Страница:
объясняет, что историю о порочной страсти Федры к пасынку Ипполиту он не
придумал, а лишь пересказал. Эсхил отвечает: "Надо скрывать все позорные
вещи поэтам / И на сцену не следует их выводить... /Лишь полезное должен
поэт прославлять". Такими идеями вдохновлялись "Кубанские казаки" и "Кавалер
Золотой Звезды", и такое отношение к словесности ценилось любыми властями.
"Лягушки" - беспрецедентно для греческого театра - были поставлены вторично.
Гражданствен Аристофан был с самого начала: антимилитаристские
"Ахарняне" написаны в двадцать один год, антиклеоновские "Всадники" - в
двадцать два, антисократовские "Облака" - в двадцать три. С "Облаками" и
связан важнейший гражданственно-нравственный вопрос: виновен ли Аристофан в
смерти Сократа?
Для многих древних эта проблема Сальери и Моцарта казалась очевидной.
Диоген Лаэртский пишет, что политик Анит, которого обличал Сократ, "сперва
натравил на него Аристофана", а уж потом выступил главным обвинителем на
суде. Еще резче Элиан в "Пестрых рассказах": "Уговорили комического поэта
Аристофана, великого насмешника, человека остроумного и стремящегося слыть
остроумным, изобразить философа пустым болтуном, который слабые доводы умеет
делать сильными, вводит каких-то новых богов, а в истинных не верит, склоняя
к тому же всех с кем общается... Так как увидеть Сократа на комической сцене
неслыханное и удивительное дело, "Облака" вызвали восторг афинян, ибо те от
природы завистливы и любят высмеивать тех, кто прославился мудростью..." И
дальше прямое обвинение: "Аристофан, конечно, получил вознаграждение за свою
комедию. Понятно, что, бедняк и отпетый человек, он взял деньги за свою
ложь".
Видно, как Элиан нагнетает гнев до явной клеветы - о заказе на
театральный донос. И он, и Лаэрций пренебрегают хронологией: между
"Облаками" и судом над Сократом прошло двадцать четыре года. У пишущих об
аристофановской виновности - временная аберрация, сгущение событий в
ретроспективе.
То, что воспринималось веселым комедийным преувеличением, через много
лет в других обстоятельствах сыграло роль фатальной улики. Так Зощенко били
не за рукописи, а за опубликованные государственным издательством книги. В
"Облаках" Аристофан смеется также над идеями Анаксагора, Протагора и других.
Гротескно приписывая Сократу слова и поступки, которые тот не произносил и
не совершал, он выводит его как самого известного из наставников молодежи.
Аристофан всегда выбирал яркие мишени: Сократ, хозяин города Клеон, великий
драматург Еврипид. Среди софистов преобладали иностранцы, а Сократ -
афинянин, никогда, кроме воинской службы, не покидавший город. Его знали
все, его и естественно было взять для собирательного образа - никак не
предполагая, что через четверть века сцены из комедии войдут в обвинительное
заключение.
Пугающая иллюстрация к тезису об ответственности писателя ("нам не дано
предугадать, как слово наше отзовется"). Если Аристофан и виновен, то
роковым образом, по-древнегречески - как Эдип, не ведавший сути и тяжести
своих преступлений.
Платон в "Апологии Сократа" устами самого философа тоже называет
Аристофана в числе гонителей. Однако действие "Пира", где Сократ мирно
возлежит рядом с Аристофаном на симпосии, происходит после постановки
"Облаков". Они оба знали цену красному словцу - оба были люди агоры.
Истинный горожанин Сократ прокламировал: "Я ведь любознателен, а местности и
деревья ничему не хотят меня научить, не то что люди в городе". В стоях
агоры, в мастерской сапожника Симона (место помечено камнями) вел он свои
диалоги, возле рыночных лотков его лупила Ксантиппа. На агоре его признали
виновным, тут он сидел в тюрьме (камнями обозначена камера), где и выпил яд.
То, что его высмеивали и не любили, - неудивительно: манера надолго
застывать столбом, говорить невпопад, а главное, на простые прямые вопросы
давать унизительные уклончивые ответы. Даже Ксантиппу можно понять, не
говоря об Аристофане. При этом благостный финал "Пира" ничего мрачного не
предвещает: "Одни спят, другие разошлись по домам, а бодрствуют еще только
Агафон, Аристофан и Сократ, которые пьют из большой чаши, передавая ее по
кругу слева направо..."
Последние в Афинах чаши допиваешь в фешенебельном районе Колонаки у
подножия горы Ликабет. Отсюда никаких оазисов не видать: вокруг шумный,
душный, большой город. В автобус садишься у стадиона - жалкой попытки
повторить древность к Олимпиаде 1896 года. Состязаний здесь не бывает:
беломраморный овал не замкнут, и дискоболы зашибали бы мотоциклистов на
магистрали Василеос Константину.
Автобус выползает из транспортной каши и несется к Коринфскому заливу.
Шоссе выходит к воде, видишь теток, страшно колотящих о камни серое белье,
которое вблизи оказывается осьминогами: головоногие любят, чтоб их били
перед жаркой, и от этого смягчаются. Десятки километров лимонных рощ -
словно гирлянды лампочек в наступающих сумерках. Темнота сгущается, делая
таинственными очертания химических предприятий Элевсина. Зажигаются неоновые
кресты церквей, знаменно осеняя путь до Патрасского порта. На корабле
свободные от вахты матросы жарят на юте барана, поочередно крутя вертел.
Раздражающе вкусный дым поднимается к прогулочной палубе, колебля похожий на
тельняшку флаг. Многоэтажный корпус сотрясается и уходит в даль, в море, в
Италию - по исторически точному маршруту Афины - Рим.
Античный Рим - несомненная ощутимая реальность. Снова и снова приезжая
в город, убеждаешься в первоначальном подозрении: две тысячи лет назад он
был таким же, как сегодня, минус мотороллеры.
Римских древностей в Риме гораздо больше, чем в Афинах - афинских, и
они плавно вписаны в городские улицы, как пригорки и рощи в повороты
сельской дороги. Естественно и природно, в зелени деревьев, стоит
единственная сохранившаяся в городе руина инсулы - многоквартирного дома,
многоэтажки. Таково жилье большинства римлян: во времена Петрония и в наши.
Инсула - справа от Витториано, монумента в честь первого короля объединенной
Италии Виктора Эммануила II, беломраморной громадины, известной под кличками
"свадебный торт" и "пишущая машинка". Обогнув его, выходишь к подножию
Капитолийского холма. Прежде чем застыть в запланированном восторге перед
Кордонатой - лестницей Микеланджело, - стоит взглянуть на кирпичную
развалину, бывшую шестиэтажку. Дальше уже наверх, к прославленным музеям
Капитолия. Из окна второго этажа Палаццо Нуово, где по всем расчетам
находится знаменитый "Красный фавн", свешивается пухлый зад в алом
трикотаже: искусство наглядно принадлежит народу. В зале, рядом с
многосисечной Кибелой, присела немолодая и некрасивая женщина, кормит грудью
ребенка.
Римская цепь впечатлений непрерывна. Конечно, Колизей стоит отдельной
скалой, по которой карабкаются туристы, - великий монумент, и никак иначе
его уже не воспринять. Но вот театр Марцелла минуешь, выходя от Капитолия к
Тибру, как обычное здание, спохватываясь, что оно на полвека старше Колизея.
По мосту Фабриция, построенному двадцать столетий назад, переходишь на
остров Тиберину, с древних времен посвященный Эскулапу, - там и теперь,
естественным образом, больница. Я ходил этим путем на медосмотр в 1977 году,
оформляя документы на въезд в Штаты: римский транзит входил в стандартный
маршрут тогдашних советских эмигрантов.
Гоголь писал, что в Рим влюбляешься постепенно, но на всю жизнь - у
меня любовь оказалась на всю жизнь, но с первого взгляда. С первого ночного
(венский поезд приходил поздно) прохода по городу: белый мрамор на черном
небе, непременный аккордеон, облачные силуэты пиний, оказавшийся
нескончаемым праздник на пьяцце Навона, кьянти из горла оплетенной бутыли на
Испанской лестнице, к которой выходит виа Систина, где Гоголь сочинял
"Мертвые души", задумав русскую "Одиссею", обернувшуюся русским
"Сатириконом".
Только в Риме появляется странное ощущение, что город возник на земле
сразу таким, каким ты его увидел, - так вся симфония целиком складывалась в
голове Моцарта, и ее следовало лишь быстро записать. Рим записан в нашей
прапамяти - потому его не столько узнаешь, сколько вспоминаешь.
Здесь ничто ничему не мешает. Все сосуществует одновременно. У Пантеона
сидят провинциальные панки с высокими пестрыми гребнями, запоздавшие на
полтора десятка лет, скорее уж напоминающие римских легионеров - так и так
анахронизм. Распятый в мятом пиджачке в галерее Ватикана - тут не боятся
кощунства: оттого, что представление о повседневности Распятия не
умозрительное, а переживаемое. У собора Сан-Джованни-ин-Латерано - Скала
Санкта, лестница из Иерусалима, по которой шел к Пилату Иисус. По ней
поднимаются только на коленях; толстая женщина в коротких чулках, обнажая
отекшие ноги, проползает каждую из двадцати восьми ступеней в четыре приема,
переставляя поочередно черную дерматиновую сумку, туфли, себя. У лестницы -
прейскурант: когда полная индульгенция, когда - частичная; в Страстную
пятницу не протолкнешься. На Форум входишь, словно в деревню: у подножия
Палатинского холма долго идешь по желтому в зеленом, вдоль плетня по полю
одуванчиков и сурепки, пока не достигаешь того, что за века осыпалось тебе
под ноги. Этим камням не подобает имя руин или развалин: во вьющихся побегах
плюща, в свисающих гроздьях лиловых глициний, они красочны и необыкновенно
живы. На Аппиевой дороге остатки виллы императора Максенция - как недавно
заброшенный завод: поросшие травой краснокирпичные стены, торчат трубы.
Рядом в катакомбах Св.Себастьяна культурные слои перемежают
христианство и язычество: храм над капищем, капище над храмом. Наскальные
рисунки - человечек с воздетыми руками, голубь с веткой оливы, рыба. Ниши
для трупов (их заворачивали в овчину, саркофагов на всех не напасешься)
похожи на шестиместные купе в тесных итальянских поездах. Лежишь у Аппиевой
дороги, как при жизни, - только без остановок.
Четырехслойным древнеримским дорогам позавидовали бы нынешние
российские тракты. Дороги (наряду с правом) и стали основным взносом Рима в
мировую цивилизацию, уведя в неоглядные дали. Глядишь на Адрианов вал,
перегораживающий Северную Англию, как на памятник самосознанию людей,
которым все под силу. То же чувство при виде римских акведуков: например,
трехъярусного Пон-дю-Гара в Провансе, высотой в полсотни метров и длиной
почти в триста. Сооружение масштаба Бруклинского моста - ради питья и мытья
третьеразрядного городка Нима. А из речки ведром, смахнув мошкару?
В самом Риме петрониевских времен было одиннадцать водопроводов и
шестьсот фонтанов. Американская чистоплотность: мылись ежедневно. Правда,
патриоты-деревенщики I века н.э. славили простоту старинных нравов, когда
чистота наводилась раз в восемь дней. Это наша норма: в армии мы по
четвергам ходили строем с песней на помывку, а в детстве - по пятницам с
отцом в баню на Таллинской улице. И ничего, слава Богу, не хуже других.
Либералы, вроде Овидия, в изощренности быта видели прогресс: "Мне по душе
время, в котором живу! / ...Потому что народ обходительным стал и негрубым,
/ И потому, что ему ведом уход за собой". Ухаживали, мылись, брились - в
сочинениях тех времен полно сетований на изуверов-цирюльников, и Марциал
пишет: "Лишь у козла одного из всех созданий есть разум: / Бороду носит..."
Римская литература животрепещет уже две тысячи лет. Как же обидно
лишили нас хоть зачатков классического образования. Катулл, Овидий, Марциал,
Ювенал, Петроний - задевают, как современники. В "Сатириконе" о Риме,
насквозь пронизанном мифологией, сказано: "Места наши до того переполнены
бессмертными, что здесь легче на бога наткнуться, чем на человека". Это
относится и к нынешним дням - только теперь речь о поэтах, бессмертных богах
литературы.
В ювеналовской сатире большой город описывается в тех же выражениях,
какими канзасец говорит о Нью-Йорке, сибиряк - о Москве: преступность,
опасность пожаров, шум, теснота, суета. Рим не изменился даже в размерах:
население при Нероне и Петроний - миллион-полтора. Отсечь никому не нужные
окраины - и получится сегодняшний город в пределах семи холмов.
Главный римский недостаток - это мельтешение и шум: визг машин, треск
мотороллеров и мотоциклов. Цезарь запретил движение колесного транспорта в
дневное время, но и вьючные животные создавали серьезный трафик на узких
улицах шириной три-четыре-пять метров, редко - шесть-семь. "Мнет нам бока
огромной толпою / Сзади идущий народ" - жалоба Ювенала. Давка во время
зрелищ - излюбленный предмет брюзжания. На ипподром - Circo Massimo, между
Палатином и Авентином, где сейчас тихо выгуливают собак, - сходились двести
тысяч болельщиков. Кто видел скачки в "Бен-Гуре" - знает. У Рима и Голливуда
немало общего в масштабах и амбициях, отсюда и интерес, вспомнить ту же
"Клеопатру", хотя Элизабет Тейлор все же не стоило наряжать египтянкой.
Брезговать теснотой и шумом - привилегия индивидуалистского общества.
Соборность - это "полюби нас черненькими": громогласными, потными, немытыми.
Расхожее христианство отсталых народов: минуя материальность - к душе.
Культурных римских язычников раздражал шум большого города. "В каких
столичных квартирах / Можно заснуть?" - Ювенал. У Марциала - длинный
перечень того, "что мешает спать сладко": "...Кричит всегда утром / Учитель
школьный там, а ввечеру - пекарь; / Там день-деньской все молотком стучит
медник; / ...Не смолкнет ни жрецов Беллоны крик дикий, / Ни морехода с
перевязанным телом, / Ни иудея, что уж с детства стал клянчить..." Большой
пассаж о городском галдеже у Сенеки, который не против плотника и кузнеца,
но бесится от пирожника и колбасника. Как опытный горожанин он проводит
различие: "По-моему, голос мешает больше, чем шум, потому что отвлекает
душу, тогда как шум только наполняет слух и бьет по ушам". (Эмигрант
понимает такую разницу особо: от звука неродной речи можно отключиться;
родная - радостно или раздражающе - отвлекает и тревожит.)
Римская толпа многоязычна. У церкви Санта Мария-ин-Трастевере гоняют
мяч разноцветные пацаны, маленький мулат с бритой головой откликается на
прозвище "Рональдо". Дети трогательно целуются при встрече - почему этот
обычай возмущал Марциала? Высокие абиссинцы у восьмиугольного фонтана
посреди площади торгуют благовониями. Толпа школьников в джинсовой
добровольной униформе проносится с криками на всех наречиях. Рядом -
единственный в Риме англоязычный кинотеатр "Паскуино": там в 77-м я пополнял
образование, смотря недоданных Висконти, Бергмана, Куросаву, Феллини - в том
числе его "Сатирикон", где кино поглотило книгу, оставив так мало Петрония.
Этническая пестрота Рима пресекалась и возобновлялась - за двадцать
веков описана внушительная парабола. Марциал писал об интердевочках: "Целия,
ты и к парфянам мила, и к германцам, и к дакам, / И киликиец тебе с
каппадокийцем не плох, / Да и мемфисский плывет с побережья Фароса любовник,
/ С Красного моря спешит черный индиец прийти, / И не бежишь никуда от
обрезанных ты иудеев, / И на сарматских конях едут аланы к тебе". Добавим к
потенциальной клиентуре греков, сирийцев, эфиопов, /армян, галлов,
британцев. Скифы подъехали позже - то разгульные и размашистые, то
безденежные и бесполезные, то снова крутые и широкие: только на моей памяти
пароль "russo" звучал очень по-разному.
В трех городах мира - Риме, Амстердаме, Нью-Йорке - жив и внятен тот
дух, о котором сказал Сенека: "Душа не согласна, чтобы родиной ее были
ничтожный Эфес или тесная Александрия, или другое место, еще обильней
населенное и гуще застроенное". Рим - мир: палиндром не случаен.
Неодушевленный Рим - тоже разноцветен. Преобладают серый, охристый,
зеленоватый, и в сдержанной общей гамме сильнее бьют сполохи нарядов и
реклам. Шафранная масса харе-кришна, изумрудный аптечный крест, ярко-желтое
на самозабвенной толстухе, багровое "Сатрап" в пять этажей. Все как тогда:
афиши, рекламные щиты, настенные объявления, предвыборные лозунги. Массу
примеров дают Помпеи: "Бой с дикими зверями состоится в пятый день перед
сентябрьскими календами, а Феликс сразится с медведями", "Умер Глер на
следующий день после нон", "Зосим продает сосуды для виноградных выжимок",
"Рыбаки, выбирайте эдилом Попидия Руфа". Вывески таверн, выдержанные в
малопризывной аскезе Пиросмани: тыква, бокал, тарелка с орехами и редькой.
На вывеске помпейской харчевни Лусория рядом с кувшином - половой член. Это
не часть меню, не намек на спецобслуживание, а лишь оберег - охранный привет
бога Приапа. Амулеты в виде фаллоса встречались часто, даже детские. В
христианстве, по слову Розанова, "душа залила тело", а до того (до Фрейда, и
задолго), не сомневаясь в важности органа, не стеснялись его изображать.
Герма, путевой столб, есть каменная тумба, из которой торчит главное -
голова и член: авангардная скульптура. В "Сатириконе" один персонаж опознает
другого, преобразившего свое лицо, по гениталиям: ожившая герма.
Приап - двигатель сюжета "Сатирикона", гомосексуальной пародии на
греческий любовный роман о приключениях разлученной пары. У Петрония -
стандартные ситуации таких испытаний: буря, кораблекрушение, рабство, угроза
соблазнения, близость смерти. Но пара влюбленных - растленные криминалы
Энколпий и Гитон. Петрониевская пародия - тотальна. В поэмах Гомера и
Вергилия - канонических для Рима - Одиссея гонит по свету гнев Посейдона,
Энея - гнев Юноны. Энколпия преследует бог сексуальной силы Приап, патрон
распутников и шлюх. В римское время Приапа изображали стариком,
поддерживающим рукой огромный фаллос. Иногда у него было два члена, а еще и
фаллообразная голова, откуда прозвище triphallis - вероятно, тот самый
"трехчлен", которого не только не знал, но и вообразить не мог на экзамене
по математике Василий Иванович Чапаев. В одомашненном варианте Приап стоял в
огородец отпугивая птиц понятно чем, заодно способствуя урожайности.
Божество секса осеняет "Сатирикон". Энколпий провозглашает: "Цель этой
жизни - любовь", что звучит в унисон с известными вариациями темы ("Бог есть
любовь" или "All you need is love"), но в контексте речь идет исключительно
о половом акте. Восторг окружающих вызывает персонаж, который "весь казался
лишь кончиком своего же конца". Замечателен диалог героя, потерпевшего в
постели неудачу, со своим пенисом: "Он на меня не глядел и уставился в
землю, потупясь, / И оставался, пока говорил я, совсем недвижимым".
Высмеивается святое: Вергилий - беседа Дидоны и Энея, Гомер - обращение
Одиссея к своему сердцу (в XX веке Альберто Моравиа развил этот эпизод до
романа "Я и он" о взаимоотношениях героя и его члена). Не уговорив член
словами, Энколпий прибегает к жутким методам: "Выносит Инофея кожаный фалл
и, намазав его маслом, с мелким перцем и протертым крапивным семенем,
потихоньку вводит мне его сзади..." Виагра гуманнее: тут прогресс налицо.
Возвращению мужской силы героя посвящена вся концовка сохранившегося
текста, который составляет, видимо, не более одной шестой оригинала великой
книги. Ее обнаружили в монастырях Британии и Германии в начале XV века, и
вставную новеллу "О целомудренной эфесской матроне" пересказал Боккаччо в
"Декамероне". Полностью фрагменты были изданы только в конце XVII столетия,
полное же признание пришло в двадцатом. Среди горячих поклонников
"Сатирикона" - Уайльд, Йейтс, Паунд, Миллер, Элиот, Лоуренс, Хаксли. Скотт
Фицджеральд собирался назвать "Трималхион из Уэст-Эгга" роман, который стал
потом "Великим Гэтсби". Резкое остроумие, беспримерная дерзость, здоровый
цинизм, хаотический сюжет, убедительное ощущение иррациональности бытия -
все это делает "Сатирикон" сегодняшней книгой. Не зря с 50-х годов появилось
множество новых переводов: десять испанских, семь итальянских, пять
немецких, пять английских. Русский - один, А.Гаврилова: блестящий, необычный
для русского литературного обихода, перевод. Весь на пределе пристойности,
на грани срыва в модернизацию, но - удерживаясь на пределе и грани с
петрониевской смелостью и мастерством.
Гай Петроний Арбитр был мастер и смельчак. Мы знаем о нем из Тацита:
"Дни он отдавал сну, ночи - выполнению светских обязанностей и удовольствиям
жизни. И если других вознесло к славе усердие, то его - праздность. И все же
его не считали распутником и расточителем, каковы в большинстве проживающие
наследственное состояние, но видели в нем знатока роскоши... Впрочем, и как
проконсул Вифинии, и позднее, будучи консулом, он выказал себя достаточно
деятельным и способным справляться с возложенными на него поручениями".
Серьезный человек, для которого существовала иерархия деятельности:
государственная должность требует полной и подчеркнутой отдачи; развлечения
- если и полной, то ни в коем случае не подчеркнутой. В его словах и
поступках, пишет Тацит, "проступала какая-то особого рода небрежность". Так
русские дворяне относились к своим поэтическим писаниям, вспомним и
хемингуэевскую заповедь - "никто не должен видеть вас за работой". А забота
о стиле была для Петрония высокопрофессиональным занятием: "Он был принят в
тесный круг наиболее доверенных приближенных Нерона и сделался в нем
законодателем изящного вкуса (arbiter elegantiae)" - отсюда прозвище Арбитр.
Зыбкость высокого положения при диктатуре нам известна и по своей
истории. Оклеветанный фаворит получил приказ уйти из жизни. Тацит и Петроний
стоят длинной цитаты: "Он не стал длить часы страха или надежды. Вместе с
тем, расставаясь с жизнью, он не торопился ее оборвать и, вскрыв себе вены,
то, сообразно своему желанию, перевязывал их, то снимал повязки;
разговаривая с друзьями, он не касался важных предметов и избегал всего, чем
мог бы способствовать прославлению непоколебимости своего духа. И от друзей
он также не слышал рассуждений о бессмертии души и мнений философов, но они
пели ему шутливые песни и читали легкомысленные стихи... Затем он пообедал и
погрузился в сон, дабы его конец, будучи вынужденным, уподобился
естественной смерти".
Перед этим Тацит описывает в "Анналах" такие же самоубийства Сенеки и
Лукана: один высказывается для потомства, другой читает свои тираноборческие
стихи. У Петрония - ни единой патетической ноты. Гордыня, переходящая в
рабское преклонение перед диктатом им же созданных правил. Боязнь пошлости -
почти до безвкусия. Балансирование на краю китча. И при всем этом - большое
красивое мужество. Какой человеческий калибр!
Изысканный умница, подлинный аристократ, Петроний испытывал явную тягу
к низам общества. Как рассказывает Светоний, сам император Нерон "надевал
накладные волосы или войлочную шапку и шел слоняться по кабакам или бродить
по переулкам". Может, этот стиль задал именно арбитр Петроний, чью книгу
населяют воры, проститутки, хамы, авантюристы, плуты.
При школьном подходе к "Сатирикону" можно сказать, что в романе
высмеиваются нуворишская вульгарность, литературное невежество, плебейское
суеверие. Получается ли из этого сатирическое произведение, утверждающее
ценность социальной рафинированности, литературного вкуса и рационализма?
Вряд ли: книга написана для того, чтобы ее было не полезно, а интересно
читать.
Сверхзадачи нет, голос автора (кроме точных, чисто литературных оценок)
не слышен - вернее, он звучит по-разному через разных персонажей. Одна фраза
поданого с насмешкой поэта Евмолпа - явно авторская: "Я всегда и всюду жил
так, чтобы всякий очередной день можно было счесть последним". Своим
последним днем Петроний превратил эту фразу в гордую эпитафию.
Произносящий же слова Евмолп их недостоин. "Первый интеллигентский тип
в мировой литературе" (А. Гаврилов) не краше Васисуалия Лоханкина, и цену
ему знают: "Ты от учености полудурок". На беду, он еще и литератор: "Ведь
стоит кому-нибудь, кто пьет в этом приюте, учуять самое прозвание поэта, так
он сейчас и подымет соседей и накроет нас всех как сообщников". На пиру
Трималхиона - центральной сцене "Сатирикона" - выступают совсем другие: "В
люди вышел, людям в глаза гляжу, гроша медного никому не должен... И землицы
купил, и денежки водятся: я, брат, двадцать ртов кормлю, да пса еще!.. Мы
геометриям, да болтологиям, да ерунде этой, чтобы гнев богиня воспела, не
обучались, ну а что каменными буква ми - разберем, сотые доли считаем..."
Вот они, хозяева жизни, соль земли всех времен и народов - залог
бессмертия "Сатирикона": self-made man Трималхион и его друзья.
Красочнее всех хозяин - Трималхион, заготовивший себе надгробную
надпись: "Честен, тверд, предан. С малого начал, тридцать миллионов оставил.
Философии не обучался. Будь здоров и ты". При всем сарказме, он не
сатирический, а комический персонаж, даже симпатичный своим самодовольным
простодушием: "Четыре столовых имеется, комнат жилых - двадцать, мраморных
портиков - два, да наверху комнатушки рядком, да моя спальня, да вот этой
змеи логово..."
Классический "новый русский" из анекдотов. "Новый римский"
петрониевских дней, из сатир Горация ("Жалкое чванство богатства!") и
Ювенала ("Им приятно лишь то, что стоит дороже"), эпиграмм Марциала ("Он
щелкнет пальцем - наготове тут евнух / И тотчас, как знаток мочи его нежной,
/ Направит мигом он господский уд пьяный"). Читаем у Сенеки о подобном
придумал, а лишь пересказал. Эсхил отвечает: "Надо скрывать все позорные
вещи поэтам / И на сцену не следует их выводить... /Лишь полезное должен
поэт прославлять". Такими идеями вдохновлялись "Кубанские казаки" и "Кавалер
Золотой Звезды", и такое отношение к словесности ценилось любыми властями.
"Лягушки" - беспрецедентно для греческого театра - были поставлены вторично.
Гражданствен Аристофан был с самого начала: антимилитаристские
"Ахарняне" написаны в двадцать один год, антиклеоновские "Всадники" - в
двадцать два, антисократовские "Облака" - в двадцать три. С "Облаками" и
связан важнейший гражданственно-нравственный вопрос: виновен ли Аристофан в
смерти Сократа?
Для многих древних эта проблема Сальери и Моцарта казалась очевидной.
Диоген Лаэртский пишет, что политик Анит, которого обличал Сократ, "сперва
натравил на него Аристофана", а уж потом выступил главным обвинителем на
суде. Еще резче Элиан в "Пестрых рассказах": "Уговорили комического поэта
Аристофана, великого насмешника, человека остроумного и стремящегося слыть
остроумным, изобразить философа пустым болтуном, который слабые доводы умеет
делать сильными, вводит каких-то новых богов, а в истинных не верит, склоняя
к тому же всех с кем общается... Так как увидеть Сократа на комической сцене
неслыханное и удивительное дело, "Облака" вызвали восторг афинян, ибо те от
природы завистливы и любят высмеивать тех, кто прославился мудростью..." И
дальше прямое обвинение: "Аристофан, конечно, получил вознаграждение за свою
комедию. Понятно, что, бедняк и отпетый человек, он взял деньги за свою
ложь".
Видно, как Элиан нагнетает гнев до явной клеветы - о заказе на
театральный донос. И он, и Лаэрций пренебрегают хронологией: между
"Облаками" и судом над Сократом прошло двадцать четыре года. У пишущих об
аристофановской виновности - временная аберрация, сгущение событий в
ретроспективе.
То, что воспринималось веселым комедийным преувеличением, через много
лет в других обстоятельствах сыграло роль фатальной улики. Так Зощенко били
не за рукописи, а за опубликованные государственным издательством книги. В
"Облаках" Аристофан смеется также над идеями Анаксагора, Протагора и других.
Гротескно приписывая Сократу слова и поступки, которые тот не произносил и
не совершал, он выводит его как самого известного из наставников молодежи.
Аристофан всегда выбирал яркие мишени: Сократ, хозяин города Клеон, великий
драматург Еврипид. Среди софистов преобладали иностранцы, а Сократ -
афинянин, никогда, кроме воинской службы, не покидавший город. Его знали
все, его и естественно было взять для собирательного образа - никак не
предполагая, что через четверть века сцены из комедии войдут в обвинительное
заключение.
Пугающая иллюстрация к тезису об ответственности писателя ("нам не дано
предугадать, как слово наше отзовется"). Если Аристофан и виновен, то
роковым образом, по-древнегречески - как Эдип, не ведавший сути и тяжести
своих преступлений.
Платон в "Апологии Сократа" устами самого философа тоже называет
Аристофана в числе гонителей. Однако действие "Пира", где Сократ мирно
возлежит рядом с Аристофаном на симпосии, происходит после постановки
"Облаков". Они оба знали цену красному словцу - оба были люди агоры.
Истинный горожанин Сократ прокламировал: "Я ведь любознателен, а местности и
деревья ничему не хотят меня научить, не то что люди в городе". В стоях
агоры, в мастерской сапожника Симона (место помечено камнями) вел он свои
диалоги, возле рыночных лотков его лупила Ксантиппа. На агоре его признали
виновным, тут он сидел в тюрьме (камнями обозначена камера), где и выпил яд.
То, что его высмеивали и не любили, - неудивительно: манера надолго
застывать столбом, говорить невпопад, а главное, на простые прямые вопросы
давать унизительные уклончивые ответы. Даже Ксантиппу можно понять, не
говоря об Аристофане. При этом благостный финал "Пира" ничего мрачного не
предвещает: "Одни спят, другие разошлись по домам, а бодрствуют еще только
Агафон, Аристофан и Сократ, которые пьют из большой чаши, передавая ее по
кругу слева направо..."
Последние в Афинах чаши допиваешь в фешенебельном районе Колонаки у
подножия горы Ликабет. Отсюда никаких оазисов не видать: вокруг шумный,
душный, большой город. В автобус садишься у стадиона - жалкой попытки
повторить древность к Олимпиаде 1896 года. Состязаний здесь не бывает:
беломраморный овал не замкнут, и дискоболы зашибали бы мотоциклистов на
магистрали Василеос Константину.
Автобус выползает из транспортной каши и несется к Коринфскому заливу.
Шоссе выходит к воде, видишь теток, страшно колотящих о камни серое белье,
которое вблизи оказывается осьминогами: головоногие любят, чтоб их били
перед жаркой, и от этого смягчаются. Десятки километров лимонных рощ -
словно гирлянды лампочек в наступающих сумерках. Темнота сгущается, делая
таинственными очертания химических предприятий Элевсина. Зажигаются неоновые
кресты церквей, знаменно осеняя путь до Патрасского порта. На корабле
свободные от вахты матросы жарят на юте барана, поочередно крутя вертел.
Раздражающе вкусный дым поднимается к прогулочной палубе, колебля похожий на
тельняшку флаг. Многоэтажный корпус сотрясается и уходит в даль, в море, в
Италию - по исторически точному маршруту Афины - Рим.
Античный Рим - несомненная ощутимая реальность. Снова и снова приезжая
в город, убеждаешься в первоначальном подозрении: две тысячи лет назад он
был таким же, как сегодня, минус мотороллеры.
Римских древностей в Риме гораздо больше, чем в Афинах - афинских, и
они плавно вписаны в городские улицы, как пригорки и рощи в повороты
сельской дороги. Естественно и природно, в зелени деревьев, стоит
единственная сохранившаяся в городе руина инсулы - многоквартирного дома,
многоэтажки. Таково жилье большинства римлян: во времена Петрония и в наши.
Инсула - справа от Витториано, монумента в честь первого короля объединенной
Италии Виктора Эммануила II, беломраморной громадины, известной под кличками
"свадебный торт" и "пишущая машинка". Обогнув его, выходишь к подножию
Капитолийского холма. Прежде чем застыть в запланированном восторге перед
Кордонатой - лестницей Микеланджело, - стоит взглянуть на кирпичную
развалину, бывшую шестиэтажку. Дальше уже наверх, к прославленным музеям
Капитолия. Из окна второго этажа Палаццо Нуово, где по всем расчетам
находится знаменитый "Красный фавн", свешивается пухлый зад в алом
трикотаже: искусство наглядно принадлежит народу. В зале, рядом с
многосисечной Кибелой, присела немолодая и некрасивая женщина, кормит грудью
ребенка.
Римская цепь впечатлений непрерывна. Конечно, Колизей стоит отдельной
скалой, по которой карабкаются туристы, - великий монумент, и никак иначе
его уже не воспринять. Но вот театр Марцелла минуешь, выходя от Капитолия к
Тибру, как обычное здание, спохватываясь, что оно на полвека старше Колизея.
По мосту Фабриция, построенному двадцать столетий назад, переходишь на
остров Тиберину, с древних времен посвященный Эскулапу, - там и теперь,
естественным образом, больница. Я ходил этим путем на медосмотр в 1977 году,
оформляя документы на въезд в Штаты: римский транзит входил в стандартный
маршрут тогдашних советских эмигрантов.
Гоголь писал, что в Рим влюбляешься постепенно, но на всю жизнь - у
меня любовь оказалась на всю жизнь, но с первого взгляда. С первого ночного
(венский поезд приходил поздно) прохода по городу: белый мрамор на черном
небе, непременный аккордеон, облачные силуэты пиний, оказавшийся
нескончаемым праздник на пьяцце Навона, кьянти из горла оплетенной бутыли на
Испанской лестнице, к которой выходит виа Систина, где Гоголь сочинял
"Мертвые души", задумав русскую "Одиссею", обернувшуюся русским
"Сатириконом".
Только в Риме появляется странное ощущение, что город возник на земле
сразу таким, каким ты его увидел, - так вся симфония целиком складывалась в
голове Моцарта, и ее следовало лишь быстро записать. Рим записан в нашей
прапамяти - потому его не столько узнаешь, сколько вспоминаешь.
Здесь ничто ничему не мешает. Все сосуществует одновременно. У Пантеона
сидят провинциальные панки с высокими пестрыми гребнями, запоздавшие на
полтора десятка лет, скорее уж напоминающие римских легионеров - так и так
анахронизм. Распятый в мятом пиджачке в галерее Ватикана - тут не боятся
кощунства: оттого, что представление о повседневности Распятия не
умозрительное, а переживаемое. У собора Сан-Джованни-ин-Латерано - Скала
Санкта, лестница из Иерусалима, по которой шел к Пилату Иисус. По ней
поднимаются только на коленях; толстая женщина в коротких чулках, обнажая
отекшие ноги, проползает каждую из двадцати восьми ступеней в четыре приема,
переставляя поочередно черную дерматиновую сумку, туфли, себя. У лестницы -
прейскурант: когда полная индульгенция, когда - частичная; в Страстную
пятницу не протолкнешься. На Форум входишь, словно в деревню: у подножия
Палатинского холма долго идешь по желтому в зеленом, вдоль плетня по полю
одуванчиков и сурепки, пока не достигаешь того, что за века осыпалось тебе
под ноги. Этим камням не подобает имя руин или развалин: во вьющихся побегах
плюща, в свисающих гроздьях лиловых глициний, они красочны и необыкновенно
живы. На Аппиевой дороге остатки виллы императора Максенция - как недавно
заброшенный завод: поросшие травой краснокирпичные стены, торчат трубы.
Рядом в катакомбах Св.Себастьяна культурные слои перемежают
христианство и язычество: храм над капищем, капище над храмом. Наскальные
рисунки - человечек с воздетыми руками, голубь с веткой оливы, рыба. Ниши
для трупов (их заворачивали в овчину, саркофагов на всех не напасешься)
похожи на шестиместные купе в тесных итальянских поездах. Лежишь у Аппиевой
дороги, как при жизни, - только без остановок.
Четырехслойным древнеримским дорогам позавидовали бы нынешние
российские тракты. Дороги (наряду с правом) и стали основным взносом Рима в
мировую цивилизацию, уведя в неоглядные дали. Глядишь на Адрианов вал,
перегораживающий Северную Англию, как на памятник самосознанию людей,
которым все под силу. То же чувство при виде римских акведуков: например,
трехъярусного Пон-дю-Гара в Провансе, высотой в полсотни метров и длиной
почти в триста. Сооружение масштаба Бруклинского моста - ради питья и мытья
третьеразрядного городка Нима. А из речки ведром, смахнув мошкару?
В самом Риме петрониевских времен было одиннадцать водопроводов и
шестьсот фонтанов. Американская чистоплотность: мылись ежедневно. Правда,
патриоты-деревенщики I века н.э. славили простоту старинных нравов, когда
чистота наводилась раз в восемь дней. Это наша норма: в армии мы по
четвергам ходили строем с песней на помывку, а в детстве - по пятницам с
отцом в баню на Таллинской улице. И ничего, слава Богу, не хуже других.
Либералы, вроде Овидия, в изощренности быта видели прогресс: "Мне по душе
время, в котором живу! / ...Потому что народ обходительным стал и негрубым,
/ И потому, что ему ведом уход за собой". Ухаживали, мылись, брились - в
сочинениях тех времен полно сетований на изуверов-цирюльников, и Марциал
пишет: "Лишь у козла одного из всех созданий есть разум: / Бороду носит..."
Римская литература животрепещет уже две тысячи лет. Как же обидно
лишили нас хоть зачатков классического образования. Катулл, Овидий, Марциал,
Ювенал, Петроний - задевают, как современники. В "Сатириконе" о Риме,
насквозь пронизанном мифологией, сказано: "Места наши до того переполнены
бессмертными, что здесь легче на бога наткнуться, чем на человека". Это
относится и к нынешним дням - только теперь речь о поэтах, бессмертных богах
литературы.
В ювеналовской сатире большой город описывается в тех же выражениях,
какими канзасец говорит о Нью-Йорке, сибиряк - о Москве: преступность,
опасность пожаров, шум, теснота, суета. Рим не изменился даже в размерах:
население при Нероне и Петроний - миллион-полтора. Отсечь никому не нужные
окраины - и получится сегодняшний город в пределах семи холмов.
Главный римский недостаток - это мельтешение и шум: визг машин, треск
мотороллеров и мотоциклов. Цезарь запретил движение колесного транспорта в
дневное время, но и вьючные животные создавали серьезный трафик на узких
улицах шириной три-четыре-пять метров, редко - шесть-семь. "Мнет нам бока
огромной толпою / Сзади идущий народ" - жалоба Ювенала. Давка во время
зрелищ - излюбленный предмет брюзжания. На ипподром - Circo Massimo, между
Палатином и Авентином, где сейчас тихо выгуливают собак, - сходились двести
тысяч болельщиков. Кто видел скачки в "Бен-Гуре" - знает. У Рима и Голливуда
немало общего в масштабах и амбициях, отсюда и интерес, вспомнить ту же
"Клеопатру", хотя Элизабет Тейлор все же не стоило наряжать египтянкой.
Брезговать теснотой и шумом - привилегия индивидуалистского общества.
Соборность - это "полюби нас черненькими": громогласными, потными, немытыми.
Расхожее христианство отсталых народов: минуя материальность - к душе.
Культурных римских язычников раздражал шум большого города. "В каких
столичных квартирах / Можно заснуть?" - Ювенал. У Марциала - длинный
перечень того, "что мешает спать сладко": "...Кричит всегда утром / Учитель
школьный там, а ввечеру - пекарь; / Там день-деньской все молотком стучит
медник; / ...Не смолкнет ни жрецов Беллоны крик дикий, / Ни морехода с
перевязанным телом, / Ни иудея, что уж с детства стал клянчить..." Большой
пассаж о городском галдеже у Сенеки, который не против плотника и кузнеца,
но бесится от пирожника и колбасника. Как опытный горожанин он проводит
различие: "По-моему, голос мешает больше, чем шум, потому что отвлекает
душу, тогда как шум только наполняет слух и бьет по ушам". (Эмигрант
понимает такую разницу особо: от звука неродной речи можно отключиться;
родная - радостно или раздражающе - отвлекает и тревожит.)
Римская толпа многоязычна. У церкви Санта Мария-ин-Трастевере гоняют
мяч разноцветные пацаны, маленький мулат с бритой головой откликается на
прозвище "Рональдо". Дети трогательно целуются при встрече - почему этот
обычай возмущал Марциала? Высокие абиссинцы у восьмиугольного фонтана
посреди площади торгуют благовониями. Толпа школьников в джинсовой
добровольной униформе проносится с криками на всех наречиях. Рядом -
единственный в Риме англоязычный кинотеатр "Паскуино": там в 77-м я пополнял
образование, смотря недоданных Висконти, Бергмана, Куросаву, Феллини - в том
числе его "Сатирикон", где кино поглотило книгу, оставив так мало Петрония.
Этническая пестрота Рима пресекалась и возобновлялась - за двадцать
веков описана внушительная парабола. Марциал писал об интердевочках: "Целия,
ты и к парфянам мила, и к германцам, и к дакам, / И киликиец тебе с
каппадокийцем не плох, / Да и мемфисский плывет с побережья Фароса любовник,
/ С Красного моря спешит черный индиец прийти, / И не бежишь никуда от
обрезанных ты иудеев, / И на сарматских конях едут аланы к тебе". Добавим к
потенциальной клиентуре греков, сирийцев, эфиопов, /армян, галлов,
британцев. Скифы подъехали позже - то разгульные и размашистые, то
безденежные и бесполезные, то снова крутые и широкие: только на моей памяти
пароль "russo" звучал очень по-разному.
В трех городах мира - Риме, Амстердаме, Нью-Йорке - жив и внятен тот
дух, о котором сказал Сенека: "Душа не согласна, чтобы родиной ее были
ничтожный Эфес или тесная Александрия, или другое место, еще обильней
населенное и гуще застроенное". Рим - мир: палиндром не случаен.
Неодушевленный Рим - тоже разноцветен. Преобладают серый, охристый,
зеленоватый, и в сдержанной общей гамме сильнее бьют сполохи нарядов и
реклам. Шафранная масса харе-кришна, изумрудный аптечный крест, ярко-желтое
на самозабвенной толстухе, багровое "Сатрап" в пять этажей. Все как тогда:
афиши, рекламные щиты, настенные объявления, предвыборные лозунги. Массу
примеров дают Помпеи: "Бой с дикими зверями состоится в пятый день перед
сентябрьскими календами, а Феликс сразится с медведями", "Умер Глер на
следующий день после нон", "Зосим продает сосуды для виноградных выжимок",
"Рыбаки, выбирайте эдилом Попидия Руфа". Вывески таверн, выдержанные в
малопризывной аскезе Пиросмани: тыква, бокал, тарелка с орехами и редькой.
На вывеске помпейской харчевни Лусория рядом с кувшином - половой член. Это
не часть меню, не намек на спецобслуживание, а лишь оберег - охранный привет
бога Приапа. Амулеты в виде фаллоса встречались часто, даже детские. В
христианстве, по слову Розанова, "душа залила тело", а до того (до Фрейда, и
задолго), не сомневаясь в важности органа, не стеснялись его изображать.
Герма, путевой столб, есть каменная тумба, из которой торчит главное -
голова и член: авангардная скульптура. В "Сатириконе" один персонаж опознает
другого, преобразившего свое лицо, по гениталиям: ожившая герма.
Приап - двигатель сюжета "Сатирикона", гомосексуальной пародии на
греческий любовный роман о приключениях разлученной пары. У Петрония -
стандартные ситуации таких испытаний: буря, кораблекрушение, рабство, угроза
соблазнения, близость смерти. Но пара влюбленных - растленные криминалы
Энколпий и Гитон. Петрониевская пародия - тотальна. В поэмах Гомера и
Вергилия - канонических для Рима - Одиссея гонит по свету гнев Посейдона,
Энея - гнев Юноны. Энколпия преследует бог сексуальной силы Приап, патрон
распутников и шлюх. В римское время Приапа изображали стариком,
поддерживающим рукой огромный фаллос. Иногда у него было два члена, а еще и
фаллообразная голова, откуда прозвище triphallis - вероятно, тот самый
"трехчлен", которого не только не знал, но и вообразить не мог на экзамене
по математике Василий Иванович Чапаев. В одомашненном варианте Приап стоял в
огородец отпугивая птиц понятно чем, заодно способствуя урожайности.
Божество секса осеняет "Сатирикон". Энколпий провозглашает: "Цель этой
жизни - любовь", что звучит в унисон с известными вариациями темы ("Бог есть
любовь" или "All you need is love"), но в контексте речь идет исключительно
о половом акте. Восторг окружающих вызывает персонаж, который "весь казался
лишь кончиком своего же конца". Замечателен диалог героя, потерпевшего в
постели неудачу, со своим пенисом: "Он на меня не глядел и уставился в
землю, потупясь, / И оставался, пока говорил я, совсем недвижимым".
Высмеивается святое: Вергилий - беседа Дидоны и Энея, Гомер - обращение
Одиссея к своему сердцу (в XX веке Альберто Моравиа развил этот эпизод до
романа "Я и он" о взаимоотношениях героя и его члена). Не уговорив член
словами, Энколпий прибегает к жутким методам: "Выносит Инофея кожаный фалл
и, намазав его маслом, с мелким перцем и протертым крапивным семенем,
потихоньку вводит мне его сзади..." Виагра гуманнее: тут прогресс налицо.
Возвращению мужской силы героя посвящена вся концовка сохранившегося
текста, который составляет, видимо, не более одной шестой оригинала великой
книги. Ее обнаружили в монастырях Британии и Германии в начале XV века, и
вставную новеллу "О целомудренной эфесской матроне" пересказал Боккаччо в
"Декамероне". Полностью фрагменты были изданы только в конце XVII столетия,
полное же признание пришло в двадцатом. Среди горячих поклонников
"Сатирикона" - Уайльд, Йейтс, Паунд, Миллер, Элиот, Лоуренс, Хаксли. Скотт
Фицджеральд собирался назвать "Трималхион из Уэст-Эгга" роман, который стал
потом "Великим Гэтсби". Резкое остроумие, беспримерная дерзость, здоровый
цинизм, хаотический сюжет, убедительное ощущение иррациональности бытия -
все это делает "Сатирикон" сегодняшней книгой. Не зря с 50-х годов появилось
множество новых переводов: десять испанских, семь итальянских, пять
немецких, пять английских. Русский - один, А.Гаврилова: блестящий, необычный
для русского литературного обихода, перевод. Весь на пределе пристойности,
на грани срыва в модернизацию, но - удерживаясь на пределе и грани с
петрониевской смелостью и мастерством.
Гай Петроний Арбитр был мастер и смельчак. Мы знаем о нем из Тацита:
"Дни он отдавал сну, ночи - выполнению светских обязанностей и удовольствиям
жизни. И если других вознесло к славе усердие, то его - праздность. И все же
его не считали распутником и расточителем, каковы в большинстве проживающие
наследственное состояние, но видели в нем знатока роскоши... Впрочем, и как
проконсул Вифинии, и позднее, будучи консулом, он выказал себя достаточно
деятельным и способным справляться с возложенными на него поручениями".
Серьезный человек, для которого существовала иерархия деятельности:
государственная должность требует полной и подчеркнутой отдачи; развлечения
- если и полной, то ни в коем случае не подчеркнутой. В его словах и
поступках, пишет Тацит, "проступала какая-то особого рода небрежность". Так
русские дворяне относились к своим поэтическим писаниям, вспомним и
хемингуэевскую заповедь - "никто не должен видеть вас за работой". А забота
о стиле была для Петрония высокопрофессиональным занятием: "Он был принят в
тесный круг наиболее доверенных приближенных Нерона и сделался в нем
законодателем изящного вкуса (arbiter elegantiae)" - отсюда прозвище Арбитр.
Зыбкость высокого положения при диктатуре нам известна и по своей
истории. Оклеветанный фаворит получил приказ уйти из жизни. Тацит и Петроний
стоят длинной цитаты: "Он не стал длить часы страха или надежды. Вместе с
тем, расставаясь с жизнью, он не торопился ее оборвать и, вскрыв себе вены,
то, сообразно своему желанию, перевязывал их, то снимал повязки;
разговаривая с друзьями, он не касался важных предметов и избегал всего, чем
мог бы способствовать прославлению непоколебимости своего духа. И от друзей
он также не слышал рассуждений о бессмертии души и мнений философов, но они
пели ему шутливые песни и читали легкомысленные стихи... Затем он пообедал и
погрузился в сон, дабы его конец, будучи вынужденным, уподобился
естественной смерти".
Перед этим Тацит описывает в "Анналах" такие же самоубийства Сенеки и
Лукана: один высказывается для потомства, другой читает свои тираноборческие
стихи. У Петрония - ни единой патетической ноты. Гордыня, переходящая в
рабское преклонение перед диктатом им же созданных правил. Боязнь пошлости -
почти до безвкусия. Балансирование на краю китча. И при всем этом - большое
красивое мужество. Какой человеческий калибр!
Изысканный умница, подлинный аристократ, Петроний испытывал явную тягу
к низам общества. Как рассказывает Светоний, сам император Нерон "надевал
накладные волосы или войлочную шапку и шел слоняться по кабакам или бродить
по переулкам". Может, этот стиль задал именно арбитр Петроний, чью книгу
населяют воры, проститутки, хамы, авантюристы, плуты.
При школьном подходе к "Сатирикону" можно сказать, что в романе
высмеиваются нуворишская вульгарность, литературное невежество, плебейское
суеверие. Получается ли из этого сатирическое произведение, утверждающее
ценность социальной рафинированности, литературного вкуса и рационализма?
Вряд ли: книга написана для того, чтобы ее было не полезно, а интересно
читать.
Сверхзадачи нет, голос автора (кроме точных, чисто литературных оценок)
не слышен - вернее, он звучит по-разному через разных персонажей. Одна фраза
поданого с насмешкой поэта Евмолпа - явно авторская: "Я всегда и всюду жил
так, чтобы всякий очередной день можно было счесть последним". Своим
последним днем Петроний превратил эту фразу в гордую эпитафию.
Произносящий же слова Евмолп их недостоин. "Первый интеллигентский тип
в мировой литературе" (А. Гаврилов) не краше Васисуалия Лоханкина, и цену
ему знают: "Ты от учености полудурок". На беду, он еще и литератор: "Ведь
стоит кому-нибудь, кто пьет в этом приюте, учуять самое прозвание поэта, так
он сейчас и подымет соседей и накроет нас всех как сообщников". На пиру
Трималхиона - центральной сцене "Сатирикона" - выступают совсем другие: "В
люди вышел, людям в глаза гляжу, гроша медного никому не должен... И землицы
купил, и денежки водятся: я, брат, двадцать ртов кормлю, да пса еще!.. Мы
геометриям, да болтологиям, да ерунде этой, чтобы гнев богиня воспела, не
обучались, ну а что каменными буква ми - разберем, сотые доли считаем..."
Вот они, хозяева жизни, соль земли всех времен и народов - залог
бессмертия "Сатирикона": self-made man Трималхион и его друзья.
Красочнее всех хозяин - Трималхион, заготовивший себе надгробную
надпись: "Честен, тверд, предан. С малого начал, тридцать миллионов оставил.
Философии не обучался. Будь здоров и ты". При всем сарказме, он не
сатирический, а комический персонаж, даже симпатичный своим самодовольным
простодушием: "Четыре столовых имеется, комнат жилых - двадцать, мраморных
портиков - два, да наверху комнатушки рядком, да моя спальня, да вот этой
змеи логово..."
Классический "новый русский" из анекдотов. "Новый римский"
петрониевских дней, из сатир Горация ("Жалкое чванство богатства!") и
Ювенала ("Им приятно лишь то, что стоит дороже"), эпиграмм Марциала ("Он
щелкнет пальцем - наготове тут евнух / И тотчас, как знаток мочи его нежной,
/ Направит мигом он господский уд пьяный"). Читаем у Сенеки о подобном