Автор неизвестен. Неожиданный гость

нежели один раз ошибиться.
К тому же еще не известно, что заставило Генриха фон Гольдринга,
который мог бы ассимилироваться в Советском Союзе, перейти к немцам. Правда,
юноше двадцать один год. Им, возможно, руководило желание отомстить за отца,
а если он был воспитан в духе патриотизма, то и желание вернуться на родину.
Но, вероятно, главное все же не в этом. А в тех двух миллионах марок,
которые лежат в Швейцарском Национальном банке. Если Генрих фон Гольдринг и
дальше оставался бы в Советском Союзе и жил под вымышленным именем, этого
наследства он не смог бы получить. "А может быть, он и перешел к нам именно
для того, чтобы, получив наследство, вернуться в Россию? Может быть, он
заслан к нам специально?"
Сомнения не давали спать Бертгольду всю ночь. Он рано поднялся с
кровати. Да, надо как можно скорее все выяснить. Ведь у него такой чудесный
план. Молодой, красивый барон, и... два миллиона марок. Ну чем не муж для
его Лоры? Лучше не найти.
Чтобы ускорить дело, Вертгольд решил сам взяться за него.
Вызвав начальника отдела агентурной разведки гауптмана Кубиса, он
приказал ему собрать все сведения о воспитаннике Одесского пехотного училища
Антоне Степановиче Комарове.
-- О результатах доложить лично мне,-- сурово приказал оберст.-- И не
тяните, действуйте как можно быстрее.
Пока Кубис связывался со своей агентурой, Бертгольд проводил проверку
по другой линии. Он затребовал из архива разведки в Берлине дело Зигфрида
фон Гольдринга. Если Генрих действительно помогал отцу, это будет легко
установить. Пока же Генрих фон Гольдринг вел себя очень скромно. Он никогда
по собственной инициативе не заходил к Бертгольду, ни к чему не проявлял
повышенного интереса, кроме газет, которые читал целыми днями, иногда
просматривал старые архивы. Это было понятно: юноша жадно хотел знать, чем и
как живет его родина, от которой он был оторван долгие годы.
Приблизительно через неделю после первой встречи Бертгольд вызвал
Генриха к себе на квартиру. Он заказал ужин на две персоны, поставил бутылку
водки и вина.
-- Ты не хочешь со мной поужинать?-- спросил оберст, довольный
впечатлением, которое произвел на Гольдринга хорошо сервированный стол.
-- О, герр оберст, если бы вы знали, как я соскучился по семейному
уюту, немецкому языку и вообще по культурной обстановке, вы бы не спрашивали
меня об этом.
-- Вот и хорошо, садись. Чего тебе налить? Впрочем, можно и не
спрашивать, ты, конечно, привык к русской водке? Признаться, я тоже люблю ее
-- нельзя даже сравнить с нашим шнапсом.
-- Если можно, мне лучше вина, я совсем не пью водки...
Это заявление немного насторожило оберста. Он сам не раз инструктировал
агентов о правилах поведения и особенно подчеркивал первую заповедь
разведчика -- не потреблять алкогольных напитков.
-- И совсем не пьешь?
-- Разрешаю себе не больше одной рюмки коньяка и стакана сухого вина.
-- Вино есть, а коньяк сейчас будет.-- Бертгольд дал соответствующие
распоряжения денщику.
-- Послушай, Генрих,-- спросил, словно ненароком, Бертгольд, когда ужин
уже подходил в концу и щеки Гольдринга порозовели от выпитого.-- Ты не
помнишь дела Нечаева?
-- Василия Васильевича? Бывшего начальника ГПУ в том городе, где мы
жили с отцом на Дальнем Востоке?
-- Да, да,-- подтвердил Бертгольд.
-- Прекрасно помню. Ведь я написал анонимку на него.
-- Скажи, б чем суть этого дела.
-- Нечаев познакомился с отцом на охоте, и потом они часто ходили
вместе охотиться. Но в тысяча девятьсот тридцать седьмом году отец заметил,
что Нечаев как-то подозрительно относится к нему. Боясь, что он получил
материалы о нашей деятельности, отец решил его скомпрометировать. Он
сочинил, а я переписал анонимку и отправил в высшие органы ГПУ. В ней мы
обвиняли Нечаева в том, что он ходит в тайгу не на охоту, а для встреч с
японским шпионом, который действует в этом районе и передает ему секретные
информации. Анонимке поверили, Нечаева арестовали, о дальнейшей его судьбе
отец не мог ничего узнать.
-- Вот и не верь в наследственность! Ведь у тебя чисто отцовская
память. А для нас, разведчиков, хорошая память -- первое оружие. Ты мне
говорил, что помогал отцу расшифровывать наши приказы и зашифровывать
сведения. Вчера мне пришлось просматривать свои архивы, и я случайно нашел
там интересную бумажку. Вот она. Не напоминает она тебе чего-нибудь?
Бертгольд протянул Генриху небольшой, уже пожелтевший листочек, на
котором были написаны лишь три ряда цифр в разных комбинациях по четыре.
Пока Генрих внимательно разглядывал цифры, Бертгольд равнодушно курил,
время от времени поглядывая на сосредоточенное лицо гостя. Оберст был
уверен, что задание трудное, его мог выполнить лишь тот, кто годами имел
дело с этим шифром.
Молчание затянулось. И Бертгольд уже начал жалеть, что прибег к такому
сложному способу проверки. Ведь действительно надо быть старым опытным
агентом разведки, а не юным помощником разведчика, чтобы держать в голове
ключ кода, примененного четыре -- пять лет назад, да и то всего несколько
раз.
Наконец Генрих поднял голову.
-- Так вот где эта бумажка,-- сказал он, грустно улыбаясь.-- А отец так
ждал ее, столько нервничал. Он тогда вынужден был принять самостоятельное
решение и действовать по своему усмотрению. И только после того как все уже
было сделано, вы прислали ему коротенькое сообщение с благодарностью, ведь
это же инструкция по проведению операции "Таубе"! После того как отец
сообщил, что русские строят в тайге номерной завод, вы ответили: "Начало
строительства надо задержать всеми способами". Обещали дать конкретнее
задание, но мы его не дождались. Тогда отец сам, через агента "Б-49", провел
операцию "Таубе". Он сжег бараки, и рабочие разбежались... И вот теперь,
через полдесятка лет, я держу в руках: инструкцию, которую мы ждали с таким
нетерпением.-- Генрих печально покачал головой и задумался.
-- Прости меня, что я заставил тебя вспоминать о тяжелом, но имей в
виду -- мы, разведчики, должны обладать железным сердцем и стальными
нервами.
Еще долго расспрашивал Бертгольд Генриха о работе на Востоке,
интересовался фамилиями, датами, фактами. Генрих охотно отвечал и сам,
казалось, увлекся воспоминаниями.
Коккенмюллер сменил уже пятую ленту на магнитофоне, тайно установленном
в смежной комнате, а Бертгольд все расспрашивал.
Когда Генрих поздно вечером ушел к себе, Бертгольд еще долго не
ложился, сверяя записи на ленте с документами, присланными из Берлина. Отчет
Зигфрида фон Гольдринга за 1937 год целиком подтверждал то, что говорил
Генрих фон Гольдринг осенью 1941 года.
Итак, Бертгольд не ошибся, усыновив наследника своего друга.

ПЕРВЫЕ НЕПРИЯТНОСТИ, ПЕРВЫЕ ПОРУЧЕНИЯ

Генрих фон Гольдринг вскочил с постели, словно его подбросило пружиной.
Уже несколько недель, как он перешел линию фронта и все никак не может
привыкнуть к новой обстановке, к мысли, что все осталось позади. Правда, все
сложилось для него хорошо, даже слишком хорошо. А может быть, именно в этом
и таится опасность? Человек, когда все идет гладко, ослабляет внимание,
теряет ежеминутный контроль над своими словами и действиями. Не повредит ли
ему, например, чрезмерная благосклонность оберста Бертгольда? То, что он
стал вводить Генриха в курс дела еще до присвоения ему офицерского звания?
Конечно, оберст заручился поддержкой командира корпуса генераллейтенанта
Иордана. Генерал очень заинтересовался историей молодого барона фон
Гольдринга и сам хлопотал перед ставкой главного командования о присвоении
Генриху звания офицера. Генерал Иордан прав, утверждая, что советские
офицерские школы дают не меньше знаний, чем немецкие. Вероятно, согласовано
с генералом и то, что Генрих остается при штабе и будет работать именно в
отделе 1-Ц, под непосредственным руководством Бертгольда. Нет, с этой
стороны нечего ждать невриятностей. Откуда же в таком случае это чувство
тревоги и подсознательного недовольства собой? Генрих перебирает в памяти
все события последних дней. Да, он допустил ошибку -- взялся за изучение
работы отдела, вместо того чтобы завязать дружеские взаимоотношения со всеми
офицерами штаба. Вполне понятно, что ему завидуют, что на него глядят косо,
даже несколько настороженно...
Часы показывали восемь утра, а в комнате было еще совсем темно; за
окном, как завеса, серела густая сетка дождя. Закурив, Генрих снова лег в
постель. Следовало до мелочей, до малейших подробностей возобновить в памяти
вчерашний день. Так он делает каждое утро. Это стало у него такой же
привычкой, как утреннее умывание.
А минувший день особенно значителен: вчера Генриху присвоено звание
лейтенанта немецкой армии, и по этому случаю он по совету Бертгольда устроил
вечеринку для офицеров отдела 1-Ц...
Генрих вспомнил, с каким небрежным превосходством здоровались с ним
офицеры, когда он как хозяин встречал их в дверях офицерской столовой.
Но как изменилось поведение гостей после тоста Бертгольда! Бертгольд и
в самом деле провозгласил чудесный тост, скорее произнес маленькую
вступительную речь. Генрих даже не ожидал от оберста такого красноречия.
Тактично намекнув на заслуги молодого барона перед отечеством, Бертгольд
остановился на семейных традициях рода фон Гольдрингов, который дал
фатерланду столько мужественных борцов и завоевателей. Несколько слов оберст
посвятил самоотверженности, своего друга, Зигфрида фон Гольдринга, и
подчеркнул, что он почитает для себя великой честью заменить молодому барону
отца. Это последнее сообщение произвело огромное впечатление на офицеров
штаба. Все высоко подняли бокалы, встали и выпили за светлую память Зигфрида
фон Гольдринга, затем провозгласили тост в честь оберста Бертгольда и
Генриха. Атмосфера вечера сразу изменилась. В отношении офицеров к
Гольдрингу не было уже ни холодной замкнутости, ни подчеркнутого
превосходства. А когда оберст, словно ненароком, обронил, что Зигфрид фон
Гольдринг оставил сыну не только славное имя, но и свыше двух миллионов
марок, в глазах присутствующих Генрих прочитал откровенное, неприкрытое
подобострастие.
За Генриха много пили. Каждый из присутствующих считал своим долгом
подойти к новому коллеге и предложить дружбу.
К концу вечеринки все офицеры были уже навеселе. Как всегда в таких
случаях, общий разговор прервался, присутствующие разбились на группы, и в
каждой группе веселились по-своему: одни пели, другие рассказывали анекдоты,
третьи о чем-то горячо спорили, четвертые просто не переставая пили,
соревнуясь в провозглашении бессмысленных, непристойных тостов. Генрих
переходил от группы к группе, к каждой на несколько минут подсаживался,
словом, вел себя как гостеприимный хозяин. Случайно ему довелось подслушать
разговор двух офицеров, майора Шульца и гауптмана Кубиса.
-- Везет нашему оберсту,-- с завистью говорил Шульц,-- смотрите, как
тщится усыновить этого молодого барончика! Бьюсь об заклад, что он окрутит
его со своей дочкой и приплюсует его два миллиона к своим двум хлебным
заводам. И плевать ему тогда на все, даже на карьеру, не то, что нам с
тобою, Кубис!
-- Жалеешь, что у тебя нет дочки, Шульц?-- засмеялся Кубис. -- Э,
плевать на все! На дочку, на два миллиона, на карьеру! Я голым пришел в этот
мир и голым уйду из него. Давай лучше выпьем! За то, чтобы скорее
закончилась эта война и мы с тобою получили какие-нибудь административные
посты в России, тогда, возможно, и мы обеспечим себе безбедное будущее...
Только если дела будут обстоять так, как после этой операции "Железный
кулак"...
Генрих насторожился, но узнать о результатах операции "Железный кулак"
ему не удалось -- к собеседникам подошел оберст Бертгольд, и они замолчали.
Не вовремя, совсем не вовремя принесло этого оберста! впрочем, в отделе
уже, конечно, есть сообщение о результатах операции.
Об операции "Железный кулак" Генрих узнал случайно, хотя совсем не
хотел этого, чтобы не вызвать подозрений
За несколько дней до присвоения Гольдрингу звания лейтенанта
гитлеровской армии его вызвал к себе Бертгольд. Это произошло поздней ночью,
и Генрих должен был признаться самому себе, что это сильно встревожило его.
Он одевался нарочито медленно, стараясь собраться с мыслями. Неужели у
начальника отдела 1-Ц остались еще сомнения? А может, не остались, а
возникли в силу какихлибо новых обстоятельств? Но каких? Уж лучше, если б
оберст сразу проявил недоверие. Тогда Генрих мог бы отстаивать свои
интересы, доказывать, что он рассказал правду при первой встрече с
Бертгольдом, настаивать на скорейшем восстановлении в законных правах, и все
сразу стало бы на место. Так или этак. Пан или пропал. А теперь вот
вскакивай среди ночи и терзай мозг тяжелыми мыслями.
Коккенмюллер, как обычно, когда его шеф работал поздно, был на своем
месте и тоже копался в бумагах.
-- Герр оберст вызывал меня?-- спросил Генрих в меру взволнованно и
удивленно, как и полагается человеку, которого неожиданно подняли с постели.
По лицу Коккенмюллера или по тону его ответа Гольдринг надеялся догадаться о
характере разговора с Бертгольдом.
Но адъютант оберста был, как всегда, холоден и замкнут.
-- К сожалению, какое-то срочное дело.-- Адъютант поднялся и повернул
ключ в автоматическом замке.
Бертгольд стоял, облокотившись на стол, и рассматривал большую карту.
Достаточно было одного взгляда, чтобы понять -- оберст изучает план какой-то
операции.
-- Одну минуточку,-- бросил он, не поднимая головы.
-- Простите, я, кажется, немного опоздал. Разрешите подождать у
Коккенмюллера.
-- Ты пришел даже немного раньше, чем нужно. Но я сейчас освобожусь.
Можешь подождать здесь. Кстати, взгляни на эту вещичку, которую мне
доставили вчера вечером.-- Бертгольд указал в глубь кабинета.
Только теперь Генрих заметил, что на кресле, стоявшем в правом углу,
поблескивала золотом и драгоценными камнями большая церковная чаша. Медленно
подойдя к креслу, он осторожно взял ее в руки и стал внимательно
рассматривать.
-- Нравится?-- коротко спросил Бертголъд, сворачивая карту.
-- Настоящее произведение искусства! Я уже не говорю о стоимости этой,
как вы говорите, вещички. Ведь это вещь музейная. И ей нет цены. Это новое
приобретение делает честь вашему вкусу коллекционера старины.
Оберст довольно улыбнулся, но ничего не ответил. Заложив руки за спину,
он заходил по комнате, ступая тяжело и размеренно, как шагают люди,
отягощенные заботами. Генрих внимательно наблюдал за выражением его лица,
которое, чем дальше, тем больше хмурилось, и беспокойство Генриха тоже
возрастало. Ведь не для того же, чтобы похвастаться этой чашей, вызвал его
среди ночи Бертгольд!
Да, не о пополнении своей коллекции думал сейчас и начальник отдела
1-Ц, а о своих далеко идущих планах, связанных с Гольдрингом. Через
несколько дней должен прийти приказ о присвоении Генриху офицерского звания.
Итак, он будет восстановлен в правах гражданина вермахта, в правах
единственного и законного наследника Зигфрида фон Гольдринга. Без его,
Бертгольда, помощи это дело не решилось бы так быстро и сравнительно легко.
Козырь, главный козырь в его игре!
А если он в чем-нибудь ошибся? Загипнотизированный двумя миллионами
марок, оттолкнулся от неправильной предпосылки и пришел к ошибочному выводу?
Тогда крах, полный крах! Нет, этого не может быть, проверка проведена
тщательно. А магнитофонная лента все зафиксировала. Жаль, что в деле
Зигфрида фон Гольдринга не сохранилось дактилоскопических отпечатков пальцев
Генриха. Ведь по правилам разведки отпечатки берут не только у самого
разведчика, а и у членов его семьи, если она выезжает с ним вместе.
Очевидно, кто-то прозевал или просто потерял их. Халатность, граничащая с
преступлением! Бертгольд так и сообщил вчера в Берлин. Теперь, вместо
неоспоримого документа, он должен удовлетвориться еще одной психологической
атакой. Правда, у Генриха прекрасная память. Но юноша в конце концов не
может помнить всего, что было с ним в детстве. Надо уверить его, что
отпечатки пальцев сохраняются в архиве. Интересно, как он поведет себя? Этот
ночной вызов, конечно, насторожит Генриха, и ему не так легко будет овладеть
собой, если у него есть основания бояться дактилоскопических отпечатков...
-- Ты, конечно, удивлен, что я вызвал тебя ночью?-- спросил Бертгольд,
неожиданно остановившись перед Генрихом.
-- Не только удивлен, а и немного взволнован. Что случилось?
-- О, ничего серьезного, обычная формальность. Не совсем приятная, но
необходимая для окончательного оформления твоих документов.
-- Мне так надоела двойственность моего положения, что я с радостью
пойду навстречу самой большой неприятности.
-- Понимаю твое самочувствие и твое нетерпение. А поэтому давай быстрее
избавимся от хлопот... Ты имеешь представление о дактилоскопии? Может быть,
даже помнишь, как перед отъездом из Германии...
-- Вы хотите сказать, что перед отъездом у меня взяли
дактилоскопические отпечатки? Погодите, я постараюсь вспомнить...
Генрих озабоченно потер лоб рукой.
-- Нет, не помню!
-- Выходит, что и твоя исключительная память иногда изменяет тебе?
-- О, память ребенка фиксирует лишь то, что его заинтересовало.
Возможно, эта процедура не привлекла моего внимания, и я считал ее просто
игрой. Если, конечно, это произошло и кого-нибудь действительно могли
интересовать отпечатки пальцев маленького мальчика.
-- Это интересовало не кого-либо, а органы разведки. К счастью,
отпечатки сохранились.
-- Теперь, наконец, я понял, о какой формальности вы говорите.
Генрих брезгливо поморщился и с отвращением передернул плечами.
-- Воспринимай это и сейчас как игру. Ибо эта формальность больше всего
похожа на игру. И поверь, мне самому очень неприятно, очень обидно... Эту
миссию я взял на себя, чтобы обойтись без лишних свидетелей.
-- Боже, какое счастье, что судьба свела меня с вами, герр оберст!
Подойдя к столу, Бертгольд вынул из ящика металлическую пластинку,
поблескивавшую свежей типографской краской, и маленький кусочек бумаги.
-- А теперь, мальчик, подойди сюда и дай мне правую руку. Вытяни
большой палец, прижми его к ладони. Вот так...
Ловким движением Бертгольд ребром поставил палец Генриха на пластинку,
потом, легонько нажав, повернул его. Теперь с внутренней стороны изгиб
большого пальца был ровно окрашен. Тогда Бертгольд прижал его к куску
бумаги. На гладкой белой поверхности появился четкий рисунок.
Когда отпечатки были сняты со всех пальцев, оберст с облегчением
вздохнул: Генрих выдержал испытание, и он, Вильгельм Бертгольд не ошибся!
Доволен остался и Генрих. На протяжении всей операции ни один из его
длинных тонких пальцев даже не дрогнул.
-- Разрешите идти?-- спросил он оберста, который снова разворачивал
карту.
-- Да,-- Бертгольд вздохнул.-- А мне придется еще немало поработать,
чтобы кулак, в который мы зажмем врага, действительно оказался железным, как
пышно назвали эту операцию в штабе.
Даже не взглянув на карту, Генрих выразил сожаление, что оберст так
перегружает себя, и, поклонившись, вышел.

Генрих быстро оделся, и когда в комнату вошел его денщик, был уже
готов.
-- Подавать завтрак, господин лейтенант?
-- Только чашку кофе и бутерброд.
Денщик укоризненно покачал головой, но, встретив холодный взгляд
Генриха, молча принялся приготовлять завтрак
Худощавый, рыжий Эрвин Бреннер, присланный в распоряжение нового
сотрудника Коккенмюллером, не понравился Генриху. Особенно неприятное
впечатление производили его маленькие желтоватые, как у кошки, глаза,
которые всегда, уклоняясь от прямого взгляда, шарили по комнате.
"Надо будет заменить его",-- подумал Генрих.
Наскоро проглотив кофе, Генрих пошел в штаб. Как офицер по особым
поручениям, он состоял в личном распоряжении оберста и каждое утро должен
был являться к своему шефу, чтобы получить то или иное задание. До сих пор
Бертгольд не перегружал своего протеже работой -- его мелкие поручения можно
было выполнять, не выходя из штаба. Но накануне перед вечеринкой оберст
предупредил, чго хочет дать Генриху задание более сложное и ответственное.
Бертгольд уже сидел у себя в кабинете, и Генрих сразу заметил, что шеф
чем-то взволнован.
-- Очень хорошо, что ты пришел! Я уже собирался посылать за тобой.
Генрих взглянул на часы.
-- Сейчас ровно девять, господин оберст, так что я не опоздал ни на
минуту. А вот вы начали сегодня свой день слишком рано.
-- И, добавь, не совсем приятно!-- хмуро буркнул оберст.
-- Какие-нибудь неутешительные известия с фронта?-- озабоченно спросил
Генрих.
Бертгольд, не отвечая, прошелся по комнате, затем остановился против
Генриха и внимательно заглянул ему в глаза.
-- Скажи, тебе был известен план операции, которую мы назвали "Железный
кулак"?
-- Я слышал от вас самого, что такая операция должна была состояться,
но считал, что я не вправе ею интересоваться, поскольку я еще не был
официально зачислен в штаб и даже не стал еще офицером нашей армии... О, не
квалифицируйте это, как отсутствие живой заинтересованности в делах нашего
штаба. Просто я считаю, что в каждой работе есть известная грань, которую не
следует переступать подчиненному. Без ощущения этой грани не может быть
настоящей дисциплины, и я, как вы знаете, помогая отцу в разведывательной
работе, с детства приучился к этому.
Оберст с облегчением вздохнул:
-- Я так и знал!
-- Но, ради бога, в чем дело? Неужели я стал причиной тех
неприятностей, которые так взволновали вас сегодня?
-- Только косвенно.-- Оберcт взял Генриха под локоть и прошелся с ним
по кабинету.-- Видишь ли, мой мальчик, есть люди и, к сожалению, среди
офицеров моего штаба, которые в успехе другого всегда видят посягательство
на свое собственное благосостояние, на свою карьеру, на свое положение в
обществе, даже на свой успех у женщин. Таких людей постоянно грызет зависть,
и когда они могут сделать ближнему какую-нибудь неприятность, они ее делают.
Им кажется, что тогда им прибавится счастья, славы, денег.
-- Все это так, но при чем здесь я?
-- Неужели ты не понимаешь, что тебе завидуют? Хотят повредить!
-- Теперь я уже абсолютно ничего не понимаю, герр оберст, кто мне
завидует и кто мне может повредить? Я здесь всего несколько недель, никому
ничего плохого не сделал и не имел намерений сделать, никого, кажется, пусть
даже невольно, не обидел. И при чем здесь, наконец, операция "Железный
кулак"? Герр оберст, я очень прошу объяснить мне все.
-- Успокойся! Конечно, я тебе все объясню, и, поверь мне, вся эта
история не стоит того, чтобы ты волновался Но сперва скажи мне: какие у тебя
взаимоотношения с майором Шульцем!
-- С майором Шульцем? -- удивился Генрих.-- Это такой высокий, тучный,
со втянутыми внутрь губами?
-- Портрет очень похож!
-- Впервые я разговаривал с ним вчера, на вечеринке, причем весь
разговор состоял из нескольких слов благодарности в ответ на его тост. До
этого мы только здоровались при встрече. Так что ни о каких
взаимоотношениях, хороших или плохих, не может быть и речи.
Оберст в задумчивости пощипал свои коротко подстриженные усы и,
коснувшись руки Генриха, глазами попросил его следовать за ним. Подойдя к
стене, Бертгольд отодвинул занавес, закрывавший большую военную карту
стратегических действий.
-- Дело в том,-- сказал с ударением Бертгольд,-- что вчера в четыре
часа утра началась вот эта самая операция, которую штаб назвал "Железный
кулак". Чтобы ты понял суть дела, объясню наглядно.-- Бертгольд взял в руку
указку.-- Вот на этом участке наши две дивизии, поддерживаемые двумя
танковыми бригадами, вчера начали наступление. Два моторизованных полка были
расположены вот здесь как резерв наступающей ударной группы. Было условлено,
что на участке к югу от нас дивизия соседней группы войск под командованием
генерала Корндорфа на шесть часов раньше начнет наступление с целью отвлечь
внимание и оттянуть силы противника. Тем более что силы эти, как нам стало
известно, невелики, к тому же измотаны предыдущими боями Наш участок фронта
русские до сих пор считали второстепенным -- в этой местности не хватает
дорог, и вся она очень заболочена. Мы знали, что советское командование не
рассчитывало на возможность нашего наступления именно здесь. Об этом
свидетельствовали данные и оперативной и агентурной разведки. Названные
дивизии и танковые бригады должны были внезапным ударом прорвать фронт
советских войск в этом месте, окружить их и открыть путь на Калинин. Весь
расчет нашего командования был построен на внезапности, неожиданности.
Подготовка проводилась скрытно и быстро. О плане операции знали только
несколько человек, в том числе и я. Карты с планом операции находились в
штабе корпуса, у командира ударной группы и у меня.
Генрих с интересом следил за указкой.
-- Вчера,-- продолжал оберст,-- наши части ударной группы за несколько
часов до наступления сосредоточились в этом районе. Учти, что в этой лощине
расположить две дивизии и танковые бригады было очень трудно. Скученность
создалась невозможная, но наше командование пошло на это. И вдруг события
обернулись совсем не так, как мы предполагали: за два часа до начала
наступления русские открывают по этому участку неслыханной силы