Автор неизвестен. Неожиданный гость

-- Ты помнишь-все, о чем мы договорились?
-- Конечно, отец!
-- Надеюсь, ты понимаешь, что о нашем разговоре никто не должен знать?
-- Вы меня принимаете за ребенка?
-- О нет! Из тебя выйдет чудесный разведчик, Генрих! -- прощаясь,
сказал Бертгольд.
Странное совпадение: точно такую же мысль высказали и руководители
Гольдринга в Советском Союзе, когда получили план Бертгольда.


ДРУЗЬЯ ВСТРЕЧАЮТСЯ ВНОВЬ

Хотя официальный траур по армии Паулюса уже закончился, но на
протяжении всей дороги от Мюнхена до СенРеми Генрих не слышал не только
смеха и шуток, но даже громких разговоров. Он ехал в офицерском вагоне и мог
оценить настроение командного состава гитлеровской армии. А настроение это
было такое, словно у каждого офицера вчера из дому вынесли покойника!
Так же невесело чувствовали себя оккупанты в СенСеми. Что же касается
французов, то мадам Тарваль, сама того не подозревая, совершенно точно
охарактеризовала их отношение к событиям.
-- Со счастливым возвращением, мсье Гольдринг!-- искренне обрадовалась
она, когда шестого февраля, тотчас по прибытии из Мюнхена, ее постоялец
вошел в ресторан.-- А мы только позавчера вечером вспоминали вас, когда
праздновали траур. Было так весело...
-- Как это праздновали траур?
Мадам Тарваль покраснела, глаза ее виновато забегали.
-- Простите, мсье, я не так сказала... Мой ресторан в дни траура был
закрыт, вот мы и собрались посидеть, поговорить...
-- И выпили за упокой души фельдмаршала Паулюса! -- в тон собеседнице
закончил фраау Генрих.
-- Ой, курица пережарится! -- воскликнула хозяйка гостиницы и с
неожиданной для ее полной, фигуры живостью убежала в кухню.
-- Что я сказала! Представь, Моника, что я сказала! -- сетовала мадам
Тарваль, увидав дочь.
-- Кому, мама, и что?
-- Я сболтнула мсье Гольдрингу...
-- Генриху? Он приехал?
-- Сидит в голубом кабинете... И я...
Не дослушав мать, Моника выбежала из кухни, на ходу снимая передник.
-- Привет моей маленькой учительнице! -- Генрих радостно вскочил с
места и пожал обеими руками узкую ладонь девушки.-- Ну, рассказывайте, как
это вы тут праздновали траур?
-- Что праздновали? -- удивилась Моника.
Генрих пересказал свой разговор с мадам Тарваль
Девушка рассмеялась.
-- Это мама ошиблась!
-- Я уверен, что ошиблась! Ведь вы три дня носили траур, молились богу
и ни разочка не улыбнулись. Правда?
-- А я уверена, что ваше сердце разрывалось от горя и тоски.
-- Оно действительно разрывалось, только по совершенно иным причинам.
Эти три дня я не забуду до самой смерти.
-- У вас были неприятности? -- взволновалась девушка.
Появление мадам Тарваль, которая принесла ужин, прервало разговор.
-- Да, чуть не забыла! Сегодня несколько раз звонил мсье Лютц,
спрашивал, не вернулись ли вы? -- сказала она, накрывая на стол.
-- Он, кажется, болен, -- прибавила Моника.
Генрих поспешил к телефону.
-- Привет, Карл, это я, Генрих... Что? Обязательно приеду, только
поужинаю, а то я очень голоден.
Мадам Тарваль вышла, чтобы приготовить Генриху кофе, и Моника
попробовала вернуться к прерванному разговору.
-- Так что же с вами случилось, Генрих, в эти дни?
-- Это очень длинная и серьезная история, чтобы рассказывать ее между
двумя глотками вина. Лучше расскажите о себе.
-- А почему вы думаете, что мой рассказ можно уместить между двумя
глотками вина? Возможно, и со мной произошло нечто очень важное и серьезное!
-- Тогда я не уйду, пока вы мне не скажете, что именно!
-- О, в таком случае вам придется сидеть очень долго, -- рассмеялась
девушка -- Может быть, всю жизнь...
-- Это означает, Моника, что вы не верите мне?
-- Это значит, что я не доверяю еще самой себе.
-- И долго это будет продолжаться?
-- Пока я не буду убеждена, что вы не скрываете от меня своих тайн,
Генрих.
-- Это намек на Мюнхен?
-- На Мюнхен на Бонвиль, на Сен-Реми...
-- Вас мучит женское любопытство?
-- Нет, меня мучит...-- девушка вскочила с места.-- Спокойной ночи,
Генрих! -- крикнула она и исчезла за дверью.
Быстро поужинав, Генрих, несмотря на поздний час, пошел к Лютцу.
Гауптман полулежал в кровати, подложив под голову несколько подушек.
Рядом, на небольшом столике, стояла тарелка с нехитрой закуской, пепельница
и бутылка грапа. Пустые бутылки валялись под столом и под кроватью.
-- Что с тобой, Карл? Ты заболел? И почему не прибрано в комнате?
Денщик!
-- Я слушаю, герр обер-лейтенант! -- денщик стоял на пороге,
вытянувшись, хотя по пятнам на лице можно было догадаться, что и он
испробовал крепость грапа.
-- Немедленно убрать! Живо!
Денщик начал собирать бутылки, валявшиеся на полу. Одна из них
оказалась полной, и Лютц, наклонившись, взял ее и спрятал под подушку.
-- А это зачем, Карл?
-- Пить буду! Сегодня, завтра, послезавтра! Каждый день!
-- Что с тобой? -- взволновался Генрих. Он знал, что Лютц никогда не
пил в одиночестве, да еще так много. Тревогу вызывал и нездоровый вид Карла,
его чересчур блестящие глаза.-- Ты болен?
-- Болен? Нет, я здоровее, чем когда-либо. И именно потому, что я
выздоровел, я не могу оставаться трезвым!
Лютц схватил со стола недопитую бутылку и приложил ее к губам.
Генрих отобрал бутылку, поставил ее на столик.
-- Ну, Карл?
Лютц молча приподнялся.
-- Скажи, пожалуйста, если бы к тебе в комнату ворвался, допустим,
Миллер? Пьяный и нахальный. Улегся бы в сапогах на твою кровать, а тебе
предложил или убираться из номера, или спать на полу. Чтобы ты сделал?
-- Вышвырнул его прочь, спустил с лестницы!
-- А чего же мы, черт подери, требуем от французов? -- зло выкрикнул
гауптман и, сжав кулак, резким движением откинул руку. Недопитая бутылка,
стоявшая на стодике, отлетела в угол комнаты и со звоном разлетелась
вдребезги.
Перепуганный денщик заглянул в дверь.
-- Уберите и ступайте домой, вы нам сегодня не нужны, -- приказал
Генрих. Ему не хотелось, чтобы то, что говорил болезненно возбужденный
гауптман, слышал ктолибо посторонний.
-- Карл, тебе надо успокоиться, ты болен!
-- А я тебе докажу, что я абсолютно здоров! Хочешь, докажу? Ну, говори,
хочешь?
-- Я слушаю!
-- Тебе не приходилось бывать в герцогстве Люксембургском?
-- Как-то был, проездом.
-- Верно, оно совсем крошечное? Ведь так?
-- Ну?
-- Так вот, я подсчитал: если все население всего земного шара собрать
вместе и выстроить колоннами, то оно уместится на половине территории
герцогства Люксембургского, а вторая половина останется свободной. Слышишь,
все население земного шара! Ты представляешь, как мало людей иа этом, богом
проклятом, свете? Всех их можно собрать на половине территории Люксембурга,
и земной шар будет пуст! Вое богатства, все моря, поля, подземные сокровища
-- все к услугам этой горсточки людей, собранных на маленьком клочке земли.
Лютц схватил карту земного шара, которая лежала у него на кровати, и
поднес к глазам Генриха.
-- Видишь? Вот здесь может разместиться все человечество! А это все к
услугам людей. Весь мир! Какая прекрасная жизнь могла быть на нашей планете!
Генрих прошел в другую комнату, где стоял умывальник, смочил полотенце
и положил его Лютцу на лоб. Он силой заставил Карла лечь.
-- Да я не болен, пойми!
Не слушая протестов, Генрих вынул из кармана порошок и протянул его
Карлу.
-- Что это?
-- Снотворное.
-- Дай мне лучше чего-нибудь такого, чтобы я заснул навсегда. Ведь
страшно собственной рукой послать себе пулю в лоб!
-- Ты что, сошел с ума?
-- А ты не лишился бы рассудка, если б при тебе Миллер сбросил пятерых
мужчин... с обрыва... а беременной женщине послал две пули в живот?..
Понимаешь, беременной женщине! О, я не могу, не могу... Я не могу это
забыть! -- выкрикивал Лютц в исступлении. Его трясло, слова прерывались
рыданиями. Это была настоящая истерика.
Генрих знал, что в таких случаях надо молчать и ни о чем не спрашивать.
Он заставил Лютца принять порошок, укрыл его одеялом до самого подбородка,
дал выпить грапа, чтобы больной поскорее согрелся.
-- Лежи и постарайся уснуть.
-- Уснуть... я так хочу уснуть... я уже три ночи не могу спать! С того
времени, как Миллер...
-- Молчи! Слышишь, ни о чем не говори! Я все равно заткну уши и не
стану слушать.
Возбуждение медленно спадало, и через полчаса снотворное подействовало.
Лютц заснул.
Генрих не решился оставить его одного, хотя очень устал с дороги.
Подложив под голову старую шинель Карла, он улегся на диван, но заснул не
сразу.
Ночь прошла спокойно, больной не просыпался. Утром пришел денщик.
Генрих, приказав не будить гауптмана, сколько бы он ни спал, ушел в штаб.
Эверс встретил своего офицера по особым поручениям приветливо, но на
сей раз был неразговорчив. На левом рукаве его мундира все еще чернела
траурная повязка, хотя официально объявленный траур уже кончился.
-- За все прожитые мною шестьдесят пять лет, оберлейтенант, это самые
черные дни в истории военных побед Германии. Самой блестящей операцией
девятнадцатого столетия был Седан! Величие нашей победы под Седаном померкло
перед позорным поражением на берегах Волги!
-- Я слышал от своего отца, что в генштабе сейчас разрабатывают планы
новых операций, которые помогут не только выправить положение, а и...
Генерал безнадежно махнул рукой.
-- Хочу верить, но... Впрочем, будущее покажет! А теперь,
обер-лейтенант, идите, отдыхайте с дороги. Если будут поручения, я вызову
вас.
После обеда Генрих снова зашел к Лютцу, но тот, измученный трехдневной
бессонницей, еще не просыпался. Может быть, пойти к Миллеру и осторожно
выведать у него, что именно так повлияло на Карла? Генрих позвонил
начальнику штаба службы СС. Но к телефону подошел Заугель. Он сообщил, что
Миллер вчера уехал и, возможно, вернется к вечеру.
Пришлось остаться в номере.
Вечером Карл встретил Генриха смущенной улыбкой. Он уже совсем
успокоился, но был еще очень слаб. Очевидно, возбуждение последних дней
истощило организм больного.
Теперь Лютц мог спокойно рассказать, что послужило причиной его
болезни. Выяснилось, что Миллер, не предупредив в чем дело, повез гауптмана
на расстрел шести французов, среди которых была беременная женщина. Сцена
эта так повлияла на Лютца, что, вернувшись домой, он слег.
-- Ты понимаешь, Генрих, мне после этого стыдно носить мундир офицера.
А больше всего угнетает то, что я должен молчать, скрывать свои мысли. Скажи
я чтонибудь, и тот же самый Миллер столкнет меня с обрыва, как тех
французов.
-- Да, Миллер способен на это...
-- Я дрался под Дюнкерком, меня никто не может упрекнуть в трусости. Но
я хочу воевать, а не истязать беременных женщин.
Зазвонил телефон, Генрих поднял трубку.
-- Это Гольдринг и есть. Что? Сейчас буду!
-- Верно, бог услышал твои молитвы. Карл, Миллера ранили маки, он
просит меня и Заугеля приехать к нему.
-- Оказывается, на свете еще существует справедливость! А где он
сейчас, дома?
-- Нет, Заугель говорит, что в госпитале. Если рано вернусь, зайду к
тебе и все расскажу.
По дороге в госпиталь Заугель рассказал Генриху, что Миллера привезли
часа два назад и уже успели сделать операцию. Какое он получил ранение,
Заугель не знал, но надеялся, что легкое, иначе раненого отправили бы в
Шамбери, а не оставили здесь, в Сен-Реми, где был небольшой и неважно
оборудованный госпиталь.
Миллеру отвели отдельную комнату на втором этаже. Врач проводил
посетителей до самой двери и предупредил:
-- После операции ему необходим покой! Очень прошу долго не
задерживаться.
Это предупреждение было сделано скорее для проформы, раненый чувствовал
себя неплохо, хотя побледнел и ослаб.
Он коротко рассказал Генриху и Заугелю, как все произошло. Оказывается,
вчера вечером большая группа маки атаковала егерскую роту, охранявшую один
из наиболее крупных перевалов, разметала ее и спустилась с гор. Миллер
очутился на перевале случайно, не оставалось ничего другого, как тоже
принять бой, во время, которого осколок партизанской гранаты попал ему в
левую лопатку.
-- Еще полсантиметра, и осколок был бы у меня в легком! -- с гордостью
сообщил Миллер, теперь, когда все закончилось благополучно, он действительно
гордился, что ему довелось участвовать в бою, -- медаль за ранение
обеспечена, а это еще одна заслуга перед фатерландом.
-- Напрасно вы впутались в эту историю, Ганс, ведь все могло кончиться
значительно хуже,-- укоризненно заметил Генрих -- А куда девалась охрана
перевала?
-- Она разбежалась после первого же натиска. Мое счастье, что я успел
вскочить в машину... Теперь от маки можно ждать всяких неожиданностей. То,
что такая большая группа спустилась с гор, требует от нас особых
предосторожностей. Конечно, командование дивизии сделает все необходимое, но
служба СС должна работать особенно четко. Очень плохо, что я вынужден
лежать, когда надо действовать. Я позвал вас, чтобы посоветоваться стоит ли
просить кого-либо в помощь Заугелю на время моей болезни? О моем ранении
нужно немедленно сообщить в Лион...
Генрих взглянул на помощника Миллера. Покрытые нежным румянцем щеки
лейтенанта пошли красными пятнами, губы обиженно дрогнули.
-- Простите, герр Заугель, и вы, Ганс, что я первым решил высказаться,
-- ведь я могу выступать лишь в роли советчика. Но мне кажется, Ганс, что
ваш помощник полностью справится с обязанностями начальника, даже в такие
тревожные дни. Да и вы будете прикованы к постели не так уж долго. Конечно,
работы у Заугеля прибавится, но он всегда может рассчитывать на мою помощь в
делах, не представляющих особой секретности.
-- Я очень рад, Генрих, что наши мнения совпали. Появление нового
человека лишь усложнит дело и отвлечет Заугеля от основной работы --
придется вводить вновь прибывшего в курс дел, знакомить с обстановкой, а это
вещь хлопотливая . А за ваше предложение помочь -- очень благодарен!
Признаться, я на это рассчитывал.
-- Свидание окончено! -- недовольно заметил врач, просовывая голову в
полуоткрытую дверь.
-- Одну минуточку, я только дам несколько распоряжений своему
помощнику.
Генрих поднялся.
-- Тогда не буду вам мешать. Я подожду герра Заугеля в вестибюле или в
машине.
"Конечно, хорошо бы послушать, -- думал Генрих, спускаясь по
лестнице,-- но не следует показывать Заугелю, что меня хоть чуточку
интересуют дела службы СС. Он умнее Миллера и не зависит так от меня, как
тот. Пока что! Но мне надо найти уязвимое место этого "аристократа духа"...
Он слишком много мнит о своей особе, это ясно! Его разговоры о
сверхчеловеке, коим он себя, безусловно, считает... Своеобразная мания
величия! У таких людей обычно очень развито честолюбие и болезненное
самолюбие. На этих струнах и будем пока играть".
Появление лейтенанта прервало размышления Гольдринга. Лицо Заугеля
сияло.
-- Я искренне благодарен вам, барон, за высокую оценку моих
способностей1 -- сказал он, садясь в машину.-- Действительно, было бы очень
неприятно тратить время на знакомство с временным начальством. С Миллером я
уже свыкся, и хотя у него, как и у каждого из нас, есть некоторые
недостатки, но мы с ним нашли общий язык.
-- О Герр Заугель, я лишь высказал то, что думал и в чем твердо уверен.
Не надо быть очень наблюдательным, чтобы понять, должность помощника Миллера
-- масштабы для вас слишком ничтожные. Вы знаете, мы с Гансом очень дружим,
я ценю его отношение ко мне, сам искренне ему симпатизирую, но...
Заугель бросил на собеседника вопросительный, нетерпеливый взгляд.
-- Но, -- продолжал Генрих после паузы, -- надо быть откровенным:
Миллер -- это уже анахронизм, он живет исключительно за счет старых заслуг и
заслоняет дорогу другим. Слово "другим" я употребляю не в том примитивном
значении, которое ему обычно придают. Это не просто более молодые и даже
более талантливые работники. Это совершенно новая порода людей, родившихся в
эпоху высшего духовного подъема Германии и поэтому воплотивших в себе все
черты людей совершенно нового склада, завоевателей, господ, хозяев.
-- Вы, барон, оказывается, тонкий психолог и очень интересный
собеседник. Сейчас не поздно, и я был бы рад, если бы вы на часок заглянули
ко мне. Мы бы продолжили этот разговор за чашкой крепкого кофе. К сожалению,
не могу предложить вам ничего другого -- мне сегодня еще надо работать, и я
должен быть в форме.
-- Чашка крепкого кофе и разговор на философские темы -- это такая
редкость в Сен-Реми. Я с радостью принимаю ваше предложение. Соскучился и по
первому и по второму! -- рассмеялся Генрих.
В небольшой трехкомнатной квартирке Заугеля пахло духами, хорошими
сигарами, настоящим мокко. Очевидно, комнаты редко проветривались -- эти
запахи были так устойчивы, что создавали своеобразную удушливую атмосферу,
царящую обычно в будуарах кокоток. Да и все остальное скорее напоминало
будуар, чем комнату офицера, да еще в военное время: мягкие ковры на стенах
и на полу, кружевные занавески на окнах, бесконечное множество статуэток,
вазочек, флакончиков. И единственной вещью, которая резко дисгармонировала
со всем, был огромный портрет Ницше, вставленный в черную, простую, без
всяких украшений раму.
Заметив, что Генрих смотрит на портрет, Заугель патетически произнес:
-- Мой духовный отец! С этим портретом я не расстаюсь никогда! И с
этими книгами тоже.
Заугель подошел к этажерке и снял с верхней полки несколько книг в
дорогих переплетах. "По ту сторону добра и зла", "Так говорил Заратустра",
"Сумерки богов" Ницше, "Майн кампф" Гитлера.
Захотелось на свежий воздух, мутило от духоты, и Генрих уже подыскивал
предлог, чтобы поскорее вырваться, но в это время денщик принес кофе,
лимоны, бутылочку ликера.
Попивая черный кофе, Генрих и Заугель долго разговаривали на
философские темы. Выяснилось, что лейтенант немного знаком с новыми
философскими течениями. Он коечто читал даже из старой немецкой философии.
Этих куцых знаний было мало для того, чтобы мыслить логично, но хватало на
то, чтобы обо всем говорить с апломбом невежды. И Заугель крушил Канта и
Гегеля, высмеивал Маркса, снисходительно похлопывал по плечу Шопенгауэра и,
захлебываясь от восторга, расхваливал гений своего Ницше. Его он считал
предвестником новой эры расы победителей, которые поднимутся над гранью,
отделяющей добро от зла, и достигнут сияющих вершин, где царствует
человек-бог. Генриху пришлось призвать на помощь всю свою выдержку, чтобы не
расхохотаться, слушая этот бред, и поддерживать разговор. А Заугель был в
восторге, что нашел такого внимательного слушателя и, как он считал,
единомышленника.
Постепенно от высоких материй разговор перешел на темы более житейские,
на обстановку, создавшуюся в связи с усилением активности маки.
Генрих еще раз напомнил Заугелю, что согласен помогать ему во время
болезни Миллера, если возникнет такая надобность.
-- Я с радостью воспользуюсь вашими услугами, барон, я даже имею
кое-что на примете. Но сначала я хотел вас предостеречь... если вы
разрешите, конечно...
-- О, пожалуйста!
-- Вы ведете себя неосторожно, барон, немного легкомысленно в выборе
знакомых...
-- Что вы хотите этим сказать?
-- Припомните все свои симпатии и скажите -- можете ли вы за всех
поручиться?
-- Понимаю, понимаю, милый Заугель, на что вы намекаете! Спасибо за
деликатность, с которой вы подошли к этому интимному вопросу. Но, уверяю
вас, в данном случае надо подходить с другой меркой. В моих отношениях с
женщинами я придерживаюсь одного -- красива эта женщина или нет! Ведь
женщины, как и ваш сверхчеловек, стоят по ту сторону добра и зла!
-- Вы так думаете? А если я скажу, что родной брат мадемуазель Моники
французский террорист?
-- Не может быть! Такая добропорядочная семья!
-- Печально, что приходится вас разочаровывать, но это так. Вчера на
следствии один пойманный маки сообщил мне эту интересную подробность из
биографии мадемуазель. Не исключена возможность, что и она сама...
-- Фи, как неприятно! Хорошо, что вы меня предупредили, теперь я перед
вами в долгу! Надо будет присмотреться повнимательнее...
-- Я уже давно установил за нею наблюдение -- мое внимание привлекло,
что она часто ездит на электростанцию, якобы к своему жениху. До сих пор я
воспринимал это как нечто совершенно естественное. Но тот же маки, которого
я допрашивал, работает именно на электростанции и уверяет, что встречи
мадемуазель со слесарем Франсуа Флорентеном никак не напоминают встреч
влюбленных.
-- Я вообще впервые слышу, что у нее есть жених! Так вот чем
объясняется ее неприступность! Нет, это просто смешно, что моим соперником
может быть какой-то слесарь! Барон и слесарь! Знаете что, Заугель, доставьте
мне удовольствие, разрешите побеседовать с этим маки.
-- Это очень легко сделать, но не сегодня: он согласился давать мне
кое-какую информацию, и я отпустил его. Как только он появится -- специально
вызывать его мне не хочется, чтобы не привлекать внимания,-- я тотчас сообщу
вам.
-- Прикинуться такой скромницей! Никогда не думал, что женщина может
так меня околпачить!
-- А что, если мадемуазель использовала знакомство с вами, чтобы
добывать сведения для маки?
-- Тогда ей не очень повезло! У меня правило -- с женщинами о делах и
даже о серьезных вещах не говорить.
-- Ну, иногда случайно можно обмолвиться словечком...
-- Вы правы, черт побери! Нет, только подумать: маки хотят использовать
в своих целях сына генерал-майора Бертгольда! Парадокс, настоящий парадокс!
-- Я хочу предупредить вас, барон все, что я сказал, пока наша с вами
тайна. Даже герр Миллер не знает о моих подозрениях. Мы сами с вами
проверим.
-- Я помогу вам, герр Заугель.
-- Это очень просто сделать: завтра я дам вам один документ, якобы
секретного характера, вы оставите его у себя в номере и ушлете денщика,
чтобы мадемуазель не знала. Остальное я беру на себя Согласны?
-- Считаю долгом чести помочь вам в этом деле. И надеюсь в скором
времени отблагодарить за оказанную мне сегодня услугу. Вы открыли мне глаза
на истинное положение вещей. Жених он ей или нет, все равно меня обманывали.
А этого я никому не прощаю.
Идти к Лютцу было поздно, и, распрощавшись с Заугелем, Генрих поспешил
в гостиницу. По дороге он старался не думать о тех неприятных вещах, про
которые узнал. Надо было успокоиться, дать отдохнуть голове. И на улице она
действительно прояснилась. Свежий воздух, словно прохладная купель, смывал с
тела усталость, и Генрих почувствовал себя готовым к борьбе.
Да, бороться придется, это очевидно. И поединок с Заугелем будет у него
ожесточенный. Заугель ухватился за кончик ниточки, и рано или поздно она
приведет его к клубку. Если ее не перервать сразу. Но как это сделать?
Прежде всего уничтожить провокатора! Он может ускорить ход событий! Это
особенно важно теперь, когда Заугель напал на верный след Франсуа -- Моника,
Моника -- Франсуа. А от них к нему тоже ведет ниточка, и не сегодия --
завтра Заугель может нащупать ее. Ведь о том, что на плато были отпущены два
партизана, знают не только мадам Тарваль и старая крестьянка, а кое-кто из
маки, возможно, и этот провокатор с электростанции. Если это так, Заугель
ухватится за ниточку: Гольдринг -- Моника -- Франсуа. Итак, прежде всего
надо покончить с провокатором!
В эту ночь Генрих долго не спал, а утром спустился завтракать
значительно раньше обычного. Но Моника, как на грех, уже ушла из дому по
каким-то хозяйственным делам. Генрих встретил ее на улице возле самого
штаба.
-- Моника, я должен поговорить с вами об очень важном деле. Прошу быть
сегодня дома и никуда не выходить. Я постараюсь быстро освободиться, но
может случиться, что генерал меня задержит. Все равно, ждите пока я приду.
Долго разговаривать на улице нам неудобно по ряду причин, поэтому никаких
объяснений дать вам сейчас не могу. Скажу лишь одно -- эа вами установлено
наблюдение.
Генрих, смеясь, пожал девушке руку и скрылся в дверях штаба. Моника
весело помахала ему вслед. Никому из прохожих, наблюдавших эту сцену, даже
не пришло в голову, как тревожно бились в эту минуту сердца стройного
веселого офицера и красивой улыбающейся девушки.
-- Вам телеграмма, герр обер-лейтенант,-- доложил дежурный по штабу.
"Сегодня в 16.20 буду в Шамбери Встречайте. Бертина".
"Какого черта тебе тут надо?" -- про себя выругался Генрих и, еще раз
прочитав телеграмму, сверил дату. Бертина телеграфировала сегодня утром в
шесть.
Генрих постучал в кабинет Эверса.
-- Герр генерал, сегодня будут какие-либо поручения?
-- Сегодня? Нет.
-- Тогда разрешите обратиться к вам с просьбой.
-- Буду рад ее удовлетворить.
-- Я только что получил телеграмму от племянницы Бертгольда. Она просит
встретить ее в четыре с минутами в Шамбери. Если вы разрешите...
Генерал взглянул на часы.
-- Вам, как всегда, везет, обер-лейтенант, через тридцать минут
помощник Миллера Заугель в сопровождении охраны выезжает на моей машине в
Шамбери встречать пропагандиста от штаб-квартиры. Вы можете поехать с ними.
-- Бесконечно вам благодарен, герр генерал!
Заугель очень обрадовался, узнав, что у него будет такой спутник, как
Гольдринг, и пообещал ровно через полчаса ждать с машиной у гостиницы.
Не поднимаясь к себе в номер, Генрих разыскал Монику.
-- Обстоятельства складываются так, что я сейчас должен ехать. Со мной
едет помощник Миллера Заугель,-- сказал он поспешно. -- Вот против этого
Заугеля я и хочу вас предостеречь. Ои сказал мне, что на электростанция,
куда вы часто ездите, работает его агент, которого вы все считаете маки, и