Страница:
единственный, кто вышел из ресторана перед взрывом...
Зазвонил телефон.
-- Это из Берлина.-- Майор бросился к телефону.-- Слушаю!
-- Опять генерал Бертгольд! Он уже в третий раз звонит сегодня, --
прикрыв рукою трубку, прошептал Лемке. -- К сожалению, ничего нового.
Генрих протянул руку к трубке.
-- Герр генерал-майор! С вами хочет говорить оберлейтенант фон
Гольдринг. Да, он тут.
Лемке подал трубку Генриху так почтительно, словно перед ним сидел сам
генерал.
-- Да, это я... В командировке. Почему здесь и так поздно? -- Гольдринг
взглянул на майора и лейтенанта. Жестом, мимикой, взглядом те молили --
молчи!
-- Если террористы убивают офицера моего отца, разве я могу быть
спокоен?.. Конечно, помогу... А что с нею? Поцелуйте Лору от меня... и как
от брата, и как от жениха... Только не говорите ей, я хочу сам сказать. До
скорого и желанного свидания...
Генрих положил трубку.
-- Барон фон Гольдринг, я очень прошу вас забыть о сегодняшнем
недоразумении! -- извинился Лемке. -- Думаю, что наше знакомство, так
неудачно начавшееся...
-- Оно дало мне возможность поговорить с отцом, и это меня немножко
компенсировало! -- весело перебил его Генрих
-- А представляете, что было б с нами, если бы вы па несколько минут
задержались и погибли при взрыве? -- сам ужасаясь своему предположению,
спросил Лемке.
-- Ну, я устал. Прикажите подать машину.
-- О, пожалуйста! Но я надеюсь, что вы не забудете своего обещания
помочь нам?
-- Чем смогу.-- Генрих поклонился и вышел. Минут через пятнадцать он
уже спал крепким сном.
МОНИКА ЕДЕТ В БОНВИЛЬ
Заподозрить мадам Тарваль в стремлениях к высоким идеалам, а тем более
к таким, которые требовали от нее каких-либо материальных жертв, было
трудно. Еще так недавно круг ее интересов ограничивался желанием уж если не
расширять, то во всяком случае удерживать на достигнутом уровне гостиницу и
ресторан при ней, доставшиеся ей от покойного мужа. И надо сказать, что она
проявила себя как достойная наследница и распорядительница воли покойного.
Правда, расцвету этого дела благоприятствовали не только ее хозяйственные
способности, а и некоторые специфические условия Сен-Реми, славившийся как
курортный городишко, весь год, заисключением поздней осени, был наполнен
множеством приезжих. Они охотно пользовались гостиницей и кухней мадам
Тарвалль, так как хозяйка умела создать тот уют, который закрепил за ее
домом славу порядочного, семейного пансиона. Это впечатление, возможно,
усиливало и то, что двое детей мадам Тарваль, сын Жан и дочка Моника, не
болтались под ногами отдыхающих, а в меру своих сил помогали матери. Мадам
Тарваль считала: дети с малолетства должны приучаться к мысли, что ничто в
жизни не дается даром.
Жан и Моника стали взрослыми. Все, казалось, шло хорошо, и мадам
заранее распланировала, как она обеспечит будущее своих детей. Дочке она
завещает ресторан, а гостиницу -- сыну.
Война разбила все планы. Правда, гостиница не пустовала. Большая часть
номеров была занята постоянными обитателями, беженцами из Парижа и вообще с
севера. Беженцы не спешили возвращаться обратно, туда, где был установлен
более суровый оккупационный режим. В СенРеми он был все-таки прикрыт хоть
фиговым листком -- договором между немецким командованием и правительством
Виши об "охране района". Беженцы пользовались и рестораном, но прежней
прибыли не было. Дела мадам Тарваль пошатнулись. Одно дело курортники,
которые приезжают развлекаться, заранее отложив для этого деньги, и совсем
другое -- постоянные обитатели, дрожащие над каждым су, ибо они и сами не
знают, насколько им хватит их средств, и даже не представляют себе, когда
можно будет вернуться домой. К тому же мадам Тарваль должна была
систематически помогать матери, которая жила с младшей дочерью в деревне
Травельса. До войны младшая сестра мадам Тарваль Луиза жила в Париже -- там
работал ее муж, Андре Ренар, по профессии авиационный инженер. Но Андре
Ренар в 1939 году был призван в армию, служил в авиации и, вероятно, погиб,
так как Луиза за все время не получила от него ни одного письма. Вскоре
гитлеровцы конфисковали все имущество Андре Ренара, и Луизе пришлось
покинуть Париж и переехать к матери, в небольшую деревеньку километрах в
тридцати от Сен-Реми.
Конечно, было бы лучше жить всем вместе. Сестра помогала бы в
ресторане. Но мадам Тарваль не могла пойти на это. Не потому, что она не
любила сестру, а из простейшей осторожности. Если б гестаповцы узнали о том,
что жена Ренара живет у сестры, то ресторан, да и сама его владелица
считались бы неблагонадежными. Немецким офицерам запретили бы посещать
ресторан, а это еще больше подорвало бы дело. Как-никак, а самая большая
часть доходов поступала именно от этих постоянных клиентов. Нет, о том,
чтобы взять к себе сестру, нечего было и думать. Мадам Тарваль даже
переписку с ней тщательно скрывала, особенно после того, как Жан пошел в
маки.
Да, ее маленький Жан, ее единственный сын должен был пойти в партизаны.
С того дня, как это произошло, мадам Тарваль не знала ни минуты покоя.
Хорошо еще, что об этом не дознались гестаповцы. Для них Жан не вернулся с
фронта, погиб в бою или попал в плен. А что, если дознаются? Ведь один раз
его уже задержали в горах. К счастью, он наскочил на этого барона, верно, ее
материнские молитвы сделали так, что барон отпустил его. Иначе чем можно
объяснить его странный поступок? А может, барон узнал в Жане брата Моники?
Нет, этою не может быть. А Жан каким был, таким и остался, беззаботный,
глупый мальчишка. Хоть он и старше Моники, а ведет себя хуже легкомысленной
девушки.
Вот на Монику она может положиться. Та не такая. Правда, она ненавидит
немцев и по временам ведет себя чересчур резко, но в то же время не
переступает границ. Даже барона фон Гольдринга согласилась обучать
французскому языку. Конечно, барон совсем не похож на немца. Вежлив, как
настоящий француз, и очень сердечен. С того времени как он отпустил Жана,
мадам Тарваль ежедневно открывает в нем новые достоинства. Только настоящий
рыцарь способен на такой поступок. Жан передал через Монику, что он просто
остолбенел от удивления, когда все это произошло. Кстати, откуда Моника
узнала о Жане? Мадам Тарваль припоминает частые поездки дочери на
велосипеде, и ее бросает в жар. А что, если и Моника тоже связана с
партизанами?
Мадам Тарваль начинает сопоставлять и анализировать то, что раньше
проходило мимо внимания.
Да, часто в середине дня, когда столько работы, Моника бросает все и,
сославшись на головную боль, куда-то уезжает... Потом приветы от Жана...
Что-то очень часто передает их Моника. Или такое заявление: "Если тебя
спросят, мама, скажешь, что Франсуа мой жених". Тогда она восприняла это как
шутку и улыбнулась. Длинноносый Франсуа и ее красавица Моника! Теперь мадам
Тарваль не до смеха. Постепенно она начинает понимать, что ее дочь чго-то
скрывает от нее. Боже, что, если кто-либо узнает об этом! Ведь Жан в горах,
в относительной безопасности, и Монику каждую минуту могут схватить. Прочь
эти мысли, ог них можно сойти с ума. И мадам Тарваль лукавила сама с собой,
отгоняла страшные подозрения, издевалась над собой, называла себя трусихой,
но совсем избавиться от беспокойства не могла.
Мадам Тарваль ни разу не намекнула Монике о своих подозрениях. О, она
хорошо знала характер дочери. Горячий и упрямый одновременно. Предостеречь
ее -- значило вызвать взрыв гнева и укоров. Моника никак не могла
примириться с мыслью, что им приходится жить с доходов ресторана, который
посещают и немцы. Еще захочет доказать свою самостоятельность и что-нибудь
выкинет. Нет, лучше уж закрыть глаза, спрятать голову, словно страус перед
опасностью, и ждать, ждать конца войны, который должен же в конце концов
наступить.
И лишь после того, как Моника, получив какую-то телеграмму, заявила,
что едет в Бонвиль, мадам Тарваль поняла, какую фатальную ошибку она
допустила. Заперев дверь и спрятав ключ в карман, мать решительно заявила:
-- Ты никуда не поедешь!
-- Я обязана поехать, мама!
-- Пусть посылают кого-нибудь другого. -- Впервые за все время мадам
Тарваль дала понять дочери, что она немного в курсе ее дел. -- Это не
девичье дело ездить бог знает куда, с какими-то таинственными поручениями.
-- Именно девичье, мама! Только я могу узнать у Гольдринга... -- Моника
оборвала фразу.
-- Что ты должна узнать у Гольдринга? Что? Я тебя спрашиваю? Если ты
мне не скажешь, я немедленно побегу к его генералу...
-- Ну что ж, беги, и не забудь сказать, что наш Жан у маки. И тогда их
всех перестреляют, словно цыплят, ведь у них нет оружия, а ты лишаешь их
возможности получить его. Ну, что ж ты стоишь? Беги! Ты поступишь, как
настоящая француженка, как этот Левек. Только знай, что тогда у тебя не
будет ни дочери, ни сына.
Услышав об оружии, мадам Тарваль опустилась на стул и так побледнела,
что девушке стало жаль мачь
-- Мамочка!-- нежно охватила ее шею Моника.-- Даю тебе слово, что
никакая опасность мне не угрожает. Клянусь! Это будет просто веселая
прогулка. Ну, заодно я шепну несколько слов кому следует, только и всего.
Впрочем, мадам Тарваль не так легко было успокоить. Она плакала,
умоляла, угрожала и снова плакала. Моника ухаживала за матерью, как за
больной, но твердо стояла на своем -- поеду! И в этом поединке матери,
которая старалась спасти дочь от смертельной опасности, и дочери, готовой
пожертвовать жизнью ради своего народа, победительницей вышла дочь. Мать
покорилась судьбе.
Моника не послала Генриху телеграммы о своем приезде. Она не хотела,
чтобы ее видели с ним на вокзале, где всегда было много полицейских и
гестаповцев. Уже по приезде от своей родственницы она телеграфировала прямо
в гостиницу, назначив время и место встречи.
Генрих сдержал слово. Он появился в штатской одежде, и девушка
подумала, что она ему куда больше к лицу, чем ненавистная форма немецкого
офицера. На миг Монике показалось, что преграда, лежащая между нею и
Генрихом, . исчезла. Так приятно было идти с ним рядом, опираясь на его
крепкую, теплую руку. Даже разговаривать не хотелось. И Генрих, верно, понял
ее настроение. Он тоже молчал. Моника представила себе, что войны не было,
нет и никогда не будет. Ей не надо скрывать своих чувств, у них с Генрихом
нормальные человеческие отношения. Но чуть ли не на каждом шагу встречались
патрули, и тяжелый грохот их сапог почему-то напоминал сейчас девушке глухие
удары первых комьев земли о гроб. Нет, забвения не было. Действительность
напоминала об оккупации, о том, что она приехала не на свидание с любимым, а
за тем, чтобы добыть очень важные для маки сведения.
"Именно сейчас нам особенно необходимо оружие". Настойчиво звучала в
ушах фраза, сказанная ей Франсуа накануне отъезда. Разве она не знает об
этом сама? Да, оружие нужно. И Моника сделает все, чтобы оно попало к
партизанам. "Но из-за этого у Генриха могут быть неприятности, и даже
большие",-- внезапно подумала девушка. Вот он идет рядом с нею, молчит, но
она чувствует, что он тоже счастлив. Как тепло засияли его глаза, когда он
увидел ее там, на углу, на перекрестке трех улиц. Интересно, что бы он
сделал, если бы догадался, о чем она сейчас думает? Остановил бы патруль,
подозвал и отправил ее в гестапо. Не может быть! Даже если бы он мог
прочитать ее мысли -- он бы не сделал этого. И если бы его арестовали за то,
что оружие не доставлено по назначению, он бы тоже не выдал ее. Моника
ощущает это всем своим существом. И несмотря на это, она не может быть
откровенной. Потому что, если есть полпроцента, даже сотая доля процента
сомнений, она не имеет права рисковать всем из-за своего чувства. Даже если
Генриху прикажут поехать с этим поездом?
Моника вздрогнула, представив, что Генрих действительно может получить
такой приказ.
Вам холодно, Моника?-- заботливо спросил Генрих.
Да, немного,-- машинально ответила девушка, хотя поздняя осень была на
диво теплая.
В двух шагах отсюда гостиница, где я живу. Может, зайдем погреться и
отдохнуть?
Моника протестующе покачала головой.
-- О, что вы!
-- Но ведь мы не раз оставались с вами наедине? И я, кажется, не давал
ни малейшего повода бояться меня. Кстати, мне нужно быть в это время дома, я
ожидаю очень важное для меня сообщение...
-- Вы покончили с делами?
-- Абсолютно со всеми! Остался двухминутный разговор по телефону о
времени отправки поезда, и я совершенно свободен. Обещаю, скучать будете не
больше двух минут...
-- Но... -- заколебалась Моника.
-- Вы не хотите, чтобы кто-нибудь увидел вас в этой гостинице? --
догадался Генрих.
-- Да. Ведь меня тут никто не знает и могут подумать, что я одна из тех
девушек... Ведь гостиница офицерская.
-- Эта улица достаточно безлюдна. А если будут встречные -- мы
подождем.
Моника молча кивнула головой и ускорила шаг. Словно хотела поскорее
избавиться от ожидавшей ее неприятности.
Курт был в номере.
-- Кто бы ни пришел, меня нет! -- на ходу приказал Генрих, пропуская
Монику в свою комнату.
Теперь, как в первые минуты встречи, неудобно было молчать. И девушка
начала рассказывать о своем путешествии, тщетно стараясь найти в нем хоть
что-нибудь интересное, смущенная собственной беспомощностью. Да и Генрих был
не менее взволнован, чем она. Помог завязать оживленный разговор взрыв в
ресторане "Савойя". Моника слушала рассказ, опустив ресницы. Она боялась,
что Генрих прочитает в ее глазах нечто большее, чем обычное любопытство. Но
когда Генрих, между прочим, рассказал, что он чуть не погиб, девушка
вздрогнула.
-- Мне все время холодно,-- объяснила она.
-- Я сейчас дам вам что-нибудь накинуть на плечи,-- предложил Генрих и
хотел сбросить пиджак, но в этот момент в дверь комнаты, где был Курт,
громко постучали. Генрих приложил палец к губам, показывая гостье, что надо
молчать.
-- Обер-лейтенант фон Гольдринг у себя? -- послышался хриплый голос. '
-- Нет, куда-то вышел.
-- А ты как тут очутился, Шмидт? Ведь тебя должны были отправить на
Восточный фронт? -- снова прохрипел тот же голос.
-- Обер-лейтенант фон Гольдринг попросил оставить меня при штабе как
его денщика, герр обер-лейтенант.
-- Верно, не знал, что ты за птица! Но я ему расскажу... А теперь
слушай, да, смотри, не спутай. Передай обер-лейтенанту, что поезд номер
семьсот восемьдесят семь отправляется завтра в восемь часов вечера. Если он
захочет ехать с нами, пусть предупредит, мы приготовим ему купе. Понял?
Утром я ему позвоню, болван, а то ты обязательно все перепутаешь.
-- Так точно. Не перепутаю! Немедленно передам, как только
обер-лейтенант придет или позвонит.
Дверь комнаты, в которой происходил разговор, хлопнула.
-- Так вы тоже собираетесь ехать этим поездом? -- девушка хотела, но не
могла скрыть волнение. Оно слышалось в ее голосе, отражалось в глазах,
сквозило во всей ее напряженной от ожидания фигурке.
"Милый ты мой конспиратор, как же ты еще не опытна!" -- чуть не сказал
Генрих, но сдержал себя и небрежно бросил.
-- Фельднер с двумя десятками солдат справится и сам. На шесть вагонов
это даже многовато. А мы поедем на машине, так ведь? Как условились. Завтра
погуляем по городу, а после обеда можно выехать.
-- Нет, мне необходимо вернуться сегодня, я обещала маме, она очень
плохо себя чувствует.
-- А как кузина, вы же с ней почти не виделись?
-- Я ей передала посылку от мамы, а разговаривать нам особенно не о
чем. Она ведь только недавно уехала от нас.
-- Тогда я предупрежу Фельднера, что выеду машиной, а вы пока
собирайтесь. Куда за вами заехать?
-- Ровно через два часа я буду ждать вас на углу тех трех улиц, где мы
встретились сегодня. Вас это устраивает?
-- Вполне. У меня даже хватит времени проводить вас к кузине.
-- Нет, нет! Это лишнее!-- заволновалась Моника.-- Она может увидеть в
окно и бог знает что подумать!
Генрих с улыбкой взглянул на Монику. Девушка опустила глаза.
После ухода Моники Генрих предупредил Фельднера, чго выезжает сегодня
машиной, и дал ему последние указания, касающиеся охраны поезда. Оставалось
немного времени, чтобы зайти к Лемке. Тот встретил его очень почтительно и
приветливо. Но похвастаться, что напал хотя бы ни след организаторов
покушения в "Савойя", не мог.
Генрих высказал сожаление, что должен уехать и это лишает его
возможности помочь гестапо в поисках преступника.
Когда через два часа Генрих подъехал к условленному месту, шел густой
осенний дождь.
Моники еще не было, и Генрих решил проехать немного дальше, чтобы не
останавливать машину на углу -- это могло привлечь внимание.
Проехав квартала два, он увидел знакомую фигурку, а рядом с нею
женщину, высокую блондинку в плаще. Женщина прощалась с Моникой и пыталась
насильно накинуть ей на плечи плащ. Генрих хотел остановить машину, но,
вспомнив, что он в форме,-- проехал дальше, сделал круг и снова вернулся на
условленное место. Моника уже ждала его.
-- Напрасно вы не согласились взять плащ. Он бы пригодился нам обоим.
-- Разве... разве...-- девушка сердито сверкнула глазами. -- Вам никто
не дал права подглядывать за мною!
-- Это вышло случайно. Но я благословляю этот случай, он убедил меня,
что это была действительно кузина, а не кузен, и к тому же красивая кузина.
-- А вы и это успели заметить?
-- У меня вообще зоркий глаз. Я замечаю многое такое, о чем вы даже не
догадываетесь, милая моя учительница!
Вскоре машина уже мчалась по дороге на Сен-Реми. Дождь не стихал. Им
обоим пришлось закутаться в плащ Генриха. Холодные капли проникали сквозь
неплотно прикрытые окошки.
Из Бонвиля Генрих с Моникой выехали во второй половине дня, и теперь
Курт гнал изо всех сил, чтобы засветло вернуться в Сен-Реми. Ночью по этим
местам ездить было опасно.
Но пассажиры Курта не замечали ни быстрой езды, ни дождя. Они молча
сидели, прижавшись друг к другу, им не нужно было ничего на свете, кроме
этого ощущения близосш и теплоты, пронизывающего их обоих. Хотелось так
мчаться и мчаться вперед, в вечность, где можно стать самим собою, где
вместо игры, двусмысленных фраз, намеков можно откровенно и прямо сказать то
единственное слово, готовое сорваться с губ, которое каждый боялся
произнести:
-- Люблю!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ТАЙНА ПРОКЛЯТОЙ ДОЛИНЫ
Лютц, ошибался, утверждая, что в нескольких километрах от Сен-Реми
находится подземный завод, изготовляющий мины и минометы. Гауптман сказал
то, о чем знал он, генерал Эверс и еще несколько штабных офицеров. Даже
руководитель службы СС Миллер был уверен, что небольшие строения, немного в
стороне от дороги, ведущей к плато, есть не что иное, как вход в этот
военный завод. И всем, знавшим "тайну", даже в голову не приходило, что они
фактически охраняют пустое место, что все эти постройки сделаны в целях
маскировки. Немецкое командование отлично позаботилось о том, чтобы
засекретить настоящее место расположения такого исключительно важного
объекта.
Да, подземный завод существовал. На нем действительно изготовляли
оружие. Под землей работали пленные из всех оккупированных Гитлером стран.
Но все происходило не вблизи Сен-Реми, а за двадцать пять километров от
городка, в так называемой Проклятой долине.
Долину окрестили так пастухи. Но, назвав ее Проклятой, они даже не
предполагали, что название это так оправдается. Просто их злило, что долина
совершенно неприступна и такие чудесные луга невозможно использовать под
пастбище. Не слушая совета старших, молодые неопытные пастухи иногда
подгоняли скот к самому краю отвесных скал, со всех сторон окружавших
долину. Но все их попытки отыскать менее крутой спуск были тщетны.
У каждого, кто смотрел на долину сверху -- а только так на нее и можно
было смотреть, -- создавалось впечатление, что чья-то гигантская рука
колоссальным циркулем очертила круг, потом выстругала вокруг него отвесные
скалы так, чтобы нога человека не ступила на роскошный зеленый ковер,
устлавший ровное дно этого огромного колодца. Туристы рассматривали это
произведение природы, любовались пейзажами, но спуститься в долину не
решались, ибо на выветренных ветрами и размытых дождевыми водами скалах
ничего не росло -- не было даже кустика, за который можно ухватиться рукой
во время спуска.
Так и лежала Проклятая долина нетронутой до конца 1941 года.
К этому времени теория блицкрига, который должен был поставить
Советскую Россию на колени перед победителем, была уже не так популярна. И
хотя высшее командование гитлеровской армии еще не отказывалось от этой
теории, но после поражения под Москвой многим стало ясно, что война может
принять затяжной характер и к новому наступлению надо тщательно
подготовиться. Конечно, не последнюю роль в этой подготовке должно сыграть
снаряжение армии, особенно те "сюрпризы", которые готовились на военных
заводах и, по расчетам гитлеровцев, должны были должны были деморализовать
тылы вражеских армий.
Но налеты советской и союзной авиации все усиливались. Нужно было
укрыть важнейшие военные предприятия от бомбардировок.
Вот почему именно после разгрома под Москвой в юговосточной Франции и в
северной Италии появились многочисленные группы специалистов в военной
форме, подыскиноющих удобные места для строительства военных заводов под
землей.
Одна из таких групп и наткнулась на Проклятую долину.
С января 1942 года в Сен-Реми не смолкал грохот машин. Они мчались
через городок целыми вереницами, большие, всегда тщательно замаскированные,
на короткое время задерживались возле строений, которые Лютц считал
подземным заводом, и снова двигались куда-то к югу, свернув на вновь
проложенную трассу. Куда она вела -- никто не знал. По ней запрещено было
ездить даже военным машинам. Напрасно маки старались разгадать тайну дороги
-- подступы к ней накрепко закрывали дзоты, расположенные вдоль полотна.
Уже к концу марта огромные туннели прорезали толщу гор на запад и на
восток от Проклятой долины, а летом в самом котловане глубоко под землей
заработали первые цехи будущего завода.
Да, теперь долина оправдывала свое название. Ее без колебаний можно
было назвать проклятой.
Поль Шенье, или, правильнее сказать, тот, кто скрывался под этим
именем, никогда не видел Проклятой долины. Он только слышал это название от
своей жены, уроженки маленькой деревушки вблизи Сен-Реми. Да и запомнил его
лишь потому, что в тот день они поссорились с Луизой: он пошутил над
привычкой жителей юга называть все громкими именами, а молодая женщина
обиделась. Это была их первая ссора. В тот вечер они дали друг дргу клятву
никогда больше не ссориться и, конечно, но раз нарушали свое слово. Но
никогда никому из них даже не приходило в голову, что именно эта Проклятая
долина, приведшая к первой ссоре, сыграет такую фатальную роль в их жизни.
Пленный э 2948 закусил губу, чтобы не застонать громко, на всю казарму.
Это давнее воспоминание, осветив темноту, растаяло, словно далекое марево,
как ни старался Поль удержать его. Да и было ли все это в действительности?
С того момента как Поля Шенье впервые ввели в подземелье, он утратил
чувство реального. Все дальнейшее, что с ним произошло, больше походило на
бред.
Разве можно поверить, что в мирной долине существует подземный завод с
несколькими тысячами рабочих, которые никогда не видят и никогда уже не
увидят солнечного света!? А взять этот сегодняшний разговор со старым
генералом! Кто может даже предположить что-либо подобное?
На миг Поль Шенье закрывает глаза и снова открывает. Нет, он
существует, не спит, значит, реально и то, что говорил генерал. Надо
восстановить в памяти все.
... Вот его ввели в кабинет. Он тоже находится здесь, в подземелье,
окон нет. Солдат впустил его и ушел. Большая просторная комната. Письменный
стол и рядом второй, канцелярский, заваленный чертежами. На письменном --
коробка сигар. О, как хотелось подбежать к сголу, схватить сигару и
закурить. Ведь он ни разу не курил с тех пор, как попал в этот ад... А
сколько он уже здесь? Месяц, два? Поль этого не знает. Он, как и его
товарищи по камере, потерял счет дням и неделям. Тут даже говорят так: это
произошло в прошлой или позапрошлой смене, дней никто не знает.
Поль отворачивается от стола, чтобы не видеть сигар. И тут его взгляд
натыкается на два острых буравчика. Два глаза, круглых, совсем без ресниц,
впились в него и глядят, не моргая. Лишь глаза кажутся живыми на этом
старом, сморщенном, как высохший лист, лице.
-- Почему вы остановились посреди комнаты? -- спросил старик с
генеральскими погонами на плечах, незаметно вынырнув из какой-то ниши.
-- Я боялся подойти к столу. Там лежат какие-то чертежи. Они могут быть
секретными...
Глухой, похожий на смех, клекот прозвучал где-то рядом. Не понимая,
откуда доносятся эти звуки, Поль оглянулся, но в комнате никого больше не
было. И только теперь он понял, что это смеялся генерал. Но смеялся как-то
странно. Его старческие, увядшие губы были неподвижны, ни один мускул лица
не шевельнулся, глаза не изменили выражения. И лишь огромный, болезненно
огромный живот дрожал так, что, казалось, вот-вот от мундира отскочат все
пуговицы, и чуть вздрагивали широкие ноздри испещренного красными прожилками
носа.
-- А какой будет для нас вред, а для вас польза, если вы узнаете о
Зазвонил телефон.
-- Это из Берлина.-- Майор бросился к телефону.-- Слушаю!
-- Опять генерал Бертгольд! Он уже в третий раз звонит сегодня, --
прикрыв рукою трубку, прошептал Лемке. -- К сожалению, ничего нового.
Генрих протянул руку к трубке.
-- Герр генерал-майор! С вами хочет говорить оберлейтенант фон
Гольдринг. Да, он тут.
Лемке подал трубку Генриху так почтительно, словно перед ним сидел сам
генерал.
-- Да, это я... В командировке. Почему здесь и так поздно? -- Гольдринг
взглянул на майора и лейтенанта. Жестом, мимикой, взглядом те молили --
молчи!
-- Если террористы убивают офицера моего отца, разве я могу быть
спокоен?.. Конечно, помогу... А что с нею? Поцелуйте Лору от меня... и как
от брата, и как от жениха... Только не говорите ей, я хочу сам сказать. До
скорого и желанного свидания...
Генрих положил трубку.
-- Барон фон Гольдринг, я очень прошу вас забыть о сегодняшнем
недоразумении! -- извинился Лемке. -- Думаю, что наше знакомство, так
неудачно начавшееся...
-- Оно дало мне возможность поговорить с отцом, и это меня немножко
компенсировало! -- весело перебил его Генрих
-- А представляете, что было б с нами, если бы вы па несколько минут
задержались и погибли при взрыве? -- сам ужасаясь своему предположению,
спросил Лемке.
-- Ну, я устал. Прикажите подать машину.
-- О, пожалуйста! Но я надеюсь, что вы не забудете своего обещания
помочь нам?
-- Чем смогу.-- Генрих поклонился и вышел. Минут через пятнадцать он
уже спал крепким сном.
МОНИКА ЕДЕТ В БОНВИЛЬ
Заподозрить мадам Тарваль в стремлениях к высоким идеалам, а тем более
к таким, которые требовали от нее каких-либо материальных жертв, было
трудно. Еще так недавно круг ее интересов ограничивался желанием уж если не
расширять, то во всяком случае удерживать на достигнутом уровне гостиницу и
ресторан при ней, доставшиеся ей от покойного мужа. И надо сказать, что она
проявила себя как достойная наследница и распорядительница воли покойного.
Правда, расцвету этого дела благоприятствовали не только ее хозяйственные
способности, а и некоторые специфические условия Сен-Реми, славившийся как
курортный городишко, весь год, заисключением поздней осени, был наполнен
множеством приезжих. Они охотно пользовались гостиницей и кухней мадам
Тарвалль, так как хозяйка умела создать тот уют, который закрепил за ее
домом славу порядочного, семейного пансиона. Это впечатление, возможно,
усиливало и то, что двое детей мадам Тарваль, сын Жан и дочка Моника, не
болтались под ногами отдыхающих, а в меру своих сил помогали матери. Мадам
Тарваль считала: дети с малолетства должны приучаться к мысли, что ничто в
жизни не дается даром.
Жан и Моника стали взрослыми. Все, казалось, шло хорошо, и мадам
заранее распланировала, как она обеспечит будущее своих детей. Дочке она
завещает ресторан, а гостиницу -- сыну.
Война разбила все планы. Правда, гостиница не пустовала. Большая часть
номеров была занята постоянными обитателями, беженцами из Парижа и вообще с
севера. Беженцы не спешили возвращаться обратно, туда, где был установлен
более суровый оккупационный режим. В СенРеми он был все-таки прикрыт хоть
фиговым листком -- договором между немецким командованием и правительством
Виши об "охране района". Беженцы пользовались и рестораном, но прежней
прибыли не было. Дела мадам Тарваль пошатнулись. Одно дело курортники,
которые приезжают развлекаться, заранее отложив для этого деньги, и совсем
другое -- постоянные обитатели, дрожащие над каждым су, ибо они и сами не
знают, насколько им хватит их средств, и даже не представляют себе, когда
можно будет вернуться домой. К тому же мадам Тарваль должна была
систематически помогать матери, которая жила с младшей дочерью в деревне
Травельса. До войны младшая сестра мадам Тарваль Луиза жила в Париже -- там
работал ее муж, Андре Ренар, по профессии авиационный инженер. Но Андре
Ренар в 1939 году был призван в армию, служил в авиации и, вероятно, погиб,
так как Луиза за все время не получила от него ни одного письма. Вскоре
гитлеровцы конфисковали все имущество Андре Ренара, и Луизе пришлось
покинуть Париж и переехать к матери, в небольшую деревеньку километрах в
тридцати от Сен-Реми.
Конечно, было бы лучше жить всем вместе. Сестра помогала бы в
ресторане. Но мадам Тарваль не могла пойти на это. Не потому, что она не
любила сестру, а из простейшей осторожности. Если б гестаповцы узнали о том,
что жена Ренара живет у сестры, то ресторан, да и сама его владелица
считались бы неблагонадежными. Немецким офицерам запретили бы посещать
ресторан, а это еще больше подорвало бы дело. Как-никак, а самая большая
часть доходов поступала именно от этих постоянных клиентов. Нет, о том,
чтобы взять к себе сестру, нечего было и думать. Мадам Тарваль даже
переписку с ней тщательно скрывала, особенно после того, как Жан пошел в
маки.
Да, ее маленький Жан, ее единственный сын должен был пойти в партизаны.
С того дня, как это произошло, мадам Тарваль не знала ни минуты покоя.
Хорошо еще, что об этом не дознались гестаповцы. Для них Жан не вернулся с
фронта, погиб в бою или попал в плен. А что, если дознаются? Ведь один раз
его уже задержали в горах. К счастью, он наскочил на этого барона, верно, ее
материнские молитвы сделали так, что барон отпустил его. Иначе чем можно
объяснить его странный поступок? А может, барон узнал в Жане брата Моники?
Нет, этою не может быть. А Жан каким был, таким и остался, беззаботный,
глупый мальчишка. Хоть он и старше Моники, а ведет себя хуже легкомысленной
девушки.
Вот на Монику она может положиться. Та не такая. Правда, она ненавидит
немцев и по временам ведет себя чересчур резко, но в то же время не
переступает границ. Даже барона фон Гольдринга согласилась обучать
французскому языку. Конечно, барон совсем не похож на немца. Вежлив, как
настоящий француз, и очень сердечен. С того времени как он отпустил Жана,
мадам Тарваль ежедневно открывает в нем новые достоинства. Только настоящий
рыцарь способен на такой поступок. Жан передал через Монику, что он просто
остолбенел от удивления, когда все это произошло. Кстати, откуда Моника
узнала о Жане? Мадам Тарваль припоминает частые поездки дочери на
велосипеде, и ее бросает в жар. А что, если и Моника тоже связана с
партизанами?
Мадам Тарваль начинает сопоставлять и анализировать то, что раньше
проходило мимо внимания.
Да, часто в середине дня, когда столько работы, Моника бросает все и,
сославшись на головную боль, куда-то уезжает... Потом приветы от Жана...
Что-то очень часто передает их Моника. Или такое заявление: "Если тебя
спросят, мама, скажешь, что Франсуа мой жених". Тогда она восприняла это как
шутку и улыбнулась. Длинноносый Франсуа и ее красавица Моника! Теперь мадам
Тарваль не до смеха. Постепенно она начинает понимать, что ее дочь чго-то
скрывает от нее. Боже, что, если кто-либо узнает об этом! Ведь Жан в горах,
в относительной безопасности, и Монику каждую минуту могут схватить. Прочь
эти мысли, ог них можно сойти с ума. И мадам Тарваль лукавила сама с собой,
отгоняла страшные подозрения, издевалась над собой, называла себя трусихой,
но совсем избавиться от беспокойства не могла.
Мадам Тарваль ни разу не намекнула Монике о своих подозрениях. О, она
хорошо знала характер дочери. Горячий и упрямый одновременно. Предостеречь
ее -- значило вызвать взрыв гнева и укоров. Моника никак не могла
примириться с мыслью, что им приходится жить с доходов ресторана, который
посещают и немцы. Еще захочет доказать свою самостоятельность и что-нибудь
выкинет. Нет, лучше уж закрыть глаза, спрятать голову, словно страус перед
опасностью, и ждать, ждать конца войны, который должен же в конце концов
наступить.
И лишь после того, как Моника, получив какую-то телеграмму, заявила,
что едет в Бонвиль, мадам Тарваль поняла, какую фатальную ошибку она
допустила. Заперев дверь и спрятав ключ в карман, мать решительно заявила:
-- Ты никуда не поедешь!
-- Я обязана поехать, мама!
-- Пусть посылают кого-нибудь другого. -- Впервые за все время мадам
Тарваль дала понять дочери, что она немного в курсе ее дел. -- Это не
девичье дело ездить бог знает куда, с какими-то таинственными поручениями.
-- Именно девичье, мама! Только я могу узнать у Гольдринга... -- Моника
оборвала фразу.
-- Что ты должна узнать у Гольдринга? Что? Я тебя спрашиваю? Если ты
мне не скажешь, я немедленно побегу к его генералу...
-- Ну что ж, беги, и не забудь сказать, что наш Жан у маки. И тогда их
всех перестреляют, словно цыплят, ведь у них нет оружия, а ты лишаешь их
возможности получить его. Ну, что ж ты стоишь? Беги! Ты поступишь, как
настоящая француженка, как этот Левек. Только знай, что тогда у тебя не
будет ни дочери, ни сына.
Услышав об оружии, мадам Тарваль опустилась на стул и так побледнела,
что девушке стало жаль мачь
-- Мамочка!-- нежно охватила ее шею Моника.-- Даю тебе слово, что
никакая опасность мне не угрожает. Клянусь! Это будет просто веселая
прогулка. Ну, заодно я шепну несколько слов кому следует, только и всего.
Впрочем, мадам Тарваль не так легко было успокоить. Она плакала,
умоляла, угрожала и снова плакала. Моника ухаживала за матерью, как за
больной, но твердо стояла на своем -- поеду! И в этом поединке матери,
которая старалась спасти дочь от смертельной опасности, и дочери, готовой
пожертвовать жизнью ради своего народа, победительницей вышла дочь. Мать
покорилась судьбе.
Моника не послала Генриху телеграммы о своем приезде. Она не хотела,
чтобы ее видели с ним на вокзале, где всегда было много полицейских и
гестаповцев. Уже по приезде от своей родственницы она телеграфировала прямо
в гостиницу, назначив время и место встречи.
Генрих сдержал слово. Он появился в штатской одежде, и девушка
подумала, что она ему куда больше к лицу, чем ненавистная форма немецкого
офицера. На миг Монике показалось, что преграда, лежащая между нею и
Генрихом, . исчезла. Так приятно было идти с ним рядом, опираясь на его
крепкую, теплую руку. Даже разговаривать не хотелось. И Генрих, верно, понял
ее настроение. Он тоже молчал. Моника представила себе, что войны не было,
нет и никогда не будет. Ей не надо скрывать своих чувств, у них с Генрихом
нормальные человеческие отношения. Но чуть ли не на каждом шагу встречались
патрули, и тяжелый грохот их сапог почему-то напоминал сейчас девушке глухие
удары первых комьев земли о гроб. Нет, забвения не было. Действительность
напоминала об оккупации, о том, что она приехала не на свидание с любимым, а
за тем, чтобы добыть очень важные для маки сведения.
"Именно сейчас нам особенно необходимо оружие". Настойчиво звучала в
ушах фраза, сказанная ей Франсуа накануне отъезда. Разве она не знает об
этом сама? Да, оружие нужно. И Моника сделает все, чтобы оно попало к
партизанам. "Но из-за этого у Генриха могут быть неприятности, и даже
большие",-- внезапно подумала девушка. Вот он идет рядом с нею, молчит, но
она чувствует, что он тоже счастлив. Как тепло засияли его глаза, когда он
увидел ее там, на углу, на перекрестке трех улиц. Интересно, что бы он
сделал, если бы догадался, о чем она сейчас думает? Остановил бы патруль,
подозвал и отправил ее в гестапо. Не может быть! Даже если бы он мог
прочитать ее мысли -- он бы не сделал этого. И если бы его арестовали за то,
что оружие не доставлено по назначению, он бы тоже не выдал ее. Моника
ощущает это всем своим существом. И несмотря на это, она не может быть
откровенной. Потому что, если есть полпроцента, даже сотая доля процента
сомнений, она не имеет права рисковать всем из-за своего чувства. Даже если
Генриху прикажут поехать с этим поездом?
Моника вздрогнула, представив, что Генрих действительно может получить
такой приказ.
Вам холодно, Моника?-- заботливо спросил Генрих.
Да, немного,-- машинально ответила девушка, хотя поздняя осень была на
диво теплая.
В двух шагах отсюда гостиница, где я живу. Может, зайдем погреться и
отдохнуть?
Моника протестующе покачала головой.
-- О, что вы!
-- Но ведь мы не раз оставались с вами наедине? И я, кажется, не давал
ни малейшего повода бояться меня. Кстати, мне нужно быть в это время дома, я
ожидаю очень важное для меня сообщение...
-- Вы покончили с делами?
-- Абсолютно со всеми! Остался двухминутный разговор по телефону о
времени отправки поезда, и я совершенно свободен. Обещаю, скучать будете не
больше двух минут...
-- Но... -- заколебалась Моника.
-- Вы не хотите, чтобы кто-нибудь увидел вас в этой гостинице? --
догадался Генрих.
-- Да. Ведь меня тут никто не знает и могут подумать, что я одна из тех
девушек... Ведь гостиница офицерская.
-- Эта улица достаточно безлюдна. А если будут встречные -- мы
подождем.
Моника молча кивнула головой и ускорила шаг. Словно хотела поскорее
избавиться от ожидавшей ее неприятности.
Курт был в номере.
-- Кто бы ни пришел, меня нет! -- на ходу приказал Генрих, пропуская
Монику в свою комнату.
Теперь, как в первые минуты встречи, неудобно было молчать. И девушка
начала рассказывать о своем путешествии, тщетно стараясь найти в нем хоть
что-нибудь интересное, смущенная собственной беспомощностью. Да и Генрих был
не менее взволнован, чем она. Помог завязать оживленный разговор взрыв в
ресторане "Савойя". Моника слушала рассказ, опустив ресницы. Она боялась,
что Генрих прочитает в ее глазах нечто большее, чем обычное любопытство. Но
когда Генрих, между прочим, рассказал, что он чуть не погиб, девушка
вздрогнула.
-- Мне все время холодно,-- объяснила она.
-- Я сейчас дам вам что-нибудь накинуть на плечи,-- предложил Генрих и
хотел сбросить пиджак, но в этот момент в дверь комнаты, где был Курт,
громко постучали. Генрих приложил палец к губам, показывая гостье, что надо
молчать.
-- Обер-лейтенант фон Гольдринг у себя? -- послышался хриплый голос. '
-- Нет, куда-то вышел.
-- А ты как тут очутился, Шмидт? Ведь тебя должны были отправить на
Восточный фронт? -- снова прохрипел тот же голос.
-- Обер-лейтенант фон Гольдринг попросил оставить меня при штабе как
его денщика, герр обер-лейтенант.
-- Верно, не знал, что ты за птица! Но я ему расскажу... А теперь
слушай, да, смотри, не спутай. Передай обер-лейтенанту, что поезд номер
семьсот восемьдесят семь отправляется завтра в восемь часов вечера. Если он
захочет ехать с нами, пусть предупредит, мы приготовим ему купе. Понял?
Утром я ему позвоню, болван, а то ты обязательно все перепутаешь.
-- Так точно. Не перепутаю! Немедленно передам, как только
обер-лейтенант придет или позвонит.
Дверь комнаты, в которой происходил разговор, хлопнула.
-- Так вы тоже собираетесь ехать этим поездом? -- девушка хотела, но не
могла скрыть волнение. Оно слышалось в ее голосе, отражалось в глазах,
сквозило во всей ее напряженной от ожидания фигурке.
"Милый ты мой конспиратор, как же ты еще не опытна!" -- чуть не сказал
Генрих, но сдержал себя и небрежно бросил.
-- Фельднер с двумя десятками солдат справится и сам. На шесть вагонов
это даже многовато. А мы поедем на машине, так ведь? Как условились. Завтра
погуляем по городу, а после обеда можно выехать.
-- Нет, мне необходимо вернуться сегодня, я обещала маме, она очень
плохо себя чувствует.
-- А как кузина, вы же с ней почти не виделись?
-- Я ей передала посылку от мамы, а разговаривать нам особенно не о
чем. Она ведь только недавно уехала от нас.
-- Тогда я предупрежу Фельднера, что выеду машиной, а вы пока
собирайтесь. Куда за вами заехать?
-- Ровно через два часа я буду ждать вас на углу тех трех улиц, где мы
встретились сегодня. Вас это устраивает?
-- Вполне. У меня даже хватит времени проводить вас к кузине.
-- Нет, нет! Это лишнее!-- заволновалась Моника.-- Она может увидеть в
окно и бог знает что подумать!
Генрих с улыбкой взглянул на Монику. Девушка опустила глаза.
После ухода Моники Генрих предупредил Фельднера, чго выезжает сегодня
машиной, и дал ему последние указания, касающиеся охраны поезда. Оставалось
немного времени, чтобы зайти к Лемке. Тот встретил его очень почтительно и
приветливо. Но похвастаться, что напал хотя бы ни след организаторов
покушения в "Савойя", не мог.
Генрих высказал сожаление, что должен уехать и это лишает его
возможности помочь гестапо в поисках преступника.
Когда через два часа Генрих подъехал к условленному месту, шел густой
осенний дождь.
Моники еще не было, и Генрих решил проехать немного дальше, чтобы не
останавливать машину на углу -- это могло привлечь внимание.
Проехав квартала два, он увидел знакомую фигурку, а рядом с нею
женщину, высокую блондинку в плаще. Женщина прощалась с Моникой и пыталась
насильно накинуть ей на плечи плащ. Генрих хотел остановить машину, но,
вспомнив, что он в форме,-- проехал дальше, сделал круг и снова вернулся на
условленное место. Моника уже ждала его.
-- Напрасно вы не согласились взять плащ. Он бы пригодился нам обоим.
-- Разве... разве...-- девушка сердито сверкнула глазами. -- Вам никто
не дал права подглядывать за мною!
-- Это вышло случайно. Но я благословляю этот случай, он убедил меня,
что это была действительно кузина, а не кузен, и к тому же красивая кузина.
-- А вы и это успели заметить?
-- У меня вообще зоркий глаз. Я замечаю многое такое, о чем вы даже не
догадываетесь, милая моя учительница!
Вскоре машина уже мчалась по дороге на Сен-Реми. Дождь не стихал. Им
обоим пришлось закутаться в плащ Генриха. Холодные капли проникали сквозь
неплотно прикрытые окошки.
Из Бонвиля Генрих с Моникой выехали во второй половине дня, и теперь
Курт гнал изо всех сил, чтобы засветло вернуться в Сен-Реми. Ночью по этим
местам ездить было опасно.
Но пассажиры Курта не замечали ни быстрой езды, ни дождя. Они молча
сидели, прижавшись друг к другу, им не нужно было ничего на свете, кроме
этого ощущения близосш и теплоты, пронизывающего их обоих. Хотелось так
мчаться и мчаться вперед, в вечность, где можно стать самим собою, где
вместо игры, двусмысленных фраз, намеков можно откровенно и прямо сказать то
единственное слово, готовое сорваться с губ, которое каждый боялся
произнести:
-- Люблю!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ТАЙНА ПРОКЛЯТОЙ ДОЛИНЫ
Лютц, ошибался, утверждая, что в нескольких километрах от Сен-Реми
находится подземный завод, изготовляющий мины и минометы. Гауптман сказал
то, о чем знал он, генерал Эверс и еще несколько штабных офицеров. Даже
руководитель службы СС Миллер был уверен, что небольшие строения, немного в
стороне от дороги, ведущей к плато, есть не что иное, как вход в этот
военный завод. И всем, знавшим "тайну", даже в голову не приходило, что они
фактически охраняют пустое место, что все эти постройки сделаны в целях
маскировки. Немецкое командование отлично позаботилось о том, чтобы
засекретить настоящее место расположения такого исключительно важного
объекта.
Да, подземный завод существовал. На нем действительно изготовляли
оружие. Под землей работали пленные из всех оккупированных Гитлером стран.
Но все происходило не вблизи Сен-Реми, а за двадцать пять километров от
городка, в так называемой Проклятой долине.
Долину окрестили так пастухи. Но, назвав ее Проклятой, они даже не
предполагали, что название это так оправдается. Просто их злило, что долина
совершенно неприступна и такие чудесные луга невозможно использовать под
пастбище. Не слушая совета старших, молодые неопытные пастухи иногда
подгоняли скот к самому краю отвесных скал, со всех сторон окружавших
долину. Но все их попытки отыскать менее крутой спуск были тщетны.
У каждого, кто смотрел на долину сверху -- а только так на нее и можно
было смотреть, -- создавалось впечатление, что чья-то гигантская рука
колоссальным циркулем очертила круг, потом выстругала вокруг него отвесные
скалы так, чтобы нога человека не ступила на роскошный зеленый ковер,
устлавший ровное дно этого огромного колодца. Туристы рассматривали это
произведение природы, любовались пейзажами, но спуститься в долину не
решались, ибо на выветренных ветрами и размытых дождевыми водами скалах
ничего не росло -- не было даже кустика, за который можно ухватиться рукой
во время спуска.
Так и лежала Проклятая долина нетронутой до конца 1941 года.
К этому времени теория блицкрига, который должен был поставить
Советскую Россию на колени перед победителем, была уже не так популярна. И
хотя высшее командование гитлеровской армии еще не отказывалось от этой
теории, но после поражения под Москвой многим стало ясно, что война может
принять затяжной характер и к новому наступлению надо тщательно
подготовиться. Конечно, не последнюю роль в этой подготовке должно сыграть
снаряжение армии, особенно те "сюрпризы", которые готовились на военных
заводах и, по расчетам гитлеровцев, должны были должны были деморализовать
тылы вражеских армий.
Но налеты советской и союзной авиации все усиливались. Нужно было
укрыть важнейшие военные предприятия от бомбардировок.
Вот почему именно после разгрома под Москвой в юговосточной Франции и в
северной Италии появились многочисленные группы специалистов в военной
форме, подыскиноющих удобные места для строительства военных заводов под
землей.
Одна из таких групп и наткнулась на Проклятую долину.
С января 1942 года в Сен-Реми не смолкал грохот машин. Они мчались
через городок целыми вереницами, большие, всегда тщательно замаскированные,
на короткое время задерживались возле строений, которые Лютц считал
подземным заводом, и снова двигались куда-то к югу, свернув на вновь
проложенную трассу. Куда она вела -- никто не знал. По ней запрещено было
ездить даже военным машинам. Напрасно маки старались разгадать тайну дороги
-- подступы к ней накрепко закрывали дзоты, расположенные вдоль полотна.
Уже к концу марта огромные туннели прорезали толщу гор на запад и на
восток от Проклятой долины, а летом в самом котловане глубоко под землей
заработали первые цехи будущего завода.
Да, теперь долина оправдывала свое название. Ее без колебаний можно
было назвать проклятой.
Поль Шенье, или, правильнее сказать, тот, кто скрывался под этим
именем, никогда не видел Проклятой долины. Он только слышал это название от
своей жены, уроженки маленькой деревушки вблизи Сен-Реми. Да и запомнил его
лишь потому, что в тот день они поссорились с Луизой: он пошутил над
привычкой жителей юга называть все громкими именами, а молодая женщина
обиделась. Это была их первая ссора. В тот вечер они дали друг дргу клятву
никогда больше не ссориться и, конечно, но раз нарушали свое слово. Но
никогда никому из них даже не приходило в голову, что именно эта Проклятая
долина, приведшая к первой ссоре, сыграет такую фатальную роль в их жизни.
Пленный э 2948 закусил губу, чтобы не застонать громко, на всю казарму.
Это давнее воспоминание, осветив темноту, растаяло, словно далекое марево,
как ни старался Поль удержать его. Да и было ли все это в действительности?
С того момента как Поля Шенье впервые ввели в подземелье, он утратил
чувство реального. Все дальнейшее, что с ним произошло, больше походило на
бред.
Разве можно поверить, что в мирной долине существует подземный завод с
несколькими тысячами рабочих, которые никогда не видят и никогда уже не
увидят солнечного света!? А взять этот сегодняшний разговор со старым
генералом! Кто может даже предположить что-либо подобное?
На миг Поль Шенье закрывает глаза и снова открывает. Нет, он
существует, не спит, значит, реально и то, что говорил генерал. Надо
восстановить в памяти все.
... Вот его ввели в кабинет. Он тоже находится здесь, в подземелье,
окон нет. Солдат впустил его и ушел. Большая просторная комната. Письменный
стол и рядом второй, канцелярский, заваленный чертежами. На письменном --
коробка сигар. О, как хотелось подбежать к сголу, схватить сигару и
закурить. Ведь он ни разу не курил с тех пор, как попал в этот ад... А
сколько он уже здесь? Месяц, два? Поль этого не знает. Он, как и его
товарищи по камере, потерял счет дням и неделям. Тут даже говорят так: это
произошло в прошлой или позапрошлой смене, дней никто не знает.
Поль отворачивается от стола, чтобы не видеть сигар. И тут его взгляд
натыкается на два острых буравчика. Два глаза, круглых, совсем без ресниц,
впились в него и глядят, не моргая. Лишь глаза кажутся живыми на этом
старом, сморщенном, как высохший лист, лице.
-- Почему вы остановились посреди комнаты? -- спросил старик с
генеральскими погонами на плечах, незаметно вынырнув из какой-то ниши.
-- Я боялся подойти к столу. Там лежат какие-то чертежи. Они могут быть
секретными...
Глухой, похожий на смех, клекот прозвучал где-то рядом. Не понимая,
откуда доносятся эти звуки, Поль оглянулся, но в комнате никого больше не
было. И только теперь он понял, что это смеялся генерал. Но смеялся как-то
странно. Его старческие, увядшие губы были неподвижны, ни один мускул лица
не шевельнулся, глаза не изменили выражения. И лишь огромный, болезненно
огромный живот дрожал так, что, казалось, вот-вот от мундира отскочат все
пуговицы, и чуть вздрагивали широкие ноздри испещренного красными прожилками
носа.
-- А какой будет для нас вред, а для вас польза, если вы узнаете о