Автор неизвестен. Неожиданный гость

благополучно. Но спеша спасти удочку, он прыгнул в речку и тотчас
пошатнулся, поскользнувшись на обросшем мхом скользком валуне. Желая
сохранить равновесие, майор попытался ухватиться за другой валун, торчащий
из воды, но, промахнувшись, ударился головой о камень и упал. Быстрое
течение подхватило его, перебросило через один валун, второй...
Генрих пробежал по берегу несколько шагов и, выбрав удобное место,
бросился в воду наперерез телу, которое неслось на него, словно большая
тяжелая колода. Сам едва удержавшись на ногах, Генрих подхватил майора под
мышки и, борясь с течением, поволок его к берегу.
Искусственное дыхание помогло. Штенгель начал дышать, но в сознание не
приходил. Генрих хотел было идти в замок за помощью, но увидел бегущих вниз
по тропинке -- горничную, а вслед за нею Курта. Девушка, поднявшись на
верхнюю террасу парка, увидела, что произошло несчастье, и кликнув Курта,
побежала к реке. Втроем они осторожно перенесли Штенгеля на нижнюю террасу
парка, а оттуда на сделанных из одеял носилках -- в комнату Генриха.
Майор не приходил в создание -- не слышал, как его раздевали,
укладывали в кровать, как осматривал его Матини, которого Генрих немедленно
вызвал по телефону.
-- Возможно сотрясение мозга! -- констатировал врач и предупредил: --
Малейшее движение может сейчас повредить майору, так что о перевозке
пострадавшего в госпиталь не может быть и речи.
Позвонив Лютцу и рассказав о случившемся, Генрих попросил передать
генералу, что он задержится возле больного, чтобы наладить соответствующий
уход.
Штенгель пришел в себя лишь часов в одиннадцать. Раскрыв глаза, он
мутным взглядом обвел комнату, еще не понимая, где он и что с ним произошло,
почему над его кроватью склонился Матини и Гольдринг. Но понемногу его
взгляд начал проясняться, на лице промелькнула тень тревоги.
-- Где мой мундир? -- спросил он взволнованно и попробовал подняться.
-- Лежите, лежите спокойно, -- остановил его Матини.
-- Мундир ваш сушится у камина,-- успокоил его Ген
рих.
-- А документы, документы где? -- скороговоркой выпалил майор, еще
больше нервничая.
-- Документы лежат рядом с вами, на столике. Не волнуйтесь, все цело,
никто ничего не трогал.
-- Положите мне под подушку,-- едва ворочая языком от слабости,
произнес Штенгель и снова потерял сознание.
Генрих охотно выполнил просьбу майора. Документы его больше не
интересовали. Ничего ценного среди них не было, если не считать невинной, на
первый взгляд, бумажки -- копии приказа, в котором майору Штенгелю
выносилась благодарность за разработку новых мер по охране уже готовой
продукции -- радиоаппаратуры -- во время вывоэа ее за пределы завода.
-- Герр обер-лейтенант, а что делать с форелью, может быть, почистить и
зажарить? -- спросил Курт, когда Генрих вышел в другую комнату.
-- Нет, выпусти обратно в речку, -- вдруг весело рассмеялся
Гольдринг.Заметив удивленный взгляд Курта, он подмигнул ему и прибавил: --
Возможно, эта форель и есть та заколдованная золотая рыбка из сказки,
которая так верно послужила рыбаку, выпустившему ее в море.


ГЕНРИХ ДИПЛОМАТ

"Милый друг! Вы спрашиваете, как и что я предпринял для поправки своего
здоровья и нашел ли здесь хороших врачей? Очень благодарен вам за внимание,
которое я расцениваю как проявление искренней дружбы. К сожалению, не могу
порадовать вас хорошей весточкой: чувствую себя плохо. А самое худшее --
совершенно не имею сейчас времени подумать о себе, ведь..."
Генерал перестал писать, еще раз прочитал написанное и с раздражением
захлопнул бювар. Нет, он не может сегодня ответить Гундеру! И не только
потому, что нечего сказать, а и потому, что он весь поглощен другими
планами. Волнения и неприятности валились и валились на генерала со всех
сторон!
Они обрушились на него, как лавина, двинувшаяся с гор. И как лавина
рождается из одного крохотного комочка, который, покатившись вниз, по пути
увлекает все новые и новые слои снега, так зародышем катастрофы стал для
немецкой армии приказ о разоружении итальянцев. Вступив в действие, этот
приказ тотчас же оброс массой неприятностей и осложнений. Началось с того,
что не все части итальянской армии ему подчинились: одни остались на местах,
но отказались сложить оружие, пришлось оцепить казармы и обезоружить солдат
силой, другие просто бежали в горы, и так беглецов в районе расположения
дивизии оказалсь немало -- около батальона.
Понимая всю опасность положения, генерал Эверс действовал решительно и
оперативно разоружив итальянцев, он не выпустил их из казарм, а приказал
охранять еще более строго, пока не закончится вербовка добровольцев и не
будут сформированы новые итальянские части, преданные общему делу. Казалось
бы, мера разумная. Но и это привело к неожиданным осложнениям. Увидев
пулеметы, дулами обращенные к казармам, где, словно арестованные,
содержались итальянские солдаты и офицеры, местное население возмутилось и
даже попробовало силой освободить своих соотечественников. Попытки эти
правда, потерпели неудачу, но они могли повториться, а на помощь населению
рано или поздно придут партизаны, и тогда...
Глотнув крепкого, уже остывшего чая, генерал Эверс поморщился и сильно
нажал на кнопку электрического звонка.
-- Горячего, крепкого, с лимоном! -- приказал он денщику и, поднявшись
с места, прошелся по комнате.
Вот опять немеют ноги, и грудь, как в тисках. Не повезло ему в Кастель
ла Фонте! Именно теперь, когда он должен быть в форме, силы начали изменять
генералу. Появилась слабость в ногах, раздражительность. Может быть, он
злоупотребляет крепким чаем? Надо посоветоваться с врачом. Говорят, главный
хирург Матини хорошо разбираегся и в нервных болезнях. Но все это потом.
Никакие лекарства, никакой режим не помогут ему, пока он не покончит с
вербовкой добровольцев и не добьется хотя бы относительного спокойствия в
районе расположения дивизии. Эверсу надо сформировать две дивизии
добровольцев "Монте-Роза" и "Гранд-Парадиссо". Но пока есть только эти
пышные названия, а солдат, как ни горько в этом признаваться, нет. А при
создавшихся условиях даже такие плохие вояки, как итальянцы, очень
пригодились бы. Все заметнее становится нехватка людских резервов для
пополнения обескровленных армий.
Да, солдат фатерланду явно не хватает! Достаточно взглянуть на
пополнение, недавно прибывшее к Миллеру. Раньше в войска СС брали только
тех, у кого рост был не ниже ста семидесяти двух сантиметров, а теперь
прибыли какие-то карлики -- сто шестьдесят пять сантиметров. Это грань, ниже
которой катиться некуда. Да равве дело только в росте? А возраст? Новые
мобилизации приводят в армию все больше и больше желторотых юнцов, которых
даже юношами не назовешь или престарелых белобилетников, у которых зачастую
есть уже внуки. Попробуй повоюй с такими солдатами, когда все их мысли дома,
с теми, кого они покинули. Здесь уже нечего рассчитывать на положенные перед
атаками порции шнапса, которые раньше бросали людей под пулеметный огонь.
Быстро проглотив свою порцию, такой солдат начнет молиться богу и
креститься, прежде чем высунуть голову из окопа.
А тем временем колоссальный Восточный фронт перемалывает все новые и
новые немецкие дивизии, требует свежих пополнений.
Генерал Эверс тяжело вздохнул. Он понимал, что ответственен за то, что
немецкие части, так нужные фронту, приходится использовать для поддержания
порядка в тылу и охраны расположенных здесь военных объектов. Для этой цели
можно было бы использовать дивизии итальянских добровольцев, сформировать
которые ему поручено. "МонтеРоза", "Гранд-Парадиссо"- эти громкие названия
преследуют Эверса, словно жужжание назойливой мухи, даже когда он старается
думать о чем-либо другом, нежели вербовка добровольцев. А сегодня эти слова
особенно раздражают его. Перед уходом генерала из штаба Лютц вручил ему
очередную сводку о ходе вербовки добровольцев на протяжении дня и при этом
так поморщился, что Эверс понял -- перелома нет.
Вспомнив, что он так и не заглянул в эти сведения, генерал подошел к
столу и раскрыл портфель. Конечно, перелом не наступил. Даже, наоборот,
небольшой спад. Вчера завербовалось 150 человек, а сегодня -- 120. Особенно
плохо на участке, где расположен сто семнадцатый полк оберста Функа...
Этот Функ просто болван! Никакого представления о дипломатии. Для него
все, не арийцы, люди второго сорта, с которыми нужно разговаривать только
языком приказов. Он считает ниже своего достоинства прибегать к пропаганде,
и вот результат -- на его участке ни один итальянский солдат не подал
рапорта о своем желании взять оружие и воевать на стороне немцев. Нет, этот
грубый солдафон не пригоден для тонкой дипломатической работы. Единственная
надежда теперь на графа Рамони, которого Эверсу посоветовали использовать
как человека умного, хитрого и к тому же неплохого оратора. Сегодня,
немедленно же надо ехать к Рамони!
Граф принял генерала очень приветливо, но на его предложение согласился
не сразу.
-- Не стану от вас скрывать,-- сказал он Эверсу.-- я не хотел бы
заниматься политической деятельностью и, признаюсь вам откровенно, рисковать
не только своим благосостоянием, а и жизнью. До сих пор мне удавалось,
оставаясь в тени, влиять на события издалека...
-- Простите, граф, но уже одно то, что вас охраняют чернорубашечники,
так сказать, приоткрыло забрало, за которым вы до сих пор скрывали свое
лицо.
-- Но, согласитесь, немощный старик и одинокая женщина могли прибегнуть
к услугам чернорубашечников как к обычной охране, независимо от того, к
какой партии они принадлежат.
-- Очень наивное объяснение, граф, особенно для гарибальдийцев,
представляющих здесь такую силу. Вы могли бы убедить меня, но не их.
-- Эти гарибальдийцы, -- голова графа качнулась на тонкой шее, и
морщинки на лице запрыгали с такой быстротой, что невозможно было понять --
сердится граф или смеется, тем более, что глаза, как обычно, оставались
неподвижными и спокойными, -- хамы, захотевшие стать хозяевами!
-- Итак, вы понимаете, что оставаться в стороне нельзя? -- вел свою
линию генерал. -- Здесь не просто ненависть к нам, носителям враждебной
идеи, а и стремление к каким то социальным изменениям... И теперь, когда
генерал Бадольо... когда итальянская армия...
-- Мерзкий предатель! Играя с огнем, он поджег собственный дом! Но этот
огонь испепелит и его!
-- Только ли его? А может быть, и всех вас, если мы не предпримем мер?
Беседа графа с Эверсом затянулась допоздна. Но генерал уехал из замка
довольный: Рамони согласился объехать все итальянские части и выступить
перед ними с патриотическим призывом -- во имя Италии не прекращать борьбы с
врагом.
На следующее утро старый граф выехал на самый неблагонадежный участок
-- район расположения 117-го полка оберста Функа.
Первое выступление Рамони прошло успешно. Даже маленький, узкогрудый, с
острым, птичьим лицом оберст Функ должен был признаться себе самому, что он
до сих пор недооценивал возможностей пропаганды.
Граф начал очень просто, сославшись на болезнь, он попросил прощения у
присутствующих за то, что будет говорить сидя, а возможно, и слишком тихо,
ведь он человек старый, слабый, не привык выступать перед такой большой
аудиторией. Его заставила подняться с ложа страдания лишь горячая любовь к
родине и чувство ответственности перед своими земляками и
соотечественниками, которые не по злой воле, а по неведению избрали
неправильный путь.
По мере того как граф говорил, его старчески дрожащий голос креп, слова
звучали все более страстно, даже согбенная фигура выпрямилась в кресле,
словно могучая сила вдохнула в нее жизнь, пробудила для борьбы за судьбу
Италии, за судьбу всех присутствующих. И не столько аргументация графа,
сколько его внешний вид произвел впечатление на вчерашних итальянских
солдат. Мучительным стыдом обожгла мысль, что их, молодых и здоровых, должен
призывать к борьбе за родину этот старик с парализованными ногами.
После выступления графа вербовка добровольцев пошла значительно лучше.
Выступления Рамони с неизменным успехом продолжались три дня. А на
четвертый произошло неожиданное: у итальянских солдат, как и прежде запертых
в казармы, появились листовки, высмеивающие графа и его легковерных
слушателей. О графе было сказано, что это хитрый лис, который старается под
пышной словесной мишурой скрыть свою фашистскую сущность. А в доказательство
приводился список пожертвований графа на содержание фашистской партии.
Листовка заканчивалась остроумным стихотворением о том, как теперь граф
Рамони ищет глупцов, готовых пожертвовать жизнью за его земли и замки.
Граф и в этот день повел беседу, словно отец, поучающий своих детей. Но
закончить ему не удалось. Кто-то затянул песенку, допечатанную в листовке, и
тотчас ее подхватили все солдаты. Старый граф вначале растерялся, потом,
прислушавшись к словам, разозлился, а под конец просто испугался и удрал к
Функу, ища защиты, -- это произошло на его участке, в одной из казарм,
расположенных на окраине Пармо.
Функ был взбешен не меньше самого Рамони. Кто-то смеет печатать
листовки в подвластном ему районе!
Через полчаса в казарме, окруженной усиленным нарядом солдат, начался
повальный обыск. Было найдено пятьдесят листовок с упомянутой песенкой и
несколько листовок с еще более крамольным текстом -- гарибальдийцы призывали
итальянских солдат и офицеров не поддаваться на агитацию и бежать в горы.
Все попытки узнать, кто принес листовки, где они напечатаны, результатов не
дали.
-- Кто-то подбросил ночью, а кто -- не видали, -- слышался один и тот
же ответ.
Бешенство Функа требовало выхода. Взяв заложниками офицеров и солдат
одной неблагонадежной итальянской части, он приказал провести аресты и среди
местного населения. А вечером был вывешен приказ, предупреждавший жителей
района, что в случае неповиновения или повторения того, что произошло в
казарме, заложники будут расстреляны.
Строгость наказания превосходила все, что можно было ожидать, даже зная
жестокость Функа. Она поразила не только жителей Пармо, но и самого генерала
Эверса. Он приказал оберсту Функу немедленно прибыть в штаб дивизии в
Кастель ла Фонте.
Эверс не принадлежал к числу мягкосердечных людей. Такие меры, как
взятие заложников и даже расстрел их за чужие грехи, он считал делом
обычным, вполне допустимым на войне, где тактические соображения
командования обусловливают и оправдывают все. Но в данной ситуации действия
Функа показались ему преждевременными, способными лишь ухудшить дело с
вербовкой добровольцев. Вот почему он долго и терпеливо объяснял оберсту
необходимость уменьшить количество заложников, не прибегать без серьезной
надобности к крайним мерам, хотя бы в дни вербовки, не показывать итальянцам
своего пренебрежения к ним, как к людям не арийской расы.
Роберт Функ поздно покинул кабинет генерала Эверса. Возвращаться в
Пармо ночью он не рискнул и с радостью принял приглашение графа переночевать
у него.
После неудачного выступления в Пармо граф Рамони прекратил свою
пропагандистскую деятельность, усилил охрану замка. И все-таки он не
чувствовал себя в безопасности. От каждого ночного шороха он просыпался и с
ужасом ждал нападения партизан. Особенно после того, как, вернувшись домой,
нашел у себя на столе злополучную листовку. Кто-то пронес ее в замок, минуя
охрану. А возможно, в охране есть предатели? Правда, барон фон Гольдринг
отлично проинструктировал чернорубашечников, но, чтобы проверить их состав,
придется, очевидно, прибегнуть к услугам начальника службы СС. Пусть
допросит всех лично -- не могла же листовка свалиться с неба! И как это граф
раньше не сообразил обратиться к Миллеру? Пока в замке находится больной
майор Штенгель, очень удобно попросить для охраны солдат-эсэсовцев.
Исключительно из соображений безопасности майора Штенгеля. Тем более, что
последнее время и фон Гольдринг мало бывает дома. Он часто ночует на
штуцпунктах и в гарнизонах. Вот и сегодня не приехал, видно, генерал
отправил его куда-то. Хорошо, что подвернулся этот Функ! А может быть,
успеет вернуться и Гольдринг?
Но Генрих прибыл в Кастель ла Фонте лишь на следующее утро. Он проехал
прямо в штаб доложить генералу о положении на местах и лишь в полдень
добрался до дома, прихватив с собой Лютца, которому Эверс официально поручил
от его имени извиниться перед графом Рамони за неприятности, причиненные
ему, и уговорить графа выступить в другом районе.
-- Курт, не гони машину, -- попросил Лютц, когда они отъехали от штаба,
-- я хоть немного подышу свежим воздухом.
-- Может быть, хочешь немного пройтись? -- предложил Генрих.
-- Нет, лучше я обратно пойду пешком. Ты, верно, сегодня ночью не
ложился, совсем сонный.
Прислонившись к спинке сиденья, Генрих дремал, не в силах преодолеть
сонливость. Чтобы не мешать ему, Лютц сидел молча, с удовольствием
подставляя лицо потокам свежего воздуха, вливавшимся в открытое окно машины.
Жаль было, что так быстро доехали.
Предки графа Рамони выбрали для замка живописнейшее место! И очень
удобное: настоящая маленькая крепость. Мрачные башни, всегда плотно закрытые
ворота...
Взгляд скользнул по знакомым контурам замка, и Лютц внезапно весь
подался вперед. Что это такое? Почему ворота сегодня открыты?
-- Гони во весь дух, а возле ворот остановись! -- приказал Лютц.
Курт переключил скорость, машина рванулась вперед. От неожиданного
толчка Генрих проснулся и, сладко потягиваясь, стал бранить Курта за
неосторожную езду. Вдруг глаза его расширились, сон как рукой сняло: у
распахнутых ворот не было охраны!
-- Приготовить оружие! -- приказал Гольдринг и сделал Курту знак ехать
осторожнее.
Машина медленно подъехала к главному входу. Парадная дверь была
распахнута настежь, а на полу в вестибюле лежало неподвижное тело
чернорубашечника. Не останавливаясь, все трое бросились в покои графа. Они
были пусты. С кровати свешивались смятые простыни, на полу валялось одеяло.
На половине Марии-Луизы внешне все было в порядке, но и здесь ни единой
живой души Генрих и Лютц не нашли.
-- Герр обер-лейтенант,-- донесся из коридора взволнованный голос
Курта.
Денщик стремглав выскочил из кабинета Генриха и стоял посреди коридора
бледный, вконец перепуганный.
-- Та-ам, та-ам...-- бормотал он, заикаясь.
Не ожидая пояснений, Генрих и Лютц побежали в кабинет и, увидев, что в
нем никого нет, шагнули в спальню На кровати майора Штенгеля лежало какое-то
тело, туго спеленутое простынями.
Думая, что это Штенгель, Лютц не совсем почтительно начал разматывать
простыни, и вдруг неожиданно вскрикнул, увидев потерявшую сознание графиню.
Придя в себя, Мария-Луиза не могла объяснить, что произошло. По ее
словам, она, как всегда, легла спать у себя в спальне и тотчас заснула.
Ночью ей стало душно, но проснуться она не смогла, а словно полетела в
какую-то черную бездну. Где Штенгель и как она сама оказалась здесь, графиня
не знала. Как ее пеленали -- тоже не помнит. Чувствовала себя она очень
скверно и попросила открыть окна -- ее преследовал сладковатый запах, от
которого ее и сейчас подташнивает.
Генрих молча указал Лютцу на повязку, валявшуюся возле кровати. От нее
еще шел едва уловимый запах хлороформа. Позвонив генералу и Миллеру, офицеры
шаг за шагом начали обыскивать замок. В подвале они нашли горничную и
старого камердинера графа. Оба дрожали от холода и пережитого страха и тоже
ничего путного объяснить не могли. Какие-то люди подняли их с постелей и
привели сюда. Что произошло с графом, Штенгелем и тем полковником, что
ночевал в замке, они не знают, куда девалась охрана, сказать не могут.
Миллер прибыл немедленно, взволнованный, как никогда. Его мало
интересовала судьба графа. Он спокойно пережил бы и исчезновение Функа. Но
то, что вместе с ними партизаны захватили в плен и Штенгеля -- начальника
внутренней охраны такого секретного объекта, перепугала начальника службы СС
вконец.
Словно ищейка, бегал Миллер по комнатам графа и графини, ползал по
полу, сквозь лупу рассматривал двер ные ручки и оконные шпингалеты, хотя
было совершенно ясно, что партизаны вошли с черного хода. Дверь была не
заперта, а в коридоре виднелись следы множества ног. Да, партизаны пришли с
черного хода. Но кто его открыл? Почему никто, даже Штенгель, комната
которого ближе всех расположена к двери, не защищался? Ведь у него было
оружие, он мог поднять тревогу, как только услышал шум. Почему, наконец, не
подняла тревогу охрана? А главное, куда девались граф Рамони, Функ,
Штенгель?
Все выяснилось позже, когда Миллер начал осмотр графского кабинета. На
столе Рамони лежала написанная печатными буквами, записка:
"Старый граф, полковник Функ, майор Штенгель и вся охрана взяты нами в
качестве заложников. Мы не прибегли бы к таким мерам, если бы вы не
арестовали десятки невинных людей в Пармо. За одного расстрелянного и Пармо
заложника мы повесим всех наших заложников, даже не вступая в переговоры об
обмене пленными. Командир отряда имени Гарибальди (дальше шла неразборчивая
подпись)".
Нападение гарибальдийцев на замок буквально ошеломило всех. И не так
своей неожиданностью, как организованностью. Бойницы в стенах, решетки на
окнах, тяжелые кованые ворота -- все это давало возможность охране выдержать
не только дерзкий налет партизан, но и осаду более многочисленного врага.
А между тем охрана не сделала ни одного выстрела, очевидно, вообще не
оказала сопротивления. Кроме чернорубашечника, найденного убитым в
вестибюле.
"Как же все это произошло? Что доложить высшему начальству? Как
оправдаться?"- спрашивали друг друга Миллер и Зверс, тщетно стараясь найти
выход из трудного положения.
Они понимали, что прежде всего спросят с них, понимали также, какую
непоправимую ошибку допустили, своевременно не подумав об охране Штенгеля.
Если с майором произойдет несчастье, их оправданий даже не захотят вы
слушать.
Мысля о Штенгеле больше всего беспокоили и МариюЛуизу. Как неудачно,
как фатально все произошло.
-- Нет... вы должны их спасти! Вы обещали быть моим рыцарем, а сами
оставили меня и дядю на произвол судьбы, да еще с больным бароном на руках.
Уговорите генерала выпустить этих проклятых заложников, из-за них все
произошло!-- умоляла графиня Гольдринга.
-- Завтра утром пойду к генералу. Попробую на него повлиять,-- пообещал
Генрих.
Но генерал сам вспомнил о своем офицере по особым поручениям.
Нападение на замок произошло с субботы на воскресенье, в в понедельник
утром Лютц позвонил своему другу и сообщил, что Генриха вызывает генерал по
очень важному и срочному делу.
-- Зверс вчера доложил командованию северной группы о происшедшем
инциденте и получил приказ немедленно принять все меры к освобождению
Штенгеля,-- пояснил Лютц, как только Генрих прибыл в штаб.-- А сегодня утром
к нам явился представитель штаба северной группы и привез официальный
приказ. В нем тоже главным образом речь идет о Штенгеле, а о графе и Функе
упоминается лишь постольку-поскольку... Впрочем, иди быстрее, генерал уже
дважды спрашивал о тебе.
В кабинете генерала, кроме него самого, находились еще Миллер и офицер
с погонами оберст-лейтенанта, очевидно, представитель командования.
-- А, обер-лейтенант! Наконец-то! -- обрадовался Эверс.-- Прошу
знакомиться и садиться. Разговор у нас будет интересный и... немного
неожиданный. Речь пойдет об очень ответственном поручении.
-- Я весь внимание, герр генерал!
-- Задание, которое мы решили вам поручить, выходит за рамки ваших
обязанностей как офицера по особым поручениям,-- как-то торжественно начал
генерал.-- Оно исключительное и особенное. Короче: мы решили послать вас в
отряд гарибальдийцев.
Задание действительно было настолько неожиданным, что Генрих с
удивлением оглядел присутствующих.
-- Да, да, вам не послышалось. На вас возлагается миссия разыскать
командира отряда и начать с ним переговоры об обмене заложниками. Мы
согласны выпустить заложников в Пармо, если партизаны выпустят тех, кого
захватили в замке. В случае каких-либо осложнений предложите выдать одного
майора Штенгеля.
-- Осмелюсь заметить, -- вмешался представитель штаба,-- если мы будем
настаивать на возвращении именно Штенгеля, то тем самым можем его
демаскировать. Партизаны начнут интересоваться, и...
-- Вы правы, вы правы,-- согласился генерал.
-- Надо так вести переговоры, чтобы партизаны решили, что самая
интересная для нас фигура -- граф Рамони,-- посоветовал Миллер
-- Что вы думаете, барон, о поручении в целом?-- Эверс вопросительно
поглядел на Генриха.
-- Я готов выполнить любое задание, каким бы трудным оно ни было.
Разрешите мне высказаться о форме, а не о сути. Вы не протестуете?
-- Говорите, барон!
-- Мне приходилось сталкиваться с партизанами в Белоруссии, и я
убедился, они очень ревниво следят, чтобы не была задета их воинская честь.
Думаю, что гарибальдийцы не составляют исключения. Если я пойду к ним один,
они сочтут это за неуважение и наверняка откажутся от переговоров. Надо
послать официальную делегацию парламентеров, хотя бы из двух человек. Это
будет выглядеть солидно, и нам удобнее -- можно будет посоветоваться, если