Страница:
И Бертгольд отметил этот героизм, когда поздно ночью, накануне отъезда
Генриха, прибыл в Мюнхен. Выслушав подробный отчет жены о поведении молодых,
о мерах, которые она принимала, чтобы охранить интересы дочери от
посягательств красивой кузины, Вильгельм Бертгольд ласково дотронулся
пальцем до ее круглой щеки:
-- О, майне катцхен!
И "кошечка" чуть не растаяла от такого необычного проявления
супружеской ласки.
Утром, как только Генрих успел побриться и одеться, к нему в комнату
вошел веселый, возбужденный Бертгольд. Встреча на названного отца с сыном
была искренней, теплой.
-- Все идет хорошо, все идет хорошо! -- потирая руки, повторял свою
любимую фразу генерал.
-- А вам очень к лицу генеральские погоны, герр Бертгольд.
-- Все идет хорошо, мой мальчик. Наше наступление в России развивается
прекрасно. Еще одно -- два усилия, и восточный гигант рухнет на колени перед
фатерландом. Конец войне! И сегодня мы уже не будем мечтателями, если
задумаемся, а что же мы будем с тобой делать, как строить жизнь после
победы?
-- И эта победа придет без моего непосредственного участия! -- вздохнул
Генрих.
-- Не жалей об этом, не жалей, мой милый. Русские дерутся с отчаянием
приговоренных к смерти. Поезда с тяжелоранеными сплошным потоком идут с
востока на запад. О да, потери наши огромны. Но все будет, как надо. И я
хотел знать, мой мальчик, что ты думаешь о своем будущем?
-- Моя карьера целиком зависит от вашей благосклонности и ваших
отцовских советов.
-- На это ты можешь всегда рассчитывать. А как твои личные дела?
Надеюсь, не одна француженка с нетерпением ждет твоего возвращения в
Сен-Реми? Ведь так?
-- Я держу слово, данное Лоре, -- не знакомиться с другими девушками,
только с ее подругами.
-- А эта, как ее... Ну, дочка хозяйки гостиницы, где ты живешь? Ведь я
обо всем проинформирован.
"Неужели Миллер доносит ему об этом?" -- промелькнуло в голове Генриха.
-- О герр генерал, уверяю вас, что, кроме уроков французского языка...
-- Послушай, Генрих, я солдат и мужчина, такой же, как и ты. И понимаю,
что у нас могут быть развлечения, знакомства, обусловленные, ну, как бы тебе
сказать, физиологическими потребностями... Не красней, я отец, и могу
разговаривать с тобой откровенно и прямо. Я не против всяких там учительниц
языка, но я говорю о другом. Я хочу знать о твоих планах на будущее, о
планах серьезных. В твои годы уже следует об этом подумать.
-- Я думал.
-- Если не секрет, скажи и мне.
-- У меня нет от вас тайн. Мое будущее может быть связано лишь с вашей
семьей. С будущим Лоры.
Бертгольд вскочил с кресла и зашагал по комнате, как делал он всегда в
минуту волнения.
-- Ты ей говорил об этом?
-- Нет.
-- Почему?
-- Лора еще ребенок, наивный ребенок. Она может не отличить обычней
влюбленности от подлинной любви.. .
-- Ты прав... Как же ты решил поступить?
-- Теперь мы уже знакомы. Она немного узнала мой характер, я буду
переписываться с нею чаще, чем до сих пор. А зимой, когда мне будет положен
очередной отпуск, снова приеду в Мюнхен, чтобы поговорить с ней серьезно.
С минуту Бертгольд колебался. Может, поднажать, ускорить события? Но
это будет невежливо, неумно, и генерал согласился с Генрихом.
-- Правильно, Генрих, разумно! Хвалю и совершенно согласен с тобой...
Давай условимся: четвертого февраля день рождения Лоры, в этот день...
-- Вы думаете, что мой разговор о будущем будет подарком для Лоры?
-- О, безусловно!.. По крайней мере я ей докажу, что это так, --
поправил себя генерал. -- А теперь идем завтракать.
Бертгольд обнял Генриха за талию и повел его в столовую, где их уже
ожидали Лора и фрау Эльза. Бертины не было, хотя она накануне и шепнула
Генриху, что непременно придет позавтракать с ним -- на прощанье.
Беззаботно и весело прошел в семье Бертгольда последний день отпуска
Генриха. Все были веселы и возбуждены. И во время прогулки, и в бильярдной,
где дочка ставила ставку на Генриха, а мать на своего Вилли, и за обедом
генерал иначе не называл Генриха, как своим сыном, весело подмигивая фрау.
Он чувствовал себя рыбаком, который после долгого и томительного ожидания
поймал здоровенного окуня. Да и у Генриха фон Гольдринга не было оснований
для недовольства. Обручение отодвинулось на несколько месяцев, а мало ли что
может случиться за это время. Но теперь он, безусловно, может рассчитывать
на всяческую поддержку своего тестя. А не у каждого офицера такой патрон,
как гестаповский генерал, да еще друг самого Гиммлера. Увидим, кто же
действительно рыбак, а кто рыбка!
Что касается фрау Эльзы и Лорхен, то они буквально млели от счастья.
"Очевидно, утренний разговор с Бертгольдом для них не секрет",-- решил
Генрих.
Вся семья Бертгольда поехала на вокзал провожать Генриха. Проводы были
немного печальные. Фрау вытирала сухие глаза платочком, а Лора, бросившись
Генриху на шею, искренне расплакалась.
Бертины на вокзале не было.
НА ГРАНИ СМЕРТИ
Как всегда, в субботу Моника принялась за генеральную уборку своей
комнаты. Она уже вымыла и вычистила все, что можно было помыть и почистить,
а теперь мягкой белой фланелькой перетирала безделушки. Милые и такие
дорогие сердцу сувениры! Вот эту красивую бонбоньерку Монике подарил отец,
когда ей минуло восемь лет. Как гордилась тогда девочка тем, что там внутри
лежали нс конфеты, а настоящий золотой медальон. И никому в тот день -- ни
маме, ни Жану, ни тем более ей самой -- даже не приходило в голову, что
через несколько лет в этот медальон придется вставить маленькую карточку --
последний снимок отца.
А вот этот туалетный прибор -- подарок мамы в день конфирмации. Боже
мой, как далеко это все отодвинулось, и какой глупой девочкой была она
тогда! В белом платье, с белыми цветами в руках она чувствовала себя
королевой, которой подвластно все на свете. Ведь это для нее так ярко сияло
солнце, для нее расцвели эти нарциссы, которые венком лежали на голове и так
сладко пахли. Для нее так торжественно и величаво пел орган.
Моника в тот день летала, словно на крыльях, а Жан все время дразнил
ее, что она "невеста Христа" и даже мельком не может взглянуть на кого-либо
из мальчишек. Жан тоже приготовил ей в тот день подарок -- маленький
бронзовый бюстик Вольтера. Как хохотал над этим подарком дядя Андре, муж
маминой сестры! Он говорил, что подарок никак не соответствует нынешним
событиям, и они с Жаном завели долгий спор о Вольтере. Жан доказывал, что
Вольтер самый светлый ум Франции, а дядя Андре твердил, что он просто умный
циник, на словах прославлявший разум и свободу, а сам выслуживавшийся перед
аристократами, меценатами, потому что в душе у него нет ничего святого...
О, Моника теперь совершенно согласна с дядей. Она ненавидит Вольтера за
то, что он так насмеялся над ее кумиром Жанной д'Арк. Действительно, у него
не было ничего святого, ни капельки любви к Франции, если он мог так
издеваться над ее героиней.
В комнате Моники висит репродукция картины, на которой Жанна изображена
во главе войска в доспехах, с мечом в руке. Каждый вечер, ложась спать,
Моника глядит теперь на эту репродукцию с мольбою, ища поддержки у вечно
живой дочери Орлеана.
Да, Моника тоже мечтает о подвигах во славу Франции, во славу родины,
потому что она так же, как Жанна д'Арк, ненавидит врагов своего народа. Чего
бы не сделала девушка, чтобы освободить родную землю от оккупантов! В
бессонные ночи, ворочаясь в постели, она лихорадочно перебирает в мыслях все
способы, какими можно отомстить завоевателям и приблизить час победы. И
какие только героические поступки не приходят ей в голову. Но мечты мигом
рассеиваются, стоит ей только услышать шаги караульных, которые ходят у
входа в штаб дивизии. Эти шаги, такие тяжелые и гулкие в ночной тишине,
словно удары, падают ей на грудь, гнетут мозг, не дают покоя.
А утром, поднявшись после бессонной ночи, Моника должна помогать матери
и прислуживать в ресторане тем самым людям, которых она так ненавидит.
Правда, она это делает по приказу Франсуа. Пьяные офицеры часто ведут
чересчур откровенные разговоры. Одного их неосторожного слова бывает
достаточно, чтобы партизаны поняли суть той или иной операции, которая
готовится против маки или местного населения. Но как мало таких фраз она
могла передать Франсуа!
Ее родной брат Жан сейчас где-то в горах с маки. Девушка тоже хотела
уйти с Жаном, но Франсуа строго запретил ей оставлять Сен-Реми -- он считал,
что лучшего связного трудно подыскать. А теперь, когда в гостинице ее матери
поселился Генрих...
Моника ловит себя на мысли, что назвала барона фон Гольдринга, штабного
немецкого офицера, по имени, и краснеет. Последнее время она не узнает себя.
До сих пор все было ясно и просто: Моника обязана давать уроки Гольдрингу
для того, чтобы завязать с ним дружеские отношения и использовать его
болтливость. Девушка, которая до сих пор не улыбнулась ни одному немецкому
офицеру, даже улыбкой официантки, должна согласиться на то, чтобы часами
вести чуть ли не приятельские разговоры с этим выхоленным бароном,
приветливо здороваться и прощаться с ним, даже время от времени бросать в
его сторону кокетливые взгляды. О, как нестерпимо было все это вначале!
После урока Моника прибегала к себе в комнату, бросалась на кровать.
Как хорошо, что у нее была эта маленькая крепость -- ее комната. С, детства
знакомый мир, знакомые мирные вещи, овд, как друзья, обступали ее, словно
говоря: "Тут ты можешь быть сама собою, это ничего, что по временам ты нас
не замечаешь, не надеваешь красивых платьев, которые раньше так тешили тебя,
не открываешь крышки пианино, хоть так любила играть когда-то. Не ставишь на
стол свежих цветов, без которых не представляла себе жизни. Мы знаем, ни
разу с начала оккупации ты не была ни в кино, ни в театре, и догадываемся
почему. Ведь ты носишь в сердце траур. Мы хвалим тебя, мы довольны тобою,
миленькая Моника! Нет, ты ни предала нас, свой дом, свой город, родную
Францию. Ведь ты должна так сделать, чтобы вернуться к нам свободной и
счастливой".
А Жанна д'Арк глядела на нее со стены и ласково улыбалась.
Последнее время Моника избегает глядеть на свою любимую репродукцию.
Она словно боится, что Жанна слишком много прочтет в ее сердце, а то, что
происходит в нем, Моника скрывает даже от самой себя.
С того момента, как мадам Дюрель рассказала, что Гольдринг отпустил
Жана и еще одного маки, девушка невольно изменила свое отношение к офицеру.
Не то, чтобы она испытывала к нему какое-то теплое чувство -- ведь она
совсем не знала, из каких побуждений он это сделал. Просто этот не совсем
обычный штабйой офицер возбудил в ней любопытство. Кто он такой и почему
ведет себя совершенно иначе, чем другие? Теперь, вернувшись к себе, девушка
перебирала в памяти каждое его слово, каждое движение.
Да, он не такой, как все они, но разве это имеет какоелибо значение?
Ведь он все равно остается твоим врагом! А что, если он не враг? Конечно, и
среди немцев есть немало антифашистов, которые обязаны скрывать свою
деятельность, не высказывать своих взглядов. И, может, Генрих так же, как
она, ждет светлого дня уничтожения фашизма? И даже хочет приблизить этот
день? Ведь совершенно ясно: он тогда нарочно оставил ее в комнате, чтобы она
могла прочитать мерзкое письмо Левека. А как он подчеркивал, что хотел бы
познакомиться с ее друзьями. Возможно, он надеялся через нее связаться с
маки...
А что, если прав Франсуа, утверждая, что поведение Гольдринга можег
оказаться страшной провокацией. И эти большие карие глаза, с такой теплотой
глядящие всегда на нее, таят гестаповское коварство? Дав ей прочитать письмо
Левека, он помог спасти двух названных в нем маки и их семьи. Ну и что? Они
могли разрешить себе такую роскошь, подарить жизнь двум партизанам, чтобы
потом, втершись в доверие, забрать жизнь сотен.
Нет, нет, это не так. По логике событий может случиться и такое, но
есть что-то выше обычной логики. Например, интуиция. А интуиция подсказывает
ей, что Генрих не способен на преступление или предательство. Да, да, есть
логика сердца...
Моника ужасается тому, что приходит ей в голову. А может, она влюблена
в этого офицера вражеской армии? Хотела влюбить в себя, а влюбилась сама.
Ну, будь же честной, будь честной сама с собой. Ведь об этом никто не
узнает, будешь знать лишь ты одна... Да, тебе стало больно, когда ты узнала
о вечеринке с дамами в день награждения Генриха крестом... Ты обрадовалась,
когда Франсуа пообещал предупредить маки, чтоб они не подстрелили
Гольдринга. Ты волновалась, когда он поехал в Лион -- те партизаны ничего о
нем не знали. Тебе нестерпимо горько думать, что Генрих поехал в Мюнхен и
будет жить под одной крышей с молодой девушкой, пусть даже названной
сестрой. Так, значит, Моника уже ревнует его, дрожит за его жизнь, ждет его
возвращения. Нет, это ужасно, это немыслимо, так не должно быть! Моника
вскочила и, подбежав к окну, рывком распахнула его. Что это? Знакомая
машина! Сердце девушки забилось. Вот сейчас он выйдет из машины и направится
в гостиницу. Но нет, он поворачивает к штабу, вот уже дошел, скрылся в
подъезде...
Моника медленно, совсем медленно опускается на стул, лицо спокойное,
может только чересчур бледное. Но глаза расширились от страха, а сердце
стучит от нестерпимой боли.
Да, она любит, любит врага, немецкого офицера! Кому же рассказать обо
всем этом? У кого искать совета? У матери? О нет, мать не советчица, она
просто обожает Генриха с тех пор, как он отпустил Жана. Тогда Франсуа? Ни за
что на свете! Она умрет со стыда, если кто-либо узнает о ее чувствах. Жаль
нет дяди Андре Ренара.
Как на последнее спасение, Моника обращает умоляющий взгляд на Жанну
д'Арк, но Орлеанская дева молчит. Она глядит на девушку сурово, осуждающе. И
та, упав головой на подоконник, разражается безудержными рыданиями.
Как девушки всего земного шара, Моника верила, что любовь -- это
огромное счастье, а выходит, что она может быть и горем. Большим горем.
И не знала, да и не могла знать Моника, что через несколько дней тот,
кто причинил ей столько горя, будет решать: пустить ли себе пулю в лоб
сейчас или подождать несколько минут.
Лютц встретил Гольдрпига с нескрываемой радостью.
-- Как хорошо, чю вы вернулись, Генрих. Мне так не хватало нас.
-- Я тоже скучал по вас, Карл. Только с вами я могу говорить откровенно
и просто.
-- Мы встретились, как влюбленные. А тем временем генерал ждет. Он уже
несколько раз спрашивал: вернулись ли вы.
Эверс, увидев Генриха, действительно обрадовался.
-- Как себя чувствует мой друг генерал Бертгольд?
-- Прекрасно. Приказал сердечно приветствовать вас и пожелать здоровья
и успехов.
-- Очень благодарен. А какие новости в Берлине, Мюнхене?
Не очень внимательно выслушав рассказ Генриха о всем слышанном и
виденном, генерал сразу же перешел к делу.
-- Должен признаться, вашего возвращения я ждал с нетерпением. Дело в
том, что есть одно деликатное поручение, с которым можете справиться лишь
вы, барон, с вашим умением быстро завоевывать симпатии.
-- Вы немного преувеличиваете мои возможности, герр генерал.
-- Ни на йоту! Как вам известно, до сих пор наша дивизия считалась
тыловой. И поэтому новое автоматическое оружие, которым уже вооружены
фронтовые части, к нам не попало.
Генрих слушал внимательно,
-- Но теперь положение меняется. Есть данные, что Англия ускорила
подготовку второго фронта. А в связи с этим и наши, так сказать, тыловые
дивизии укрепляются. Уже есть приказ перевооружить нас. Мы получили наряды в
распределительный пункт Бонвиля, где изготовляют это оружие. Понятно, что в
первую очередь его отправляют на фронт, а нам дают только излишки. А мне
хотелось бы получить новое оружие как можно скорее, чтобы мы все побыстрее
научились владеть им. И в случае чего могли устроить англичанам и
американцам новый Дюнкерк. Вы меня понимаете?
-- Очень хорошо.
-- Ваша миссия заключается в том, чтобы ускориръ отправку оружия в нашу
дивизию. Этого вы должны достичь любой ценой. Соотвечствующие документы и
деньги, а она для такой поездки потребуются, и большие, уже приготовлены. Я
прошу вас завтра же выехать. Понятно?
-- Так точно, герр генерал. А когда оружие будет готово к отправке, кто
должен его сопровождать?
-- Вы немедленно сообщите об этом через корпусную станцию. Но учтите,
нас могут подслушать. Поэтому давайте условимся, вы сообщаете, что сигареты
куплены и вам нужны, скажем, сто ящиков. Это будет значить, что оружие есть
и нужно сто человек охраны или сколько вы там найдете нужным. Вы проследите
за погрузкой и вернетесь либо с этим же эшелоном, либо машиной. Ведь вы же
поедете туда на своей машине?
-- Так точно.
-- Тогда, кроме денщика, возьмите еще двух солдат для охраны.
-- Я хотел бы, если вы разрешите, не делать этого. Чем больше охраны,
тем быстрее обратят на меня внимание французские террористы.
-- Вы правы. Но в Бонвиле будьте осторожны, маки действуют там очень
активно, -- предупредил генерал.
-- Выезжать завтра?
-- Сегодня отдохнете с дороги, приготовитесь, а завтра утром в путь.
Надеюсь получить от вас утешительные вести и как можно скорее.
-- Сделаю все возможное, герр генерал.
Поручение Эверса настолько совпадало с планами самого Генриха, что он
даже немного испугался.
"Что-то очень везет мне, -- думал он, укладывая чемодан.-- А фортуна,
как известно, дама капризная... Всю дорогу мучила мысль, как попасть в
Бонвиль, и вот, пожалуйста, именно в Бонвиль меня и посылают. Какое же
задание ждет меня там? Должно быть, очень серьезное. иначе меня предупредили
бы... Либо не хотят, чтобы я заранее волновался, либо изучают еще обстановку
.. Так или не так, а надо быть готовым к самому худшему..."
Генрих окинул взглядом комнату, словно видел ее в первый и... последний
раз. Возможно, он не вернется сюда. Возможно, никогда не увидит Моники... И
она никогда не узнает, что рядом с нею работал друг. Даже то, на что он
собирался намекнуть ей сегодня, она расценит как неосторожную болтовню
молодого штабиста и будет горда, что так легко развязала ему язык... Но
почему она не идет? Может, Курт не нашел ее? Может, ее вообще нет дома? Что
ж тогда делать? Он не может уехать, не предупредив ее о цели своей
командировки. Ведь Генрих совсем не собирается доставлять это оружие по
назначению... Разве самому поискачь ее?
Генрих собрался спуститься вниз, но в дверь постучали. Моника! Только
она так стучит, три коротких легких удара. В комнату действительно вошла
девушка. Генрих сразу заметил, что лицо у нее измученное, а глаза чуточку
покраснели. Тревога и жалость сжали его сердце.
-- Вы... плакали, Моника? Что-то случилось?-- тревожно спросил Генрих,
не выпуская руку девушки и стараясь заглянуть ей в глаза.
-- Совсем нет. -- Моника отвела глаза. -- Просто я помогала маме
готовигь салат и от лука покраснели глаза...
-- Фи, какая проза! А хотелось, чтобы они покраснели от слез, ведь я
снова должен уехать... И даже пробуду в Бонвиле довольно долго.
-- В Бонвиле? -- Генрих почувствовал, как дрогнула рука девушки в его
руке.
-- Почему это вас так поразило?
-- Ничего, я так... Понимаете, у меня там есть кузина...
-- Разве она такая страшная, что я должен ее бояться?
-- Нет, не ее, а маки... Она два дня назад гостила у нас и
рассказывала, что там очень неспокойно.
-- Ну и что?
-- Я просто хотела предупредить вас.
-- Спасибо, вы очень добрая девушка... А знаете что? Почему бы вам тоже
не поехать в Бонвиль, навестить кузину? Я бы подвез вас на машине туда и
обратно...
-- Что вы! Разве я могу оставить маму! Столько забот, а она совсем
одна.
-- Тогда знаете как поступим -- как только я погружу оружие...
-- Оружие? Какое оружие? -- удивилась Моника.
-- Вот я и проговорился! -- с досадой вырвалось у Генриха. -- Тоже
офицер, штабист, а треплю языком, словно баба на базаре.
-- Выходит, это тайна? И вы боитесь, что я...
-- Нет, нет, я вам верю, только очень прошу, случайно не скажите
кому-нибудь об этом, иначе оружие может попасть не к нам, в дивизию, а к
маки. Они последнее время стали очень им интересоваться, а когда узнают, что
оружие автоматическое... Правда, о том, когда его отправят, буду знать
только я. Впрочем, что это за разговор мы с вами завели, он совсем не для
девичьих ушек, да еще для таких маленьких и розовых, как ваши... Так как же
мы решим с поездкой в Бонвиль?
-- Не знаю, может быть... -- заколебалась Моника. -- Людвина будет так
рада.
-- Тогда условились. Как только дела у меня будут близиться к концу, я
дам вам телеграмму и встречу на вокзале.
-- Но я не хочу, чтобы меня видели с немецким офицером, да еще в
Бонвиле, где меня никто не знает.
-- На лице не написано, что я немец. А к вашему приезду обещаю
приобрести гражданскую одежду. Из Бонвиля приедем вместе, на машине...
Договорились?
-- Договорились, -- не совсем решительно согласилась Моника. -- Буду
ждать вашей телеграммы, а пока пожелаю вам счастливого пути.
Утром следующего дня, когда Сен-Реми еще спал, Генрих и Курт выехали в
Бонвиль. Генрих рассчитал, что они прибудут туда в полдень, если ехать со
скоростью девяносто километров в час. Курт вел машину быстро, стрелка
спидометра часто перескакивала за сто.
-- Где я ездил по такой дороге? -- вспоминал Генрих. Да, он где-то
видел нечто подобное. Такие же, словно рукой сказочного великана
разбросанные горы, не соединенные в единый хребет. Они стоят друг за другом,
образуя узкие долины, поросшие буйной зеленью, среди которой журчат
неширокие, но бурные потоки чистой, как слеза, горной воды. Внизу густые
леса, которые выше в горы становятся более однообразными и низкорослыми.
Такие же неожиданно возникающие пятачки-полянки, со всех сторон окруженные
лесом. На Западной Украине такие полянки называют полонинами. Да, да, такую
именно дорогу он видел незадолго до войны, когда ехал из Станислава на
Яремче. Да, как давно это было...
Генрих подозрительно взглянул на Курта, словно он мог подслушать его
мысли. Тот сидел, крепко сжав руками руль и напряженно вглядывался вдаль.
Было прохладно, но лицо Курта вспотело. Боясь оторвать от руля хотя бы одну
руку, он лишь фыркал, стараясь сдуть капельки пота, скатывающиеся к губам.
-- А ну, дай я, а ты отдохни.
Генрих сел за руль. Так было лучше. Извилистая дорога требовала
большого напряжения. Думать о чем-либо было некогда, а это главное. Именно
сегодня он должен быть как никогда спокоен и уравновешен. Возможно, сразу же
по приезде Генрих получит задание, которое надо будет выполнить сегодня же.
Дорога становилась псе более трудной, поворотов все больше, приходилось
часто менять скорость, то беря крутые подъемы, то спуская машину на
тормозах.
К Бонвилю подъехали лишь в пять часов вечера. В гостинице для немецких
офицеров свободного двойного номера, по словам дежурного, не было. Но
крупная купюра, вложенная в документ, немедленно изменила положение. Через
пять минут Генрих и Курт готовились принять ванну.
-- Мойся ты первый, а потом пойдешь разузнаешь, где тут хороший
ресторан, -- приказал Гольдринг денщику.
Гольдринг не ошибся, думая, что о возложенном на него задании ему
станет известно тотчас же по прибытии в Бонвиль: пока Курт разыскивал
ресторан, Генрих уже знал, какое угрожающее положение создалось здесь.
Дело в том, что расположенный в предгорьях Альп Бонвиль и весь этот
район стали своеобразным центром партизанского движения на юго-востоке
Франции. Ожесточенная борьба гестапо с партизанами долгое время не давала
никаких результатов Наоборот, жестокие расправы с местным населением,
которое зачастую было ни в чем не повинно, лишь увеличивали ряды партизан.
Но в начале февраля 1942 года случилось то, чего никто не мог ожидать:
один из активнейших членов подпольной организации, ее лучший связной Дежене,
всеобщий любимец, веселый, острый на слово человек оказался провокатором.
Вначале не верилось, что Дежене, который сам зачастую бывал инициатором
диверсий и так охотно брался за выполнение самых сложных заданий, мог
оказаться предателем. А между тем Дежене после ареста трех руководителей
движения сопротивления сбросил маску и надел мундир эсэсовского офицера, с
которым расстался пять лет назад, когда, по заданию гестапо, прибыл в
Бонвиль под видом рабочего из Парижа.
Провокация нанесла огромный вред партизанскому движению: многие
активные участники были арестованы, но все-таки до полного разгрома
организации дело не дошло. Те руководители движения Сопротивления, которые
остались на свободе, сумели быстро переменить явочные квартиры, адреса,
фамилии, местопребывание многих участников движения.
На Дежене партизаны буквально устроили охоту. Правда, теперь он уже
называл себя настоящим именем -- Вилли Мейер. На протяжении первой недели
после разоблачения провокатора в Дежене-Мейера стреляли пять раз: его
подстерегали на улицах, на квартире, которую ему за это время пришлось
трижды сменить, и, наконец, в ресторане -- официантка послала ему в грудь
две пули.
Из Бонвиля тяжело раненного Мейера увезли в какой-то госпиталь, и
несколько месяцев о нем ничего не было слышно. Как же были поражены местные
партизаны, когда узнали, что Дежене-Мейер вновь появился на улицах Бонвиля
уже в роли адъютанта нового начальника гестапо оберста Гартнера! Всем было
известно, что провокатор знает в лицо многих: участников движения
Сопротивления. Те из них, кто под видом разносчиков газет, зеленщиков или
Генриха, прибыл в Мюнхен. Выслушав подробный отчет жены о поведении молодых,
о мерах, которые она принимала, чтобы охранить интересы дочери от
посягательств красивой кузины, Вильгельм Бертгольд ласково дотронулся
пальцем до ее круглой щеки:
-- О, майне катцхен!
И "кошечка" чуть не растаяла от такого необычного проявления
супружеской ласки.
Утром, как только Генрих успел побриться и одеться, к нему в комнату
вошел веселый, возбужденный Бертгольд. Встреча на названного отца с сыном
была искренней, теплой.
-- Все идет хорошо, все идет хорошо! -- потирая руки, повторял свою
любимую фразу генерал.
-- А вам очень к лицу генеральские погоны, герр Бертгольд.
-- Все идет хорошо, мой мальчик. Наше наступление в России развивается
прекрасно. Еще одно -- два усилия, и восточный гигант рухнет на колени перед
фатерландом. Конец войне! И сегодня мы уже не будем мечтателями, если
задумаемся, а что же мы будем с тобой делать, как строить жизнь после
победы?
-- И эта победа придет без моего непосредственного участия! -- вздохнул
Генрих.
-- Не жалей об этом, не жалей, мой милый. Русские дерутся с отчаянием
приговоренных к смерти. Поезда с тяжелоранеными сплошным потоком идут с
востока на запад. О да, потери наши огромны. Но все будет, как надо. И я
хотел знать, мой мальчик, что ты думаешь о своем будущем?
-- Моя карьера целиком зависит от вашей благосклонности и ваших
отцовских советов.
-- На это ты можешь всегда рассчитывать. А как твои личные дела?
Надеюсь, не одна француженка с нетерпением ждет твоего возвращения в
Сен-Реми? Ведь так?
-- Я держу слово, данное Лоре, -- не знакомиться с другими девушками,
только с ее подругами.
-- А эта, как ее... Ну, дочка хозяйки гостиницы, где ты живешь? Ведь я
обо всем проинформирован.
"Неужели Миллер доносит ему об этом?" -- промелькнуло в голове Генриха.
-- О герр генерал, уверяю вас, что, кроме уроков французского языка...
-- Послушай, Генрих, я солдат и мужчина, такой же, как и ты. И понимаю,
что у нас могут быть развлечения, знакомства, обусловленные, ну, как бы тебе
сказать, физиологическими потребностями... Не красней, я отец, и могу
разговаривать с тобой откровенно и прямо. Я не против всяких там учительниц
языка, но я говорю о другом. Я хочу знать о твоих планах на будущее, о
планах серьезных. В твои годы уже следует об этом подумать.
-- Я думал.
-- Если не секрет, скажи и мне.
-- У меня нет от вас тайн. Мое будущее может быть связано лишь с вашей
семьей. С будущим Лоры.
Бертгольд вскочил с кресла и зашагал по комнате, как делал он всегда в
минуту волнения.
-- Ты ей говорил об этом?
-- Нет.
-- Почему?
-- Лора еще ребенок, наивный ребенок. Она может не отличить обычней
влюбленности от подлинной любви.. .
-- Ты прав... Как же ты решил поступить?
-- Теперь мы уже знакомы. Она немного узнала мой характер, я буду
переписываться с нею чаще, чем до сих пор. А зимой, когда мне будет положен
очередной отпуск, снова приеду в Мюнхен, чтобы поговорить с ней серьезно.
С минуту Бертгольд колебался. Может, поднажать, ускорить события? Но
это будет невежливо, неумно, и генерал согласился с Генрихом.
-- Правильно, Генрих, разумно! Хвалю и совершенно согласен с тобой...
Давай условимся: четвертого февраля день рождения Лоры, в этот день...
-- Вы думаете, что мой разговор о будущем будет подарком для Лоры?
-- О, безусловно!.. По крайней мере я ей докажу, что это так, --
поправил себя генерал. -- А теперь идем завтракать.
Бертгольд обнял Генриха за талию и повел его в столовую, где их уже
ожидали Лора и фрау Эльза. Бертины не было, хотя она накануне и шепнула
Генриху, что непременно придет позавтракать с ним -- на прощанье.
Беззаботно и весело прошел в семье Бертгольда последний день отпуска
Генриха. Все были веселы и возбуждены. И во время прогулки, и в бильярдной,
где дочка ставила ставку на Генриха, а мать на своего Вилли, и за обедом
генерал иначе не называл Генриха, как своим сыном, весело подмигивая фрау.
Он чувствовал себя рыбаком, который после долгого и томительного ожидания
поймал здоровенного окуня. Да и у Генриха фон Гольдринга не было оснований
для недовольства. Обручение отодвинулось на несколько месяцев, а мало ли что
может случиться за это время. Но теперь он, безусловно, может рассчитывать
на всяческую поддержку своего тестя. А не у каждого офицера такой патрон,
как гестаповский генерал, да еще друг самого Гиммлера. Увидим, кто же
действительно рыбак, а кто рыбка!
Что касается фрау Эльзы и Лорхен, то они буквально млели от счастья.
"Очевидно, утренний разговор с Бертгольдом для них не секрет",-- решил
Генрих.
Вся семья Бертгольда поехала на вокзал провожать Генриха. Проводы были
немного печальные. Фрау вытирала сухие глаза платочком, а Лора, бросившись
Генриху на шею, искренне расплакалась.
Бертины на вокзале не было.
НА ГРАНИ СМЕРТИ
Как всегда, в субботу Моника принялась за генеральную уборку своей
комнаты. Она уже вымыла и вычистила все, что можно было помыть и почистить,
а теперь мягкой белой фланелькой перетирала безделушки. Милые и такие
дорогие сердцу сувениры! Вот эту красивую бонбоньерку Монике подарил отец,
когда ей минуло восемь лет. Как гордилась тогда девочка тем, что там внутри
лежали нс конфеты, а настоящий золотой медальон. И никому в тот день -- ни
маме, ни Жану, ни тем более ей самой -- даже не приходило в голову, что
через несколько лет в этот медальон придется вставить маленькую карточку --
последний снимок отца.
А вот этот туалетный прибор -- подарок мамы в день конфирмации. Боже
мой, как далеко это все отодвинулось, и какой глупой девочкой была она
тогда! В белом платье, с белыми цветами в руках она чувствовала себя
королевой, которой подвластно все на свете. Ведь это для нее так ярко сияло
солнце, для нее расцвели эти нарциссы, которые венком лежали на голове и так
сладко пахли. Для нее так торжественно и величаво пел орган.
Моника в тот день летала, словно на крыльях, а Жан все время дразнил
ее, что она "невеста Христа" и даже мельком не может взглянуть на кого-либо
из мальчишек. Жан тоже приготовил ей в тот день подарок -- маленький
бронзовый бюстик Вольтера. Как хохотал над этим подарком дядя Андре, муж
маминой сестры! Он говорил, что подарок никак не соответствует нынешним
событиям, и они с Жаном завели долгий спор о Вольтере. Жан доказывал, что
Вольтер самый светлый ум Франции, а дядя Андре твердил, что он просто умный
циник, на словах прославлявший разум и свободу, а сам выслуживавшийся перед
аристократами, меценатами, потому что в душе у него нет ничего святого...
О, Моника теперь совершенно согласна с дядей. Она ненавидит Вольтера за
то, что он так насмеялся над ее кумиром Жанной д'Арк. Действительно, у него
не было ничего святого, ни капельки любви к Франции, если он мог так
издеваться над ее героиней.
В комнате Моники висит репродукция картины, на которой Жанна изображена
во главе войска в доспехах, с мечом в руке. Каждый вечер, ложась спать,
Моника глядит теперь на эту репродукцию с мольбою, ища поддержки у вечно
живой дочери Орлеана.
Да, Моника тоже мечтает о подвигах во славу Франции, во славу родины,
потому что она так же, как Жанна д'Арк, ненавидит врагов своего народа. Чего
бы не сделала девушка, чтобы освободить родную землю от оккупантов! В
бессонные ночи, ворочаясь в постели, она лихорадочно перебирает в мыслях все
способы, какими можно отомстить завоевателям и приблизить час победы. И
какие только героические поступки не приходят ей в голову. Но мечты мигом
рассеиваются, стоит ей только услышать шаги караульных, которые ходят у
входа в штаб дивизии. Эти шаги, такие тяжелые и гулкие в ночной тишине,
словно удары, падают ей на грудь, гнетут мозг, не дают покоя.
А утром, поднявшись после бессонной ночи, Моника должна помогать матери
и прислуживать в ресторане тем самым людям, которых она так ненавидит.
Правда, она это делает по приказу Франсуа. Пьяные офицеры часто ведут
чересчур откровенные разговоры. Одного их неосторожного слова бывает
достаточно, чтобы партизаны поняли суть той или иной операции, которая
готовится против маки или местного населения. Но как мало таких фраз она
могла передать Франсуа!
Ее родной брат Жан сейчас где-то в горах с маки. Девушка тоже хотела
уйти с Жаном, но Франсуа строго запретил ей оставлять Сен-Реми -- он считал,
что лучшего связного трудно подыскать. А теперь, когда в гостинице ее матери
поселился Генрих...
Моника ловит себя на мысли, что назвала барона фон Гольдринга, штабного
немецкого офицера, по имени, и краснеет. Последнее время она не узнает себя.
До сих пор все было ясно и просто: Моника обязана давать уроки Гольдрингу
для того, чтобы завязать с ним дружеские отношения и использовать его
болтливость. Девушка, которая до сих пор не улыбнулась ни одному немецкому
офицеру, даже улыбкой официантки, должна согласиться на то, чтобы часами
вести чуть ли не приятельские разговоры с этим выхоленным бароном,
приветливо здороваться и прощаться с ним, даже время от времени бросать в
его сторону кокетливые взгляды. О, как нестерпимо было все это вначале!
После урока Моника прибегала к себе в комнату, бросалась на кровать.
Как хорошо, что у нее была эта маленькая крепость -- ее комната. С, детства
знакомый мир, знакомые мирные вещи, овд, как друзья, обступали ее, словно
говоря: "Тут ты можешь быть сама собою, это ничего, что по временам ты нас
не замечаешь, не надеваешь красивых платьев, которые раньше так тешили тебя,
не открываешь крышки пианино, хоть так любила играть когда-то. Не ставишь на
стол свежих цветов, без которых не представляла себе жизни. Мы знаем, ни
разу с начала оккупации ты не была ни в кино, ни в театре, и догадываемся
почему. Ведь ты носишь в сердце траур. Мы хвалим тебя, мы довольны тобою,
миленькая Моника! Нет, ты ни предала нас, свой дом, свой город, родную
Францию. Ведь ты должна так сделать, чтобы вернуться к нам свободной и
счастливой".
А Жанна д'Арк глядела на нее со стены и ласково улыбалась.
Последнее время Моника избегает глядеть на свою любимую репродукцию.
Она словно боится, что Жанна слишком много прочтет в ее сердце, а то, что
происходит в нем, Моника скрывает даже от самой себя.
С того момента, как мадам Дюрель рассказала, что Гольдринг отпустил
Жана и еще одного маки, девушка невольно изменила свое отношение к офицеру.
Не то, чтобы она испытывала к нему какое-то теплое чувство -- ведь она
совсем не знала, из каких побуждений он это сделал. Просто этот не совсем
обычный штабйой офицер возбудил в ней любопытство. Кто он такой и почему
ведет себя совершенно иначе, чем другие? Теперь, вернувшись к себе, девушка
перебирала в памяти каждое его слово, каждое движение.
Да, он не такой, как все они, но разве это имеет какоелибо значение?
Ведь он все равно остается твоим врагом! А что, если он не враг? Конечно, и
среди немцев есть немало антифашистов, которые обязаны скрывать свою
деятельность, не высказывать своих взглядов. И, может, Генрих так же, как
она, ждет светлого дня уничтожения фашизма? И даже хочет приблизить этот
день? Ведь совершенно ясно: он тогда нарочно оставил ее в комнате, чтобы она
могла прочитать мерзкое письмо Левека. А как он подчеркивал, что хотел бы
познакомиться с ее друзьями. Возможно, он надеялся через нее связаться с
маки...
А что, если прав Франсуа, утверждая, что поведение Гольдринга можег
оказаться страшной провокацией. И эти большие карие глаза, с такой теплотой
глядящие всегда на нее, таят гестаповское коварство? Дав ей прочитать письмо
Левека, он помог спасти двух названных в нем маки и их семьи. Ну и что? Они
могли разрешить себе такую роскошь, подарить жизнь двум партизанам, чтобы
потом, втершись в доверие, забрать жизнь сотен.
Нет, нет, это не так. По логике событий может случиться и такое, но
есть что-то выше обычной логики. Например, интуиция. А интуиция подсказывает
ей, что Генрих не способен на преступление или предательство. Да, да, есть
логика сердца...
Моника ужасается тому, что приходит ей в голову. А может, она влюблена
в этого офицера вражеской армии? Хотела влюбить в себя, а влюбилась сама.
Ну, будь же честной, будь честной сама с собой. Ведь об этом никто не
узнает, будешь знать лишь ты одна... Да, тебе стало больно, когда ты узнала
о вечеринке с дамами в день награждения Генриха крестом... Ты обрадовалась,
когда Франсуа пообещал предупредить маки, чтоб они не подстрелили
Гольдринга. Ты волновалась, когда он поехал в Лион -- те партизаны ничего о
нем не знали. Тебе нестерпимо горько думать, что Генрих поехал в Мюнхен и
будет жить под одной крышей с молодой девушкой, пусть даже названной
сестрой. Так, значит, Моника уже ревнует его, дрожит за его жизнь, ждет его
возвращения. Нет, это ужасно, это немыслимо, так не должно быть! Моника
вскочила и, подбежав к окну, рывком распахнула его. Что это? Знакомая
машина! Сердце девушки забилось. Вот сейчас он выйдет из машины и направится
в гостиницу. Но нет, он поворачивает к штабу, вот уже дошел, скрылся в
подъезде...
Моника медленно, совсем медленно опускается на стул, лицо спокойное,
может только чересчур бледное. Но глаза расширились от страха, а сердце
стучит от нестерпимой боли.
Да, она любит, любит врага, немецкого офицера! Кому же рассказать обо
всем этом? У кого искать совета? У матери? О нет, мать не советчица, она
просто обожает Генриха с тех пор, как он отпустил Жана. Тогда Франсуа? Ни за
что на свете! Она умрет со стыда, если кто-либо узнает о ее чувствах. Жаль
нет дяди Андре Ренара.
Как на последнее спасение, Моника обращает умоляющий взгляд на Жанну
д'Арк, но Орлеанская дева молчит. Она глядит на девушку сурово, осуждающе. И
та, упав головой на подоконник, разражается безудержными рыданиями.
Как девушки всего земного шара, Моника верила, что любовь -- это
огромное счастье, а выходит, что она может быть и горем. Большим горем.
И не знала, да и не могла знать Моника, что через несколько дней тот,
кто причинил ей столько горя, будет решать: пустить ли себе пулю в лоб
сейчас или подождать несколько минут.
Лютц встретил Гольдрпига с нескрываемой радостью.
-- Как хорошо, чю вы вернулись, Генрих. Мне так не хватало нас.
-- Я тоже скучал по вас, Карл. Только с вами я могу говорить откровенно
и просто.
-- Мы встретились, как влюбленные. А тем временем генерал ждет. Он уже
несколько раз спрашивал: вернулись ли вы.
Эверс, увидев Генриха, действительно обрадовался.
-- Как себя чувствует мой друг генерал Бертгольд?
-- Прекрасно. Приказал сердечно приветствовать вас и пожелать здоровья
и успехов.
-- Очень благодарен. А какие новости в Берлине, Мюнхене?
Не очень внимательно выслушав рассказ Генриха о всем слышанном и
виденном, генерал сразу же перешел к делу.
-- Должен признаться, вашего возвращения я ждал с нетерпением. Дело в
том, что есть одно деликатное поручение, с которым можете справиться лишь
вы, барон, с вашим умением быстро завоевывать симпатии.
-- Вы немного преувеличиваете мои возможности, герр генерал.
-- Ни на йоту! Как вам известно, до сих пор наша дивизия считалась
тыловой. И поэтому новое автоматическое оружие, которым уже вооружены
фронтовые части, к нам не попало.
Генрих слушал внимательно,
-- Но теперь положение меняется. Есть данные, что Англия ускорила
подготовку второго фронта. А в связи с этим и наши, так сказать, тыловые
дивизии укрепляются. Уже есть приказ перевооружить нас. Мы получили наряды в
распределительный пункт Бонвиля, где изготовляют это оружие. Понятно, что в
первую очередь его отправляют на фронт, а нам дают только излишки. А мне
хотелось бы получить новое оружие как можно скорее, чтобы мы все побыстрее
научились владеть им. И в случае чего могли устроить англичанам и
американцам новый Дюнкерк. Вы меня понимаете?
-- Очень хорошо.
-- Ваша миссия заключается в том, чтобы ускориръ отправку оружия в нашу
дивизию. Этого вы должны достичь любой ценой. Соотвечствующие документы и
деньги, а она для такой поездки потребуются, и большие, уже приготовлены. Я
прошу вас завтра же выехать. Понятно?
-- Так точно, герр генерал. А когда оружие будет готово к отправке, кто
должен его сопровождать?
-- Вы немедленно сообщите об этом через корпусную станцию. Но учтите,
нас могут подслушать. Поэтому давайте условимся, вы сообщаете, что сигареты
куплены и вам нужны, скажем, сто ящиков. Это будет значить, что оружие есть
и нужно сто человек охраны или сколько вы там найдете нужным. Вы проследите
за погрузкой и вернетесь либо с этим же эшелоном, либо машиной. Ведь вы же
поедете туда на своей машине?
-- Так точно.
-- Тогда, кроме денщика, возьмите еще двух солдат для охраны.
-- Я хотел бы, если вы разрешите, не делать этого. Чем больше охраны,
тем быстрее обратят на меня внимание французские террористы.
-- Вы правы. Но в Бонвиле будьте осторожны, маки действуют там очень
активно, -- предупредил генерал.
-- Выезжать завтра?
-- Сегодня отдохнете с дороги, приготовитесь, а завтра утром в путь.
Надеюсь получить от вас утешительные вести и как можно скорее.
-- Сделаю все возможное, герр генерал.
Поручение Эверса настолько совпадало с планами самого Генриха, что он
даже немного испугался.
"Что-то очень везет мне, -- думал он, укладывая чемодан.-- А фортуна,
как известно, дама капризная... Всю дорогу мучила мысль, как попасть в
Бонвиль, и вот, пожалуйста, именно в Бонвиль меня и посылают. Какое же
задание ждет меня там? Должно быть, очень серьезное. иначе меня предупредили
бы... Либо не хотят, чтобы я заранее волновался, либо изучают еще обстановку
.. Так или не так, а надо быть готовым к самому худшему..."
Генрих окинул взглядом комнату, словно видел ее в первый и... последний
раз. Возможно, он не вернется сюда. Возможно, никогда не увидит Моники... И
она никогда не узнает, что рядом с нею работал друг. Даже то, на что он
собирался намекнуть ей сегодня, она расценит как неосторожную болтовню
молодого штабиста и будет горда, что так легко развязала ему язык... Но
почему она не идет? Может, Курт не нашел ее? Может, ее вообще нет дома? Что
ж тогда делать? Он не может уехать, не предупредив ее о цели своей
командировки. Ведь Генрих совсем не собирается доставлять это оружие по
назначению... Разве самому поискачь ее?
Генрих собрался спуститься вниз, но в дверь постучали. Моника! Только
она так стучит, три коротких легких удара. В комнату действительно вошла
девушка. Генрих сразу заметил, что лицо у нее измученное, а глаза чуточку
покраснели. Тревога и жалость сжали его сердце.
-- Вы... плакали, Моника? Что-то случилось?-- тревожно спросил Генрих,
не выпуская руку девушки и стараясь заглянуть ей в глаза.
-- Совсем нет. -- Моника отвела глаза. -- Просто я помогала маме
готовигь салат и от лука покраснели глаза...
-- Фи, какая проза! А хотелось, чтобы они покраснели от слез, ведь я
снова должен уехать... И даже пробуду в Бонвиле довольно долго.
-- В Бонвиле? -- Генрих почувствовал, как дрогнула рука девушки в его
руке.
-- Почему это вас так поразило?
-- Ничего, я так... Понимаете, у меня там есть кузина...
-- Разве она такая страшная, что я должен ее бояться?
-- Нет, не ее, а маки... Она два дня назад гостила у нас и
рассказывала, что там очень неспокойно.
-- Ну и что?
-- Я просто хотела предупредить вас.
-- Спасибо, вы очень добрая девушка... А знаете что? Почему бы вам тоже
не поехать в Бонвиль, навестить кузину? Я бы подвез вас на машине туда и
обратно...
-- Что вы! Разве я могу оставить маму! Столько забот, а она совсем
одна.
-- Тогда знаете как поступим -- как только я погружу оружие...
-- Оружие? Какое оружие? -- удивилась Моника.
-- Вот я и проговорился! -- с досадой вырвалось у Генриха. -- Тоже
офицер, штабист, а треплю языком, словно баба на базаре.
-- Выходит, это тайна? И вы боитесь, что я...
-- Нет, нет, я вам верю, только очень прошу, случайно не скажите
кому-нибудь об этом, иначе оружие может попасть не к нам, в дивизию, а к
маки. Они последнее время стали очень им интересоваться, а когда узнают, что
оружие автоматическое... Правда, о том, когда его отправят, буду знать
только я. Впрочем, что это за разговор мы с вами завели, он совсем не для
девичьих ушек, да еще для таких маленьких и розовых, как ваши... Так как же
мы решим с поездкой в Бонвиль?
-- Не знаю, может быть... -- заколебалась Моника. -- Людвина будет так
рада.
-- Тогда условились. Как только дела у меня будут близиться к концу, я
дам вам телеграмму и встречу на вокзале.
-- Но я не хочу, чтобы меня видели с немецким офицером, да еще в
Бонвиле, где меня никто не знает.
-- На лице не написано, что я немец. А к вашему приезду обещаю
приобрести гражданскую одежду. Из Бонвиля приедем вместе, на машине...
Договорились?
-- Договорились, -- не совсем решительно согласилась Моника. -- Буду
ждать вашей телеграммы, а пока пожелаю вам счастливого пути.
Утром следующего дня, когда Сен-Реми еще спал, Генрих и Курт выехали в
Бонвиль. Генрих рассчитал, что они прибудут туда в полдень, если ехать со
скоростью девяносто километров в час. Курт вел машину быстро, стрелка
спидометра часто перескакивала за сто.
-- Где я ездил по такой дороге? -- вспоминал Генрих. Да, он где-то
видел нечто подобное. Такие же, словно рукой сказочного великана
разбросанные горы, не соединенные в единый хребет. Они стоят друг за другом,
образуя узкие долины, поросшие буйной зеленью, среди которой журчат
неширокие, но бурные потоки чистой, как слеза, горной воды. Внизу густые
леса, которые выше в горы становятся более однообразными и низкорослыми.
Такие же неожиданно возникающие пятачки-полянки, со всех сторон окруженные
лесом. На Западной Украине такие полянки называют полонинами. Да, да, такую
именно дорогу он видел незадолго до войны, когда ехал из Станислава на
Яремче. Да, как давно это было...
Генрих подозрительно взглянул на Курта, словно он мог подслушать его
мысли. Тот сидел, крепко сжав руками руль и напряженно вглядывался вдаль.
Было прохладно, но лицо Курта вспотело. Боясь оторвать от руля хотя бы одну
руку, он лишь фыркал, стараясь сдуть капельки пота, скатывающиеся к губам.
-- А ну, дай я, а ты отдохни.
Генрих сел за руль. Так было лучше. Извилистая дорога требовала
большого напряжения. Думать о чем-либо было некогда, а это главное. Именно
сегодня он должен быть как никогда спокоен и уравновешен. Возможно, сразу же
по приезде Генрих получит задание, которое надо будет выполнить сегодня же.
Дорога становилась псе более трудной, поворотов все больше, приходилось
часто менять скорость, то беря крутые подъемы, то спуская машину на
тормозах.
К Бонвилю подъехали лишь в пять часов вечера. В гостинице для немецких
офицеров свободного двойного номера, по словам дежурного, не было. Но
крупная купюра, вложенная в документ, немедленно изменила положение. Через
пять минут Генрих и Курт готовились принять ванну.
-- Мойся ты первый, а потом пойдешь разузнаешь, где тут хороший
ресторан, -- приказал Гольдринг денщику.
Гольдринг не ошибся, думая, что о возложенном на него задании ему
станет известно тотчас же по прибытии в Бонвиль: пока Курт разыскивал
ресторан, Генрих уже знал, какое угрожающее положение создалось здесь.
Дело в том, что расположенный в предгорьях Альп Бонвиль и весь этот
район стали своеобразным центром партизанского движения на юго-востоке
Франции. Ожесточенная борьба гестапо с партизанами долгое время не давала
никаких результатов Наоборот, жестокие расправы с местным населением,
которое зачастую было ни в чем не повинно, лишь увеличивали ряды партизан.
Но в начале февраля 1942 года случилось то, чего никто не мог ожидать:
один из активнейших членов подпольной организации, ее лучший связной Дежене,
всеобщий любимец, веселый, острый на слово человек оказался провокатором.
Вначале не верилось, что Дежене, который сам зачастую бывал инициатором
диверсий и так охотно брался за выполнение самых сложных заданий, мог
оказаться предателем. А между тем Дежене после ареста трех руководителей
движения сопротивления сбросил маску и надел мундир эсэсовского офицера, с
которым расстался пять лет назад, когда, по заданию гестапо, прибыл в
Бонвиль под видом рабочего из Парижа.
Провокация нанесла огромный вред партизанскому движению: многие
активные участники были арестованы, но все-таки до полного разгрома
организации дело не дошло. Те руководители движения Сопротивления, которые
остались на свободе, сумели быстро переменить явочные квартиры, адреса,
фамилии, местопребывание многих участников движения.
На Дежене партизаны буквально устроили охоту. Правда, теперь он уже
называл себя настоящим именем -- Вилли Мейер. На протяжении первой недели
после разоблачения провокатора в Дежене-Мейера стреляли пять раз: его
подстерегали на улицах, на квартире, которую ему за это время пришлось
трижды сменить, и, наконец, в ресторане -- официантка послала ему в грудь
две пули.
Из Бонвиля тяжело раненного Мейера увезли в какой-то госпиталь, и
несколько месяцев о нем ничего не было слышно. Как же были поражены местные
партизаны, когда узнали, что Дежене-Мейер вновь появился на улицах Бонвиля
уже в роли адъютанта нового начальника гестапо оберста Гартнера! Всем было
известно, что провокатор знает в лицо многих: участников движения
Сопротивления. Те из них, кто под видом разносчиков газет, зеленщиков или