Страница:
богаче: "Никогда я не видел человека столь непристойного в своем
блаженстве".
Это важно: блаженство нельзя выказывать - того требовал общественный
вкус и этикет. Здесь явные параллели между Трималхионом и Нероном, каким он
изображен у Светония. Впрочем, в дело пущены и другие императоры: Клавдию
приписывали указ, разрешающий гостям рыгать и пукать за столом. Трималхион:
"Уж вы, пожалуйста, кому приспичит, не стесняйтесь!.. Миазма, вы мне
поверьте, она по мозгам ударяет и по всему телу разливается". Сантехник из
домоуправления говорил: "Ты, хозяин, туда, небось, целую "Известию" спустил.
Один фекалий так не забьет". За столом - хрестоматийные разговоры нуворишей
любой эпохи: "Сосед его, вон на месте вольноотпущенника, неплохо уж
приподнимался"; "Не, я серебро больше уважаю. Кубки есть такие - мало с
ведро... про то, как Кассандра сынишек режет: детки мертвые - просто как
живые лежат"; "Ты не думай, что я науку не обожаю: три библиотеки у меня -
греки и латины отдельно".
В "Сатириконе" всякий говорит по-иному, никого ни с кем не спутаешь -
предвосхищение социально-психологического романа XIX века.
"Чего говорить: будь у нас люди как люди, лучше бы нашей родины в свете
не было; теперь худо, но не ей одной. Нюни нечего распускать: куда ни ступи,
везде мокро", - монолог пожарного Эхиона, моего коллеги, человека уважаемой
профессии. Командир отряда подполковник в отставке Дюбиков на каждом разводе
говорил нам, что пожарные - первейшие люди страны. Дюбиков мерно ходил по
караульной комнате взад-вперед, давая инструкции по недопущению возгораний.
Головы он не поднимал и мог не видеть, как съезжал по стене шофер Фридрих,
как спал лицом в костяшках домино поминструктора Силканс, как давился икотой
уже готовый сменить ЛГУ на ЛТП студент Володя, как из коридора полз к
разводу на четвереньках служака Дашкевич.
Семь тысяч пожарных числилось в Риме. В инсулах пользовались открытыми
жаровнями для готовки и обогрева, огонь перескакивал с многоэтажки на
многоэтажку через узкие улицы, и основной работой профессионалов было не
тушить, а рушить дома, чтобы не дать дороги огню. Удобный способ поживиться,
правда, у нас, советских пожарных, считалось западло брать вещи - другое
дело, еда и выпивка, это сколько угодно, это святое. Имелся у нас свой
кодекс чести.
Речь Эхиона за Трималхионовым столом по яркости и густоте не уступит
монологам трезвого Дашкевича или пьяных пассажиров электрички
Москва-Петушки. Сатириконовский пир вызывающе отличается от платоновского
"Пира" и других литературных симпосиев - темами и стилем бесед, а более
всего - наглым разгулом богатства.
"Непристойные в блаженстве" предметно воплощались в сервировке и
угощении. Римская еда вообще несравненно разнообразнее и изощреннее, чем у
греков. В кулинарной книге петрониевского современника Апиция - пять сотен
рецептов. По ней можно готовить: западная кухня принципиально не изменилась.
Не хватает кое-каких приправ, неохота куда ни попадя вводить мед, непросто
изготовить соус гарум, без которого ничто не обходилось. Для его основы
надо, чтобы дома месяца три тухли в тепле внутренности скумбрии, а жена
против. К счастью, к гаруму самостоятельно и давно пришли дальневосточные
народы: таиландский соус "нам пла" и вьетнамский "нуок мам" - прекрасная
замена. Римляне активно освоили рыбу и морскую живность: на пышных банкетах
подавалось до ста видов. Изобрели мороженое, привозя снег с альпийских
вершин и мешая с фруктовыми соками. Император Вителлий придумал блюдо, где
"были смешаны печень рыбы скар, фазаньи и павлиньи мозги, языки фламинго,
молоки мурен, за которыми он рассылал корабли и корабельщиков от Парфии до
Испанского пролива". Последнее обстоятельство важно: в роскошной римской еде
царила имперская идея - продукты со всего мира.
Все эти безумства - правда. Но правда и каша, капуста, бобы.
Римлянин-традиционалист уважал кашу. Готовил я ее по рецептам Катона -
скучнее нашей, лучше б он Карфаген разрушал. Повседневная пшеничная -
беспросветно проста; пунийская разновидность - приемлемее: мука, творог,
мед, яйцо, получается сырник величиной с горшок. Время от времени вводили
законы против роскоши - в том числе пиршественной. Цицерон попытался их
соблюсти, перейдя на "грибы, овощи, всякую зелень", и жалобно пишет: "Меня
схватила столь сильная диарея, что она только сегодня, видимо, начала
останавливаться. Так я, который легко воздерживался от устриц и мурен, был
обманут свеклой и мальвой".
О скромности своих трапез говорит Марциал: "Тот мне по вкусу обед, что
по карману и мне". За сдержанность ратуют Гораций, Сенека, Плиний Младший,
Ювенал. При этом у них всех - обильные описания диких пиров, а
количественный фактор в изображении порока - решающий: чем сильнее
искушение, тем больше надобно скрывающих его слов. Даже философичному Сенеке
не всегда удавалось жить в согласии со своими проповедями. Утверждение
бытовой скромности - экзистенциальный жест, а Плиний формулирует отрицание
"роскошнейшего обеда" эстетически: "Я говорю с точки зрения не разума, а
вкуса".
Вкус - не забудем, что арбитром его был Петроний, - разрешал
предаваться излишествам, но не позволял распускаться. Трималхион угощает
по-хамски и напивается по-хамски - такое недопустимо. "Не заливает пусть
вином свой ум острый", - декламирует один из персонажей "Сатирикона". Мой
приятель рассказывал, как, возвращаясь поутру домой, находил на кухне
записки от старой няни, крупным почерком: "Митрий, ты пропил свой
замечательный мозг".
Книгу четырнадцатую "Естественной истории" Плиний Старший посвящает
виноделию, завершая пламенной антиалкогольной главой: "Есть такие, что не
могут дождаться минуты, чтобы улечься на ложе и снять тунику; голые,
задыхаясь, сразу хватают огромные сосуды; словно похваляясь своей силой,
вливают их в себя целиком, чтобы тотчас же вызывать рвоту и опять пить, и
так во второй и в третий раз, будто родились они, чтобы зря тратить вино;
будто вылить его можно не иначе, как из человеческого тела!" Три с половиной
сотни сортов и видов вина насчитывает Плиний, задумчиво заключая: "В мире
нет места, где бы не пили".
А ведь это писано за тысячу лет до дистилляции спирта, и стало быть -
до водки, коньяка, джина, граппы, текилы, политуры, одеколона, лосьона,
стоп.
Говоря о последствиях пьянства, Плиний проясняет смысл поговорки,
которую любит повторять русский человек, даже не знающий ни единого больше
слова по-латыни, даже вовсе не знающий, что это латынь: "In vino veritas".
Вместе с Александром Блоком и миллионами других соотечественников мы
ошибаемся, полагая, что древние завещали нам рецепт правильной жизни, тогда
как речь о том, "что у трезвого на уме, то у пьяного на языке". Читаем у
Плиния: "...Тайное выходит наружу. Одни вслух заявляют о своих завещаниях,
другие выбалтывают смертоносные тайны... По пословице - истина в вине".
Истина уж точно не в значении слов, а в том смысле, который нам угодно
придать словам. Так мы, пьяные чудовища, приладили античную формулу к своим
нуждам и чаяниям.
Античность прилаживается, и лучшее тому свидетельство - Рим. Самые
"древнеримские" места - не форумы, не сохранившая исторический рисунок улиц
Субура к северу от форумов, не Палатин и Колизей, а обычные нетуристские
районы: старое гетто за театром Марцелла (с кошерными лавками и рестораном
римско-еврейской кухни "Пиперно" - артишоки alla judea!), окрестности пьяццы
Ротонда, пьяццы Навона. Рим - там.
Неделю я как-то прожил на виа ди Парионе, к западу от Навоны. На
площади вечный праздник, сколачивают настил для показа мод и поет Диана
Росс. А в трех минутах - сумрачные кварталы сатириконовских инсул. Легче
представить эти улицы впадающими в мир до Рождества Христова, чем в пьяццу
Навона, где даже в пять утра некто в джинсах сидит на рюкзаке у Святой
Агнесы. Инсулой был и мой приют - палаццо Аттолико: с путаницей переходов по
галереям и балконам, с перекличкой соседей через внутренний двор, с высокими
воротами и тяжелым ключом. Агора, перенесенная под крышу. Дом с отдельными
квартирами оставлял ощущение коммунальной жизни, словно возвращая в нашу
двенадцатикомнатную на улице Ленина, 105, в которой жили семь семей. Так в
офисе из ячеек с перегородками недоумеваешь: не то у тебя кабинет, не то
нары в казарме.
Ежеутренний путь на рынок Кампо-де-Фьори лежал мимо облезлой колонны на
маленькой пьяцца Массими, сбоку от Навоны, - выразительный памятник
городскому одиночеству в толпе. Вечером рынок растекается, и до прихода
мусорщиков обугленно-черный Джордано Бруно стоит на новой кладке из
сломанных ящиков. Днем же вокруг него - одно из подлинных римских мест, чье
имя восходит не к цветам (fiori), а к некоей Флоре, любовнице Помпея. С тех
времен здесь торгуют и едят - шумно и вкусно. Накупив помидоров, зелени,
ветчины, сыра, стоит поддаться соблазну, взять еще простого красного и
присесть тут же у фонтана, разложив перед собой самые красивые итальянские
слова: прошюто, мортаделла, скаморца, вальполичелла. С утра выпил - целый
день свободен: есть такая поговорка у Плиния Старшего?
Легкая прелесть римской уличной жизни открылась еще тогда, в 77-м,
когда каждый день был свободен, и я приезжал в центр из Остии на берегу
Тирренского моря - двадцать минут электричкой. Остию, главный порт античного
Рима, где сохранились лучшие в стране руины инсул, - но не по этой причине -
посоветовали эмигранты со стажем. Римская эмиграция переживала период
доброжелательства и взаимопомощи, какой бывает в начале всякого
общественного движения. Все обменивались сведениями о ценах на Круглом рынке
за вокзалом Термини. Все крутили индюшачий фарш и приглашали друг друга на
пельмени, сооружая сметану из густых сливок и кислого йогурта. Селедка
продавалась только маринованная, что вызывало нарекания на Италию. Все
извещали новичков, что в Ватикан по воскресеньям пускают бесплатно, но
ездили в Фьюмичино, где по воскресеньям за один билет показывали два фильма.
Все знали что почем у Порта-Портезе - на знаменитом римском рынке
"Американо", который советские эмигранты наводнили янтарем, фотоаппаратами
"Зенит" и нитками мулине. Самой ценной была информация о жилье. Остия
делилась на коммунистический и фашистский районы: понятно, какой считался
чище, спокойнее, престижнее. Не забыть счастливого лица киевского еврея:
"Снял у фашистов!" Наша инсула стояла на границе глобальных доктрин, я ходил
в опрятные фашистские лавки, но водился с коммунистами: они пили то же
разливное вино - литр дешевле чашки кофе, - а Джузеппе и Энцо учили варить
макароны, тоже наука.
На обратном пути с Кампо-де-Фьори пересекаешь, пугаясь мотоциклов и
автобусов, корсо Витторио-Эммануэле и снова погружаешься в город Петрония -
кварталы узких улиц и высоких домов. О многоэтажности поэтически говорил еще
Цицерон: "Рим поднялся кверху и повис в воздухе", а при Нероне была чуть
уменьшена предельная высота инсулы, установленная Августом, - двадцать с
половиной метров. При пятиметровой ширине улицы - пропорции старого
современного города, Нью-Йорк не в счет.
Инсула означает "остров". Кусок архипелага в городском океане. Остров -
в переводе и по сути. В целях пожарной безопасности "было воспрещено
сооружать дома с общими стенами, но всякому зданию надлежало быть наглухо
отгороженным от соседнего" (Тацит). Тысячи, если не десятки тысяч подобных
четырех-шестиэтажек с квартирами насчитывалось в античном Риме. Инсулы
строились во всех крупных городах империи: в той же Остии или во втором по
значению порте Рима - Путеолах, где происходит действие сохранившихся глав
"Сатирикона". Чем этаж выше, тем теснее, неказистее и дешевле квартира:
такое соотношение изменилось только в новейшее время с появлением лифтов.
Знак социального подъема в романе Петрония: "Гай Помпей Диоген верхний этаж
сдает с июльских календ в связи с приобретением дома".
Римляне открыли наслаждение жильем - незнакомое грекам. Вилла Плиния
Младшего на озере Комо расположена так, что он мог прямо с кровати
забрасывать удочку, - уровень голливудских звезд. Богатые городские дома
тоже несли и развивали идею комфорта, тогда как дома даже зажиточных афинян
- лишь идею проживания. Раскопки остийских инсул показывают, что в них были
прекрасные квартиры, достойные начинающих трималхионов любых эпох, - шесть
комнат, сто семьдесят метров. Небогатые, но приличные римляне походили на
таких же москвичей: "Есть у меня... маленькая усадьба и есть в городе
крошечное жилье" - Марциал. В Риме он жил на верхнем этаже инсулы: "Мой
чердак на Випсаньевы лавры выходит".
В гостиничной инсуле, многолюдной и опасной, обитают герои "Сатирикона"
- Энколпий со своими спутниками: сильные, гибкие, ловкие, хитрые, готовые на
все и ко всему, как подобает островитянам. Петроний знал эту мужественную
расхожую философию, когда говорил устами своего героя: "Того в бою обманет
оружие, другой погребен своими же пенатами, рухнувшими за чистой молитвой. У
того падение из коляски вышибает торопливую душу, ненасытного душит снедь,
воздержного - голодание. Всмотрись - везде кораблекрушение!" Всмотрись и
приготовься, не верь и не проси. Жители многоквартирного дома большого
города - особая человеческая категория, нам ли не знать.
- 41 -
ДУБЛИН - ДЖОЙС, ЛОНДОН - КОНАН ДОЙЛ
В Сэндимаунт, юго-восточный пригород Дублина, я приехал автобусом,
отходящим от Тринити колледжа в семь утра. Теперь это куда более
респектабельное место, чем во времена Джойса: как и всюду, публика тянется
за город, к морю. Тут, правда, поселился умеренно зажиточный средний класс:
одно сознание, что живешь на побережье. Пляж есть, но редкого плоского
убожества - по нему и шел в третьей главе "Улисса" Стивен Дедал, на нем
содрогался от вожделения к незнакомой малолетке в главе тринадцатой Леопольд
Блум. Когда отлив - до купания брести и брести по мелководью, выросшему на
Рижском заливе это занудство знакомо. Настоящие богатые из Дублина двинулись
южнее - туда, где начинается "Улисс".
Где начинается "Улисс"...
Сейчас туда за тридцать пять минут довозит электричка, и от станции
Сэндикоув (в Сэндимаунт мы еще вернемся, но позже - ничего не поделаешь,
странствия начались) надо идти пешком по кромке берега. Здесь так же шагал
двадцатидвухлетний Джойс. Было то же время - начало сентября: такие же
чайки, вдали паруса, слабый стойкий запах темно-зеленых водорослей на серых
валунах. Если обернуться, видны сливающиеся на расстоянии готические шпили
двух церквей: Морской и Св. Георгия. Впереди - приземистая круглая башня
Мартелло, воздвигнутая когда-то британцами в ожидании высадки Наполеона: в
ней прожил несколько сентябрьских дней 1904 года Джеймс Джойс перед самым
отъездом в добровольное изгнание на всю жизнь.
В башне начинается "Улисс". С верхней площадки открывается синее, не
северное море, с гористыми берегами, гомеровское. Посреди бухты - остров
Далки с населением в двенадцать коз. За горами классическая Ирландия с
рекламных проспектов: на фоне густо-сиреневых от вереска холмов
неестественно зеленые луга с черноголовыми овцами, клейменными по спинам и
задам большими цветными буквами. Это древний обычай, в начале 70-х мы в
армии поймали овцу и написали на ней плакатной гуашью: ДМБ.
Красивой Ирландии нет у Джойса, она проходит смутным видением по
рассказам и "Портрету художника в юности", не молодостью даже, а детством.
Средиземноморская экзотика башни Мартелло обозначила отправной пункт
Одиссеевых скитаний - и отслужила свое. Сугубый урбанист, Джойс знал, что
подлинное событие - город.
Как раз в бессобытийность уползает современный человек. Склоны
нарядного залива Килкенни, за башней, покрыты виллами. Мы ехали в автобусе,
и разговорчивый, как все настоящие ирландцы, водитель сказал сначала о
Мартелло и Джойсе - никто не повернул головы. Зато когда он объявил: "Слева
усадьба Боно!" - автобус чуть не перевернулся, стар и млад кинулись смотреть
на большие глухие ворота звезды рок-группы "U-2".
Джойс в Дублине - звезда, но с тысячей оговорок, из которых главные:
уважают, но не любят; почитают, но не читают. Таксисты кивают: "Оу, йе,
Юлиссис, о'кей", но только с 1993 Джойс введен в школьный курс. Две его
младшие сестры, чей дом и теперь стоит на Маунтджой-сквер, до конца своей
жизни отрицали родство. Меня по городу - редкостное везение! - водила
внучатая племянница писателя Хелен Монахан; она рассказала про своих
родственников, лишь несколько лет назад узнавших, что они - Джойсы: их
оберегали от близости с порнографом и ненавистником Ирландии.
Любой хороший писатель - оскорбление для его народа. Хорошее
писательство - это правда. Но кому и когда она нужна? Лишь тогда, когда
правда со временем становится частью мифа, в котором живет народ. Ведь к
мифу вопросов не обращают - он сам дает ответы на все. Так постепенно
Ирландия привыкает к Джойсу, учится жить с ним и еще научится любить, как
полюбила Испания Сервантеса.
Верный признак незавершенности процесса: при всей туристской
эксплуатации Джойса, с мельканием его узкого асимметричного фаса на майках и
кружках, почти нет изображений его героев. Разве что четырнадцать Блумов, в
котелке и с сытым животиком, попираются на вделанных в тротуар бронзовых
рельефах, отмечающих путь по городу в главе "Лестригоны". Но коммерчески
соблазнительная, не хуже Дон Кихота и Санчо Пансы, пара Стивен-Блум не
господствует на дублинском сувенирном рынке. Автора можно знать по отзывам,
но про героев надо непредвзято прочесть. Должно вымереть поколение, для
которого Джойс был еще тамиздатом.
Он попытался совершить непозволительное: победить время и тотчас,
изначально, мифологизировать Дублин. Не все и не сразу поняли - насколько
блистательно ему это удалось.
Как написал Борхес, "любой день для Джойса - это втайне все тот же
неотвратимый день Страшного суда, а любое место на свете - Преисподняя или
Чистилище". Красиво и почти точно, но лишь почти: все же не любой и не
любое, а 16 июня 1904 года и Дублин - время и место действия "Улисса".
Потому книгу не просто и даже не столько читают, сколько возносят и
канонизируют: для культа необходима конкретность ритуала - предметы
священного обихода, координаты алтарных камней, маршрут процессии. Кажется,
нет в мировой словесности книги, дающей все это в таком изобилии. По каким
дорогам подниматься к Замку из великого романа Кафки? На каких тропах искать
Йокнапатофу из великих книг Фолкнера? А Джойс оставляет адреса.
Потому туристы с его справочным романом в руках толпятся возле
Национальной библиотеки на Килдер-стрит, где вел диспут о "Гамлете" Стивен
Дедал. Потому в "добропорядочном" пабе Дэви Берна, где Блум запил бутерброд
с горгонзолой стаканом бургундского, каждый Блумсдей, 16 июня, съедаются
тонны "зеленого сыра, пахнущего ногами", и выпиваются бочки красного вина
(обычная еда, даже стандартное ирландское рагу, у Дэви Берна неважная: ему
теперь это не надо). Потому можно, взяв в руки шестую главу - "Аид" -
проделать самый длинный в "Улиссе" путь, через весь Дублин: с похоронной
процессией - на кладбище Гласневин из Сэндимаунта.
Мы возвращаемся сюда хотя бы для того, чтобы лишний раз изумиться
топографической дотошности Джойса, который в 1920 году прислал из Триеста
своей тетке открытку с вопросом: есть ли за сэндимаунтской церковью Звезды
Морей деревья, видимые с берега? Такие деревья есть, и есть благоговейный
восторг перед высшей профессиональной честностью литератора. Или высшей
уверенностью в себе? Откуда он знал, что через много лет я буду его
проверять? Какая разница - торчит над тремя треугольниками церкви крона или
нет? Напрашивающийся ответ: если правда, что при выходе с моста О'Коннелла,
напротив Портового управления, через Уэстморлендроуд, стоит паб Гаррисона -
то правда, что женщине "не все ли равно, он или другой", а в аду шумно,
тесно и темно.
Однако страсть Джойса к скрупулезной достоверности принимает черты
психиатрические: он кружит по городу, как герой одного из рассказов в
"Дублинцах", истово ожидающий возвращения приятеля с деньгами. По этому
кольцевому маршруту, мучительно монотонному, как "Болеро", проходишь, ощутив
в итоге то, о чем догадывался, читая рассказ: долгожданную, освобождающую
усталость.
"Названия дублинских улиц занимают меня больше, чем загадка Вселенной",
- написал как-то Джойс. Еще бы: по Вселенной не погуляешь, а по Дублину он
перемещался беспрерывно и исступленно, нанизывая в своем европейском
изгнании имена незабываемых мест покинутого острова, изнуряя себя до чувства
облегчения и высвобождения.
Если читать джойсовские письма подряд, в хронологии, то видно, как
точно перепады любви и ненависти к родному городу совпадают с добрыми и
дурными событиями в его жизни. Всплеск злобы приходится на осень 1909-го, на
первое из двух возвращений в Ирландию. Джойс тогда загорелся идеей открыть
первый в Дублине кинотеатр, и открыл, под названием "Вольта", но было не до
того: ему рассказали, что его возлюбленная жена Нора была ему неверна еще в
Дублине. Он бросается писать ей, и вряд ли найдется нечто равное по
разнузданной эротике в мировом писательском эпистолярии. "Бок о бок с
возвышенной любовью к тебе и внутри нее есть дикая животная страсть к
каждому дюйму твоего тела, к каждой потайной и постыдной его части. Моя
любовь к тебе позволяет мне и молиться духу вечной красоты и нежности,
отраженной в твоих глазах, и распластать тебя под собой на мягком животе и
отработать тебя сзади, как кабан свинью..."
Со времен Джойса английский язык снял множество табу, и теперь его
сексуальные откровения читаются, словно опыты и фантазии читателей
"Плейбоя": не вздрагиваешь и не поражаешься. Но от описаний современных
подростков ("Дорогая редакция, прошлым летом...") письма гениального
писателя отличаются тем, что каждое из них целиком - сексуальный квант,
сгусток словесного семени. В сущности, всякое письмо того периода к Норе - и
по содержанию, и по форме - сексуальный акт, с бесстыдной и изобретательной
сменой способов и поз.
Доказывая этими дистанционными коитусами право на любимую женщину,
Джойс попутно расправлялся с городом, который пытался, как ему казалось, у
него эту женщину отнять. "Я считаю потерянным день среди дублинской публики,
которую ненавижу и презираю"; "Дублин гадостный город, и люди здесь мне
мерзки"; "Мне отвратительны Ирландия и ирландцы". Проклятие страны
устремлялось и в будущее: "Я испытываю гордость, когда думаю о том, что мой
сын - мой и твой, этот прелестный маленький мальчик, которого ты дала мне,
Нора, - всегда будет иностранцем в Ирландии, человеком, говорящим на другом
языке и воспитанным в иной традиции".
Настоящей родиной была Нора: "Я хочу вернуться к моей любви, моей
жизни, моей звезде, моей маленькой странноглазой Ирландии!" И тут же: "Моя
маленькая мама, прими меня в темное святилище своей утробы. Укрой меня,
родная, от опасности".
И Джойс возвратился в "Ирландию" - к Норе в Триест, чтобы всего еще
однажды коротко наведаться на остров и провести всю жизнь в Италии,
Швейцарии и Франции, отказываясь от любых приглашений приехать на родину.
Тяжелые эдиповы отношения со страной и городом продолжались до смерти.
И быть может, примечательнее всех похвал и проклятий Дублину - беглое
пояснение к сказке, которую Джойс сочинил для своего четырехлетнего внука:
"У черта сильный дублинский акцент".
Он знал заклинание против этого беса: без конца твердить городские
имена. Запечатлеть на бумаге - освободиться. Ведь это он и только он, Джойс,
нанес Дублин на карту мира, хотя здесь до него родились Свифт, Шеридан,
Уайльд, Шоу - но они проявились "за водой", across the water, как обозначали
ирландцы Англию.
"Средоточием паралича" назвал он этот город, а что до самого Джойса, то
его диагноз - Дублин. Только не болезни, а диагноз жизни и смерти. Он знал
строку другого изгнанника - Овидия: "Ни с тобой, ни без тебя жить
невозможно". Так для него легла карта города.
"Улисс" глыбой нависает над всей словесностью XX века, из-под нее
только-только стала выбираться литература, реабилитируя простую сюжетность,
так долго казавшуюся примитивной на фоне авангардного величия "Улисса".
И уж тем более в густой тени романа едва не потерялись две другие
выдающиеся книги Джойса. В них его пуантилистская техника еще не доходит до
почти пародийного предела, в них сохраняется гармония и баланс традиционного
письма. В них Дублин еще нагляднее и важнее, чем в "Улиссе", где он часто
ощущается рассчитанным сюжетным приемом, тогда как в "Портрете" и
"Дублинцах" город живет естественной и напряженной жизнью главного героя.
В одержимости Джойса Дублином чувствуется не только болезненность, но и
нарочитость: он словно заводит себя, вроде блатного в драке, подключая новые
и новые детали, названия, персонажей. Все это мелькает и несется, как
пушкинское описание Москвы, только львы на воротах тысячекратно размножены и
названы по именам: и ворота, и львы. Перипатетики Джойса как будто и не
присаживаются, без устали топча каблуками улицы. Город и сейчас невелик,
блаженстве".
Это важно: блаженство нельзя выказывать - того требовал общественный
вкус и этикет. Здесь явные параллели между Трималхионом и Нероном, каким он
изображен у Светония. Впрочем, в дело пущены и другие императоры: Клавдию
приписывали указ, разрешающий гостям рыгать и пукать за столом. Трималхион:
"Уж вы, пожалуйста, кому приспичит, не стесняйтесь!.. Миазма, вы мне
поверьте, она по мозгам ударяет и по всему телу разливается". Сантехник из
домоуправления говорил: "Ты, хозяин, туда, небось, целую "Известию" спустил.
Один фекалий так не забьет". За столом - хрестоматийные разговоры нуворишей
любой эпохи: "Сосед его, вон на месте вольноотпущенника, неплохо уж
приподнимался"; "Не, я серебро больше уважаю. Кубки есть такие - мало с
ведро... про то, как Кассандра сынишек режет: детки мертвые - просто как
живые лежат"; "Ты не думай, что я науку не обожаю: три библиотеки у меня -
греки и латины отдельно".
В "Сатириконе" всякий говорит по-иному, никого ни с кем не спутаешь -
предвосхищение социально-психологического романа XIX века.
"Чего говорить: будь у нас люди как люди, лучше бы нашей родины в свете
не было; теперь худо, но не ей одной. Нюни нечего распускать: куда ни ступи,
везде мокро", - монолог пожарного Эхиона, моего коллеги, человека уважаемой
профессии. Командир отряда подполковник в отставке Дюбиков на каждом разводе
говорил нам, что пожарные - первейшие люди страны. Дюбиков мерно ходил по
караульной комнате взад-вперед, давая инструкции по недопущению возгораний.
Головы он не поднимал и мог не видеть, как съезжал по стене шофер Фридрих,
как спал лицом в костяшках домино поминструктора Силканс, как давился икотой
уже готовый сменить ЛГУ на ЛТП студент Володя, как из коридора полз к
разводу на четвереньках служака Дашкевич.
Семь тысяч пожарных числилось в Риме. В инсулах пользовались открытыми
жаровнями для готовки и обогрева, огонь перескакивал с многоэтажки на
многоэтажку через узкие улицы, и основной работой профессионалов было не
тушить, а рушить дома, чтобы не дать дороги огню. Удобный способ поживиться,
правда, у нас, советских пожарных, считалось западло брать вещи - другое
дело, еда и выпивка, это сколько угодно, это святое. Имелся у нас свой
кодекс чести.
Речь Эхиона за Трималхионовым столом по яркости и густоте не уступит
монологам трезвого Дашкевича или пьяных пассажиров электрички
Москва-Петушки. Сатириконовский пир вызывающе отличается от платоновского
"Пира" и других литературных симпосиев - темами и стилем бесед, а более
всего - наглым разгулом богатства.
"Непристойные в блаженстве" предметно воплощались в сервировке и
угощении. Римская еда вообще несравненно разнообразнее и изощреннее, чем у
греков. В кулинарной книге петрониевского современника Апиция - пять сотен
рецептов. По ней можно готовить: западная кухня принципиально не изменилась.
Не хватает кое-каких приправ, неохота куда ни попадя вводить мед, непросто
изготовить соус гарум, без которого ничто не обходилось. Для его основы
надо, чтобы дома месяца три тухли в тепле внутренности скумбрии, а жена
против. К счастью, к гаруму самостоятельно и давно пришли дальневосточные
народы: таиландский соус "нам пла" и вьетнамский "нуок мам" - прекрасная
замена. Римляне активно освоили рыбу и морскую живность: на пышных банкетах
подавалось до ста видов. Изобрели мороженое, привозя снег с альпийских
вершин и мешая с фруктовыми соками. Император Вителлий придумал блюдо, где
"были смешаны печень рыбы скар, фазаньи и павлиньи мозги, языки фламинго,
молоки мурен, за которыми он рассылал корабли и корабельщиков от Парфии до
Испанского пролива". Последнее обстоятельство важно: в роскошной римской еде
царила имперская идея - продукты со всего мира.
Все эти безумства - правда. Но правда и каша, капуста, бобы.
Римлянин-традиционалист уважал кашу. Готовил я ее по рецептам Катона -
скучнее нашей, лучше б он Карфаген разрушал. Повседневная пшеничная -
беспросветно проста; пунийская разновидность - приемлемее: мука, творог,
мед, яйцо, получается сырник величиной с горшок. Время от времени вводили
законы против роскоши - в том числе пиршественной. Цицерон попытался их
соблюсти, перейдя на "грибы, овощи, всякую зелень", и жалобно пишет: "Меня
схватила столь сильная диарея, что она только сегодня, видимо, начала
останавливаться. Так я, который легко воздерживался от устриц и мурен, был
обманут свеклой и мальвой".
О скромности своих трапез говорит Марциал: "Тот мне по вкусу обед, что
по карману и мне". За сдержанность ратуют Гораций, Сенека, Плиний Младший,
Ювенал. При этом у них всех - обильные описания диких пиров, а
количественный фактор в изображении порока - решающий: чем сильнее
искушение, тем больше надобно скрывающих его слов. Даже философичному Сенеке
не всегда удавалось жить в согласии со своими проповедями. Утверждение
бытовой скромности - экзистенциальный жест, а Плиний формулирует отрицание
"роскошнейшего обеда" эстетически: "Я говорю с точки зрения не разума, а
вкуса".
Вкус - не забудем, что арбитром его был Петроний, - разрешал
предаваться излишествам, но не позволял распускаться. Трималхион угощает
по-хамски и напивается по-хамски - такое недопустимо. "Не заливает пусть
вином свой ум острый", - декламирует один из персонажей "Сатирикона". Мой
приятель рассказывал, как, возвращаясь поутру домой, находил на кухне
записки от старой няни, крупным почерком: "Митрий, ты пропил свой
замечательный мозг".
Книгу четырнадцатую "Естественной истории" Плиний Старший посвящает
виноделию, завершая пламенной антиалкогольной главой: "Есть такие, что не
могут дождаться минуты, чтобы улечься на ложе и снять тунику; голые,
задыхаясь, сразу хватают огромные сосуды; словно похваляясь своей силой,
вливают их в себя целиком, чтобы тотчас же вызывать рвоту и опять пить, и
так во второй и в третий раз, будто родились они, чтобы зря тратить вино;
будто вылить его можно не иначе, как из человеческого тела!" Три с половиной
сотни сортов и видов вина насчитывает Плиний, задумчиво заключая: "В мире
нет места, где бы не пили".
А ведь это писано за тысячу лет до дистилляции спирта, и стало быть -
до водки, коньяка, джина, граппы, текилы, политуры, одеколона, лосьона,
стоп.
Говоря о последствиях пьянства, Плиний проясняет смысл поговорки,
которую любит повторять русский человек, даже не знающий ни единого больше
слова по-латыни, даже вовсе не знающий, что это латынь: "In vino veritas".
Вместе с Александром Блоком и миллионами других соотечественников мы
ошибаемся, полагая, что древние завещали нам рецепт правильной жизни, тогда
как речь о том, "что у трезвого на уме, то у пьяного на языке". Читаем у
Плиния: "...Тайное выходит наружу. Одни вслух заявляют о своих завещаниях,
другие выбалтывают смертоносные тайны... По пословице - истина в вине".
Истина уж точно не в значении слов, а в том смысле, который нам угодно
придать словам. Так мы, пьяные чудовища, приладили античную формулу к своим
нуждам и чаяниям.
Античность прилаживается, и лучшее тому свидетельство - Рим. Самые
"древнеримские" места - не форумы, не сохранившая исторический рисунок улиц
Субура к северу от форумов, не Палатин и Колизей, а обычные нетуристские
районы: старое гетто за театром Марцелла (с кошерными лавками и рестораном
римско-еврейской кухни "Пиперно" - артишоки alla judea!), окрестности пьяццы
Ротонда, пьяццы Навона. Рим - там.
Неделю я как-то прожил на виа ди Парионе, к западу от Навоны. На
площади вечный праздник, сколачивают настил для показа мод и поет Диана
Росс. А в трех минутах - сумрачные кварталы сатириконовских инсул. Легче
представить эти улицы впадающими в мир до Рождества Христова, чем в пьяццу
Навона, где даже в пять утра некто в джинсах сидит на рюкзаке у Святой
Агнесы. Инсулой был и мой приют - палаццо Аттолико: с путаницей переходов по
галереям и балконам, с перекличкой соседей через внутренний двор, с высокими
воротами и тяжелым ключом. Агора, перенесенная под крышу. Дом с отдельными
квартирами оставлял ощущение коммунальной жизни, словно возвращая в нашу
двенадцатикомнатную на улице Ленина, 105, в которой жили семь семей. Так в
офисе из ячеек с перегородками недоумеваешь: не то у тебя кабинет, не то
нары в казарме.
Ежеутренний путь на рынок Кампо-де-Фьори лежал мимо облезлой колонны на
маленькой пьяцца Массими, сбоку от Навоны, - выразительный памятник
городскому одиночеству в толпе. Вечером рынок растекается, и до прихода
мусорщиков обугленно-черный Джордано Бруно стоит на новой кладке из
сломанных ящиков. Днем же вокруг него - одно из подлинных римских мест, чье
имя восходит не к цветам (fiori), а к некоей Флоре, любовнице Помпея. С тех
времен здесь торгуют и едят - шумно и вкусно. Накупив помидоров, зелени,
ветчины, сыра, стоит поддаться соблазну, взять еще простого красного и
присесть тут же у фонтана, разложив перед собой самые красивые итальянские
слова: прошюто, мортаделла, скаморца, вальполичелла. С утра выпил - целый
день свободен: есть такая поговорка у Плиния Старшего?
Легкая прелесть римской уличной жизни открылась еще тогда, в 77-м,
когда каждый день был свободен, и я приезжал в центр из Остии на берегу
Тирренского моря - двадцать минут электричкой. Остию, главный порт античного
Рима, где сохранились лучшие в стране руины инсул, - но не по этой причине -
посоветовали эмигранты со стажем. Римская эмиграция переживала период
доброжелательства и взаимопомощи, какой бывает в начале всякого
общественного движения. Все обменивались сведениями о ценах на Круглом рынке
за вокзалом Термини. Все крутили индюшачий фарш и приглашали друг друга на
пельмени, сооружая сметану из густых сливок и кислого йогурта. Селедка
продавалась только маринованная, что вызывало нарекания на Италию. Все
извещали новичков, что в Ватикан по воскресеньям пускают бесплатно, но
ездили в Фьюмичино, где по воскресеньям за один билет показывали два фильма.
Все знали что почем у Порта-Портезе - на знаменитом римском рынке
"Американо", который советские эмигранты наводнили янтарем, фотоаппаратами
"Зенит" и нитками мулине. Самой ценной была информация о жилье. Остия
делилась на коммунистический и фашистский районы: понятно, какой считался
чище, спокойнее, престижнее. Не забыть счастливого лица киевского еврея:
"Снял у фашистов!" Наша инсула стояла на границе глобальных доктрин, я ходил
в опрятные фашистские лавки, но водился с коммунистами: они пили то же
разливное вино - литр дешевле чашки кофе, - а Джузеппе и Энцо учили варить
макароны, тоже наука.
На обратном пути с Кампо-де-Фьори пересекаешь, пугаясь мотоциклов и
автобусов, корсо Витторио-Эммануэле и снова погружаешься в город Петрония -
кварталы узких улиц и высоких домов. О многоэтажности поэтически говорил еще
Цицерон: "Рим поднялся кверху и повис в воздухе", а при Нероне была чуть
уменьшена предельная высота инсулы, установленная Августом, - двадцать с
половиной метров. При пятиметровой ширине улицы - пропорции старого
современного города, Нью-Йорк не в счет.
Инсула означает "остров". Кусок архипелага в городском океане. Остров -
в переводе и по сути. В целях пожарной безопасности "было воспрещено
сооружать дома с общими стенами, но всякому зданию надлежало быть наглухо
отгороженным от соседнего" (Тацит). Тысячи, если не десятки тысяч подобных
четырех-шестиэтажек с квартирами насчитывалось в античном Риме. Инсулы
строились во всех крупных городах империи: в той же Остии или во втором по
значению порте Рима - Путеолах, где происходит действие сохранившихся глав
"Сатирикона". Чем этаж выше, тем теснее, неказистее и дешевле квартира:
такое соотношение изменилось только в новейшее время с появлением лифтов.
Знак социального подъема в романе Петрония: "Гай Помпей Диоген верхний этаж
сдает с июльских календ в связи с приобретением дома".
Римляне открыли наслаждение жильем - незнакомое грекам. Вилла Плиния
Младшего на озере Комо расположена так, что он мог прямо с кровати
забрасывать удочку, - уровень голливудских звезд. Богатые городские дома
тоже несли и развивали идею комфорта, тогда как дома даже зажиточных афинян
- лишь идею проживания. Раскопки остийских инсул показывают, что в них были
прекрасные квартиры, достойные начинающих трималхионов любых эпох, - шесть
комнат, сто семьдесят метров. Небогатые, но приличные римляне походили на
таких же москвичей: "Есть у меня... маленькая усадьба и есть в городе
крошечное жилье" - Марциал. В Риме он жил на верхнем этаже инсулы: "Мой
чердак на Випсаньевы лавры выходит".
В гостиничной инсуле, многолюдной и опасной, обитают герои "Сатирикона"
- Энколпий со своими спутниками: сильные, гибкие, ловкие, хитрые, готовые на
все и ко всему, как подобает островитянам. Петроний знал эту мужественную
расхожую философию, когда говорил устами своего героя: "Того в бою обманет
оружие, другой погребен своими же пенатами, рухнувшими за чистой молитвой. У
того падение из коляски вышибает торопливую душу, ненасытного душит снедь,
воздержного - голодание. Всмотрись - везде кораблекрушение!" Всмотрись и
приготовься, не верь и не проси. Жители многоквартирного дома большого
города - особая человеческая категория, нам ли не знать.
- 41 -
ДУБЛИН - ДЖОЙС, ЛОНДОН - КОНАН ДОЙЛ
В Сэндимаунт, юго-восточный пригород Дублина, я приехал автобусом,
отходящим от Тринити колледжа в семь утра. Теперь это куда более
респектабельное место, чем во времена Джойса: как и всюду, публика тянется
за город, к морю. Тут, правда, поселился умеренно зажиточный средний класс:
одно сознание, что живешь на побережье. Пляж есть, но редкого плоского
убожества - по нему и шел в третьей главе "Улисса" Стивен Дедал, на нем
содрогался от вожделения к незнакомой малолетке в главе тринадцатой Леопольд
Блум. Когда отлив - до купания брести и брести по мелководью, выросшему на
Рижском заливе это занудство знакомо. Настоящие богатые из Дублина двинулись
южнее - туда, где начинается "Улисс".
Где начинается "Улисс"...
Сейчас туда за тридцать пять минут довозит электричка, и от станции
Сэндикоув (в Сэндимаунт мы еще вернемся, но позже - ничего не поделаешь,
странствия начались) надо идти пешком по кромке берега. Здесь так же шагал
двадцатидвухлетний Джойс. Было то же время - начало сентября: такие же
чайки, вдали паруса, слабый стойкий запах темно-зеленых водорослей на серых
валунах. Если обернуться, видны сливающиеся на расстоянии готические шпили
двух церквей: Морской и Св. Георгия. Впереди - приземистая круглая башня
Мартелло, воздвигнутая когда-то британцами в ожидании высадки Наполеона: в
ней прожил несколько сентябрьских дней 1904 года Джеймс Джойс перед самым
отъездом в добровольное изгнание на всю жизнь.
В башне начинается "Улисс". С верхней площадки открывается синее, не
северное море, с гористыми берегами, гомеровское. Посреди бухты - остров
Далки с населением в двенадцать коз. За горами классическая Ирландия с
рекламных проспектов: на фоне густо-сиреневых от вереска холмов
неестественно зеленые луга с черноголовыми овцами, клейменными по спинам и
задам большими цветными буквами. Это древний обычай, в начале 70-х мы в
армии поймали овцу и написали на ней плакатной гуашью: ДМБ.
Красивой Ирландии нет у Джойса, она проходит смутным видением по
рассказам и "Портрету художника в юности", не молодостью даже, а детством.
Средиземноморская экзотика башни Мартелло обозначила отправной пункт
Одиссеевых скитаний - и отслужила свое. Сугубый урбанист, Джойс знал, что
подлинное событие - город.
Как раз в бессобытийность уползает современный человек. Склоны
нарядного залива Килкенни, за башней, покрыты виллами. Мы ехали в автобусе,
и разговорчивый, как все настоящие ирландцы, водитель сказал сначала о
Мартелло и Джойсе - никто не повернул головы. Зато когда он объявил: "Слева
усадьба Боно!" - автобус чуть не перевернулся, стар и млад кинулись смотреть
на большие глухие ворота звезды рок-группы "U-2".
Джойс в Дублине - звезда, но с тысячей оговорок, из которых главные:
уважают, но не любят; почитают, но не читают. Таксисты кивают: "Оу, йе,
Юлиссис, о'кей", но только с 1993 Джойс введен в школьный курс. Две его
младшие сестры, чей дом и теперь стоит на Маунтджой-сквер, до конца своей
жизни отрицали родство. Меня по городу - редкостное везение! - водила
внучатая племянница писателя Хелен Монахан; она рассказала про своих
родственников, лишь несколько лет назад узнавших, что они - Джойсы: их
оберегали от близости с порнографом и ненавистником Ирландии.
Любой хороший писатель - оскорбление для его народа. Хорошее
писательство - это правда. Но кому и когда она нужна? Лишь тогда, когда
правда со временем становится частью мифа, в котором живет народ. Ведь к
мифу вопросов не обращают - он сам дает ответы на все. Так постепенно
Ирландия привыкает к Джойсу, учится жить с ним и еще научится любить, как
полюбила Испания Сервантеса.
Верный признак незавершенности процесса: при всей туристской
эксплуатации Джойса, с мельканием его узкого асимметричного фаса на майках и
кружках, почти нет изображений его героев. Разве что четырнадцать Блумов, в
котелке и с сытым животиком, попираются на вделанных в тротуар бронзовых
рельефах, отмечающих путь по городу в главе "Лестригоны". Но коммерчески
соблазнительная, не хуже Дон Кихота и Санчо Пансы, пара Стивен-Блум не
господствует на дублинском сувенирном рынке. Автора можно знать по отзывам,
но про героев надо непредвзято прочесть. Должно вымереть поколение, для
которого Джойс был еще тамиздатом.
Он попытался совершить непозволительное: победить время и тотчас,
изначально, мифологизировать Дублин. Не все и не сразу поняли - насколько
блистательно ему это удалось.
Как написал Борхес, "любой день для Джойса - это втайне все тот же
неотвратимый день Страшного суда, а любое место на свете - Преисподняя или
Чистилище". Красиво и почти точно, но лишь почти: все же не любой и не
любое, а 16 июня 1904 года и Дублин - время и место действия "Улисса".
Потому книгу не просто и даже не столько читают, сколько возносят и
канонизируют: для культа необходима конкретность ритуала - предметы
священного обихода, координаты алтарных камней, маршрут процессии. Кажется,
нет в мировой словесности книги, дающей все это в таком изобилии. По каким
дорогам подниматься к Замку из великого романа Кафки? На каких тропах искать
Йокнапатофу из великих книг Фолкнера? А Джойс оставляет адреса.
Потому туристы с его справочным романом в руках толпятся возле
Национальной библиотеки на Килдер-стрит, где вел диспут о "Гамлете" Стивен
Дедал. Потому в "добропорядочном" пабе Дэви Берна, где Блум запил бутерброд
с горгонзолой стаканом бургундского, каждый Блумсдей, 16 июня, съедаются
тонны "зеленого сыра, пахнущего ногами", и выпиваются бочки красного вина
(обычная еда, даже стандартное ирландское рагу, у Дэви Берна неважная: ему
теперь это не надо). Потому можно, взяв в руки шестую главу - "Аид" -
проделать самый длинный в "Улиссе" путь, через весь Дублин: с похоронной
процессией - на кладбище Гласневин из Сэндимаунта.
Мы возвращаемся сюда хотя бы для того, чтобы лишний раз изумиться
топографической дотошности Джойса, который в 1920 году прислал из Триеста
своей тетке открытку с вопросом: есть ли за сэндимаунтской церковью Звезды
Морей деревья, видимые с берега? Такие деревья есть, и есть благоговейный
восторг перед высшей профессиональной честностью литератора. Или высшей
уверенностью в себе? Откуда он знал, что через много лет я буду его
проверять? Какая разница - торчит над тремя треугольниками церкви крона или
нет? Напрашивающийся ответ: если правда, что при выходе с моста О'Коннелла,
напротив Портового управления, через Уэстморлендроуд, стоит паб Гаррисона -
то правда, что женщине "не все ли равно, он или другой", а в аду шумно,
тесно и темно.
Однако страсть Джойса к скрупулезной достоверности принимает черты
психиатрические: он кружит по городу, как герой одного из рассказов в
"Дублинцах", истово ожидающий возвращения приятеля с деньгами. По этому
кольцевому маршруту, мучительно монотонному, как "Болеро", проходишь, ощутив
в итоге то, о чем догадывался, читая рассказ: долгожданную, освобождающую
усталость.
"Названия дублинских улиц занимают меня больше, чем загадка Вселенной",
- написал как-то Джойс. Еще бы: по Вселенной не погуляешь, а по Дублину он
перемещался беспрерывно и исступленно, нанизывая в своем европейском
изгнании имена незабываемых мест покинутого острова, изнуряя себя до чувства
облегчения и высвобождения.
Если читать джойсовские письма подряд, в хронологии, то видно, как
точно перепады любви и ненависти к родному городу совпадают с добрыми и
дурными событиями в его жизни. Всплеск злобы приходится на осень 1909-го, на
первое из двух возвращений в Ирландию. Джойс тогда загорелся идеей открыть
первый в Дублине кинотеатр, и открыл, под названием "Вольта", но было не до
того: ему рассказали, что его возлюбленная жена Нора была ему неверна еще в
Дублине. Он бросается писать ей, и вряд ли найдется нечто равное по
разнузданной эротике в мировом писательском эпистолярии. "Бок о бок с
возвышенной любовью к тебе и внутри нее есть дикая животная страсть к
каждому дюйму твоего тела, к каждой потайной и постыдной его части. Моя
любовь к тебе позволяет мне и молиться духу вечной красоты и нежности,
отраженной в твоих глазах, и распластать тебя под собой на мягком животе и
отработать тебя сзади, как кабан свинью..."
Со времен Джойса английский язык снял множество табу, и теперь его
сексуальные откровения читаются, словно опыты и фантазии читателей
"Плейбоя": не вздрагиваешь и не поражаешься. Но от описаний современных
подростков ("Дорогая редакция, прошлым летом...") письма гениального
писателя отличаются тем, что каждое из них целиком - сексуальный квант,
сгусток словесного семени. В сущности, всякое письмо того периода к Норе - и
по содержанию, и по форме - сексуальный акт, с бесстыдной и изобретательной
сменой способов и поз.
Доказывая этими дистанционными коитусами право на любимую женщину,
Джойс попутно расправлялся с городом, который пытался, как ему казалось, у
него эту женщину отнять. "Я считаю потерянным день среди дублинской публики,
которую ненавижу и презираю"; "Дублин гадостный город, и люди здесь мне
мерзки"; "Мне отвратительны Ирландия и ирландцы". Проклятие страны
устремлялось и в будущее: "Я испытываю гордость, когда думаю о том, что мой
сын - мой и твой, этот прелестный маленький мальчик, которого ты дала мне,
Нора, - всегда будет иностранцем в Ирландии, человеком, говорящим на другом
языке и воспитанным в иной традиции".
Настоящей родиной была Нора: "Я хочу вернуться к моей любви, моей
жизни, моей звезде, моей маленькой странноглазой Ирландии!" И тут же: "Моя
маленькая мама, прими меня в темное святилище своей утробы. Укрой меня,
родная, от опасности".
И Джойс возвратился в "Ирландию" - к Норе в Триест, чтобы всего еще
однажды коротко наведаться на остров и провести всю жизнь в Италии,
Швейцарии и Франции, отказываясь от любых приглашений приехать на родину.
Тяжелые эдиповы отношения со страной и городом продолжались до смерти.
И быть может, примечательнее всех похвал и проклятий Дублину - беглое
пояснение к сказке, которую Джойс сочинил для своего четырехлетнего внука:
"У черта сильный дублинский акцент".
Он знал заклинание против этого беса: без конца твердить городские
имена. Запечатлеть на бумаге - освободиться. Ведь это он и только он, Джойс,
нанес Дублин на карту мира, хотя здесь до него родились Свифт, Шеридан,
Уайльд, Шоу - но они проявились "за водой", across the water, как обозначали
ирландцы Англию.
"Средоточием паралича" назвал он этот город, а что до самого Джойса, то
его диагноз - Дублин. Только не болезни, а диагноз жизни и смерти. Он знал
строку другого изгнанника - Овидия: "Ни с тобой, ни без тебя жить
невозможно". Так для него легла карта города.
"Улисс" глыбой нависает над всей словесностью XX века, из-под нее
только-только стала выбираться литература, реабилитируя простую сюжетность,
так долго казавшуюся примитивной на фоне авангардного величия "Улисса".
И уж тем более в густой тени романа едва не потерялись две другие
выдающиеся книги Джойса. В них его пуантилистская техника еще не доходит до
почти пародийного предела, в них сохраняется гармония и баланс традиционного
письма. В них Дублин еще нагляднее и важнее, чем в "Улиссе", где он часто
ощущается рассчитанным сюжетным приемом, тогда как в "Портрете" и
"Дублинцах" город живет естественной и напряженной жизнью главного героя.
В одержимости Джойса Дублином чувствуется не только болезненность, но и
нарочитость: он словно заводит себя, вроде блатного в драке, подключая новые
и новые детали, названия, персонажей. Все это мелькает и несется, как
пушкинское описание Москвы, только львы на воротах тысячекратно размножены и
названы по именам: и ворота, и львы. Перипатетики Джойса как будто и не
присаживаются, без устали топча каблуками улицы. Город и сейчас невелик,