Автор неизвестен. Неожиданный гость

-- Возьми одного автоматчика из моей охраны!
-- Зачем? Дорога совершенно безопасна.
Бертгольд вышел из комнаты, ничего не сказав. Но через минуту вернулся
в сопровождении великана эсэсовца.
-- Он будет тебя сопровождать,-- тоном приказа произнес генерал.
Эсэсовец мрачно взглянул на Гольдринга, и Генриху вдруг показалось, что
на него смотрит дог из кабинета Лемке в Бонвиле.
Не прошло и минуты, как Генрих уже ехал к плотине. Эсэсовец сидел
рядом.
Тревожные мысли одолевали Генриха.
Сумел ли Курт предупредить Лидию? Успела ли она передать партизанам?
Смогут ли гарибальдийцы своевременно принять меры? Неужели он сам ничем не
сможет помочь несчастным людям, которые сегодня должны погибнуть, так и не
дождавшись свободы?
Генрих уменьшил скорость. Ему хотелось собраться с мыслями, прежде чем
он доедет до плотины.
Приблизительно в двух километрах от городка он заметил одинокую фигуру
немецкого солдата с автоматом в руках. Солдат шел от плотины в Кастель ла
Фонте.
Генрих поехал еще медленнее.
-- Ехать быстрее!-- тоном приказа бросил эсэсовец.
Генрих рывком затормозил и остановил машину.
-- Ты как, сволочь, разговариваешь с офицером? Ты знаешь, что я зять
генерала Бертгольда?
Размахнувшись, Генрих наотмашь ребром правой руки ударил эсэсовца по
лицу. Тот прикрыл рукой верхнюю губу, на которую пришелся удар, и с
бешенством взглянул на офицера.
-- Ни слова! А то пристрелю, как собаку!
-- Герр гауптман! Мне надо вам кое-что сказать!-- взглянув на солдата,
подошедшего к машине, Генрих чуть не вскрикнул.
Шрам через все лицо! Ментарочи!
Генрих вышел из машины. Эсэсовец открыл дверцу с другой стороны и тоже
хотел выйти, но Ментарочи шагнул ему навстречу.
Эсэсовец застонал и упал на сиденье.
-- Простите, но он лишний!
-- Вы получили предупреждение моего денщика?
-- Я искал случая поговорить с вами. И когда увидал машину, очень
обрадовался. Ведь я ее хорошо знаю!-- Ментарочи хитровато улыбнулся.
Разговор между ними продолжался всего несколько минут. Потом Ментарочи
подошел к машине и с неожиданной для его небольшого роста силой вытащил
эсэсовца за ноги.
-- Не волнуйтесь! Поезжайте спокойно. Через минуту его не будет на
дороге.
В девятнадцать часов тридцать минут машина остановилась у плотины. До
взрыва оставался час. Выслушав рапорт командира, Генрих, как бы между
прочим, спросил:
-- Мой помощник здесь?
-- Час назад ушел!
-- Понятно! Выстройте на площадке перед плотиной оба взвода!
Командир чернорубашечников с удивлением взглянул на Генриха.
-- Вы что, оглохли? Выстроить оба взвода!
Командир козырнул и побежал выполнять приказание.
Генрих опустился на скамью возле бункера и оглядел все вокруг. Нигде
никого не видно. Где же люди Ментарочи?
Гольдринг посмотрел на часы. Как медленно движется время! Неужели через
час все будет кончено?
-- Герр гауптман, взводы выстроены по вашему приказанию!
Генрих сделал несколько шагов и подошел к шеренге солдат. Они стояли
настороженные, взволнованные этой необычной командой -- покинуть посты и
выстроиться.
-- Солдаты!-- голос Генриха звенел в тишине, изредка прерываемой
одиночными выстрелами, доносящимися со стороны завода.-- Слушать мою
команду! Два шага вперед, шагом марш!
Шеренга дрогнула и, сделав два шага, остановилась.
-- Положить оружие! Всем! Офицерам тоже... Так! Два шага назад, шагом
марш!
Удивленные солдаты выполнили и этот приказ.
-- Солдаты! Вы честно служили отчизне и нашему фюреру. От имени
командования объявляю вам благодарность. Но война кончилась! Наши армии
капитулировали. Вы свободны!
Последние слова Генрих произнес с воодушевлением -- он видел, как люди
Ментарочи бегут по плотине, занимают бункера.
-- Командование поручило нам передать охрану плотины в руки восставшего
итальянского народа. Вам всем я гарантирую жизнь. Сейчас вы отправитесь в
казармы, а завтра домой...
Прозвучал одинокий выстрел.
Командир чернорубашечников упал перед строем, пустив себе пулю в висок.
-- А теперь слушай меня!-- как всегда, весело крикнул Ментарочи.-- В
казарму шагом марш! А если кто хочет пустить пулю в лоб, не советую! Мир
лучше войны!
-- Направо! Шагом марш!
Чернорубашечники в сопровождении партизан послушно направились в
казармы.
-- А большая охрана у этого генерала?-- спросил Ментарочи, спокойно
прикуривая сигаретку, предложенную Генрихом.
-- Нет, саперы уехали в Пармо. Осталось несколько эсэсовцев, человек
пять или немногим больше.
-- Ну, это для нас пустяки!
-- Но -- чтобы все произошло, как условились!
-- Все будет, как в лучших театрах!
Ментарочи, откозыряв, убежал.
Генрих снова опустился на скамью. Он видел, как Ментарочи расставляет
людей на плотине, заводит их в бункера. Большинство в форме
чернорубашечников. Их Ментарочи ставит на внешние посты, остальных
отправляет в окопы и бункера.
-- Ну вот, кажется, и все! Теперь будем ждать высокого гостя! Сколько
осталось?
-- Двадцать семь минут!-- отвечает Генрих, посмотрев на часы.
Слова его заглушает взрыв огромной силы. Замок, высившийся на скале, в
противоположном конце долины, словно подскочил и медленно начал оседать.
-- Генерал спешит!-- встревоженно говорит Генрих.
-- А все-таки жаль замок, хотя он и не наш! Жаль!-- вырывается с
искренним сожалением у Ментарочи.
В это время раздается громкий свист.
-- Едут!-- восклицает Ментарочи и громко, весело кричит:-
Приготовиться!
Все замирают. Генрих делает шаг вперед.
По дороге к плотине мчатся две машины. Впереди "оппель капитан", позади
"хорх".
-- Генерал едет вторым!-- бросает Генрих.-- В его присутствии не
забывайте, что вы лишь солдаты.
-- Яволь!-- широко улыбается Ментарочи.
Машины подъезжают к плотине и останавливаются.
-- Все хорошо!-- не совсем по форме рапортует Генрих. Бертгольд молча
кивает головой.
Из передней машины выходит эсэсовец. Шоферы остаются на местах.
-- И это вся ваша охрана, герр генерал?-- удивляется Генрих.
-- Одного я отправил к Лемке с приказом, а третий с тобой. Кстати, где
он?
-- Я приказал ему охранять вход в туннель. Советовал бы и вам послать
своего, я не очень доверяю этим чернорубашечникам.
-- Ты прав! В последнюю минуту могут предать!-- Бертгольд
поворачивается и отдает соответствующее распоряжение эсэсовцу и шоферу
сопровождающей машины. Шофер личной машины генерала остается на месте.
-- Пройдемся немного! Я условился с Лемке, чтобы он выводил войска из
долины ровно в двадцать часов тридцать минут. В нашем распоряжении еще
пятнадцать минут, а с плотины открывается чудесная панорама.
Бертгольд и Генрих медленно идут к плотине. Отойдя несколько шагов,
останавливаются.
Бертгольд, облокотившись на перила, рассматривает долину, которую
собирается затопить.
-- А знаешь, Генрих, мне сейчас вспомнился Нерон. В галерее Германа
Геринга я видел картину: Нерон любуется пожаром в Риме. Отличная картина!
Особенно хорошо лицо Нерона, оно дышит восторгом, даже наслаждением.
-- Скажите, герр генерал, вам не жаль те тысячи людей, которых через
несколько минут потопят по вашему приказанию?
-- Жаль? Что за глупости!
-- А у каждого из них, как в у вас, возможно, есть жена, дети... мать.
-- Прекрати этот разговор! Ты видел, как я поступил со Штенгелем? Еще
одно слово, и...
Бертгольд кладет правую руку на кобуру. Но в этот момент железные
пальцы Ментарочи сжимают его кисть.
-- Ну зачем волноваться? Разве нельзя поговорить спокойно!
Рванувшись, Бертгольд заносит левую руку, чтобы оттолкнуть этого
дерзкого солдата, выросшего словно из-под земли, но тот сжимает и вторую
руку.
-- Что это значит? На помощь! На помощь!-- кричит Бертгольд, вырываясь.
-- Ну, зачем кричать? Ваша охрана, синьор, уже на том свете и, должно
быть, ждет вас там.
-- Генрих, может, ты скажешь, что это значит?
Генрих вплотную подходит к Бертгольду и шепчет ему что-то ва ухо.
-- А-а-а!-- Кажется, что над плотиной прокатился волчий вой. Поняв, что
его многие годы водили за нос, Бертгольд забывает об опасности и страхе;- он
теперь действительно напоминает ощерившегося волка.
Генрих поворачивается и медленно идет вдоль плотины.
Секунду Бертгольд провожает его бессмысленным взглядом. Мысль о потере
миллионов, на которые он собирался спокойно дожить свою грешную жизнь,
словно парализует его. Но вдруг до его сознания доходит, что дело идет уже
не о деньгах, а его собственной жизни.
-- А-а-а,-- еще раз исступленна кричит Бертгольд и, рванувшись с
нечеловеческой силой, выскальзывает из рук Ментарочи.
-- Берегись!-- предостерегающе кричит итальянец.
Генрих оглядывается.
Прямо на него бежит озверевший Бертгольд, на ходу вынимая пистолет.
Генрих поднимает свой, но в этот момент раздается выстрел.
Бертгольд по инерции делает два-три шага и падает, ударившись лицом о
барьер плотины. Пуля гарибальдийца угодила ему в затылок.
-- Куда вы теперь?-- спрашивает Ментарочи,-- когда Генрих уже сидит в
машине.
-- Домой! -- широко улыбается Генрих. -- Счастливо! Значит, вы без меня
справитесь с отрядом Лемке и спасете восставших на заводе?
-- Вы не успеете доехать до гор, как они уже будут распевать с нами
песни! Поезжайте спокойно, и спасибо вам за все!
Ментарочи и Генрих крепко пожимают друг другу руки, и машина, набирая
скорость, мчится в сторону, противоположную Кастель ла Фонте.

Второго мая тысяча девятьсот сорок пятого года на кладбище в Сен-Реми
вошел молодой человек в светло-сером костюме, с траурной повязкой на рукаве
и с букетом роз в руках.
Кладбищенский сторож, мастеривший возле своего домика игрушку для
внука, с любопытством проводил его взглядом. Он знал в лицо всех жителей
Сен-Реми, а этого молодого человека видел впервые. Время от времени,
отрываясь от работы, он поглядывал в сторону двух могил, окруженных одной
оградой, к которым направился незнакомец. Он сидел на маленькой скамеечке
совсем неподвижно, лишь изредка наклонялся и заботливо поправлял цветы на
ближайшем к нему могильном холмике.
-- Горе! Всем горе, и молодым, и старым, оставила после себя война!--
грустно пробормотал старик и в сердцах принялся долбить дерево.
Приход нового посетителя опять оторвал сторожа от работы. Это тоже был
юноша, но сторож, очевидно, хорошо знал его. Поздоровавшись, он тут же
доверительно сообщил:
-- Возле ваших могил кто-то сидит. Не местный, я вижу его впервые.
Юноша быстро направился к той же ограде, где сидел незнакомец. Еще
издали он увидел темно-русые волосы, которые словно расчесывал ветер, и
немного склоненную вперед фигуру.
-- Простите, мсье,-- начал юноша и вдруг умолк.-- Ой, это вы?!
-- Бонжур,-- тихо произнес Генрих, пожимая руку брата Моники. Он видел
его второй раз в жизни, но эти глаза, глаза Моники, были такими знакомыми,
такими родными, что Генриху не надо было спрашивать, с кем он разговаривает.
-- Мама умерла совсем недавно... Она так часто вспоминала вас...
-- Не надо говорить об этом, Жан!-- Генрих поднялся. На его глазах
дрожали слезы.-- Передайте привет всем знакомым, и особенно -- Франсуа.
-- Спасибо, он тоже вас помнит.
-- А как чувствует себя Людвина Декок?
Жан нахмурился.
-- Ее убили,-- коротко ответил он и отвернулся.
-- Анрэ Ренар, надеюсь, жив? Вы с ним встречаетесь?
-- Он недавно был здесь, но сейчас в Париже.
-- Когда будете писать, обязательно передайте от меня самые искренние
пожелания.
-- Он очень обрадуется, когда узнает, что я видел вас, и будет огорчен,
что это произошло не с ним...
Наступила неловкая пауза. У обоих на губах было одно имя, но они
боялись произнести его, взволнованные упоминаниями и встречей.
-- Прощайте, Жан!-- не выдержал напряжения Генрих. Он чувствовал, что к
горлу подкатывает тугой комок.-- Берегите ее могилу. Это тот клочок земли, к
которому всегда будут стремиться мои мысли.
Генрих наклонил голову и быстро пошел к выходу.


ЭПИЛОГ

Какая же чудесная была весна!
Она пьянила, как вино, она возбуждала, как радость, она роднила людей,
как роднит счастье.
Четыре года люди боялись неба, с которого со свистом и воем
низвергалась смерть. Четыре года люди с болью разворачивали газеты, ведь
даже победы приносили новые утраты. Тревожно открывали наглухо занавешенные
на ночь окна. Со страхом разворачивали треугольнички фронтовых конвертов.
Осторожно спрашивали друг друга об общих знакомых и друзьях. Ибо всюду,
везде можно было услышать страшное к неумолимое слово: смерть.
И вот впервые за эти долгие годы люди убедились, что небо снова на диво
чистое, что по нему уже не плывут уродливые, украшенные крестами корабли
смерти. А пьянящий майский воздух, врывающийся в широко распахнутые окна, не
приносит с собой смрада пожарищ. И люди, дышали полной грудью, упиваясь
воздухом, который словно вобрал в себя и сияние солнца, и жизнерадостность
весны, и счастье бытия.
На улицах здоровались совсем незнакомые люди. А если случайно
встречались двое друзей и бросались друг другу в объятия со словом "жив!"-
прохожие останавливались, чтобы нарадоваться вместе с ними.

И у всех если не на губах, то в сердце, во всем существе жило одно,
такое прекрасное и одинаково радостное для всех слово -- МИР!
О, теперь люди стали ценить его! Теперь де было слова дороже, чем это.
Ибо все знали: война -- это смерть, мир -- это жизнь!
Молодой офицер в форме, капитана Советской Армии, шедший по московским
улицам, ничем не отличался от молодых, офицеров, попадавшихся ему навстречу.
Так же счастлива и возбужденно сияли его глаза, так же охотно складывались в
улыбку губы. Может быть, только чересчур восторженно осматривал он все
вокруг и особенно пристально вглядывался в лица встречных, словно в каждом
прохожем хотел узнать знакомого.
Возле одного из домов капитан остановился и несколько раз перечитал
табличку, прибитую у, входа. Одернув и без того хорошо пригнанный мундир,
капитан вошел в дом и по лестнице поднялся на третий этаж. Вот и знакомая,
обитая дерматином дверь. Капитан тихонько постучал.
Услышав неразборчивый возглас, офицер заколебался. Что это --
разрешение войти или просьба подождать? Но он был не в силах больше
сдерживать себя и наобум открыл дверь.
Ослепительный солнечный свет, заливающий просторный кабинет, бьет прямо
в глаза, и капитан не сразу может разглядеть, кто сидит за столом. Он скорее
догадывается, чем узнает: да, это тот, к кому он шел.
-- Разрешите доложить: капитан Гончаренко, выполнив задание, прибыл в
ваше распоряжение.
Полковник Титов выходит из-за стола и, игнорируя положенную по уставу
форму приветствия, трижды целует офицера, целует, как отец сына после долгой
разлуки.
-- Ну, садись, садись, барон фон Гольдринг!-- смеется он, разглядывая
подтянутую фигуру капитана.-- Так, говоришь, прибыл... Вижу, вижу. Жив,
здоров! Молодец! Хвалю!
Они сидят друг против друга и широко улыбаются.
-- Признаться, боялся за тебя, не надеялся на счастливый конец! А что,
думаю, если напутал нарочно в мелких деталях? Мол, в основном сознался, а
детали -- дело десятое, случаются ведь провалы памяти... Да и вывез его отец
совсем мальчишкой...
-- А как, кстати, сейчас чувствует себя мой тезка?
-- Он из другого теста, чем его отец, Зигфрид. Возможно, сказалось
влияние среды. Что ни говори, а он ребенком попал в совершенно иное
окружение. Припертый к стене, Гольдринг быстро во всем сознался, ведь ты сам
с ним беседовал, знаешь... За правдивые показания суд смягчил его участь...
Ну, все это сейчас не суть важно! Главное, что ты вернулся жив и невредим!..
Отца предупредил о приезде?
-- Нет! Я боялся даже писать. А что если вдруг... Ведь четыре года
прошло!
-- Здоров и бодр! Я узнавал о старике, работает там же, на железной
дороге стрелочником.
-- Сегодня же, если разрешите, выеду к нему.
-- Придется разрешить! Только ты не забудь попросить прощения и от
моего имени. Объясни отцу, что и как. Да он старик толковый, поймет!... Ну,
а что ты собираешься делать дальше, Григорий Павлович?
-- Я ушел в армию из института иностранных языков. Мне бы хотелось
вернуть свои студенческий билет.
-- Студенческий билет, говоришь? Что ж, правильно решил. Учись! Нас с
тобой заставили стать людьми войны. А теперь мы будем людьми мира.