Страница:
Бах-Зелевский: Я не только совмещал это со своим представлением о
совести, но я даже сам стремился получить этот пост, так как именно в 1941 -
1942 годах вместе с Шенкендорфом я видел, что так дело не может
продолжаться, и генерал фон Шенкендорф, мой непосредственный начальник, как
раз и выдвинул меня на эту должность.
Тома: Но Вы же знали, что все эти предложения, которые делал
Шенкендорф, ни к чему не приведут?
Бах-Зелевский: Видите ли, то, что я говорил сейчас, этого я не мог
знать тогда. Этого я не предвидел.
Тома: Но, во всяком случае, Вы ничего не достигли?
Бах-Зелевский: Я считаю, что, если бы вместо меня кто-нибудь другой
занимал этот пост, было бы еще больше горя.
Тома: Считаете ли Вы, что речь Гиммлера, в которой он потребовал
уничтожения 30 миллионов славян, отражала его личное мировоззрение, или это
мировоззрение, по Вашему мнению, являлось вообще национал-социалистским?
Бах-Зелевский: Сегодня я считаю, что это явилось логическим следствием
всего нашего национал-социалистского мировоззрения.
Тома: Сегодня?
Бах-Зелевский: Сегодня.
Тома: А какое мнение у Вас было в то время?
Бах-Зелевский: Тяжело прийти немцу к такому заключению. Мне многое
потребовалось для этого.
Тома: Господин свидетель, как могло случиться, что несколько дней тому
назад выступал здесь свидетель Олендорф, который, давая показания, признал,
что он с эйнзатцгруппой уничтожил 90 тысяч человек и что это не согласуется
с национал-социалистской идеологией?
Бах-Зелевский: Ну, у меня другое мнение по этому поводу. Если
десятилетиями проповедуют, что славяне являются низшей расой, что евреи
вообще не являются людьми, - неминуем именно такой результат...
Председатель: Доктор Экснер. Вы хотите еще задать вопросы от имени
другого подсудимого или что-либо другое?
Экснер: Я хочу задать еще два-три вопроса, которые передал мне во время
перерыва мой подзащитный.
Председатель: Но Вы уже задавали вопросы?
Экснер: Да, но это - три новых вопроса. Мы не были подготовлены к этому
перекрестному допросу.
Председатель: Ну, хорошо. Продолжайте.
Экснер: Господин свидетель, Вы сказали, что в 1944 году был получен
приказ о борьбе против партизан. Сейчас, во время перерыва, я нашел в книге
документов, представленных обвинением, документ ПС-1986, в котором говорится
об инструкции от 27 ноября 1942 г. по борьбе против партизан. Известна ли
Вам эта инструкция? Она должна была существовать, потому что она упоминается
в этом документе. Известно Вам что-либо об этой инструкции?
Бах-Зелевский: Нет.
Экснер: Скажите, пожалуйста, знаете ли Вы о существовании инструкции по
борьбе с русскими партизанами?
Бах-Зелевский: Да. Была такая.
Экснер: Можете ли Вы что-нибудь вспомнить о содержании этой инструкции
и методах борьбы?
Бах-Зелевский: Нет, я этого сейчас не помню.
Экснер: Не знаете ли Вы, можно ли получить эту инструкцию?
Бах-Зелевский: Нет.
Экснер: Благодарю Вас.
Биддл (член Трибунала): Вы знаете, сколько служащих вермахта
использовалось в какой-либо одной операции против партизан? Какое было
максимальное количество войск, используемых когда-либо против партизан?
Бах-Зелевский: Крупными были операции, в которых участвовали силы
дивизии и больше. Я думаю, что самые крупные силы, участвовавшие в подобной
операции, включали в себя три дивизии.
Биддл: Вы знаете, сколько эйнзатцгрупп использовалось?
Бах-Зелевский: Насколько мне известно, три. На каждую группу армий по
одной.
Председатель (представителю обвинения): Вы хотите задать дополнительные
вопросы?
Тэйлор: Нет, сэр.
{IMT, vol. 6, р. 279-288.} <>
----------------------------
Стенограмма заседания
Международного военного трибунала
от 29 января 1946 г.
Дюбост: С разрешения Трибунала, мы хотели бы сейчас допросить в
качестве свидетеля господина Каппелена, который ограничится показаниями об
условиях обращения с норвежскими гражданами в лагерях и тюрьмах Норвегии.
Председатель: Хорошо, пожалуйста. (Вводят свидетеля)
Председатель: Как Ваше имя?
Каппелен: Меня зовут Ганс Каппелен.
Председатель: Повторите за мной слова присяги... (Свидетель повторяет
слова присяги)
Дюбост: Господин Каппелен, Вы родились 18 декабря 1903 г.?
Каппелен: Да.
Дюбост: В каком городе?
Каппелен: Я родился в городе Квитсейд, провинция Телемарк, Норвегия.
Дюбост: Ваша профессия?
Каппелен: Я был юристом, а теперь я коммерсант.
Дюбост: Расскажите, пожалуйста, что Вы знаете о зверствах гестаповцев в
Норвегии?
Каппелен: Я был арестован 29 ноября 1941 г. и заключен в тюрьму гестапо
в Осло. Через десять дней я был допрошен двумя агентами норвежской СС, или
нацистской полиции. Они почти сразу начали избивать меня дубинками. Я не
помню точно, сколько времени продолжался этот допрос, но он ни к чему не
привел.
Через несколько дней меня перевели на Виктория-Террас, 32. Это был
главный штаб гестапо в Норвегии. Это было примерно в 8 часов вечера. Меня
привели в большую комнату и потребовали, чтобы я разделся. Я должен был
раздеться догола. Я несколько распух после первой "обработки" норвежскими
полицейскими, но это было еще не самое худшее. Там были шесть или восемь
гестаповцев и их руководитель, Фемер. Он был очень зол. Они начали засыпать
меня вопросами, на которые я не мог ответить. Тогда ко мне подбежал Фемер и
стал вырывать волосы на моей голове. Он вырвал их все, и они валялись в
крови на полу около меня.
После этого они начали бросаться на меня, избивать резиновыми дубинками
и железными прутьями. Мне было очень больно, и я потерял сознание. Но меня
привели в себя: они вылили на меня ведро холодной воды. Меня начало рвать,
потому что я чувствовал себя очень плохо, но это только разозлило их. И они
сказали мне: "Убери за собой, грязная собака". И я должен был попытаться
убрать за собой все голыми руками. Таким образом они продолжали допрашивать
меня очень долго. Но этот допрос ни к чему не привел, потому что они
засыпали меня вопросами о людях, которых я не знал или с которыми был едва
знаком.
Утром меня снова перевели в тюрьму и поместили в камеру. Я чувствовал
себя очень плохо, был слаб. В течение всего дня я просил охрану позвать ко
мне врача, если это возможно. Мне отказали в этом. Это было 19-го числа.
Через несколько дней, я полагаю, что это было за день до рождества 1941
года, меня снова ночью привезли на Виктория-Террас. Случилось то же, что и в
прошлый раз, только теперь мне было очень просто раздеться, потому что на
мне было только пальто. Я весь распух после первого избиения. Опять, как и в
первый раз, было шесть, семь или восемь гестаповцев.
Председатель: Это были немецкие гестаповцы?
Каппелен: Да. Фемер тоже присутствовал, как и в тот раз. Он был
эсэсовцем. Они вновь начали избивать меня. Но было совершенно бесполезно
избивать человека, который находился в таком состоянии, как я. Я уже весь
распух от прежних побоев. Они начали выкручивать и ломать мне руки и ноги.
Правая рука была вывернута из суставов. - От страшной боли я потерял
сознание. Тогда случилось то же самое, что и в прошлый раз: они вылили на
меня ледяную воду, и я пришел в себя. Немцы просто озверели, они рычали как
звери, и снова задавали мне множество вопросов, но я был так слаб, что не
мог отвечать на них.
Тогда они надели на мою левую ногу самодельный, как мне показалось,
деревянное приспособление с винтом и начали заворачивать этот винт таким
образом, чтобы мясо отделить от костей. Я почувствовал невероятную боль и
опять потерял сознание. Но я снова пришел в себя; у меня до сих пор на ноге
остались большие следы от этого аппарата, хотя с того времени прошло уже
четыре года.
Но это тоже ни к чему не привело. Тогда они что-то надели мне на шею.
От этого тоже остались следы (показывает). И снова начали сдирать кожу и
мясо. Со мной случился удар, и я внезапно почувствовал, что правая сторона
моего тела парализована. Потом было установлено, что у меня произошло
кровоизлияние в мозг. У меня стало двоиться в глазах, мне казалось, что
каждый гестаповец - это два человека. Все кружилось передо мной. Это
раздвоение зрения продолжалось у меня в течение четырех лет. И теперь, когда
я устаю, у меня снова начинает двоиться в глазах.
Теперь я чувствую себя все-таки лучше, паралич прошел, но до сих пор
некоторые анормальные явления с правой стороны тела у меня продолжаются.
Больше я ничего не помню о событиях этой ночи. Но другие заключенные,
которые должны были убирать коридоры тюрьмы, видели, как меня утром принесли
в мою камеру. Это было примерно в 6 часов утра. Они думали, что я мертв,
потому что на мне не было наручников.
Сколько времени я пробыл в таком состоянии - день или два, не могу
сказать. Но однажды я пришел в себя и начал чуточку двигаться. Немедленно ко
мне в камеру, где я лежал в собственной рвотной массе и крови, вошел
охранник и врач. По-моему, это был очень высокопоставленный врач. Он был в
высоком звании, но я не могу сказать точно, в каком именно. Он сказал мне,
что, по всей вероятности, я умру. Я спросил его: "Можете ли вы перевести
меня в больницу?" Он сказал: "Нет, дураков не переводят ни в какие больницы
до тех пор, пока, - сказал он, - вы не сделаете то, что мы требуем от вас.
Как и все норвежцы, вы - дурак".
Они вправили мне руку. Это было очень больно, но меня держали два
солдата, и это было сделано. Я снова потерял сознание.
Так проходило время, и я немного оправился. Я не мог ходить, потому что
все кружилось передо мной. И я лежал на нарах. Однажды - я думаю, что это
было в конце февраля, а может быть, в середине февраля 1942 года - ночью они
снова пришли ко мне. По-моему, это было часов в 10 вечера, потому что свет в
моей камере уже давно был потушен. Они потребовали, чтобы я встал. Я
попытался встать, но, конечно, упал опять, потому что был парализован. Тогда
они стали пинать меня, и я сказал: "Не лучше ли убить меня, потому что я не
могу двигаться". Тогда они меня вытащили из камеры и снова привезли на
Виктория-Террас, в штаб-квартиру, где проводили свои допросы. На этот раз
допрос проводил эсэсовец Штеер. Я не мог стоять и поэтому лежал на полу,
нагой. У Штеера было несколько, четыре или пять, помощников из гестапо. Они
начали топтать и бить меня, внезапно они снова поставили меня на ноги и
подтащили к столу, за которым сидел Штеер. Он взял мою левую руку и вот так
(показывает) вогнал несколько булавок мне под ногти. Мне было очень больно,
и все завертелось передо мною, и опять началось двойное зрение. Но боль была
так сильна, что я выдернул у него свою руку. Я не должен был делать этого,
потому что это привело их в ярость. Я снова потерял сознание. Не знаю, в
течение какого времени я был без сознания, но пришел в себя от запаха
горящего мяса. И тогда я увидел, что один из гестаповцев держит какую-то
лампу и поджигает мне ноги. Мне было не особенно больно, потому что я был
так слаб, что не чувствовал боли. Я был парализован, язык мой не двигался и
я не мог говорить, а просто стонал.
Я не помню больше подробностей этого вечера. Но это был один из самых
ужасных допросов, которые мне пришлось пережить. Меня снова привезли обратно
в тюрьму. Время шло. Я пытался немного есть, но у меня сразу же начиналась
рвота. Постепенно я поправился, но был все еще парализован и поэтому не мог
стоять. Меня все же часто брали на допросы, и устраивали очную ставку с
другими норвежцами, с людьми, которых я знал и которых не знал. Большинство
из них подвергалось ужасному обращению. Они распухли. Особенно хорошо я
помню двух моих друзей, очень хороших людей. Мне устроили с ними очную
ставку. Они после пыток выглядели ужасно. Когда я вышел из тюрьмы, то узнал,
что оба они умерли от истязаний и пыток.
Другой пример, который я собираюсь привести, если милорд мне разрешит,
касается человека, которого звали Сверре Эмиль Хальворсеен. Его взяли
осенью, в августе или в октябре 1943 года. Он распух и был очень подавлен.
Он рассказал, что с ним обращались ужасно, что он и некоторые из его друзей
были приведены на своего рода суд, где им сказали, что на следующий день их
расстреляют. Им огласили какой-то приговор и сказали, что этот приговор
будет приведен в исполнение для того, чтобы их дело послужило примером для
других.
Хальворсен, конечно, чувствовал себя очень плохо, у него сильно болела
голова, и я попросил охранника вызвать главного охранника, некоего Гетца.
Тот пришел и спросил меня, что, черт возьми, мне нужно. Я сказал: "Моему
товарищу очень плохо, не можете ли Вы дать ему аспирин или другое
лекарство?" "Нет, конечно, - сказал он, - зачем тратить на него аспирин. Его
утром расстреляют".
На следующее утро его забрали из камеры и после окончания войны его
нашли вместе с другими норвежцами в Тронхейме, в могиле, с пулей в затылке.
Тюрьма в Осло, где я находился в течение 25 месяцев, была домом ужасов.
Почти каждую ночь я слышал крики и стоны. Однажды, это было, наверное, в
декабре 1943 года, думаю, примерно 8 декабря, они вошли в мою камеру и
приказали одеться. Это было ночью. Я надел на себя изорванную в клочья
одежду. Я хромал, не мог хорошо ходить, но все-таки уже поправился и мог
двигаться. Я пошел по коридору. Они меня прислонили к стене, и я ожидал, что
меня выведут и расстреляют. Но они не расстреляли меня. Они увезли меня в
Германию вместе с массой других норвежцев. После я узнал, что некоторые из
моих друзей и я - я имею в виду норвежцев, когда говорю о моих друзьях, -
были заключенными, арестованными при проведении операции под названием "Мрак
и туман". Нас привезли в лагерь в Эльзасе, который назывался "Нацвейлер".
Осмелюсь сказать, что это был очень плохой лагерь. Мы должны были
работать в каменоломне. Одним словом, мы должны были выбирать камни с гор. Я
не буду приводить деталей, не буду задерживать этим Суд. Я хочу только
сказать, что здесь были люди и из других стран: французы, русские,
голландцы, бельгийцы. Норвежцев было, примерно, 500. Из этих 500 норвежцев
60 или 70 процентов умерли там или в других лагерях, куда их потом
перевезли. Было также там два датчанина. Мы испытали там много ужасов. О них
не стоит говорить, они хорошо известны. Этот лагерь должны были эвакуировать
в сентябре 1944 года. Нас перевели в Дахау, около Мюнхена. Но мы недолго
оставались там, по крайней мере, я недолго оставался там. Меня отправили в
распоряжение команды, которая называлась "Аурих". Это была какая-то
вспомогательная команда в Нойенгамме, около Гамбурга. Нас было там,
примерно, 1500 заключенных. Мы должны были рыть там противотанковые рвы.
Каждый день нам приходилось ходить пешком по 3 - 4 часа, а потом час
ехать поездом до того места, где мы работали. Работа была так тяжела, и они
обращались с нами так ужасно, что большинство из нас умерло там. Я думаю,
что половина заключенных умерла от дизентерии или от дурного обращения в
течение тех пяти-шести недель, которые мы там пробыли. Даже сами эсэсовцы,
которым был вверен лагерь, понимали, что это уже слишком, и поэтому они
оставили этот лагерь. Меня отправили из Нойенгамме и послали через Гамбург в
лагерь Гросс-Розен, в Силезии, около Бреслау. Это тоже очень плохой лагерь.
В нем было, примерно, 40 норвежцев, кроме меня. Из этих 40 норвежцев через
4-5 месяцев в живых осталось всего 10...
Дюбост: Господин Каппелен, прошу рассказать нам о том, что Вы знаете о
лагере Нацвейлер и о деятельности в лагере доктора Хирта с немецкого
медицинского факультета в Страсбурге.
Каплелен: В Нацвейлере производились эксперименты. Недалеко от лагеря
была ферма, которая называлась Штрутгоф. Она была фактически частью лагеря,
и некоторые из заключенных должны были там работать - убирать помещения.
Иногда их уводили туда во время поверки. Например, я помню, что однажды все
цыгане были сняты с поверки и увезены в Штрутгоф. Они очень боялись этого.
Один мой знакомый-норвежец по фамилии Видинг работал в так называемой
лагерной больнице. Он потом сказал мне, через день после того, как цыгане
были увезены в Штрутгоф: "Я тебе кое-что расскажу. Насколько я понимаю, они
испытывали на них какой-то газ". "Откуда ты знаешь?" - спросил я его.
"Пойдем со мной", - ответил он.
Через окно больницы я увидел четырех цыган, которые лежали на кроватях.
Они плохо выглядели. Через окно было плохо видно, но у них была какая-то
слизь вокруг рта. И он, Видинг, сказал мне, что цыгане мало что могли
рассказать, так как они были очень больны. Но, насколько он понял, этот газ
был испытан на двенадцати из них, и восемь из двенадцати цыган умерли в
Штрутгофе.
Кроме того, Видинг спросил меня: "Ты видел того высокого человека,
который иногда гуляет по лагерю с другими?"
Я ответил: "Да, я его видел".
- "Это профессор Хирт из немецкого университета в Страсбурге".
Я вполне уверен, что Видинг назвал этого человека Хирт или Хирц. Он
чуть ли не каждый день приезжал к нам с так называемой комиссией для того,
чтобы осмотреть тех, которые возвращались из Штрутгофа, и наблюдать за
результатами. Это все, что я помню об этом.
Дюбост: Сколько норвежцев умерло в Гросс-Розене?
Каппелен: В Гросс-Розене? Я не могу назвать точной цифры, но я знаю,
что из 40 норвежцев, которые там были, вернулось, приблизительно, 10.
Гросс-Розен был ужасным лагерем. Но самой ужасной была эвакуация
Гросс-Розена. По-видимому, это произошло в середине февраля этого года.
Русские приближались все ближе и ближе к Бреслау.
Председатель: Вы хотите сказать 1945 года?
Каппе лен: Да, простите, 1945 года. Однажды нас выстроили на так
называемом "аппельплац". Все мы были очень слабы. Мы выполняли тяжелую
работу, получали мало пищи, и с нами очень плохо обращались. Мы пошли
маршем, группами в две-три тысячи. В той группе, где я находился, было от
двух с половиной до 2800 человек. Мы слышали, как охрана называла цифры.
Мы начали двигаться, эсэсовцы находились с обеих сторон. Они очень
нервничали и вели себя, как сумасшедшие. Мы видели, что некоторые из них
пьяны. Мы были истощены и не могли идти достаточно быстро. Тогда они взяли
первых пять человек, разбили им головы прикладами и сказали: "Так будет со
всяким, кто не может идти". Мы шли как можно быстрее. Некоторые пытались
помочь тем, кто был более слаб. Но все мы были настолько истощены, что мало
чем могли помочь друг другу.
Наконец, через шесть или восемь часов мы дошли до железнодорожной
станции. Было очень холодно, а мы были одеты только в полосатую тюремную
одежду и плохую обувь. Но мы радовались, что дошли до железнодорожной
станции. Лучше быть в вагонах для перевозки скота, чем идти по морозу. Выло
очень холодно, наверное, 10 - 12 градусов мороза.
Там, на железнодорожной станции, стоял длинный состав открытых
платформ. В Норвегии их называли вагонами для перевозки песка. Нас ударами
заставили забраться на эти платформы по 80 человек на каждую. Мы должны были
сидеть рядом. Мы пробыли на этой платформе пять дней, не получая пищи, воды,
замерзая. Когда шел снег, мы открывали рот, чтобы утолить жажду. Через много
времени, мне казалось, что прошел год, мы достигли места, которое, как я
после узнал, называлось Дора. Это недалеко от Бухенвальда.
Когда мы доехали до этого места, нас пинками и ударами заставили сойти
с платформ. Многие были мертвы. Человек, который сидел рядом со мной, умер,
но я не мог отодвинуться. Я должен был в течение последнего дня оставаться
рядом с ним. Сам я, конечно, не слышал цифр, но около половины из наших были
мертвы. Позже, в Дора, я узнал, что умерших в нашем поезде было 1447
человек.
О Дора я мало что помню, потому что был в полумертвом состоянии. Я
всегда был жизнерадостным человеком и пытался помочь себе и своим друзьям,
но теперь я потерял почти всякую надежду. Я мало что помню. Потом мне
повезло: началась акция Бернадота {Граф Бернадот, двоюродный брат короля
Швеции, выступавший как посредник между Германией и союзниками.}, нас спасли
и доставили в Нейенгам. Там я встретил некоторых своих старых друзей:
норвежского студента, который был угнан в Германию, заключенных из
Заксенхаузена и других лагерей. Небольшое, сравнительно небольшое,
количество оставшихся в живых норвежских заключенных ("Нахт унд Небель")
было в очень тяжелом состоянии. Многие из моих друзей все еще находятся в
госпитале в Норвегии. Некоторые умерли уже после освобождения.
Вот что произошло со мной и моими товарищами в те три и три четверти
года, которые я провел в заключении.
Я вполне понимаю, что невозможно рассказать о всех деталях, но я
надеюсь, что то, что я рассказал, дает представление о том, как немецкая
служба СС действовала в отношении норвежцев и в Норвегии.
Дюбост: По какой причине Вы были арестованы? Какое Вам предъявлялось
обвинение?
Каппелен: Я, как и большинство норвежцев, считал, что тем или иным
путем воюем с Германией и, естественно, большинство из нас было настроено
против немцев. Я помню, когда в гестапо спросили меня: "Что вы думаете о
господине Квислинге", я ответил: "Что бы вы сделали, если бы немецкий
офицер, когда ваша страна воевала и правительство дало приказ о мобилизации,
пришел бы и сказал: "Забудьте о мобилизации". Такого человека нельзя было бы
уважать."
Дюбост: У меня нет больше вопросов.
Документ ПС-2223
----------------------------
Заседание с чиновниками полиции
в четверг 30 мая 1940 г.
заседания: 10 час. 20 мин.
Генерал-губернатор, имперский министр
д-р Франк:
...Господа!
На это я должен сказать только одно: я могу проводить эту польскую
политику только вместе с вами. Извините за откровенность. Если бы здесь в
стране у меня не было бойцов старой национал-социалистской гвардии полиции и
СС, с кем было бы нам тогда проводить эту политику? Я не мог бы делать этого
с вермахтом и вообще ни с кем. Это такие серьезные дела, и мы, как
национал-социалисты, стоим здесь перед такой чудовищно трудной и
ответственной задачей, что даже говорить об этих вещах мы можем только в
самом тесном кругу.
Поэтому, если мы перед лицом всех этих трудностей хотим достичь цели
полного господства над польским народом на этой территории, то мы должны не
терять времени. 10 мая началось наступление на Западе, это значит, что в
этот день угас преобладающий интерес мира к происходящему здесь у нас. Чего
только ни натворили в мире пропаганда зверств и лживые сообщения о действиях
национал-социалистских властей в этой области. Мне было бы совершенно
безразлично, если бы по этому поводу приходили в возбуждение американцы, или
французы, или евреи, или, может быть, папа римский. Однако для меня и для
каждого из вас ужасно в течение этих месяцев вновь и вновь слышать голоса,
раздававшиеся из министерства пропаганды, из министерства иностранных дел,
из министерства внутренних дел и даже из вермахта о том, что мы установили
убийственный режим, что мы должны прекратить этот ужас и т. д. Было также
ясно, что с тех пор, пока эта область находилась под перекрестным огнем
всего мира, мы были лишены возможности предпринимать нечто подобное в
большем масштабе. Но с 10 мая мы не придаем этой ведущейся в мире пропаганде
зверств никакого значения. Теперь мы должны использовать предоставившийся
нам момент. Если теперь там, на Западе, каждую минуту и секунду должны
приноситься в жертву тысячи жизней людей лучшей немецкой крови, то, как
национал-социалисты, мы обязаны думать о том, как бы за счет этих немецких
жертв ни поднялась польская нация. Поэтому именно в это время я в
присутствии обергруппенфюрера СС Крюгера {Высший руководитель СС и полиции в
так называемом генерал-губернаторстве, статс-секретарь при Гансе Франке.}
обсудил с камрадом Штрекенбахом {Бригадефюрер СС, один из приближенных к
Франку лиц, впоследствие работал в центральном аппарате РСХА.} эту
чрезвычайную программу умиротворения, содержание которой сводилось к тому,
чтобы в ускоренном порядке покончить теперь с массой находящихся в наших
руках мятежных политических деятелей сопротивления и прочими политически
неблагонадежными индивидуумами и в то же время разделаться с наследием
прежней польской преступности. Я признаюсь откровенно, что тысячи поляков
поплатятся за это жизнью, и прежде всего это будут ведущие представители
польской интеллигенции. Нас всех, национал-социалистов, это время обязывает
позаботиться о том, чтобы польский народ не был в состоянии оказывать
сопротивление. Я знаю, какую ответственность мы тем самым берем на себя.
Ясно, однако, что мы можем это сделать, исходя как раз именно из
необходимости взять на себя защиту рейха с фланга на Востоке. Но более того:
обергруппенфюрер Крюгер и я решили, что акция умиротворения будет проведена
в ускоренной форме. Позвольте вас просить, господа, помочь нам при
выполнении этой задачи со всей вашей энергией. Все, что от меня зависит,
будет сделано для того, чтобы облегчить выполнение этой задачи. Я обращаюсь
к вам, как к борцам национал-социализма, и, пожалуй, мне нет необходимости
что-либо к этому добавлять. Мы проведем это мероприятие, как я могу сообщить
совести, но я даже сам стремился получить этот пост, так как именно в 1941 -
1942 годах вместе с Шенкендорфом я видел, что так дело не может
продолжаться, и генерал фон Шенкендорф, мой непосредственный начальник, как
раз и выдвинул меня на эту должность.
Тома: Но Вы же знали, что все эти предложения, которые делал
Шенкендорф, ни к чему не приведут?
Бах-Зелевский: Видите ли, то, что я говорил сейчас, этого я не мог
знать тогда. Этого я не предвидел.
Тома: Но, во всяком случае, Вы ничего не достигли?
Бах-Зелевский: Я считаю, что, если бы вместо меня кто-нибудь другой
занимал этот пост, было бы еще больше горя.
Тома: Считаете ли Вы, что речь Гиммлера, в которой он потребовал
уничтожения 30 миллионов славян, отражала его личное мировоззрение, или это
мировоззрение, по Вашему мнению, являлось вообще национал-социалистским?
Бах-Зелевский: Сегодня я считаю, что это явилось логическим следствием
всего нашего национал-социалистского мировоззрения.
Тома: Сегодня?
Бах-Зелевский: Сегодня.
Тома: А какое мнение у Вас было в то время?
Бах-Зелевский: Тяжело прийти немцу к такому заключению. Мне многое
потребовалось для этого.
Тома: Господин свидетель, как могло случиться, что несколько дней тому
назад выступал здесь свидетель Олендорф, который, давая показания, признал,
что он с эйнзатцгруппой уничтожил 90 тысяч человек и что это не согласуется
с национал-социалистской идеологией?
Бах-Зелевский: Ну, у меня другое мнение по этому поводу. Если
десятилетиями проповедуют, что славяне являются низшей расой, что евреи
вообще не являются людьми, - неминуем именно такой результат...
Председатель: Доктор Экснер. Вы хотите еще задать вопросы от имени
другого подсудимого или что-либо другое?
Экснер: Я хочу задать еще два-три вопроса, которые передал мне во время
перерыва мой подзащитный.
Председатель: Но Вы уже задавали вопросы?
Экснер: Да, но это - три новых вопроса. Мы не были подготовлены к этому
перекрестному допросу.
Председатель: Ну, хорошо. Продолжайте.
Экснер: Господин свидетель, Вы сказали, что в 1944 году был получен
приказ о борьбе против партизан. Сейчас, во время перерыва, я нашел в книге
документов, представленных обвинением, документ ПС-1986, в котором говорится
об инструкции от 27 ноября 1942 г. по борьбе против партизан. Известна ли
Вам эта инструкция? Она должна была существовать, потому что она упоминается
в этом документе. Известно Вам что-либо об этой инструкции?
Бах-Зелевский: Нет.
Экснер: Скажите, пожалуйста, знаете ли Вы о существовании инструкции по
борьбе с русскими партизанами?
Бах-Зелевский: Да. Была такая.
Экснер: Можете ли Вы что-нибудь вспомнить о содержании этой инструкции
и методах борьбы?
Бах-Зелевский: Нет, я этого сейчас не помню.
Экснер: Не знаете ли Вы, можно ли получить эту инструкцию?
Бах-Зелевский: Нет.
Экснер: Благодарю Вас.
Биддл (член Трибунала): Вы знаете, сколько служащих вермахта
использовалось в какой-либо одной операции против партизан? Какое было
максимальное количество войск, используемых когда-либо против партизан?
Бах-Зелевский: Крупными были операции, в которых участвовали силы
дивизии и больше. Я думаю, что самые крупные силы, участвовавшие в подобной
операции, включали в себя три дивизии.
Биддл: Вы знаете, сколько эйнзатцгрупп использовалось?
Бах-Зелевский: Насколько мне известно, три. На каждую группу армий по
одной.
Председатель (представителю обвинения): Вы хотите задать дополнительные
вопросы?
Тэйлор: Нет, сэр.
{IMT, vol. 6, р. 279-288.} <>
----------------------------
Стенограмма заседания
Международного военного трибунала
от 29 января 1946 г.
Дюбост: С разрешения Трибунала, мы хотели бы сейчас допросить в
качестве свидетеля господина Каппелена, который ограничится показаниями об
условиях обращения с норвежскими гражданами в лагерях и тюрьмах Норвегии.
Председатель: Хорошо, пожалуйста. (Вводят свидетеля)
Председатель: Как Ваше имя?
Каппелен: Меня зовут Ганс Каппелен.
Председатель: Повторите за мной слова присяги... (Свидетель повторяет
слова присяги)
Дюбост: Господин Каппелен, Вы родились 18 декабря 1903 г.?
Каппелен: Да.
Дюбост: В каком городе?
Каппелен: Я родился в городе Квитсейд, провинция Телемарк, Норвегия.
Дюбост: Ваша профессия?
Каппелен: Я был юристом, а теперь я коммерсант.
Дюбост: Расскажите, пожалуйста, что Вы знаете о зверствах гестаповцев в
Норвегии?
Каппелен: Я был арестован 29 ноября 1941 г. и заключен в тюрьму гестапо
в Осло. Через десять дней я был допрошен двумя агентами норвежской СС, или
нацистской полиции. Они почти сразу начали избивать меня дубинками. Я не
помню точно, сколько времени продолжался этот допрос, но он ни к чему не
привел.
Через несколько дней меня перевели на Виктория-Террас, 32. Это был
главный штаб гестапо в Норвегии. Это было примерно в 8 часов вечера. Меня
привели в большую комнату и потребовали, чтобы я разделся. Я должен был
раздеться догола. Я несколько распух после первой "обработки" норвежскими
полицейскими, но это было еще не самое худшее. Там были шесть или восемь
гестаповцев и их руководитель, Фемер. Он был очень зол. Они начали засыпать
меня вопросами, на которые я не мог ответить. Тогда ко мне подбежал Фемер и
стал вырывать волосы на моей голове. Он вырвал их все, и они валялись в
крови на полу около меня.
После этого они начали бросаться на меня, избивать резиновыми дубинками
и железными прутьями. Мне было очень больно, и я потерял сознание. Но меня
привели в себя: они вылили на меня ведро холодной воды. Меня начало рвать,
потому что я чувствовал себя очень плохо, но это только разозлило их. И они
сказали мне: "Убери за собой, грязная собака". И я должен был попытаться
убрать за собой все голыми руками. Таким образом они продолжали допрашивать
меня очень долго. Но этот допрос ни к чему не привел, потому что они
засыпали меня вопросами о людях, которых я не знал или с которыми был едва
знаком.
Утром меня снова перевели в тюрьму и поместили в камеру. Я чувствовал
себя очень плохо, был слаб. В течение всего дня я просил охрану позвать ко
мне врача, если это возможно. Мне отказали в этом. Это было 19-го числа.
Через несколько дней, я полагаю, что это было за день до рождества 1941
года, меня снова ночью привезли на Виктория-Террас. Случилось то же, что и в
прошлый раз, только теперь мне было очень просто раздеться, потому что на
мне было только пальто. Я весь распух после первого избиения. Опять, как и в
первый раз, было шесть, семь или восемь гестаповцев.
Председатель: Это были немецкие гестаповцы?
Каппелен: Да. Фемер тоже присутствовал, как и в тот раз. Он был
эсэсовцем. Они вновь начали избивать меня. Но было совершенно бесполезно
избивать человека, который находился в таком состоянии, как я. Я уже весь
распух от прежних побоев. Они начали выкручивать и ломать мне руки и ноги.
Правая рука была вывернута из суставов. - От страшной боли я потерял
сознание. Тогда случилось то же самое, что и в прошлый раз: они вылили на
меня ледяную воду, и я пришел в себя. Немцы просто озверели, они рычали как
звери, и снова задавали мне множество вопросов, но я был так слаб, что не
мог отвечать на них.
Тогда они надели на мою левую ногу самодельный, как мне показалось,
деревянное приспособление с винтом и начали заворачивать этот винт таким
образом, чтобы мясо отделить от костей. Я почувствовал невероятную боль и
опять потерял сознание. Но я снова пришел в себя; у меня до сих пор на ноге
остались большие следы от этого аппарата, хотя с того времени прошло уже
четыре года.
Но это тоже ни к чему не привело. Тогда они что-то надели мне на шею.
От этого тоже остались следы (показывает). И снова начали сдирать кожу и
мясо. Со мной случился удар, и я внезапно почувствовал, что правая сторона
моего тела парализована. Потом было установлено, что у меня произошло
кровоизлияние в мозг. У меня стало двоиться в глазах, мне казалось, что
каждый гестаповец - это два человека. Все кружилось передо мной. Это
раздвоение зрения продолжалось у меня в течение четырех лет. И теперь, когда
я устаю, у меня снова начинает двоиться в глазах.
Теперь я чувствую себя все-таки лучше, паралич прошел, но до сих пор
некоторые анормальные явления с правой стороны тела у меня продолжаются.
Больше я ничего не помню о событиях этой ночи. Но другие заключенные,
которые должны были убирать коридоры тюрьмы, видели, как меня утром принесли
в мою камеру. Это было примерно в 6 часов утра. Они думали, что я мертв,
потому что на мне не было наручников.
Сколько времени я пробыл в таком состоянии - день или два, не могу
сказать. Но однажды я пришел в себя и начал чуточку двигаться. Немедленно ко
мне в камеру, где я лежал в собственной рвотной массе и крови, вошел
охранник и врач. По-моему, это был очень высокопоставленный врач. Он был в
высоком звании, но я не могу сказать точно, в каком именно. Он сказал мне,
что, по всей вероятности, я умру. Я спросил его: "Можете ли вы перевести
меня в больницу?" Он сказал: "Нет, дураков не переводят ни в какие больницы
до тех пор, пока, - сказал он, - вы не сделаете то, что мы требуем от вас.
Как и все норвежцы, вы - дурак".
Они вправили мне руку. Это было очень больно, но меня держали два
солдата, и это было сделано. Я снова потерял сознание.
Так проходило время, и я немного оправился. Я не мог ходить, потому что
все кружилось передо мной. И я лежал на нарах. Однажды - я думаю, что это
было в конце февраля, а может быть, в середине февраля 1942 года - ночью они
снова пришли ко мне. По-моему, это было часов в 10 вечера, потому что свет в
моей камере уже давно был потушен. Они потребовали, чтобы я встал. Я
попытался встать, но, конечно, упал опять, потому что был парализован. Тогда
они стали пинать меня, и я сказал: "Не лучше ли убить меня, потому что я не
могу двигаться". Тогда они меня вытащили из камеры и снова привезли на
Виктория-Террас, в штаб-квартиру, где проводили свои допросы. На этот раз
допрос проводил эсэсовец Штеер. Я не мог стоять и поэтому лежал на полу,
нагой. У Штеера было несколько, четыре или пять, помощников из гестапо. Они
начали топтать и бить меня, внезапно они снова поставили меня на ноги и
подтащили к столу, за которым сидел Штеер. Он взял мою левую руку и вот так
(показывает) вогнал несколько булавок мне под ногти. Мне было очень больно,
и все завертелось передо мною, и опять началось двойное зрение. Но боль была
так сильна, что я выдернул у него свою руку. Я не должен был делать этого,
потому что это привело их в ярость. Я снова потерял сознание. Не знаю, в
течение какого времени я был без сознания, но пришел в себя от запаха
горящего мяса. И тогда я увидел, что один из гестаповцев держит какую-то
лампу и поджигает мне ноги. Мне было не особенно больно, потому что я был
так слаб, что не чувствовал боли. Я был парализован, язык мой не двигался и
я не мог говорить, а просто стонал.
Я не помню больше подробностей этого вечера. Но это был один из самых
ужасных допросов, которые мне пришлось пережить. Меня снова привезли обратно
в тюрьму. Время шло. Я пытался немного есть, но у меня сразу же начиналась
рвота. Постепенно я поправился, но был все еще парализован и поэтому не мог
стоять. Меня все же часто брали на допросы, и устраивали очную ставку с
другими норвежцами, с людьми, которых я знал и которых не знал. Большинство
из них подвергалось ужасному обращению. Они распухли. Особенно хорошо я
помню двух моих друзей, очень хороших людей. Мне устроили с ними очную
ставку. Они после пыток выглядели ужасно. Когда я вышел из тюрьмы, то узнал,
что оба они умерли от истязаний и пыток.
Другой пример, который я собираюсь привести, если милорд мне разрешит,
касается человека, которого звали Сверре Эмиль Хальворсеен. Его взяли
осенью, в августе или в октябре 1943 года. Он распух и был очень подавлен.
Он рассказал, что с ним обращались ужасно, что он и некоторые из его друзей
были приведены на своего рода суд, где им сказали, что на следующий день их
расстреляют. Им огласили какой-то приговор и сказали, что этот приговор
будет приведен в исполнение для того, чтобы их дело послужило примером для
других.
Хальворсен, конечно, чувствовал себя очень плохо, у него сильно болела
голова, и я попросил охранника вызвать главного охранника, некоего Гетца.
Тот пришел и спросил меня, что, черт возьми, мне нужно. Я сказал: "Моему
товарищу очень плохо, не можете ли Вы дать ему аспирин или другое
лекарство?" "Нет, конечно, - сказал он, - зачем тратить на него аспирин. Его
утром расстреляют".
На следующее утро его забрали из камеры и после окончания войны его
нашли вместе с другими норвежцами в Тронхейме, в могиле, с пулей в затылке.
Тюрьма в Осло, где я находился в течение 25 месяцев, была домом ужасов.
Почти каждую ночь я слышал крики и стоны. Однажды, это было, наверное, в
декабре 1943 года, думаю, примерно 8 декабря, они вошли в мою камеру и
приказали одеться. Это было ночью. Я надел на себя изорванную в клочья
одежду. Я хромал, не мог хорошо ходить, но все-таки уже поправился и мог
двигаться. Я пошел по коридору. Они меня прислонили к стене, и я ожидал, что
меня выведут и расстреляют. Но они не расстреляли меня. Они увезли меня в
Германию вместе с массой других норвежцев. После я узнал, что некоторые из
моих друзей и я - я имею в виду норвежцев, когда говорю о моих друзьях, -
были заключенными, арестованными при проведении операции под названием "Мрак
и туман". Нас привезли в лагерь в Эльзасе, который назывался "Нацвейлер".
Осмелюсь сказать, что это был очень плохой лагерь. Мы должны были
работать в каменоломне. Одним словом, мы должны были выбирать камни с гор. Я
не буду приводить деталей, не буду задерживать этим Суд. Я хочу только
сказать, что здесь были люди и из других стран: французы, русские,
голландцы, бельгийцы. Норвежцев было, примерно, 500. Из этих 500 норвежцев
60 или 70 процентов умерли там или в других лагерях, куда их потом
перевезли. Было также там два датчанина. Мы испытали там много ужасов. О них
не стоит говорить, они хорошо известны. Этот лагерь должны были эвакуировать
в сентябре 1944 года. Нас перевели в Дахау, около Мюнхена. Но мы недолго
оставались там, по крайней мере, я недолго оставался там. Меня отправили в
распоряжение команды, которая называлась "Аурих". Это была какая-то
вспомогательная команда в Нойенгамме, около Гамбурга. Нас было там,
примерно, 1500 заключенных. Мы должны были рыть там противотанковые рвы.
Каждый день нам приходилось ходить пешком по 3 - 4 часа, а потом час
ехать поездом до того места, где мы работали. Работа была так тяжела, и они
обращались с нами так ужасно, что большинство из нас умерло там. Я думаю,
что половина заключенных умерла от дизентерии или от дурного обращения в
течение тех пяти-шести недель, которые мы там пробыли. Даже сами эсэсовцы,
которым был вверен лагерь, понимали, что это уже слишком, и поэтому они
оставили этот лагерь. Меня отправили из Нойенгамме и послали через Гамбург в
лагерь Гросс-Розен, в Силезии, около Бреслау. Это тоже очень плохой лагерь.
В нем было, примерно, 40 норвежцев, кроме меня. Из этих 40 норвежцев через
4-5 месяцев в живых осталось всего 10...
Дюбост: Господин Каппелен, прошу рассказать нам о том, что Вы знаете о
лагере Нацвейлер и о деятельности в лагере доктора Хирта с немецкого
медицинского факультета в Страсбурге.
Каплелен: В Нацвейлере производились эксперименты. Недалеко от лагеря
была ферма, которая называлась Штрутгоф. Она была фактически частью лагеря,
и некоторые из заключенных должны были там работать - убирать помещения.
Иногда их уводили туда во время поверки. Например, я помню, что однажды все
цыгане были сняты с поверки и увезены в Штрутгоф. Они очень боялись этого.
Один мой знакомый-норвежец по фамилии Видинг работал в так называемой
лагерной больнице. Он потом сказал мне, через день после того, как цыгане
были увезены в Штрутгоф: "Я тебе кое-что расскажу. Насколько я понимаю, они
испытывали на них какой-то газ". "Откуда ты знаешь?" - спросил я его.
"Пойдем со мной", - ответил он.
Через окно больницы я увидел четырех цыган, которые лежали на кроватях.
Они плохо выглядели. Через окно было плохо видно, но у них была какая-то
слизь вокруг рта. И он, Видинг, сказал мне, что цыгане мало что могли
рассказать, так как они были очень больны. Но, насколько он понял, этот газ
был испытан на двенадцати из них, и восемь из двенадцати цыган умерли в
Штрутгофе.
Кроме того, Видинг спросил меня: "Ты видел того высокого человека,
который иногда гуляет по лагерю с другими?"
Я ответил: "Да, я его видел".
- "Это профессор Хирт из немецкого университета в Страсбурге".
Я вполне уверен, что Видинг назвал этого человека Хирт или Хирц. Он
чуть ли не каждый день приезжал к нам с так называемой комиссией для того,
чтобы осмотреть тех, которые возвращались из Штрутгофа, и наблюдать за
результатами. Это все, что я помню об этом.
Дюбост: Сколько норвежцев умерло в Гросс-Розене?
Каппелен: В Гросс-Розене? Я не могу назвать точной цифры, но я знаю,
что из 40 норвежцев, которые там были, вернулось, приблизительно, 10.
Гросс-Розен был ужасным лагерем. Но самой ужасной была эвакуация
Гросс-Розена. По-видимому, это произошло в середине февраля этого года.
Русские приближались все ближе и ближе к Бреслау.
Председатель: Вы хотите сказать 1945 года?
Каппе лен: Да, простите, 1945 года. Однажды нас выстроили на так
называемом "аппельплац". Все мы были очень слабы. Мы выполняли тяжелую
работу, получали мало пищи, и с нами очень плохо обращались. Мы пошли
маршем, группами в две-три тысячи. В той группе, где я находился, было от
двух с половиной до 2800 человек. Мы слышали, как охрана называла цифры.
Мы начали двигаться, эсэсовцы находились с обеих сторон. Они очень
нервничали и вели себя, как сумасшедшие. Мы видели, что некоторые из них
пьяны. Мы были истощены и не могли идти достаточно быстро. Тогда они взяли
первых пять человек, разбили им головы прикладами и сказали: "Так будет со
всяким, кто не может идти". Мы шли как можно быстрее. Некоторые пытались
помочь тем, кто был более слаб. Но все мы были настолько истощены, что мало
чем могли помочь друг другу.
Наконец, через шесть или восемь часов мы дошли до железнодорожной
станции. Было очень холодно, а мы были одеты только в полосатую тюремную
одежду и плохую обувь. Но мы радовались, что дошли до железнодорожной
станции. Лучше быть в вагонах для перевозки скота, чем идти по морозу. Выло
очень холодно, наверное, 10 - 12 градусов мороза.
Там, на железнодорожной станции, стоял длинный состав открытых
платформ. В Норвегии их называли вагонами для перевозки песка. Нас ударами
заставили забраться на эти платформы по 80 человек на каждую. Мы должны были
сидеть рядом. Мы пробыли на этой платформе пять дней, не получая пищи, воды,
замерзая. Когда шел снег, мы открывали рот, чтобы утолить жажду. Через много
времени, мне казалось, что прошел год, мы достигли места, которое, как я
после узнал, называлось Дора. Это недалеко от Бухенвальда.
Когда мы доехали до этого места, нас пинками и ударами заставили сойти
с платформ. Многие были мертвы. Человек, который сидел рядом со мной, умер,
но я не мог отодвинуться. Я должен был в течение последнего дня оставаться
рядом с ним. Сам я, конечно, не слышал цифр, но около половины из наших были
мертвы. Позже, в Дора, я узнал, что умерших в нашем поезде было 1447
человек.
О Дора я мало что помню, потому что был в полумертвом состоянии. Я
всегда был жизнерадостным человеком и пытался помочь себе и своим друзьям,
но теперь я потерял почти всякую надежду. Я мало что помню. Потом мне
повезло: началась акция Бернадота {Граф Бернадот, двоюродный брат короля
Швеции, выступавший как посредник между Германией и союзниками.}, нас спасли
и доставили в Нейенгам. Там я встретил некоторых своих старых друзей:
норвежского студента, который был угнан в Германию, заключенных из
Заксенхаузена и других лагерей. Небольшое, сравнительно небольшое,
количество оставшихся в живых норвежских заключенных ("Нахт унд Небель")
было в очень тяжелом состоянии. Многие из моих друзей все еще находятся в
госпитале в Норвегии. Некоторые умерли уже после освобождения.
Вот что произошло со мной и моими товарищами в те три и три четверти
года, которые я провел в заключении.
Я вполне понимаю, что невозможно рассказать о всех деталях, но я
надеюсь, что то, что я рассказал, дает представление о том, как немецкая
служба СС действовала в отношении норвежцев и в Норвегии.
Дюбост: По какой причине Вы были арестованы? Какое Вам предъявлялось
обвинение?
Каппелен: Я, как и большинство норвежцев, считал, что тем или иным
путем воюем с Германией и, естественно, большинство из нас было настроено
против немцев. Я помню, когда в гестапо спросили меня: "Что вы думаете о
господине Квислинге", я ответил: "Что бы вы сделали, если бы немецкий
офицер, когда ваша страна воевала и правительство дало приказ о мобилизации,
пришел бы и сказал: "Забудьте о мобилизации". Такого человека нельзя было бы
уважать."
Дюбост: У меня нет больше вопросов.
Документ ПС-2223
ИЗ ДНЕВНИКА ФРАНКА О ЕГО ВЫСТУПЛЕНИЯХ НА СОВЕЩАНИЯХ 30 МАЯ 1940 Г., 14 АПРЕЛЯ 1942 Г. И 14 ЯНВАРЯ 1944 Г.
----------------------------
Заседание с чиновниками полиции
в четверг 30 мая 1940 г.
заседания: 10 час. 20 мин.
Генерал-губернатор, имперский министр
д-р Франк:
...Господа!
На это я должен сказать только одно: я могу проводить эту польскую
политику только вместе с вами. Извините за откровенность. Если бы здесь в
стране у меня не было бойцов старой национал-социалистской гвардии полиции и
СС, с кем было бы нам тогда проводить эту политику? Я не мог бы делать этого
с вермахтом и вообще ни с кем. Это такие серьезные дела, и мы, как
национал-социалисты, стоим здесь перед такой чудовищно трудной и
ответственной задачей, что даже говорить об этих вещах мы можем только в
самом тесном кругу.
Поэтому, если мы перед лицом всех этих трудностей хотим достичь цели
полного господства над польским народом на этой территории, то мы должны не
терять времени. 10 мая началось наступление на Западе, это значит, что в
этот день угас преобладающий интерес мира к происходящему здесь у нас. Чего
только ни натворили в мире пропаганда зверств и лживые сообщения о действиях
национал-социалистских властей в этой области. Мне было бы совершенно
безразлично, если бы по этому поводу приходили в возбуждение американцы, или
французы, или евреи, или, может быть, папа римский. Однако для меня и для
каждого из вас ужасно в течение этих месяцев вновь и вновь слышать голоса,
раздававшиеся из министерства пропаганды, из министерства иностранных дел,
из министерства внутренних дел и даже из вермахта о том, что мы установили
убийственный режим, что мы должны прекратить этот ужас и т. д. Было также
ясно, что с тех пор, пока эта область находилась под перекрестным огнем
всего мира, мы были лишены возможности предпринимать нечто подобное в
большем масштабе. Но с 10 мая мы не придаем этой ведущейся в мире пропаганде
зверств никакого значения. Теперь мы должны использовать предоставившийся
нам момент. Если теперь там, на Западе, каждую минуту и секунду должны
приноситься в жертву тысячи жизней людей лучшей немецкой крови, то, как
национал-социалисты, мы обязаны думать о том, как бы за счет этих немецких
жертв ни поднялась польская нация. Поэтому именно в это время я в
присутствии обергруппенфюрера СС Крюгера {Высший руководитель СС и полиции в
так называемом генерал-губернаторстве, статс-секретарь при Гансе Франке.}
обсудил с камрадом Штрекенбахом {Бригадефюрер СС, один из приближенных к
Франку лиц, впоследствие работал в центральном аппарате РСХА.} эту
чрезвычайную программу умиротворения, содержание которой сводилось к тому,
чтобы в ускоренном порядке покончить теперь с массой находящихся в наших
руках мятежных политических деятелей сопротивления и прочими политически
неблагонадежными индивидуумами и в то же время разделаться с наследием
прежней польской преступности. Я признаюсь откровенно, что тысячи поляков
поплатятся за это жизнью, и прежде всего это будут ведущие представители
польской интеллигенции. Нас всех, национал-социалистов, это время обязывает
позаботиться о том, чтобы польский народ не был в состоянии оказывать
сопротивление. Я знаю, какую ответственность мы тем самым берем на себя.
Ясно, однако, что мы можем это сделать, исходя как раз именно из
необходимости взять на себя защиту рейха с фланга на Востоке. Но более того:
обергруппенфюрер Крюгер и я решили, что акция умиротворения будет проведена
в ускоренной форме. Позвольте вас просить, господа, помочь нам при
выполнении этой задачи со всей вашей энергией. Все, что от меня зависит,
будет сделано для того, чтобы облегчить выполнение этой задачи. Я обращаюсь
к вам, как к борцам национал-социализма, и, пожалуй, мне нет необходимости
что-либо к этому добавлять. Мы проведем это мероприятие, как я могу сообщить