дождалась бы под своим девичьим именем.
Стиксом же в "Улиссе" назван Королевский канал, и оба имени слишком
шикарны для неширокой канавы, бурно заросшей травой. "Странно, из каких
грязных луж ангелы вызывают дух красоты", - это Джойс Норе. Когда б вы
знали, из какого сора. Такой сор метет по улицам Дублина.
Не доходя до Стикса, там, где вслед за похоронными дрогами повернул с
Северной окружной дороги к кладбищу Леопольд Блум, стоит большой паб с
необычно размашистой длинной вывеской: "Сэр Артур Конан Дойл".
Мало ли кто попадается на пути Блума и других героев. Одних писателей
длинный перечень, и автора Шерлока Холмса в нем нет. Но есть в рассказе
"После гонок" Дойл, учившийся "в Англии, в большом католическом колледже",
который джойсоведы давно определили как Стоунихерст в Ланкашире. Именно в
этом иезуитском заведении провел девять лет ирландец по происхождению Артур
Конан Дойл, собиравшийся даже сделать духовную карьеру, как собирались
Стивен Дедал и сам Джеймс Джойс. Совпадение случайно, хотя Джойс, конечно,
читал Дойла - да и не мог не читать.
С викторианскими писателями произошло то, что обычно случается с
классиками. Даже величайший из них, Диккенс, по словам Оруэлла - "один из
тех, кого люди всегда "собираются прочитать" и о ком, как о Библии, имеют
некоторое представление". Тем более к началу XX века отступили в хрестоматию
властители дум века девятнадцатого - Мередит, Джордж Элиот, Троллоп,
Гиссинг. Читались и читаются младшие, поздние викторианцы: сатира Уайльда и
Шоу, юмор Джерома, экзотика Киплинга, приключения Стивенсона и Хаггарда,
фантастика Уэллса. И более всех - Артур Конан Дойл, создавший героя,
"который прочно вошел в жизнь и язык народа, став кем-то вроде Джона Булля
или Санта Клауса" (Честертон).
Баснословная популярность Дойла и Холмса началась с первого появления
"Этюда в багровых тонах" в 1887 году и длится по сей день. В одной Америке -
пятьдесят холмсианских обществ (членами Нью-Йоркского были Рузвельт и
Трумэн), а как-то мне прислали бандероль из Екатеринбургского общества,
издающего отличный альманах.
Последнее мое место жительства в Лондоне размещалось на
Пикадилли-серкус, у Criterion Ваг'а: здесь Уотсон познакомился с тем, кто
познакомил его с Холмсом, - и это тоже святыня. По шерлок-холмсовскому
Лондону есть путеводители и экскурсии, как по Петербургу Достоевского, тоже
детективного мастера не из худших. Экскурсия движется от Скотленд-Ярда к
вокзалу Черинг-кросс, откуда герои так часто уезжали на дела; к театру
"Лицеум", возле третьей колонны которого назначена встреча в "Знаке
четырех"; к ресторану "Симпсон", где несколько раз пообедал Холмс и однажды
довольно невкусно я, и дальше, дальше.
Такой организованной любви еще не было в мой первый приезд в Лондон в
1981-м. Весь в цветах паб "Шерлок Холмс" у Трафальгарской площади, стоял,
конечно, но на Бейкер-стрит находился банк, где в ответ на расспросы
предложили купить сувенирный кирпич в обертке. Что-то они должны были
предлагать: ведь и тогда, как сейчас, по адресу Бейкер-стрит, 221b, на имя
Холмса, приходило по полсотни писем в неделю.
Банк стоит, но в здании рядом, нарушив законы нумерации улиц, благо они
в Англии произвольны - в 1990-м открыли квартиру Шерлока Холмса. А в
соседнем доме - ресторан миссис Хадсон, его домохозяйки, с недурным
викторианским меню: суп-пюре из кресс-салата и свинина с абрикосами в сидре
- не чета дорогому "Симпсону". Уже станция метро "Бейкер-стрит" выложена
плитками с профилем великого детектива, чтобы заранее забиться в
предвкушении. В квартире все "как было", а в книге посетителей полно записей
по-русски. Лондон, как и Европа в целом, постепенно становится ближе к
России. В Вестминстерском аббатстве лежат буклеты: "Теперь смотрите вверх и
к западу на великолепную сводчатую крышу... Каждый час проводится небольшое
моление за мир и его нужды". Наше творческое присутствие ширится. В
библиотеке Джойсовского центра в Дублине из "Иностранной литературы" выдрана
середина "Портрета художника в юности".
"Бейкер-стрит была раскалена, как печь, и ослепительный блеск солнца на
желтом кирпиче дома напротив резал глаза". Это из "Картонной коробки"; все
так, только в действительности дом напротив - красного кирпича, излюбленной
викторианской кладки.
Дойл - не Джойс. Для него топографическая точность - роскошь.
Наименования мелькают, но для сути не важно, где что. "Мы гуляли часа три по
Флит-стрит и Стрэнду, наблюдая за калейдоскопом уличных сценок". За три часа
- два названия: ничего общего с джойсовской топографией души.
При этом сам Шерлок Холмс - суперлондонец, и знает город, как Блум свой
Дублин. Когда его везут в темноте с бешеной скоростью в кебе, он безошибочно
называет все улицы, площади и мосты вслепую.
Потому-то и резонно выбрать Холмса гидом по Лондону. И потому так
поражает встреча с сэром Артуром Конан Дойлом на пути Леопольда Блума. Стоит
только начать, как вырисовывается параллель между парами Стивен-Блум и
Холмс-Уотсон: интеллект и эмоция, артистизм и здравый смысл, полет и
приземленность. Но еще важнее: с такого, across the water, угла видишь
сходство этого парного кружения по двум крупнейшим городам Британской
империи.
Увлекательность джойсовских блужданий по Дублину-детективная. Этот
перенасыщенный культурными аллюзиями, сверхинтеллектуальный текст
захватывает простым соучастием: где и как разойдутся и встретятся Стивен с
Блумом, застукает ли Леопольд жену, на чем проколется изменница Молли?
Ни эрудиция, ни тем более оригинальность, ни даже психологизм не
сделали бы Джойса культовым писателем, если б под ними не таилась конкретная
динамика сюжета.
И не стал бы всемирным кумиром Шерлок Холмс, будь он только
разгадывателем криминальных тайн. Из Конан Дойла мы изъяли самое лакомое -
сюжет - еще в детстве, но по детскому неразумению оставили самое
питательное: ради сюжета книги не перечитывают, особенно детективы. В
конан-дойловских историях - солидное обаяние эпохи, когда девушки были
невинны, бандиты небриты, шторы задернуты. Это уже в наши дни пошли книги,
разоблачающие лицемерие викторианства. Их интересно читать ради забавных
сведений и деталей, но не стоит слишком обращать внимание на сверхзадачу:
добродетель и порок распределяются по всем временам примерно поровну, это
этикет и свобода слова меняются.
Викторианский очаг существовал на самом деле - не метафорой, а жаркой
реальностью в сырой стране, где на обогрев большого дома уходило до тонны
угля в день.
Холмс и Уотсон утверждают и защищают главное в британской иерархии
ценностей - то, что так усердно разрушал Джойс. Дом.
Они последовательно и серьезно трудятся над этой задачей, и напрасно
Честертон упрекал Конан Дойла в отсутствии иронии: она нарушила бы внятность
образа.
"- Трудно вообразить себе ситуацию более странную и необъяснимую... -
Холмс потер руки, и глаза у него заблестели". Зачины всех историй одинаковы,
как в сказке. Так гуляешь по знакомому городу - знаешь, что тебя ждет, и с
нетерпением ждешь этого.
Будет преступление, его разгадка, а между - гон. У Конан Дойла, боксера
и крикетиста, постоянны отсылки к спортсменству, охоте (Холмс не раз
сравнивается с гончей), азарту - сути викторианского джентльмена. Сто лет
без войны ("Ни одна из великих стран никогда не была столь крайне штатской
по своим мыслям и практике, как викторианская Англия" - Дж.Тревельян)
побудили к сублимации, что принесло миру популярнейшие поныне виды мирного
противоборства: футбол, хоккей, теннис, бокс.
Страсть к охоте и спорту - занятиям загородным - во многом определила
любовь к природе: в живописи господствовал пейзаж, в поэзии - Теннисон. На
таком фоне выглядит еще большим эксцентриком, чем кажется нашей городской
цивилизации, Шерлок Холмс, убежденный урбанист: "Ни сельская местность, ни
море никак не привлекали его... Любви к природе не нашлось места среди
множества его достоинств".
Апология большого города - кредо самого Конан Дойла, написавшего тогда
же, когда и первую холмсовскую историю, статью "Географическое распределение
британского интеллекта", где он доказывал, что в Лондоне выдающиеся люди
рождаются в пропорции один на шестнадцать тысяч, а в провинции один на
тридцать четыре тысячи.
Город богаче и интереснее, а не страшнее - важнейший парадоксальный
пафос городских сочинений Конан Дойла о преступлениях.
Холмс городом пользуется, а не только работает в нем. Не зря после дела
он все хочет поспеть в оперу, раздражая нормального читателя пародийным
эстетством а 1а Оскар Уайльд, со своей монографией "Полифонические мотеты
Лассуса", что оттеняет простой малый, афганец (служил в Кандагаре, лежал в
Пешаварском госпитале) Уотсон. "Как мотив этой шопеновской вещицы?
Тра-ля-ля, лира-ля!.. - Откинувшись на спинку сиденья, этот сыщик-любитель
распевал как жаворонок, а я думал о том, как разносторонен человеческий ум".
Пассаж - характерный для Конан Дойла. В нем две основополагающие идеи:
неизбежность морализаторского комментария и утверждение принципа
любительства - Холмс не служит. Эпоха профессионализма еще не наступила, и
инспектор полиции - существо низшего сорта, даже вполне достойный, вроде
Грегсона или Лестрейда. Холмс - артист, искусство ради искусства. А еще
ближе - фрезеровщик из драмкружка, Юрий Власов, забывший у штанги томик
Вознесенского.
У этого физика и лирика в одном лице, мечущегося от скрипки к пробирке,
- гротескные отношения с наукой: Холмс печатается в химических журналах, но
не знает, что Земля вращается вокруг Солнца. Он верит не в науку как систему
знаний, а в конкретное практическое знание. В основе этого - веяния эпохи,
придававшей науке общественно-полезный уклон, так что открытия Пастера
порождали аналогию порочного человека с вредным микробом: паршивая овца
могла испортить стадо. Тут-то и нужен был вооруженный передовым мышлением
страж порядка.
Оттого и наукообразен Холмс, хотя к научно-техническим новинкам он
почти не прибегает - разве что все время шлет телеграммы. Телеграф и почта
работают великолепно: это для современного читателя едва ли не самое
поразительное в дойловских криминальных историях. И это тоже знак
британского имперского времени: можно управлять миром, не покидая дома.
Идея дома не исчезает и в передвижении. Английский поезд дублирует
английскую улицу, где у каждого свой подъезд. У всех купе отдельный вход -
не изнутри, а снаружи, так что по рельсам перемещается цепочка домиков.
Что до города, то по нему Холмс и Уотсон ездят в кебе - движущемся
монументе частной жизни, который Дизраэли назвал "гондолой Лондона".
К тому времени в английских городах было полно омнибусов. В галерее
Тейт можно рассмотреть картину Джорджа У. Джоя 1895 года: рядом сидят
джентльмен в цилиндре, элегантная дама с букетом, сестра милосердия и
нищенка с детьми - об уюте и уединении говорить нечего. Не то кеб.
Холмсовские истории - единый гимн этому дому на колесах.
Возница помещался сзади, на скамеечке, вознесенной на верхотуру, и
правил лошадьми через крышу. Прайвеси двух седоков оказывалось абсолютным:
ни подсмотреть, ни подслушать, не чета такси. Особенно если учесть безумный
шум в городах конца XIX века: прежде всего от пронзительного скрипа стальных
колесных ободов по булыжнику.
От такого города хотелось укрыться, и Конан Дойл проводит эту линию:
противопоставление улицы и дома. Внутри очаг, а снаружи: "Полосы слабого,
неверного сияния, в котором, как белые облака, клубился туман. В бесконечной
процессии лиц, проплывавших сквозь узкие коридоры света... мне почудилось
что-то жуткое, будто двигалась толпа привидений. Как весь род человеческий,
они возникали из мрака и снова погружались во мрак".
Почти библейский парафраз - Екклесиаст. Мифологема преступного
Лондона-ада: всегда тьма, туман, сырость - будто в Сицилии не убивают.
Хотя, похоже, и впрямь было неуютно. Холмсов цвет - серый, Холмсов свет
- газовый, и освещались только главные улицы. Газеты регулярно сообщали, как
в тумане прохожие падают в Темзу. С утра уже небо темнело от дыма. Дамы шли
в оперу в белых шалях, возвращались в грязных. Зонтики бывали только черные.
Ежедневно на улицах оставлялось сто тонн навоза.
Викторианство было - внутри. Туману противостоял камин - и в рассказах
Конан Дойла о преступлениях никогда нет погружения в ужас и тоску от
несовершенства мира и человека. В этом - основа его позитивистского
мышления, его позитивного стиля, суть его успеха. И еще: Холмс и Дойл далеки
от сухости правового сознания, они борются не за букву закона, а за дух
добра.
Холмсовский канон - это пятьдесят шесть рассказов и четыре повести. В
четырнадцати случаях из шестидесяти Холмс отпускает изоблеченного
Преступника. Берет правосудие в свои руки, по-русски ставя правду выше
права, стоя на страже нравственности общества и неприкосновенности очага.
"Как умиротворяюще подействовал на меня спокойный уют английского дома! Я
даже забыл на секунду это ужасное, загадочное дело".
"Человек без дома - потенциальный преступник", - сказал Кант. А
социология по образцу физиогномики ("лицо - зеркало души") видела в жилище
отражение сути человека. Дом восстанавливал достоинство у социально
ущемленных. Демократия давала право на прайвеси, рынок - материальные
возможности (отдельное жилье, досуг).
Естественным по человеческой слабости образом желание охранить свое
сочеталось со страстью проникновения в чужое. Видимо, тут и следует искать
причины того, что детектив стал популярнейшей фигурой массовой литературы,
которая возникла в последнюю четверть XIX века, когда появились книжные
народные серии и желтая журналистика.
Ограждение своего - способ выживания в меняющемся мире. "Англичане
живут в старой, густо населенной стране, - писал Пристли. - Человек, живущий
в такой стране, вынужден обособиться от других. Он молчит, потому что хочет
побыть наедине с собой". Такое желание обострилось с мировой экспансией: в
империи не заходило солнце, а в доме задергивали занавеси.
Во времена имперских триумфов, когда центробежный Киплинг звал
британцев в Мандалай, Конан Дойл работал - центростремительно.
Имперский уют - этим оксюмороном в целом можно описать Лондон. Такое
словосочетание не встретится, пожалуй, более нигде (сравним: Москва - уют,
Петербург - имперство, но не разом вместе).
Квартал за кварталом проходишь по викторианским оплотам в Южном
Кенсингтоне или Мейфэре, поражаясь парадоксальному союзу величия и
домовитости. Тут и была в конце века воздвигнута "стена частной жизни" -
фразу бросил кто-то из французов, но построили стену в Англии, укрыв за ней
все, что натащили в дом со всех концов империи.
За красным - от розового до багрового - кирпичом мощных зданий
торжествует стиль антикварной лавки. Викторианский интерьер - избыточность.
На рабочем столе Холмса я насчитал 43 предмета, от чернильницы и кисета до
подзорной трубы и слонов эбенового дерева. На каминной полке не
протолкнуться. Лишь одно помещение дает ощущение простора - сортир с
сервизным унитазом, но пуристы уже объявили его профанацией. Так же забиты
мебелью и безделушками подлинные сохранившиеся дома эпохи, из уюта которых
не хотелось выходить никуда и никогда, хотя обед стоил полкроны, а стаканчик
бренди восемь пенсов, но миссис Хадсон кормит вкуснее, чем в "Симпсоне".
Шторы оберегают ковры от выцветания, хозяев от морщин и дурного глаза.
Вполоборота к двери у камина сидит Шерлок Холмс.
Как интересно рассматривать городские фотографии столетней давности.
Толчея коробчатых экипажей на улице, занавешенные окна домов, и никого - без
головного убора.
- 59 -
ВИЧЕНЦА - ПАЛЛАДИО, ВЕНЕЦИЯ - КАРПАЧЧО
Виченца - в пятидесяти минутах от Венеции на поезде. Это западный край
провинции Венето. Венецианские крылатые львы св. Марка здесь повсюду на
стенах домов, напоминая о временах Террафермы. Так - terraferma, "твердая
возвращаясь на ночевку в отель на улице Уиклоу, рядом с избирательным
участком из рассказа "День плюща", а утром снова в путь, чтобы осознать
нутром главный нерв Джойса и его главную тему - бездомность.
Сам писатель, сделавший экологический принцип переработки вторсырья
своим литературным кредо, сейчас не прошел бы мимо такой детали: от дома,
где жили Леопольд и Молли Блум, на Экклс-стрит, 7, осталась только дверь.
Она наглухо вцементирована в стену ресторана "Бейли" и не ведет никуда.
Зато от нее начинается шествие по вечерним дублинским пабам. Это особая
институция. Блум в "Улиссе" ставит вопрос: можно ли пересечь город, ни разу
не пройдя мимо паба, и решает, что нет - одно из заключений Джойса, имеющее
ценность по сей день.
Дублинский паб не столь фешенебелен, как лондонский, across the water,
но не в пример уютнее, и в нем так вкусно съесть кусок баранины с картошкой,
запив пинтой смоляного "Гиннеса". Любой местный напиток вкуснее всего на
месте - скотч в Шотландии, "Будвар" в Будейовицах, бордо в Бордо - но к
"Гиннесу" это относится в самой высокой степени. Снобизм ни при чем: простая
правда заключается в том, что перевозка нарушает тонкую натуру пива,
придавая горечь, которой в Ирландии нет в помине.
Бокал "Гиннеса" с шапкой пены называют блондинкой в черной юбке.
Поэтическое оформление пьянства знакомо, и Ирландия держит в Европе (без
учета России) сдвоенное первенство: самое высокое потребление алкоголя и
книг на душу населения. Понятно нам и гордое самоопределение писателя
Брендана Биэна: drinker with writing problems ("пьяница, подверженный
писательству").
В сочинениях Джойса, как и в жизни города, все пьют в пабах, которые
предстают ближайшим аналогом отсутствующего дома. С домами - зданиями-у
Джойса специфические отношения. Конечно, в его книгах нет средневекового
Дублина: век назад это тоже был памятник. Но нет и великолепного
георгианского города: видимо, он не волновал писателя даже не как слишком
элегантный и респектабельный, а как слишком ясный и уравновешенный. Светлому
кирпичу и высоким переплетчатым окнам эпохи Георгов Джойс предпочел бурую
кладку узких приплюснутых строений. На первых этажах этих домов и
размещаются пабы, замершие во временах позднего викторианства с ирландским
акцентом: с замысловатой конфигурацией зальчиков, обилием уголков и закутков
на два-три, даже одно место, бездельных завитушек, перегородок с линялыми
зеркалами, неожиданных откидных досок-столиков, чтобы сидеть в одиночестве,
глядя в стенку и не видя никого.
Поразительным образом, в одном из самых общительных городов мира -
нигде со мной так часто не заговаривали незнакомые люди - именно в узлах
его, как сказал бы Бердяев, коммюнотарности, в дыме, толкотне и галдеже паба
- можно найти уединение и покой.
В пабе шумно, жарко, тесно и темно - характеристики ада. Но это
единственные пристанища в голой бездомности джойсовских улиц. Именно улицы,
а не дома интересны ему. Пути, а не пристанища. Не объекты, а связывающая их
неопределенная субстанция. Не зря среди своих литературных ориентиров
молодой Джойс часто называл Ибсена, у которого события менее важны, чем
провалы между ними. То же - у Чехова, но Джойс отрицал, что знал его, когда
писал "Дублинцев". При этом венчающий сборник, лучший из всех рассказ
"Мертвые" - это чеховский рассказ. В конце концов, неважно. Хватит того, что
бывают странные сближения, и в год смерти русского гения произошли
главнейшие события в жизни и творчестве Джойса.
Вообще, русских он знал хорошо. Очень высоко - и в двадцать два, и в
пятьдесят три года - ставил Толстого: "Великолепный писатель. Никогда не
скучен, никогда не глуп, никогда не утомителен, никогда не педантичен,
никогда не театрален". Сдержанно отзывался о Тургеневе: "Он скучноват (не
умен) и временами театрален. Я думаю, многие восхищаются им потому, что он
"благопристоен", точно как восхищаются Горьким потому, что он
"неблагопристоен".
Но вот: "Единственная известная мне книга, похожая на нее ("Портрет
художника в юности" - П.В.) - это "Герой нашего времени" Лермонтова.
Конечно, моя намного длиннее, и герой Лермонтова аристократ, пресыщенный
человек и красивое животное. Но есть сходство в цели, и в заглавии, и
временами в едкости подхода... Книга произвела на меня очень большое
впечатление".
Бесприютность, неприкаянность Печорина и его полная свобода на грани
преступления - вот что, вероятно, привлекало молодого Джойса, творца
молодого Стивена Дедала. Слой за слоем, как листы с кочерыжки, герой
"Портрета" снимает с себя обязательства и привязанности: семью, дружбу,
родину, религию. "Я не боюсь быть один, быть отвергнутым ради другого,
оставить то, что должен оставить. И мне не страшно совершить ошибку, даже
огромную ошибку, ошибку на всю жизнь и, может быть, даже на всю вечность".
Потрясенный приятель говорит: "Ты страшный человек, Стиви, ты всегда один".
Он не один, конечно, он один на один с призванием, ради чего и брошено все
остальное. И важно то, что, в отличие от романтических кавказских декораций
печоринской драмы, экзистенциальные жесты Стивена предельно прозаичны. Его
путь к творчеству, как и путь самого Джойса - само собой, метафизический, но
и конкретный: по улицам Дублина.
Почти словами своего героя он пишет Норе: "Мой разум отрицает весь
существующий порядок... Как мне может нравиться идея дома?"
Главное для него - текущий по улицам город.
Одна из пронзительнейших в литературе сцен разыгрывается в "Портрете
художника в юности" на ступенях Бельведерского колледжа. Мы стояли на
крыльце этой действующей и сегодня школы с Хелен Монахан, и она, в ответ на
мой вопрос, показала: "Вон туда, они шли туда".
"Они" - это четверо шагающих под музыку молодых людей, которых замечает
вышедший со священником на крыльцо Стивен. Только что у него была беседа о
выборе духовной карьеры, он почти согласился, и пастырь вывел юношу на
улицу, подав руку, как равному. Мы с Хелен смотрели на церковь Финдлейтера,
в сторону которой век назад шагали молодые люди, и она прочла на память:
"Улыбаясь банальной мелодии, он поднял глаза к лицу священника и, увидев на
нем безрадостный отсвет меркнувшего дня, медленно высвободил руку..."
Город, само биение его жизни, оказывается союзником Стивена в борьбе за
свободу и одиночество. Но именно от города следовало освободиться, чтобы
быть последовательным, - ибо Дублин и был средоточием всех привязанностей,
мешающих призванию. Как же было Джойсу не ненавидеть и не любить Дублин
столь страстно?
Переместившись в среду, абсолютно свободную от всего прежнего, в
полную, декларативную бездомность, Джойс в своем европейском изгнании,
ставшем образом жизни и принципом письма, сводил счеты любви-ненависти.
Совсем не случайно единственный в "Дублинцах" с любовью описанный дом
помещен в рассказ, названный "Мертвые". Сейчас этот дом на набережной
Ашерс-айленд мертв окончательно: пустой, грязно-серый, с треснувшими
стеклами, и для пошлой детали - с крыши свисает неизвестно как выросшая там
зеленая ветка, всюду жизнь. Совсем не случайно единственный, по сути,
надежный и крепкий дом в "Улиссе" - это могила Падди Дигнама на кладбище
Гласневин, куда Блум отправляется с похоронным кортежем от дома покойного в
Сэндимаунте.
Снова мы возвращаемся в Сэндимаунт, чтоб двинуться с юго-востока на
северо-запад, по пути джойсовских утрат. Ведь все рушится и исчезает: на
всякую уцелевшую аптеку Свени, где я в подражание Блуму купил лимонное мыло,
приходится концертный зал Энтьент, где еще в конце 80-х был хотя бы
кинотеатр "Академия", а теперь ничего. А жаль: тут выступали не только
персонажи Джойса, но и он сам, обладавший прекрасным тенором и принесший
ради литературы даже больше жертв, чем Стивен, а именно - еще и
артистическую карьеру. Послушав полтора десятка любимых романсов и арий
Джойса, приходишь к выводу: они просты, чтоб не сказать - банальны. В них
звучит та внятная жизнь, которую услышал юноша, сделавший выбор на крыльце
Бельведерского колледжа.
Похоронный путь из Сэндимаунта на кладбище Гласневин пролегает через
новый город, в котором целых два небоскреба - аж в одиннадцать и семнадцать
этажей: Дублин остался приземистым. Дорога идет мимо кабаков, магазинов и
памятников, вокруг "Ротонды" с ампирным фризом по кругу. Это образцовый
пример обхождения Джойса с городом. В рассказе "Два рыцаря" о персонаже
сказано: "Фигура его приобретала округлость" - таков русский перевод. В
оригинале же стоит rotundity: по топографии движения героев ясно, что в этот
миг они проходят мимо не названной в тексте "Ротонды", оттого полнота и
названа "ротондоватостью". Движемся через площади, перекрестки, речки и
каналы, до самого Стикса.
Джойс с самого начала, с "Дублинцев", принялся мифологизировать город,
и в "Улиссе" символический смысл носит все - вода тоже, водяные улицы.
Женщина была для Джойса рекой, что слышно по текучему монологу Молли Блум, а
река - женщиной. Скромную Лиффи, делящую Дублин на север и юг, он
высокопарно нарек - Анна Ливия, и такой реке теперь поставлен монумент,
которого она вряд ли дождалась бы под своим девичьим именем.
Стиксом же в "Улиссе" назван Королевский канал, и оба имени слишком
шикарны для неширокой канавы, бурно заросшей травой. "Странно, из каких
грязных луж ангелы вызывают дух красоты", - это Джойс Норе. Когда б вы
знали, из какого сора. Такой сор метет по улицам Дублина.
Не доходя до Стикса, там, где вслед за похоронными дрогами повернул с
Северной окружной дороги к кладбищу Леопольд Блум, стоит большой паб с
необычно размашистой длинной вывеской: "Сэр Артур Конан Дойл".
Мало ли кто попадается на пути Блума и других героев. Одних писателей
длинный перечень, и автора Шерлока Холмса в нем нет. Но есть в рассказе
"После гонок" Дойл, учившийся "в Англии, в большом католическом колледже",
который джойсоведы давно определили как Стоунихерст в Ланкашире. Именно в
этом иезуитском заведении провел девять лет ирландец по происхождению Артур
Конан Дойл, собиравшийся даже сделать духовную карьеру, как собирались
Стивен Дедал и сам Джеймс Джойс. Совпадение случайно, хотя Джойс, конечно,
читал Дойла - да и не мог не читать.
С викторианскими писателями произошло то, что обычно случается с
классиками. Даже величайший из них, Диккенс, по словам Оруэлла - "один из
тех, кого люди всегда "собираются прочитать" и о ком, как о Библии, имеют
некоторое представление". Тем более к началу XX века отступили в хрестоматию
властители дум века девятнадцатого - Мередит, Джордж Элиот, Троллоп,
Гиссинг. Читались и читаются младшие, поздние викторианцы: сатира Уайльда и
Шоу, юмор Джерома, экзотика Киплинга, приключения Стивенсона и Хаггарда,
фантастика Уэллса. И более всех - Артур Конан Дойл, создавший героя,
"который прочно вошел в жизнь и язык народа, став кем-то вроде Джона Булля
или Санта Клауса" (Честертон).
Баснословная популярность Дойла и Холмса началась с первого появления
"Этюда в багровых тонах" в 1887 году и длится по сей день. В одной Америке -
пятьдесят холмсианских обществ (членами Нью-Йоркского были Рузвельт и
Трумэн), а как-то мне прислали бандероль из Екатеринбургского общества,
издающего отличный альманах.
Последнее мое место жительства в Лондоне размещалось на
Пикадилли-серкус, у Criterion Ваг'а: здесь Уотсон познакомился с тем, кто
познакомил его с Холмсом, - и это тоже святыня. По шерлок-холмсовскому
Лондону есть путеводители и экскурсии, как по Петербургу Достоевского, тоже
детективного мастера не из худших. Экскурсия движется от Скотленд-Ярда к
вокзалу Черинг-кросс, откуда герои так часто уезжали на дела; к театру
"Лицеум", возле третьей колонны которого назначена встреча в "Знаке
четырех"; к ресторану "Симпсон", где несколько раз пообедал Холмс и однажды
довольно невкусно я, и дальше, дальше.
Такой организованной любви еще не было в мой первый приезд в Лондон в
1981-м. Весь в цветах паб "Шерлок Холмс" у Трафальгарской площади, стоял,
конечно, но на Бейкер-стрит находился банк, где в ответ на расспросы
предложили купить сувенирный кирпич в обертке. Что-то они должны были
предлагать: ведь и тогда, как сейчас, по адресу Бейкер-стрит, 221b, на имя
Холмса, приходило по полсотни писем в неделю.
Банк стоит, но в здании рядом, нарушив законы нумерации улиц, благо они
в Англии произвольны - в 1990-м открыли квартиру Шерлока Холмса. А в
соседнем доме - ресторан миссис Хадсон, его домохозяйки, с недурным
викторианским меню: суп-пюре из кресс-салата и свинина с абрикосами в сидре
- не чета дорогому "Симпсону". Уже станция метро "Бейкер-стрит" выложена
плитками с профилем великого детектива, чтобы заранее забиться в
предвкушении. В квартире все "как было", а в книге посетителей полно записей
по-русски. Лондон, как и Европа в целом, постепенно становится ближе к
России. В Вестминстерском аббатстве лежат буклеты: "Теперь смотрите вверх и
к западу на великолепную сводчатую крышу... Каждый час проводится небольшое
моление за мир и его нужды". Наше творческое присутствие ширится. В
библиотеке Джойсовского центра в Дублине из "Иностранной литературы" выдрана
середина "Портрета художника в юности".
"Бейкер-стрит была раскалена, как печь, и ослепительный блеск солнца на
желтом кирпиче дома напротив резал глаза". Это из "Картонной коробки"; все
так, только в действительности дом напротив - красного кирпича, излюбленной
викторианской кладки.
Дойл - не Джойс. Для него топографическая точность - роскошь.
Наименования мелькают, но для сути не важно, где что. "Мы гуляли часа три по
Флит-стрит и Стрэнду, наблюдая за калейдоскопом уличных сценок". За три часа
- два названия: ничего общего с джойсовской топографией души.
При этом сам Шерлок Холмс - суперлондонец, и знает город, как Блум свой
Дублин. Когда его везут в темноте с бешеной скоростью в кебе, он безошибочно
называет все улицы, площади и мосты вслепую.
Потому-то и резонно выбрать Холмса гидом по Лондону. И потому так
поражает встреча с сэром Артуром Конан Дойлом на пути Леопольда Блума. Стоит
только начать, как вырисовывается параллель между парами Стивен-Блум и
Холмс-Уотсон: интеллект и эмоция, артистизм и здравый смысл, полет и
приземленность. Но еще важнее: с такого, across the water, угла видишь
сходство этого парного кружения по двум крупнейшим городам Британской
империи.
Увлекательность джойсовских блужданий по Дублину-детективная. Этот
перенасыщенный культурными аллюзиями, сверхинтеллектуальный текст
захватывает простым соучастием: где и как разойдутся и встретятся Стивен с
Блумом, застукает ли Леопольд жену, на чем проколется изменница Молли?
Ни эрудиция, ни тем более оригинальность, ни даже психологизм не
сделали бы Джойса культовым писателем, если б под ними не таилась конкретная
динамика сюжета.
И не стал бы всемирным кумиром Шерлок Холмс, будь он только
разгадывателем криминальных тайн. Из Конан Дойла мы изъяли самое лакомое -
сюжет - еще в детстве, но по детскому неразумению оставили самое
питательное: ради сюжета книги не перечитывают, особенно детективы. В
конан-дойловских историях - солидное обаяние эпохи, когда девушки были
невинны, бандиты небриты, шторы задернуты. Это уже в наши дни пошли книги,
разоблачающие лицемерие викторианства. Их интересно читать ради забавных
сведений и деталей, но не стоит слишком обращать внимание на сверхзадачу:
добродетель и порок распределяются по всем временам примерно поровну, это
этикет и свобода слова меняются.
Викторианский очаг существовал на самом деле - не метафорой, а жаркой
реальностью в сырой стране, где на обогрев большого дома уходило до тонны
угля в день.
Холмс и Уотсон утверждают и защищают главное в британской иерархии
ценностей - то, что так усердно разрушал Джойс. Дом.
Они последовательно и серьезно трудятся над этой задачей, и напрасно
Честертон упрекал Конан Дойла в отсутствии иронии: она нарушила бы внятность
образа.
"- Трудно вообразить себе ситуацию более странную и необъяснимую... -
Холмс потер руки, и глаза у него заблестели". Зачины всех историй одинаковы,
как в сказке. Так гуляешь по знакомому городу - знаешь, что тебя ждет, и с
нетерпением ждешь этого.
Будет преступление, его разгадка, а между - гон. У Конан Дойла, боксера
и крикетиста, постоянны отсылки к спортсменству, охоте (Холмс не раз
сравнивается с гончей), азарту - сути викторианского джентльмена. Сто лет
без войны ("Ни одна из великих стран никогда не была столь крайне штатской
по своим мыслям и практике, как викторианская Англия" - Дж.Тревельян)
побудили к сублимации, что принесло миру популярнейшие поныне виды мирного
противоборства: футбол, хоккей, теннис, бокс.
Страсть к охоте и спорту - занятиям загородным - во многом определила
любовь к природе: в живописи господствовал пейзаж, в поэзии - Теннисон. На
таком фоне выглядит еще большим эксцентриком, чем кажется нашей городской
цивилизации, Шерлок Холмс, убежденный урбанист: "Ни сельская местность, ни
море никак не привлекали его... Любви к природе не нашлось места среди
множества его достоинств".
Апология большого города - кредо самого Конан Дойла, написавшего тогда
же, когда и первую холмсовскую историю, статью "Географическое распределение
британского интеллекта", где он доказывал, что в Лондоне выдающиеся люди
рождаются в пропорции один на шестнадцать тысяч, а в провинции один на
тридцать четыре тысячи.
Город богаче и интереснее, а не страшнее - важнейший парадоксальный
пафос городских сочинений Конан Дойла о преступлениях.
Холмс городом пользуется, а не только работает в нем. Не зря после дела
он все хочет поспеть в оперу, раздражая нормального читателя пародийным
эстетством а 1а Оскар Уайльд, со своей монографией "Полифонические мотеты
Лассуса", что оттеняет простой малый, афганец (служил в Кандагаре, лежал в
Пешаварском госпитале) Уотсон. "Как мотив этой шопеновской вещицы?
Тра-ля-ля, лира-ля!.. - Откинувшись на спинку сиденья, этот сыщик-любитель
распевал как жаворонок, а я думал о том, как разносторонен человеческий ум".
Пассаж - характерный для Конан Дойла. В нем две основополагающие идеи:
неизбежность морализаторского комментария и утверждение принципа
любительства - Холмс не служит. Эпоха профессионализма еще не наступила, и
инспектор полиции - существо низшего сорта, даже вполне достойный, вроде
Грегсона или Лестрейда. Холмс - артист, искусство ради искусства. А еще
ближе - фрезеровщик из драмкружка, Юрий Власов, забывший у штанги томик
Вознесенского.
У этого физика и лирика в одном лице, мечущегося от скрипки к пробирке,
- гротескные отношения с наукой: Холмс печатается в химических журналах, но
не знает, что Земля вращается вокруг Солнца. Он верит не в науку как систему
знаний, а в конкретное практическое знание. В основе этого - веяния эпохи,
придававшей науке общественно-полезный уклон, так что открытия Пастера
порождали аналогию порочного человека с вредным микробом: паршивая овца
могла испортить стадо. Тут-то и нужен был вооруженный передовым мышлением
страж порядка.
Оттого и наукообразен Холмс, хотя к научно-техническим новинкам он
почти не прибегает - разве что все время шлет телеграммы. Телеграф и почта
работают великолепно: это для современного читателя едва ли не самое
поразительное в дойловских криминальных историях. И это тоже знак
британского имперского времени: можно управлять миром, не покидая дома.
Идея дома не исчезает и в передвижении. Английский поезд дублирует
английскую улицу, где у каждого свой подъезд. У всех купе отдельный вход -
не изнутри, а снаружи, так что по рельсам перемещается цепочка домиков.
Что до города, то по нему Холмс и Уотсон ездят в кебе - движущемся
монументе частной жизни, который Дизраэли назвал "гондолой Лондона".
К тому времени в английских городах было полно омнибусов. В галерее
Тейт можно рассмотреть картину Джорджа У. Джоя 1895 года: рядом сидят
джентльмен в цилиндре, элегантная дама с букетом, сестра милосердия и
нищенка с детьми - об уюте и уединении говорить нечего. Не то кеб.
Холмсовские истории - единый гимн этому дому на колесах.
Возница помещался сзади, на скамеечке, вознесенной на верхотуру, и
правил лошадьми через крышу. Прайвеси двух седоков оказывалось абсолютным:
ни подсмотреть, ни подслушать, не чета такси. Особенно если учесть безумный
шум в городах конца XIX века: прежде всего от пронзительного скрипа стальных
колесных ободов по булыжнику.
От такого города хотелось укрыться, и Конан Дойл проводит эту линию:
противопоставление улицы и дома. Внутри очаг, а снаружи: "Полосы слабого,
неверного сияния, в котором, как белые облака, клубился туман. В бесконечной
процессии лиц, проплывавших сквозь узкие коридоры света... мне почудилось
что-то жуткое, будто двигалась толпа привидений. Как весь род человеческий,
они возникали из мрака и снова погружались во мрак".
Почти библейский парафраз - Екклесиаст. Мифологема преступного
Лондона-ада: всегда тьма, туман, сырость - будто в Сицилии не убивают.
Хотя, похоже, и впрямь было неуютно. Холмсов цвет - серый, Холмсов свет
- газовый, и освещались только главные улицы. Газеты регулярно сообщали, как
в тумане прохожие падают в Темзу. С утра уже небо темнело от дыма. Дамы шли
в оперу в белых шалях, возвращались в грязных. Зонтики бывали только черные.
Ежедневно на улицах оставлялось сто тонн навоза.
Викторианство было - внутри. Туману противостоял камин - и в рассказах
Конан Дойла о преступлениях никогда нет погружения в ужас и тоску от
несовершенства мира и человека. В этом - основа его позитивистского
мышления, его позитивного стиля, суть его успеха. И еще: Холмс и Дойл далеки
от сухости правового сознания, они борются не за букву закона, а за дух
добра.
Холмсовский канон - это пятьдесят шесть рассказов и четыре повести. В
четырнадцати случаях из шестидесяти Холмс отпускает изоблеченного
Преступника. Берет правосудие в свои руки, по-русски ставя правду выше
права, стоя на страже нравственности общества и неприкосновенности очага.
"Как умиротворяюще подействовал на меня спокойный уют английского дома! Я
даже забыл на секунду это ужасное, загадочное дело".
"Человек без дома - потенциальный преступник", - сказал Кант. А
социология по образцу физиогномики ("лицо - зеркало души") видела в жилище
отражение сути человека. Дом восстанавливал достоинство у социально
ущемленных. Демократия давала право на прайвеси, рынок - материальные
возможности (отдельное жилье, досуг).
Естественным по человеческой слабости образом желание охранить свое
сочеталось со страстью проникновения в чужое. Видимо, тут и следует искать
причины того, что детектив стал популярнейшей фигурой массовой литературы,
которая возникла в последнюю четверть XIX века, когда появились книжные
народные серии и желтая журналистика.
Ограждение своего - способ выживания в меняющемся мире. "Англичане
живут в старой, густо населенной стране, - писал Пристли. - Человек, живущий
в такой стране, вынужден обособиться от других. Он молчит, потому что хочет
побыть наедине с собой". Такое желание обострилось с мировой экспансией: в
империи не заходило солнце, а в доме задергивали занавеси.
Во времена имперских триумфов, когда центробежный Киплинг звал
британцев в Мандалай, Конан Дойл работал - центростремительно.
Имперский уют - этим оксюмороном в целом можно описать Лондон. Такое
словосочетание не встретится, пожалуй, более нигде (сравним: Москва - уют,
Петербург - имперство, но не разом вместе).
Квартал за кварталом проходишь по викторианским оплотам в Южном
Кенсингтоне или Мейфэре, поражаясь парадоксальному союзу величия и
домовитости. Тут и была в конце века воздвигнута "стена частной жизни" -
фразу бросил кто-то из французов, но построили стену в Англии, укрыв за ней
все, что натащили в дом со всех концов империи.
За красным - от розового до багрового - кирпичом мощных зданий
торжествует стиль антикварной лавки. Викторианский интерьер - избыточность.
На рабочем столе Холмса я насчитал 43 предмета, от чернильницы и кисета до
подзорной трубы и слонов эбенового дерева. На каминной полке не
протолкнуться. Лишь одно помещение дает ощущение простора - сортир с
сервизным унитазом, но пуристы уже объявили его профанацией. Так же забиты
мебелью и безделушками подлинные сохранившиеся дома эпохи, из уюта которых
не хотелось выходить никуда и никогда, хотя обед стоил полкроны, а стаканчик
бренди восемь пенсов, но миссис Хадсон кормит вкуснее, чем в "Симпсоне".
Шторы оберегают ковры от выцветания, хозяев от морщин и дурного глаза.
Вполоборота к двери у камина сидит Шерлок Холмс.
Как интересно рассматривать городские фотографии столетней давности.
Толчея коробчатых экипажей на улице, занавешенные окна домов, и никого - без
головного убора.
- 59 -
ВИЧЕНЦА - ПАЛЛАДИО, ВЕНЕЦИЯ - КАРПАЧЧО
Виченца - в пятидесяти минутах от Венеции на поезде. Это западный край
провинции Венето. Венецианские крылатые львы св. Марка здесь повсюду на
стенах домов, напоминая о временах Террафермы. Так - terraferma, "твердая