Автор неизвестен. Неожиданный гость

-- Вот это напрасно, Ганс! Что ни говори, а документ!..
-- Нигде не зафиксированный. Мы регистрируем лишь материлы, поданные
нашими агентами.
-- И все-таки жаль! Автор письма так повеселил нас, а мы отплатили ему
черной неблагодарностью! Теперь не прикажете ли гостю подумать и о хозяине?
Ведь вы столько ночей недосыпали, столько у вас было хлопот с этой
комиссией.
-- Что вы, Генрих! Я всегда рад вашему обществу И очень доволен, что вы
получили доказательства моего самого искреннего расположения к вам.
-- Так же, как и вы моего!
Вернувшись домой, Генрих бросился к одному из чемоданов, где хранился
тщательно спрятанный в конверте подарок майора Шульца -- фото генерала
Даниеля на фоне карты. Но Генрих не стал рассматривать фотографию. Он
пристально вглядывался в сделанную на ней надпись, сопоставляя почерк майора
с почерком автора анонимного письма.
Да, ошибиться было невоэможно -- донос написал, как и думал Генрих,
именно майор Шульц!

ГЕНРИХ ВЫПОЛНЯЕТ ПРИГОВОР

Милая девушка, ты не умеешь себя держать! Не забудь, что ты сидишь со
своим женихом, который зашел к тебе выпить вина. А ты глядишь на меня такими
глазами, словно мы уже десять лет женаты, и я вот-вот швырну тебе в голову
эту бутылку.
-- Франсуа! Как ты можешь шутить, всегда шутить, даже сейчас! Ну,
скажи, почему Людвина приезжает именно теперь, когда так опасно?
Моника была поражена известием о приезде своей "кузины" из Бонвиля и не
могла скрыть своего волнения.
-- Улыбнись... пригубь вино. На нас уже обращают внимание! Я и так
поступил неосторожно, зайдя в ресторан. Ну вот, так лучше! Теперь ты в самом
деле похожа на девушку, в голове у которой только любовь.. Тебя удивляет,
почему Людвина приезжает именно теперь? Да потому, что началось, наконец,
нечто похожее на настоящую борьбу с оккупантами! В этом случае связь с
Бонвилем должна быть постоянной.
-- А у нее есть пропуск?
-- Я знаю не больше тебя. Приедет Людвина Декок, надо ее встретить --
вот и все, что мне известно.
-- А каким поездом?
-- Сегодня в шестнадцать двадцать.
-- Ладно, я встречу ее.
-- Встречать пойдем вдвоем. Но не вместе. Я буду ждать на перроне с
правой стороны главного входа, ты с левой. Тот, кто первый увидит Людвину,
пойдет в толпе рядом с приехавшей, не подавая вида, что с ней знаком.
Второй, выждав две-три минуты, пойдет позади, наблюдая, нет ли слежки. Сразу
за вокзалом, на углу Парижской и Виноградной, тот, кто встретил Людвину,
сделает ей знак остановиться у киоска с водой. Ни у кого не вызовет
подозрений, что два пассажира остановились рядом напиться. Тот, кто
наблюдает,-- проходит мимо. Когда он убедится, что слежки нет, может
присоединиться к компании. Если заметит что-либо подозрительное, проходит
дальше. Поняла?
-- Все, кроме того, что же делать тому, кто пьет воду с Людвиной у
киоска?
-- В случае опасности он, не оглядываясь, пройдет дальше, и Людвина
больше не его забота. Поблизости дежурят наши люди, которым даны
соответствующие инструкции.
-- За десять минут до прихода поезда я буду на вокзале.
-- Рано. Приди в шестнадцать девятнадцать. Не надо, чтобы тебя видели
на перроне. Сделай вид, что пришла на вокзал купить иллюстрированные
журналы. А теперь давай лапку, попрощаемся, как надлежит настоящим
влюбленным, и я побегу...
Франсуа долго пожимал руку девушке, заглядывал ей в глаза и, наконец,
крикнув с порога, что первый танец за ним, помахал беретом и скрылся за
дверью. Моника тоже помахала рукой, улыбнулась, хотя ей было вовсе не до
смеха.
Девушку очень беспокоил приезд "кузины", как она назвала Генриху
Людвину Декок. Чем объяснить такой неожиданный приезд, да еще теперь, когда
гестапо ввело пропуска для всех, кто выезжает из Бонвиля или едет туда?
Людвнне, как и всем прочим пассажирам, наверно, придется простоять несколько
часов на привокзальной площади, окруженной солдатами, в ожидании, пока
гестаповцы проверят документы. Кто знает, чем кончится для нее эта проверка!
Те, кто ее послал сюда, верно, пошли на такой риск лишь ввиду важности
поручения. Тем более, что всего три дня назад Моника отправила Людвине
письмо. Для постороннего глаза оно было совершенно невинным -- обычная
переписка двух обывательниц, погрязших в своих домашних делах. Моника
писала, что снег в Сен-Реми выпадает часто, чего раньше почти не бывало,
дуют холодные, неприветливые ветры, очень трудно с продуктами, и цены снова
подскочили вверх. А читать это следовало так: в СенРеми участилчсь аресты,
чего до сих пор почти не было, партизаны стали активнее, приезд в Сен-Реми
теперь рискован...
И после такого предупреждения Людвину все-таки послали сюда!
Несомненно, она едет по очень важному делу!
Да и события теперь разворачиваются так, что каждый день надо быть
готовым к неожиданностям. С того времени как русские окружили немецкую армию
под Сталинградом, Моника и ее мать каждое утро и вечер слушают радио. Утром
-- сводки немецкого командования, ночью, если удастся поймать нужную
волну,-- передачи из Лондона на французском языке.
До сих пор для Моники, как и для мадам Тарваль, Советский Союз был
страной не только неизвестной, но и совершенно непонятой. Женщины говорили:
"Там все не так, как у нас" Но в чем заключалась разница -- они не знали, да
и не старались узнать.
И вдруг, из неведомой дали эта загадочная Россия стала приближаться. И,
наконец, стала почти так же дорога сердцу Моники, как и Франция. Моника
чувствовала себя в долгу перед русскими и оплачивала этот долг единственным
сокровищем, каким владела: любовью, восхищением, преклонением перед
несокрушимой силой духа и искренним желанием самой примкнуть к этой великой
армии борцов за справедливость.
Каждую газетную строчку, где шла речь о боях на далеких просторах
России, девушка прочитывала с неослабевающим вниманием. Она научилась у
Франсуа читать между строк и уже знала: если речь шла об исключительном
героизме немецких частей, защищающих тот или иной населенный пункт, это
означало, что упомянутый город русские или уже освободили или по крайней
мере окружили, когда сообщалось о планомерном отходе на заранее
подготовленные позиции это означало, что гитлеровцам пришлось бросить все и
спасаться бегством.
Читая газеты, Моника бросала благодарный взгляд на уголок полки, где
отдельно лежала единственная книга, которую она могла найти здесь, в
Сен-Реми, чтобы лучше узнать Россию. Как мало и одновременно как много!
Томик Ромен Роллана, где он пишет о Толстом... Эту книжку когда-то
забыл у них дядя Андре и она долго лежала никем не читанная на чердаке и
большом кофре, куда мадам Тарваль складывала ненужные вещи: сломанные замки,
свои старые шляпки, проспекты различных фирм, оторванные дверные ручки,
платьица Моники и потертые штанишки Жана. Разыскивая что-то среди этого
хлама, Моника случайно наткнулась на книгу, забрала ее к себе, как
драгоценное сокровище, и всю ночь читала, стараясь сквозь душу одного
человека постичь душу всего народа. Как трудно было девушке разобраться в
том, что писал Ромен Роллан! Она сама ведь не читала ни строчки Толстого, и
ей приходилось на ощупь идти за мыслями своего великого соотечественника,
который непонятно перед чем больше преклонялся: перед гениальностью
художника или перед величием человека, страстно всю жизнь в тяжелом борении
духа искавшего истину... Но как же мог писать Толстой о непротивлении злу?
О, Моника хорошо знала, что злу надо противиться, иначе оно раздавит.
Ибо у зла на вооружении все: пушки, бомбы, автоматы, концлагеря, насилие,
коварство, жестокое равнодушие к людям, к человеческому сердцу.. Выходит, и
великие люди ошибаются! Что же тогда может она, обычная девушка из
маленького городка, приютившегося в предгорье Альп? И почему все-таки так
бьется ее сердце, когда она читает об этом неведомом ей русском? Ведь и его
народ не согласился не противиться злу: он восстал против своих угнетателей
и сбросил их, он и теперь взял оружие в руки, чтобы защищать свою жизнь,
свою правду.
Иногда Моника раскрывала книжку на том месте, где был портрет Толстого,
и долго вглядывалась в лицо писателя. Чего требует от нее этот странный
взгляд, обращенный в себя и в то же время направленный прямо ей в глаза?
Суровый, острый, проницательный, требовательный взгляд, который рождает в ее
сердце такую тревогу? Он, верно, так действовал на всех, кто видел его в
жизни. Он требовал правды, истины, и если он ошибся в выборе пути к этой
истине, то звал людей искать, достигать! Вероятно, эта жажда правды
свойственна всем русским! Именно это и сделало их такими непоколебимыми в
борьбе?
А разве она, эта жажда, не живет и в ее сердце, не мучает ее вот уже
долгое время?
Как ясно и просто было все раньше для Моники. Ей посчастливилось
родиться в такой прекрасной стране, как Франция, она благодарна судьбе за
это, она безгранично любит свой народ, свою родину... И народ, и Франция
были для девушки понятиями слишком необъятными, чтобы их постичь. Как же она
была удивлена, когда поняла, что о Франции знает немногим больше, чем о
России. И о французах тоже. Есть Лаваль, правительство Виши, которое продало
ее родину, мерзкий Левек, выдающий честных людей и выслуживающийся перед
врагами. И есть Франсуа, дядя Андре, Жан, сотни, тысячи людей, которые не
покорились Гитлеру и гитлевровцам и ушли в горы, чтобы бороться с врагом.
Выходит, есть два лагеря французов и две Франции? А может, не две, а даже
больше? Почему к маки из их городка ушли те, кому родина давала меньше всех?
Именно те, то созидал в ней все -- выращивал виноград, пас в горах стада,
работал в мастерских, прокладывал дороги по крутым горным склонам. А те, кто
наживался на их труде, словно мыши, попрятались по норкам, да изредка, когда
поблизости никого не было, попискивали о своем патриотизме, о своей любви к
Франции... Ну, а, допустим, гитлеровцев прогонят... Что же будет тогда?
Пастухи вернутся к своим стадам, каменщики к своим кайлам, виноградари к
виноградникам, рабочие снова согнутся над станками. А эти мыши повылезают из
норок и примутся подтачивать тело народа, открывать новые магазины и заводы,
покупать шикарные, последнего выпуска, автомобили? У них в городке снова
появятся откормленные, привередливые курортники. И в ее прекрасной Франции
снова будет все, как было. Прекрасной... А ты уверена в этом?
Как тяжко тебе, Моника, просыпаться от безоблачного сна юности, в каких
мучениях рождается на свет твоя новая душа, ведь тебе даже не с кем
посоветоваться! Разве с Франсуа? Но есть ли у него время наводить порядок в
твоей глупенькой девичьей головке? Пошутит, как обычно, и все...
Однако Моника все же обратилась к Франсуа. И он, к ее удивлению, на
этот раз не пытался отделаться шутками.
А события, между тем, развивались, и Монике казалось, словно на далеком
горизонте разгорается розовая полоска зари, предвещающая приход солнечного
дня после длинной тревожной ночи.
А может, Людвина как раз и привезет важные известия? Ведь ее прислали
те, кто руководит всеми маки. Франсуа, конечно, ей об этом не говорил, но
Моника не ребенок, сама догадывается: достаточно было сказать "кузине" номер
поезда, час его отхода из Бонвиля -- и эшелон пошел под откос. Людвина
немедленно сообщила об этом кому следует. А сейчас она везет им важные
указания. Франсуа, вероятно, знает в чем дело, но он все еще считает Монику
девочкой. Сколько раз она просила взять ее на какую-либо важную операцию, а
он только улыбался и говорил, что она и так сделала больше, чем он ожидал. И
к Генриху Франсуа теперь относится совсем по-другому. Он уже не призывает ее
к осторожности, а однажды недвусмысленно намекнул, что и среди немцев есть
много антифашистов. Нет, сейчас нельзя думать ни о Генрихе, ни о том, с
каким поручением едет Людвина. Надо стараться, чтобы все прошло гладко. Вот
уже гудит паровоз, надо идти быстрее, чтобы попасть на вокзал к моменту
прихода поезда.
Моника выходит на перрон и, не обращая внимания на гестаповцев, которые
тут слоняются, подходит к газетному киоску, расположенному слева от главного
входа. Купив газету, она берет с прилавка номер иллюстрированного журнала и
внимательно рассматривает моды весеннего сезона, напечатанные на последних
страничках.
Поезд подошел, остановился. Монике надо сделать вид, что она с чисто
женским любопытством рассматривает туалеты дам, каждую измеряя глазами с ног
до головы. Но в каком же вагоне Людвнна? Ага, вот в окне мелькнуло ее лицо.
Вот Людвина выходит. На ней светлое пушистое пальто модного покроя и
маленькая черная шапочка, красиво оттеняющая золотистые волосы, элегантная
дама, никому и в голову не придет... Боже, что это?!
Моника даже закрывает лицо развернутым журналом и поверх него глядит на
Людвину.
Да... Один гестаповец справа, один слева, третий позади. Людвина
арестована! Видел ли это Франсуа? А если видел, то почему не бросился на
помощь?
Моника делает шаг вперед и встречается с суровым предостерегающим
взглядом. Людвина в сопровождении гестаповцев исчезает в одном из служебных
выходов.
У Моники хватило сил не вскрикнуть, не пошевельнуться, когда мимо нее
проводили арестованную, но перед глазами все закружилось. Девушка прижалась
к стенке газетного киоска, чтобы не упасть.
-- Иди домой и не делай глупостей! -- словно издали, донесся до нее
сердитый шепот Франсуа.
Моника повернулась и медленно пошла.
У гостиницы ее нагнал Франсуа.
-- Я войду с черного хода,-- бросил он на ходу и скрылся в воротах.
Все происшедшее казалось Монике страшные сном. Сейчас она войдет в свою
комнату, в свою маленькую крепость, и кошмарное видение исчезнет. Нет, это
правда -- на стуле сидит Франсуа, лицо у него бледное, осунувшееся.
-- Франсуа, -- вырвалось у девушки, -- неужели мы не можем спасти
Людвину? Ведь нас много. Совершить налет на гестапо и отбить ее!
Франсуа горько улыбнулся.
-- Я для того и зашел к тебе, чтобы предупредить: ни одного
неосторожного жеста, шага, взгляда! Арест Людвины может быть случайным, но
не исключено, что они напали на след. Надо быть готовым ко всему, Просмотри
все свои бумаги, веши. Помни -- каждая мелочь может привести к очень
серьезным последствиям. Ты уничтожила билет, с которым ездила в Бонвиль?
Вынь все из сумочки и еще раз проверь. Как меня найти -- ты знаешь, связь в
дальнейшем будем поддерживать через приказчика галантерейной лавки. Если
возьмут и меня, он будет знать, как действовать дальше -- я оставлю ему
инструкции. Против тебя у них могут быть только два обвинения, твоя поездка
в Бонвиль и встречи со мной. Встречи со мной естественны -- я твой жених.
Что касается Бонвиля... Ага, можешь тоже сослаться на меня: я-де, мол,
ревновал, и ты поехала в Бонвиль, чтобы провести время наедине с
Гольдрингом. Он это подтвердит, ведь внешне оно так и выглядело. Мне
кажется, что человек он порядочный. Но прежде всего спокойствие! Ложись,
Отдохни, забудь о случившемся.
-- Но они замучат Людвину!
-- Они могут замучить Людвину, меня, тебя, кого угодно. Но всех они не
убьют. А мы знали, на что шли, правда, девочка? Но это я так, на всякий
случай. Я уверен, что все будет хорошо. И я потанцую на твоей свадьбе,
Моника обняла Франсуа и крепко поцеловала его.
-- Это тоже на всякий случай. За все, что ты для меня сделал. И... и я
хочу, чтобы ты знал -- на меня ты можешь положиться!
-- Я знаю...-- голос Франсуа дрогнул.
Но как только Моника осталась одна, мужество покинуло ее. Перед глазами
возникало лицо Людвины, ее стройная фигурка в модном светлом пальто, а рядом
зловещие фигуры гестаповцев. Неужели нельзя спасти Людвину, неужели она
погибнет от рук палачей?
Моника почувствовала, как холодная волна прокатилась по ее телу. Нет,
нельзя так сидеть, надо действовать. Прежде всего уничтожшь все письма, еще
раз проглядеть фотографии, перебрать все в сумочке. Ну вот, она купила в
Бонвиле роговые шпильки, а они завернуты в рекламу магазина. Франсуа был
прав, когда твердил, чго каждая мелочь может привести к серьезным
неприятностям. Проездной билет в Бонвиль она уничтожила. А, впрочем, зачем
ей это скрывать? Вероятно, ее видели в поезде. А как отвечать, если спросят,
где она останавливалась? У Генриха в номере. Ведь портье в гостинице
пристально посмотрел на нее и, верно, запомнил. Можно будет сослаться на
него. Надо предупредить Генриха, чтобы он молчал о том, что видел ее с
"кузиной". Она не будет объяснять ему, что и как, а просто скажет, что
кузину арестовали, когда она приехала к Монике, и что это какое-го
недоразумение.. А что, если попросить Генриха спросить у Миллера о Людвине?
Совершенно естественно, что ее волнует судьба родственницы...
Моника вихрем влетела в вестибюль, снова поднялась на второй этаж в то
крыло дома, где была расположена комната Генриха, и, не колеблясь, постучала
в дверь.
-- Что с нами, Монцка? На вас лица нет, а руки, как две ледышки.
Генрих тоже побледнел, увидав девушку в таком состоянии. Моника, не
отвечая, упала на стул. Горячие ладони Генриха сжимали ее холодные пальцы.
Они казались такими надежными, эти крепкие руки. Довериться ему, сказать всю
правду, он должен помочь ей спасти Людвину!
-- Генрих, то, что вы сейчас услышите, я, возможно, не имею права вам
говорить. Но я в безвыходном положении. Арестовали кузину, которую вы видели
в Бонвиле. Тут, на вокзале. Она ехала к нам... ко мне. Каждую минуту могут
арестовать и меня. Не спрашивайте почему и как! Если б это была моя тайна, я
бы ее вам доверила. Но я не могу ничего сказать. Что мне делать? Может быть,
вы мне поможете?
Генрих так сжал пальцы девушки, что она чуть не вскрикнула.
-- Я сделаю все возможное, Моника. И не буду вас ни о чем спрашивать.
Кроме того, что поможет мне сориентироваться в этом деле. Но... в чем может
заподозрить гестапо вас?
-- Бонвиль, встреча с кузиной, если они узнали о моей поездке.
-- О поездке они знают. Но я убедил Миллера, что вы ездили на свидание
со мной, и он, кажется, поверил. Простите мне это признание. Но Миллер
связывал вашу поездку и нападение маки на эшелон с оружием, и я должен...
Моника густо покраснела.
-- Я вас понимаю. Спасибо, Генрих! В случае чего я могу сказать, что
остановилась у вас?
-- Безусловно. Но в тот момент, когда Курт передавал мне разговор с
Фельднером, вас в номере не было. Запомните?... А теперь, что касается
кузины... Она может вас скомпрометировать?
-- Уже одно то, что она ехала ко мне...
-- Так, понимаю... Имя вашей кузины?
-- Я не знаю, под каким она сюда приехала, но зовут ее...-- Моника с
минуту колебалась,-- я вам доверяю, Генрих, ее настоящее имя Людвина Декок.
Но если она назвалась иначе, вы должны забыть это имя.
-- Можно сослаться на то, что из симпатии к хозяйке гостиницы я
заинтересовался судьбой ее родственницы?
-- Нет, Людвина нам не родственница.
-- Это осложняет дело. Но я все-таки постараюсь разузнать. Хотя не
уверен, что мне это удастся.
-- Боже, неужели она погибнет и нет ни малейшей надежды на спасение? --
простонала Моника. -- Если бы дело касалось только меня, я сама пошла бы в
гестапо и настаивала, требовала...
-- Вы этого не сделаете, Моника! Условимся так: идите к себе и ждите.
Абсолютно никуда не выходите, даже и ресторан. Я попробую разузнать,
насколько серьезные обвинения против Людвины Декок, и немедленно оповещу
вас. Но запаситесь терпением, с Миллером мне надо встретиться в более или
менее интимной обстановке, а сделать это можно будет лишь вечером.
Договорились?
Моника в знак согласия кивнула головой и молча протянула маленькую,
чуть шершавую руку. Генрих наклонился и прижался к ней щекой.
-- Я сделаю все возможное и даже невозможное, только чтобы эти пальчики
не дрожали от волнения! -- прошептал он.
Когда Моника ушла, Генрих позвал Курта и приказал ему заказать мадам
Тарваль шесть бутылок коньяку, лимонов, сахару и все это отнести в машину.
-- Куда поедем, герр обер-лейтенант?
-- Поеду я один. А сейчас немного посплю -- мне что-то нездоровится. Не
буди до восьми, если не произойдет ничего из ряда вон выходящего. Когда я
уеду, можешь идти к себе в казарму, я вернусь поздно.
-- Будет выполнено!
Генрих лег спать, надеясь, что к вечеру голова его прояснится, но
заснуть не мог. Тревога за Монику и сомнения отгоняли сон.
"Имею ли я право браться за это дело?"- снова и снова, в который уже
раз, спрашивал он себя.
После взрыва в Бонвиле Гольдринга предупредили, что он не должен
подвергать себя риску. Выходит, он сейчас собирается нарушить приказ? Но
разве дело только в приказе? Ведь он и сам хорошо знает: чем дольше его не
раскроют, тем больше он сможет сделать для родины, значительно больше, чем
кто-либо другой, -- ведь барону фон Гольдрингу доверяют вполне. Он может
пойти на риск лишь в крайнем случае. Но молча наблюдать, как опасность
нависает над головами честных людей! Ведь если Людвина не выдержит и
сознается, что ехала к Монике... к той самой Монике, о которой у Миллера уже
возникли подозрения...
Генрих чувствует, как он весь холодеет при мысли, что девушка может
попасть в когти к гестаповцам. Нет, он этого не может допустить! Тем более,
что сам затянул ее в эту петлю. Не скажи он ей про этот поезд с оружием, она
бы не поехала в Бонвиль, не встретилась с кузиной и теперь все было бы
хорошо. Но ведь он хотел, чтобы оружие не попало к месту назначения, и лишь
через Монику мог предупредить маки. А если так...
Генрих вскочил с кровати. Да! Как же он не подумал об этом сразу!
Единственный источник, откуда Моника могла узнать о поезде, он, Генрих фон
Гольдринг! Сразу же после ареста Моники ему придется давать официальные
показания, и тогда он будет лишен доверия, ко всем его поступкам начнут
приглядывайся внимательнее. И провал его как разведчика неминуем.
Может быть, впервые в жизни Генрих обрадовался, что опасность грозит и
ему самому. Итак, он должен вмешаться, пока не поздно, должен, пока не
поздно, спасти Людвину Декок! Когда Курт ровно в восемь постучал в дверь,
Генрих уже был в полной форме, словно собрался на банкет.
Удостоверившись, что бутылки с коньяком в машине, он сел за руль и
через несколько минут въезжал во двор резиденции Миллера. Часовые припустили
машииу, даже не спросив пропуска -- они хорошо знали, что обер-лейтенант
Гольдринг здесь -- свой человек.
Миллер был в кабинете не один -- напротив него сидел молодой очень
красивый офицер в форме лейтенанта.
-- Знакомьтесь, дорогой Генрих, мой заместитель, лейтенант Заугель.
Вернулся из отпуска. Я говорил вам о нем.
-- И, должен добавить, очень много хорошего. Очень жалею, что до сих
пор по имел возможности с вами встретиться, герр Заугель.
Щеки лейтенанта, окрашенные нежным румянцем, зарделись, как у девушки.
Со своими золотыми вьющимися волосами, большими голубыми глазами и детским
пухлым ртом он вообще больше походил на девушку. Лишь подбородок лейтенанта,
заостренный и чересчур удлиненный, нарушал общую гармонию черт и делал лицо,
невзирая на красоту, неприятным.
-- Какой счастливый случай привел к нам такого дорогого гостя? --
воскликнул Миллер, двумя руками пожимая руку Генриха. -- Нет, действительно,
что навело вас на счастливую мысль заглянуть сюда?
-- Я привык видеться с друзьями каждый день, в крайнем случае через
день, но сегодня третий, как я не встречаю вас даже в казино во время обеда.
Итак, мой приезд объясняется лишь вашим невниманием к моей особе.
-- Милый барон, вы меня обижаете! Вы знаете, как я к вам отношусь. Но
сейчас столько работы! Просто совершенно одеревенел, нет времени даже
пройтись.
-- Это намек, что я и сейчас помешал вам?-- на лице Генриха было
написано явное разочарование.-- А я надеялся, что мы посидим, поболтаем, и
даже захватил с собой несколько бутылок коньяка.
-- Барон, дорогой! Неужели я бы прямо не сказал? Ведь, мы друзья, а
между друзьями церемонии излишни. Герр Заугель, заприте, пожалуйста, дверь и
прикажите меня не беспокоить. А где же эти волшебные бутылки?
-- Они в машине. Прикажите принести их сюда и пусть захватят пакеты с
лимонами и сахаром.
-- Какая предусмотрительность! Сейчас поручу адъютанту... хотя нет,
получится неудобно. Герр Заугель, не в службу, а в дружбу, притащте все сами
в мою комнату. А я пока все приготовлю. Генрих, пожалуйста, проходите сюда!
Миллер открыл дверь в смежную комнату, служившую ему и спальней и
столовой в те дни, когда он задерживался в гестапо. Кроме широкого дивана,
здесь стояли небольшой стол и буфет.
-- Обойдемся без услуг денщика, так будет интимнее,-- говорил Миллер,
расставляя рюмки и тарелочки.
-- Это хорошо, что не будет посторонних, сегодня, кажется, и я напьюсь.
Такое настроение, что хоть волком вой.
-- Что и говорить, веселого мало ..
-- Заслали нас в такую глушь! Ни развлечений, ни веселья! --
пожаловался Генрих.
Миллер двусмысленно улыбнулся.
-- А как же мадемуазель Моника? Уже надоела?
-- То-то и оно, что не успела надоесть! Как всякая порядочная девушка,
она смотрит на наши отношения очень серьезно, значительно серьезнее, чем я
хотел бы. С ней без прелюдии -- воздыханий там всяких -- не обойдешься. А я
не хочу привлекать внимание откровенным ухаживанием! Вы, возможно, не
знаете, но у меня есть невеста, с которой мы в ближайшее время должны
обменяться кольцами
Вошел Заугель и поставил на стол бутылки. Миллер отудовольствия
причмокнул.
-- Тогда первый тост за вашу невесту! Но, Генрих, кто она, эта будущая