Страница:
еще зависть, недобросовестность и личные виды, тогда такое произведение
испытывает ту же участь, что и подсудимый, взывающий к суду, все члены
которого подкуплены.
Сообразно с этим, история литературы сплошь и рядом показывает, что те,
которые ставили себе целью самые познания и истину, оставались непризнанными
и пренебреженными, тогда как те, которые только для виду прикрывались этими
словами, возбуждали удивление современников и пользовались еще иными земными
благами.
Круг действия писателя прежде всего обусловливается тем, чтобы он
достиг известности, чтобы его читали. Но этой известности сотни недостойных
быстро добиваются случаем, происками и родственностью натур, в то время как
один достойный стяжает ее медленно и поздно. Первые имеют друзей, потому что
сволочь всегда есть в толпе и тесно придерживается друг друга; второй же
имеет только врагов, потому что умственное превосходство везде и во всех
условиях самая ненавистнейшая вещь на свете, особенно для бездарных
тружеников на том же поприще, которым и самим хотелось бы что-нибудь
значить. Если профессора философии подумают, что я намекаю здесь на них и на
30 лет практикуемую ими тактику против моих сочинений, то они не ошибутся.
Если вещи слагаются таким образом, то главное условие для того, чтобы
произвести нечто великое, что пережило бы свое поколение и свой век, состоит
в том, чтобы не обращать никакого внимания ни на своих современников, ни на
их мнения и воззрения и вытекающие из этих последних похвалу и порицание.
Это условие, однако же, появляется всякий раз само собою, коль скоро
стекаются все прочие; и это счастие. Если бы кто-нибудь, произведя великое
творение, вздумал принять во внимание общее мнение или приговор сотоварищей
по деятельности, то они на каждом шагу сбивали бы его с истинной дороги.
Поэтому, кто хочет предстать пред потомством, тот должен уклониться от
влияний своего времени, но за то, конечно, отказаться и от влияния на свое
время и быть готовым славу веков купить ценою похвалы современников.
Когда именно появляется на свете какая-нибудь новая парадоксальная, а
потому и противоречащая всему принятому основная истина, то ей повсюду
начинают упорно и по возможности постоянно противодействовать и даже тогда
ее отвергают, когда уже колеблются и почти в ней убедились. Между тем она
продолжает в тиши действовать и, как кислота, съедает все вокруг себя, пока
не пошатнутся основы: тогда раздается треск, старое заблуждение рушится и
внезапно, как обнаженный монумент, воздвигается новое здание мысли среди
общего признания и удивления. Конечно, все это совершается обыкновенно
весьма медленно. Ибо того, кого стоило бы поcлушать, люди, по обыкновению,
замечают лишь тогда, когда уже его нет, так что возглас "hear, hear!"*
раздается после того, как оратор сойдет с трибуны...
* Возглас одобрения по отношению к оратору на английском языке.
Напротив того, произведения обыкновенного пошиба ожидает лучшая доля.
Они появляются в связи с ходом и складом общего образования своего века, а
потому тесно связаны с духом времени, т.е. как раз с преобладающими в нем
воззрениями, и приноровлены к потребностям минуты. Поэтому если только они
имеют кое-какие достоинства, то признаются весьма быстро и как захватывающие
эпоху образования своих современников, быстро найдут себе участие: им
воздается должная справедливость (и даже зачастую больше, чем
справедливость), а для зависти все-таки они дают мало материала, ибо, как
сказано: "Tantum quisque laudat, quantum se posse sperat imitari".
Но те необычайные творения, которым суждено принадлежать целому
человечеству и прожить века, те далеко опережают свое время, а потому и
чужды его духу и образовательной эпохе. Они не принадлежат ему, они не
захватывают склада его мыслей, а потому для охваченных этим складом не
представляют никакого интереса. Они отно-
сятся к другой, высшей ступени образования и принадлежат иному,
лежащему впереди времени. Поэтому им не воздается пока никакой
справедливости: с ними не знают что делать, их оставляют в покое, чтобы
продолжать свое черепашье движение. Ведь не видит же червяк птицы в небе.
Число книг, написанных на каком-либо языке, относится к числу тех,
которые собственно войдут в состав его постоянной литературы приблизительно
как 100 000 к 1. И какую участь предстоит испытать этим последним, пока они,
минуя эти 100 000, достигнут до принадлежащего им почетного места? Все они
суть произведения необычайных и решительно выдающихся голов, и потому
специфически отличны от прочих, что рано или поздно, да обнаружится.
Не следует думать, что этот порядок и ход вещей когда-либо улучшится.
Злополучные свойства человеческого рода хотя в каждом поколении и принимают
несколько видоизмененную форму, но в сущности во все времена остаются теми
же самыми. Отличные умы редко пробиваются при жизни, потому что они вполне и
настоящим образом будут поняты только родственными им умами.
Так как по пути к бессмертию из множества миллионов удается шествовать
разве только одному, то он по необходимости будет совершенно одинок, и свое
путешествие к потомству ему придется совершить по страшно пустынной стране,
подобной Ливийской пустыне, о впечатлениях которой, как известно, никто не
может составить себе понятия, кроме тех, кто ее видел. Тем не менее я
рекомендую прежде всего не брать в дорогу тяжелой поклажи, а то многое
придется на пути выбросить. Следует всегда помнить изречение Бальтасара
Грасиана: "Хорошее вдвойне хорошо, если коротко" ("Lo bueno, si breve, dos
vezes bueno"), которое вообще и в особенности рекомендуется немцам.
К краткому сроку своей жизни великие умы находятся в таком же
отношении, как грандиозные здания к тесной площади, на которой они
поставлены. Они не рисуются во всей своей величине, если стоят перед ними
слишком близко; то же самое бывает и с первыми. Но когда их разделяют
столетия, их признают и жаждут.
Даже собственное жизненное поприще недолговечного сына времени,
создавшего бессмертное произведение, находится в великом несоразмерном
отношении к этому последнему, все равно как смертная мать, например Семела,
к рожденному ею бессмертному богу. Между тем для знаменитого человека вся
разница между славою у современников и у потомства сводится к тому, что в
первом случае он отделен от своих почитателей пространством, а во втором -
временем. Ибо на самом деле их не бывает у него перед глазами даже при славе
у современников. Почитание не выносит близости и держится почти всегда в
отдалении, потому что оно от личного присутствия почитаемого тает, как масло
от солнца. Потому-то девять десятых из людей, окружающих стяжавшего уже у
современников знаменитость человека, будут мерить его меркою звания, ранга и
состояния и только у десятой части как отголосок доходящей издали молвы
пробудится глухое сознание его превосходства. Эту несовместимость почитания
с личным знакомством и славы с нахождением в живых заметил еще Петрарка в
одном из своих латинских писем. Он говорит в нем, между прочим, что все
ученые его времени имели правилом не признавать и относиться свысока ко
всякому сочинению автора, которого хоть раз видели. Если поэтому
высокознаменитые люди обречены на то, чтобы получать признание и почитание
всегда с известного расстояния, то не все ли равно, будет ли это расстояние
временное или пространственное? Конечно, в этом последнем случае к ним
иногда доходит весть об этом, чего никогда не может быть в первом. Зато,
однако ж, человек, оказавший истинные и великие заслуги и отличия, всегда
может с уверенностью предвосхитить свою славу у потомства и преднасладиться
ею. Да, кто порождает какую-либо действительно великую идею, тот уже в
момент ее зачатия проникается связью с грядущими поколениями; он чувствует
при этом распространение своего существования в долготу веков и таким
образом живет как для потомков, так и вместе с потомками. Если, с другой
стороны, пораженные удивлением к великому человеку, произведениями которого
мы только что занимались, мы жаждем его присутствия, желали бы его видеть,
говорить с ним и иметь его среди нас, то это стремление тоже не остается
безответным, ибо и он с своей стороны жаждал и стремился душою к
признательному потомству, которое бы воздало ему честь, благодарность и
любовь, в чем ему было отказано завистливыми современниками.
Если умственные произведения высшего рода большею частью получают
признание только перед судом потомства, то совершенно обратный жребий
уготован некоторым известным, блистательным заблуждениям, которые, исходя от
талантливых людей, появляются во всеоружии, по-видимому, таких солидных
доводов и отстаиваются с таким уменьем и знанием, что приобретают славу и
значение у современников и пользуются ими, по крайней мере до тех пор, пока
живы их виновники. Таковы некоторые ложные теории, ошибочные приговоры и
опровержения, а также произведения поэзии и искусств в ложном вкусе или
вычурной манере, приноровленной к предрассудку времени. Значение и почет
всех подобных произведений основывается на том, что еще не имеется в
наличности людей, которые бы сумели их опровергнуть или указать их ложную
сторону. Дело это большею частью выпадает на долю ближайшего поколения - и
тогда оканчивается их величие. Только в некоторых отдельных случаях длится
оно дольше, как, например, это случилось, да и теперь еще продолжается, с
ньютоновскою теориею цветов. Другие примеры в этом роде - система Птолемея,
химическая теория Сталя, отрицание Ф. А. Вольфом личности и идентичности
Гомера, а может быть, также и нибуровская критика истории римских царей и
т.д. Таким-то образом, трибунал потомства, как в благоприятном, так и в
неблагоприятном случае, есть неумытный кассационный суд на приговоры
современности. Потому-то так трудно и редко случается равномерно
удовлетворить и современность, и потомство.
Вообще всегда следует иметь в виду неминуемое действие времени на
исправление познаний и приговоров и не беспокоиться, если в искусстве, науке
или в практической жизни появляются и распространяются сильные заблуждения
или получают значение в основе превратные начинания и стремления, и люди
всему этому дают свое одобрение. При этом не следует приходить ни в азарт,
ни в уныние, но помнить, что они отстанут от этого и нуждаются только во
времени и опыте, чтобы собственными средствами распознать то, что острый
взгляд видит с первого разу. Если истина сама за себя говорит из состояния
дела и положения вещей, то нечего спешить к ней на помощь со словами "время
поможет ей тысячами языков". Конечно, продолжительность этого времени будет
измеряться труднодоступностью предмета, кажущеюся правдоподобностью лжи; но
и это время пройдет своею чередою, и во многих случаях было бы бесплодным
трудом стараться упредить его. В худшем случае, ложное распространяется как
в теории, так и в практике; и обольщение, и обман, сделавшись дерзкими
вследствие успеха, заходят так далеко, что почти неизбежно наступает
разоблачение. Таким образом, в области теории вследствие слепого доверия
глупцов нелепость растет все выше и выше, пока, наконец, не примет таких
размеров, что ее распознает самый близорукий глаз. В таких случаях следует
говорить: чем глупее, тем лучше! утешаться подобными же случаями в
прошедшем, которые тоже имели свое время и место и потом были совершенно
устранены. Но самое лучшее оставаться позади своего времени, всякий раз как
замечаешь, что оно само охвачено регрессом. Ибо есть два способа стоять не
аи niveau de son temps (не в уровень со своим временем): выше или ниже.
Наблюдая многочисленные и разнообразные учреждения для преподавания и
обучения и такой громадный наплыв учеников и учителей, можно бы подумать,
что человеческий род сильно хлопочет об истине и разумении. Но и здесь
обманывает видимость. Одни учат, чтобы заработать деньги, и стремятся не за
мудростью, а за ее кредитом и за тем, что кажется мудростью; а другие учатся
не для того, чтобы достигнуть знания и разумения, а для того, чтобы быть в
состоянии болтать и произвести респект. Через каждые тридцать лет появляется
на свет новое поколение, которое, ничего не ведая, хочет поглотить во всей
совокупности, и как можно проворнее, результаты тысячелетиями накоплявшегося
человеческого знания и быть затем умнее всякого прошедшего. С этою целью
стремится оно в университеты, хватается за книги, и непременно за новые, как
за своих современников и однолеток. Только бы покороче и поновее. Учения
собственно из-за хлеба я уже и не принимаю здесь в расчет.
Всякого рода и возраста учащиеся и учившиеся имеют обыкновенно в виду
только сведения, а не уразумение. Они полагают свою честь в том, чтобы иметь
сведения обо всем, обо всяких камнях, или растениях, или сражениях, или
опытах и вообще и в особенности обо всех книгах. Им не приходит и в голову,
что сведение есть только средство для уразумения, но само по себе имеет или
мало, или не имеет никакой ценности; напротив, такого рода взгляд
характеризует лишь философскую голову. Перед внушительною ученостью таких
многознаек я думаю иногда: "О, как мало они должны были думать, чтобы иметь
возможность так много читать!" Когда вспоминаю даже о Плинии Старшем, о
котором рассказывают, что он постоянно читал или заставлял читать себя за
обедом, в дороге и бане, то во мне
шевелится вопрос: неужели этот человек имел такой недостаток
собственных мыслей, что ему без перерыва нужно было вливать чужие, как
страдающему изнурением вливать consomme* для поддержания жизни? И
действительно, об его самобытном мышлении мне не в состоянии дать высокого
понятия ни его неразборчивое легковерие, ни его невыразимо отвратительный,
трудный для понимания слог - слог записной книжки.
Как долгое и постоянное чтение наносит ущерб собственному мышлению, так
многописание и постоянное преподавание отучают человека от ясности и ео
ipso** от основательности знания и понимания, ибо первое не оставляет ему
времени для последнего. Тогда ему приходится при изложении прорехи в
отчетливости своего понимания наполнять словами и фразами. Это-то и делает
большинство книг такими скучными, а вовсе не сухость предмета. Пели
говорится, что хороший повар может вкусно приготовить и старую подошву, то
хороший писатель и подавно может сделать занимательным самый сухой предмет.
* мясной бульон (фр.).
** в силу этого (лат.).
Для огромного большинства ученых их наука - средство, а не цель.
Поэтому они никогда не произведут в ней чего-либо великого: для этого
требуется, чтобы наука для того, кто ею занимается, была целью, а все
остальное, даже и самое существование, только средством. Всем, чем
занимаются не ради самого предмета, занимаются только наполовину, и
истинного превосходства между всякого рода произведениями может достигнуть
только то, что было выполнено ради его самого, а не как средство для
дальнейших целей. Точно так же к новым и великим воззрениям и открытиям
придет только тот, кто непосредственною целью своих изучений имел свое
собственное познание, не заботясь о чужом. Ученые же, каковы они обыкновенно
бывают, изучают с целью иметь возможность учить других и писать.
Поэтому голова их уподобляется желудку и кишкам, которые выбрасывают пищу,
не переваривая. Оттого-то их поучения и писания мало полезны. Питать других
можно не переваренными отбросами, а только молоком, выделяющимся из
собственной крови.
Парик есть отлично подобранный символ ученого в данном случае. Он
украшает голову обильною массою чужих волос за неимением собственных, точно
так же, как ученость состоит в уснащении головы огромным множеством чужих
мыслей, которые, конечно, не могут ни так ладно и естественно сидеть в ней,
ни применяться ко всем случаям и целям, ни так глубоко корениться, ни
заменяться, в случае нужды, из того же источника новыми, как это бывает с
собственными мыслями, выросшими на собственной почве, - почему Стерн в своем
"Тристраме Шенди" не устыдился утверждать, что "одна унция собственного ума
стоит столько же, сколько две тысячи фунтов чужого".
И действительно, самая совершенная ученость относится к гению, как
гербарий к постоянно возрождающемуся, вечно свежему, вечно юному, вечно
меняющемуся миру растений, и нет в мире более разительного контраста, как
между ученостью комментатора и детскою наивностью древних.
Дилетанты, дилетанты! Так унизительно называются те, которые предаются
какой-либо науке или искусству из удовольствия или любви к ним, il loro
dilleto*, - теми, которые занимаются тем же самым ради выгод; им доставляют
удовольствие только деньги, которые зарабатываются этими занятиями. Это
уничижение основывается на их подлом убеждении, что никто не может серьезно
приняться за какое-либо дело, если к тому не побуждает нужда, голод или иное
какое вожделение. Публика проникнута тем же духом и держится того же мнения:
отсюда ее
* из каприза (итал.).
постоянный респект перед "людьми профессии", специалистами, и ее
недоверие к дилетантам. В действительности же, напротив того, только для
дилетантов самое дело служит целью, а для специалистов как таковых простым
средством; но отдаться предмету с полною серьезностью может только тот, кто
занимается con amore* ради самого предмета, из любви к нему. Только такие
люди производили всегда самое великое, а не наемники.
Таким-то образом и Гете попал в дилетанты в теории цветов. Несколько
слов об этом.
Позволительно быть глупым и гадким: ineptire est juris gentium**;
напротив того, говорить о глупости и гадости есть преступление,
возмутительное нарушение добрых нравов и всякого приличия - мудрое правило!
Однако же, я должен на этот раз его оставить без внимания, чтобы поговорить
с немцами по-немецки, ибо я должен заявить, что судьба гетевской теории
цветов есть вопиющее доказательство или недобросовестности, или полнейшего
отсутствия критической способности в немецком ученом мире: а может быть, при
этом порадели друг другу и оба эти благородные качества. Масса образованной
публики ищет благоденствия и развлечения, почему и отбрасывает в сторону
все, что не есть роман, стихи или комедия. Чтобы, в виде исключения,
почитать когда-нибудь ради поучения, она сперва ждет удостоверения и подписи
тех, которые лучше понимают, что действительно поучительно. А лучше всего,
полагает она, могут судить об этом специалисты. Она именно смешивает тех,
которые живут предметом, с теми, которые живут для своего предмета, хотя и
редко случается, чтобы это были одни и те же люди. Еще Дидро заметил, что
те, которые преподают науку, не всегда бывают теми, которые ее понимают и
серьезно ею занимаются, потому что у таковых не остается времени для
преподавания. Те, первые, только живут от науки: она для них не более как
"добрая корова, снабжающая их маслом". Если величай-
* с любовью (исп.).
** глупость - закон для всех народов (лат.).
ший гений нации посвятил свою жизнь на изучение какого-либо предмета,
как Гете на теорию цветов и красок, и его учение не идет в ход, то
обязанность правительств, содержащих академии, поручить им исследовать дело
посредством особой комиссии, как это делается во Франции и с менее важными
вопросами. К чему же тогда эти напыщенные академии, в которых заседает и
чванится столько глупцов? Важные новые истины редко исходят от академий:
поэтому они должны были бы по крайней мере уметь оценять важные труды и
говорить о них ex officio*.
* по обязанности (лат.).
Немецкий ученый слишком беден, чтобы позволить себе быть добросовестным
и честным. Извиваться, вилять, приспособляться, отрекаться от своих
убеждений, учить не тому и писать не то, что думаешь, пресмыкаться, льстить,
составлять партии и приятельские кружки, принимать в соображение министров,
сильных мира, сотоварищей, студентов, книгопродавцев, рецензентов: словом,
на все обратить внимание раньше, чем на истину и чужие заслуги, - вот его
обычай и метода. Чрез это он большею частью обращается в осмотрительного и
сообразительного прохвоста. Вследствие этого в немецкой литературе вообще и
в философии в особенности недобросовестность получила такое преобладание,
что, следует надеяться, скоро достигнет того пункта, где она, будучи уже
неспособною кого-либо обманывать, сделается недействительною.
Впрочем, в ученой республике обстоит все, как и в других республиках: в
ней любят простого, недалекого человека, который тихонько идет своею дорогою
и не старается быть умнее других. Против же эксцентрических, выделяющихся
голов, как против угрожающих опасностью, соединяются и имеют на своей
стороне большинство, да и какое!
Сравнивая вообще, в республике ученых все идет, как в Мексиканской
республике, где каждый старается только для личных выгод, добиваясь только
для себя положения и силы и нимало не заботясь о целом, которое и гибнет
через это. Точно так же и в республике ученых всякий старается выдвинуть
свое собственное значение, чтобы составить себе положение; одно, на чем они,
сходятся, - это чтоб не дать выдвинуться действительно выдающемуся человеку,
если он одинаково опасен для всех. Легко понять, как это отражается на ходе
самой науки.
Между профессорами и независимыми учеными искони существует известный
антагонизм, некоторое пояснение которому может разве дать антагонизм между
собаками и волками.
Профессора по своему положению имеют большие преимущества, чтобы
добиться известности у современников. Напротив того, независимые ученые
имеют больше преимуществ по своему положению, чтобы стяжать известность у
потомства, ибо для этого, кроме других, весьма редких условий, требуется
известный досуг и независимость.
Так как проходит обыкновенно немало времени, пока публика возьмет в
толк, кого из них отличить вниманием, то те и другие могут действовать
наряду друг с другом.
Говоря вообще, конюшенный корм профессуры самый подходящий для
отрыгающих жвачку. Напротив, те, которые получают свою добычу из рук
природы, чувствуют себя лучше на просторе.
Наибольшая часть человеческого знания вообще и во всяком роде
существует только на бумаге, в этой бумажной памяти человечества. Только
ничтожная часть его действительно живет в некоторых головах в каждый данный
период времени. Это в особенности зависит от краткости и ненадежности жизни,
а также от косности и страсти людей к наслаждениям. Каждое быстро
промелькающее поколение забирает из человеческого знания только то, что ему
нужно; большинство ученых весьма поверхностно. Поколение это скоро вымирает.
За ним следует исполненное надежд, но ничего не знающее новое поколение,
которому приходится опять учить все с самого начала. Поколение
это тоже забирает столько знания, сколько может обнять и сколько ему
понадобится на его кратком пути, и в свою очередь тоже исчезает. Как,
следовательно, плохо пришлось бы человеческому знанию, если бы не
существовало письма и печати! Поэтому библиотеки есть верная и неизгладимая
память человеческого рода, отдельные члены которого обладают ею в
несовершенной и ограниченной степени. Оттого-то большинство ученых неохотно
позволяет испытывать свои познания, как купцы свои торговые книги.
Человеческое знание неизмеримо во все стороны, и из того, что достойно
знания, никто в одиночку не может знать даже и тысячной доли.
Сообразно с этим, науки достигли такого широкого объема, что тот, кто
хотел бы в них что-нибудь сделать, должен заниматься только вполне
специальною отраслью, не заботясь обо всех прочих. Тогда он по своей
специальности хотя и будет стоять выше профана, но во всем остальном будет
таким же профаном. Если к этому еще присоединится все чаще и чаще
встречающееся пренебрежение древних языков (изучение которых наполовину не
имеет смысла), чрез что исчезает гуманитарное образование, то мы скоро
увидим ученых, которые вне своей специальности будут чистейшими ослами.
Вообще же такой исключительно специальный ученый уподобляется тому
фабричному работнику, который всю свою жизнь занимается только
приготовлением одного определенного винта, крючка или рукоятки для
известного инструмента или машины, в чем, конечно, и достигает невероятной
виртуозности. Специалиста точно так же можно сравнить с человеком, который
живет в собственном доме и никогда никуда не выходит. В своем доме он знает
все до тонкости, каждый уголок, всякую балку, всякую ступеньку, как
Квазимодо у Виктора Гюго знал собор Пресвятой Богоматери; но вне дома - все
ему чуждо, все незнакомо. Напротив того, истинное гуманное образование
требует непременно многостороннего взгляда, следовательно, для ученого, в
высшем значении этого слова, во всяком случае необходимо некоторое
всестороннее знание. Кто же окончательно хочет сделаться философом, тот
испытывает ту же участь, что и подсудимый, взывающий к суду, все члены
которого подкуплены.
Сообразно с этим, история литературы сплошь и рядом показывает, что те,
которые ставили себе целью самые познания и истину, оставались непризнанными
и пренебреженными, тогда как те, которые только для виду прикрывались этими
словами, возбуждали удивление современников и пользовались еще иными земными
благами.
Круг действия писателя прежде всего обусловливается тем, чтобы он
достиг известности, чтобы его читали. Но этой известности сотни недостойных
быстро добиваются случаем, происками и родственностью натур, в то время как
один достойный стяжает ее медленно и поздно. Первые имеют друзей, потому что
сволочь всегда есть в толпе и тесно придерживается друг друга; второй же
имеет только врагов, потому что умственное превосходство везде и во всех
условиях самая ненавистнейшая вещь на свете, особенно для бездарных
тружеников на том же поприще, которым и самим хотелось бы что-нибудь
значить. Если профессора философии подумают, что я намекаю здесь на них и на
30 лет практикуемую ими тактику против моих сочинений, то они не ошибутся.
Если вещи слагаются таким образом, то главное условие для того, чтобы
произвести нечто великое, что пережило бы свое поколение и свой век, состоит
в том, чтобы не обращать никакого внимания ни на своих современников, ни на
их мнения и воззрения и вытекающие из этих последних похвалу и порицание.
Это условие, однако же, появляется всякий раз само собою, коль скоро
стекаются все прочие; и это счастие. Если бы кто-нибудь, произведя великое
творение, вздумал принять во внимание общее мнение или приговор сотоварищей
по деятельности, то они на каждом шагу сбивали бы его с истинной дороги.
Поэтому, кто хочет предстать пред потомством, тот должен уклониться от
влияний своего времени, но за то, конечно, отказаться и от влияния на свое
время и быть готовым славу веков купить ценою похвалы современников.
Когда именно появляется на свете какая-нибудь новая парадоксальная, а
потому и противоречащая всему принятому основная истина, то ей повсюду
начинают упорно и по возможности постоянно противодействовать и даже тогда
ее отвергают, когда уже колеблются и почти в ней убедились. Между тем она
продолжает в тиши действовать и, как кислота, съедает все вокруг себя, пока
не пошатнутся основы: тогда раздается треск, старое заблуждение рушится и
внезапно, как обнаженный монумент, воздвигается новое здание мысли среди
общего признания и удивления. Конечно, все это совершается обыкновенно
весьма медленно. Ибо того, кого стоило бы поcлушать, люди, по обыкновению,
замечают лишь тогда, когда уже его нет, так что возглас "hear, hear!"*
раздается после того, как оратор сойдет с трибуны...
* Возглас одобрения по отношению к оратору на английском языке.
Напротив того, произведения обыкновенного пошиба ожидает лучшая доля.
Они появляются в связи с ходом и складом общего образования своего века, а
потому тесно связаны с духом времени, т.е. как раз с преобладающими в нем
воззрениями, и приноровлены к потребностям минуты. Поэтому если только они
имеют кое-какие достоинства, то признаются весьма быстро и как захватывающие
эпоху образования своих современников, быстро найдут себе участие: им
воздается должная справедливость (и даже зачастую больше, чем
справедливость), а для зависти все-таки они дают мало материала, ибо, как
сказано: "Tantum quisque laudat, quantum se posse sperat imitari".
Но те необычайные творения, которым суждено принадлежать целому
человечеству и прожить века, те далеко опережают свое время, а потому и
чужды его духу и образовательной эпохе. Они не принадлежат ему, они не
захватывают склада его мыслей, а потому для охваченных этим складом не
представляют никакого интереса. Они отно-
сятся к другой, высшей ступени образования и принадлежат иному,
лежащему впереди времени. Поэтому им не воздается пока никакой
справедливости: с ними не знают что делать, их оставляют в покое, чтобы
продолжать свое черепашье движение. Ведь не видит же червяк птицы в небе.
Число книг, написанных на каком-либо языке, относится к числу тех,
которые собственно войдут в состав его постоянной литературы приблизительно
как 100 000 к 1. И какую участь предстоит испытать этим последним, пока они,
минуя эти 100 000, достигнут до принадлежащего им почетного места? Все они
суть произведения необычайных и решительно выдающихся голов, и потому
специфически отличны от прочих, что рано или поздно, да обнаружится.
Не следует думать, что этот порядок и ход вещей когда-либо улучшится.
Злополучные свойства человеческого рода хотя в каждом поколении и принимают
несколько видоизмененную форму, но в сущности во все времена остаются теми
же самыми. Отличные умы редко пробиваются при жизни, потому что они вполне и
настоящим образом будут поняты только родственными им умами.
Так как по пути к бессмертию из множества миллионов удается шествовать
разве только одному, то он по необходимости будет совершенно одинок, и свое
путешествие к потомству ему придется совершить по страшно пустынной стране,
подобной Ливийской пустыне, о впечатлениях которой, как известно, никто не
может составить себе понятия, кроме тех, кто ее видел. Тем не менее я
рекомендую прежде всего не брать в дорогу тяжелой поклажи, а то многое
придется на пути выбросить. Следует всегда помнить изречение Бальтасара
Грасиана: "Хорошее вдвойне хорошо, если коротко" ("Lo bueno, si breve, dos
vezes bueno"), которое вообще и в особенности рекомендуется немцам.
К краткому сроку своей жизни великие умы находятся в таком же
отношении, как грандиозные здания к тесной площади, на которой они
поставлены. Они не рисуются во всей своей величине, если стоят перед ними
слишком близко; то же самое бывает и с первыми. Но когда их разделяют
столетия, их признают и жаждут.
Даже собственное жизненное поприще недолговечного сына времени,
создавшего бессмертное произведение, находится в великом несоразмерном
отношении к этому последнему, все равно как смертная мать, например Семела,
к рожденному ею бессмертному богу. Между тем для знаменитого человека вся
разница между славою у современников и у потомства сводится к тому, что в
первом случае он отделен от своих почитателей пространством, а во втором -
временем. Ибо на самом деле их не бывает у него перед глазами даже при славе
у современников. Почитание не выносит близости и держится почти всегда в
отдалении, потому что оно от личного присутствия почитаемого тает, как масло
от солнца. Потому-то девять десятых из людей, окружающих стяжавшего уже у
современников знаменитость человека, будут мерить его меркою звания, ранга и
состояния и только у десятой части как отголосок доходящей издали молвы
пробудится глухое сознание его превосходства. Эту несовместимость почитания
с личным знакомством и славы с нахождением в живых заметил еще Петрарка в
одном из своих латинских писем. Он говорит в нем, между прочим, что все
ученые его времени имели правилом не признавать и относиться свысока ко
всякому сочинению автора, которого хоть раз видели. Если поэтому
высокознаменитые люди обречены на то, чтобы получать признание и почитание
всегда с известного расстояния, то не все ли равно, будет ли это расстояние
временное или пространственное? Конечно, в этом последнем случае к ним
иногда доходит весть об этом, чего никогда не может быть в первом. Зато,
однако ж, человек, оказавший истинные и великие заслуги и отличия, всегда
может с уверенностью предвосхитить свою славу у потомства и преднасладиться
ею. Да, кто порождает какую-либо действительно великую идею, тот уже в
момент ее зачатия проникается связью с грядущими поколениями; он чувствует
при этом распространение своего существования в долготу веков и таким
образом живет как для потомков, так и вместе с потомками. Если, с другой
стороны, пораженные удивлением к великому человеку, произведениями которого
мы только что занимались, мы жаждем его присутствия, желали бы его видеть,
говорить с ним и иметь его среди нас, то это стремление тоже не остается
безответным, ибо и он с своей стороны жаждал и стремился душою к
признательному потомству, которое бы воздало ему честь, благодарность и
любовь, в чем ему было отказано завистливыми современниками.
Если умственные произведения высшего рода большею частью получают
признание только перед судом потомства, то совершенно обратный жребий
уготован некоторым известным, блистательным заблуждениям, которые, исходя от
талантливых людей, появляются во всеоружии, по-видимому, таких солидных
доводов и отстаиваются с таким уменьем и знанием, что приобретают славу и
значение у современников и пользуются ими, по крайней мере до тех пор, пока
живы их виновники. Таковы некоторые ложные теории, ошибочные приговоры и
опровержения, а также произведения поэзии и искусств в ложном вкусе или
вычурной манере, приноровленной к предрассудку времени. Значение и почет
всех подобных произведений основывается на том, что еще не имеется в
наличности людей, которые бы сумели их опровергнуть или указать их ложную
сторону. Дело это большею частью выпадает на долю ближайшего поколения - и
тогда оканчивается их величие. Только в некоторых отдельных случаях длится
оно дольше, как, например, это случилось, да и теперь еще продолжается, с
ньютоновскою теориею цветов. Другие примеры в этом роде - система Птолемея,
химическая теория Сталя, отрицание Ф. А. Вольфом личности и идентичности
Гомера, а может быть, также и нибуровская критика истории римских царей и
т.д. Таким-то образом, трибунал потомства, как в благоприятном, так и в
неблагоприятном случае, есть неумытный кассационный суд на приговоры
современности. Потому-то так трудно и редко случается равномерно
удовлетворить и современность, и потомство.
Вообще всегда следует иметь в виду неминуемое действие времени на
исправление познаний и приговоров и не беспокоиться, если в искусстве, науке
или в практической жизни появляются и распространяются сильные заблуждения
или получают значение в основе превратные начинания и стремления, и люди
всему этому дают свое одобрение. При этом не следует приходить ни в азарт,
ни в уныние, но помнить, что они отстанут от этого и нуждаются только во
времени и опыте, чтобы собственными средствами распознать то, что острый
взгляд видит с первого разу. Если истина сама за себя говорит из состояния
дела и положения вещей, то нечего спешить к ней на помощь со словами "время
поможет ей тысячами языков". Конечно, продолжительность этого времени будет
измеряться труднодоступностью предмета, кажущеюся правдоподобностью лжи; но
и это время пройдет своею чередою, и во многих случаях было бы бесплодным
трудом стараться упредить его. В худшем случае, ложное распространяется как
в теории, так и в практике; и обольщение, и обман, сделавшись дерзкими
вследствие успеха, заходят так далеко, что почти неизбежно наступает
разоблачение. Таким образом, в области теории вследствие слепого доверия
глупцов нелепость растет все выше и выше, пока, наконец, не примет таких
размеров, что ее распознает самый близорукий глаз. В таких случаях следует
говорить: чем глупее, тем лучше! утешаться подобными же случаями в
прошедшем, которые тоже имели свое время и место и потом были совершенно
устранены. Но самое лучшее оставаться позади своего времени, всякий раз как
замечаешь, что оно само охвачено регрессом. Ибо есть два способа стоять не
аи niveau de son temps (не в уровень со своим временем): выше или ниже.
Наблюдая многочисленные и разнообразные учреждения для преподавания и
обучения и такой громадный наплыв учеников и учителей, можно бы подумать,
что человеческий род сильно хлопочет об истине и разумении. Но и здесь
обманывает видимость. Одни учат, чтобы заработать деньги, и стремятся не за
мудростью, а за ее кредитом и за тем, что кажется мудростью; а другие учатся
не для того, чтобы достигнуть знания и разумения, а для того, чтобы быть в
состоянии болтать и произвести респект. Через каждые тридцать лет появляется
на свет новое поколение, которое, ничего не ведая, хочет поглотить во всей
совокупности, и как можно проворнее, результаты тысячелетиями накоплявшегося
человеческого знания и быть затем умнее всякого прошедшего. С этою целью
стремится оно в университеты, хватается за книги, и непременно за новые, как
за своих современников и однолеток. Только бы покороче и поновее. Учения
собственно из-за хлеба я уже и не принимаю здесь в расчет.
Всякого рода и возраста учащиеся и учившиеся имеют обыкновенно в виду
только сведения, а не уразумение. Они полагают свою честь в том, чтобы иметь
сведения обо всем, обо всяких камнях, или растениях, или сражениях, или
опытах и вообще и в особенности обо всех книгах. Им не приходит и в голову,
что сведение есть только средство для уразумения, но само по себе имеет или
мало, или не имеет никакой ценности; напротив, такого рода взгляд
характеризует лишь философскую голову. Перед внушительною ученостью таких
многознаек я думаю иногда: "О, как мало они должны были думать, чтобы иметь
возможность так много читать!" Когда вспоминаю даже о Плинии Старшем, о
котором рассказывают, что он постоянно читал или заставлял читать себя за
обедом, в дороге и бане, то во мне
шевелится вопрос: неужели этот человек имел такой недостаток
собственных мыслей, что ему без перерыва нужно было вливать чужие, как
страдающему изнурением вливать consomme* для поддержания жизни? И
действительно, об его самобытном мышлении мне не в состоянии дать высокого
понятия ни его неразборчивое легковерие, ни его невыразимо отвратительный,
трудный для понимания слог - слог записной книжки.
Как долгое и постоянное чтение наносит ущерб собственному мышлению, так
многописание и постоянное преподавание отучают человека от ясности и ео
ipso** от основательности знания и понимания, ибо первое не оставляет ему
времени для последнего. Тогда ему приходится при изложении прорехи в
отчетливости своего понимания наполнять словами и фразами. Это-то и делает
большинство книг такими скучными, а вовсе не сухость предмета. Пели
говорится, что хороший повар может вкусно приготовить и старую подошву, то
хороший писатель и подавно может сделать занимательным самый сухой предмет.
* мясной бульон (фр.).
** в силу этого (лат.).
Для огромного большинства ученых их наука - средство, а не цель.
Поэтому они никогда не произведут в ней чего-либо великого: для этого
требуется, чтобы наука для того, кто ею занимается, была целью, а все
остальное, даже и самое существование, только средством. Всем, чем
занимаются не ради самого предмета, занимаются только наполовину, и
истинного превосходства между всякого рода произведениями может достигнуть
только то, что было выполнено ради его самого, а не как средство для
дальнейших целей. Точно так же к новым и великим воззрениям и открытиям
придет только тот, кто непосредственною целью своих изучений имел свое
собственное познание, не заботясь о чужом. Ученые же, каковы они обыкновенно
бывают, изучают с целью иметь возможность учить других и писать.
Поэтому голова их уподобляется желудку и кишкам, которые выбрасывают пищу,
не переваривая. Оттого-то их поучения и писания мало полезны. Питать других
можно не переваренными отбросами, а только молоком, выделяющимся из
собственной крови.
Парик есть отлично подобранный символ ученого в данном случае. Он
украшает голову обильною массою чужих волос за неимением собственных, точно
так же, как ученость состоит в уснащении головы огромным множеством чужих
мыслей, которые, конечно, не могут ни так ладно и естественно сидеть в ней,
ни применяться ко всем случаям и целям, ни так глубоко корениться, ни
заменяться, в случае нужды, из того же источника новыми, как это бывает с
собственными мыслями, выросшими на собственной почве, - почему Стерн в своем
"Тристраме Шенди" не устыдился утверждать, что "одна унция собственного ума
стоит столько же, сколько две тысячи фунтов чужого".
И действительно, самая совершенная ученость относится к гению, как
гербарий к постоянно возрождающемуся, вечно свежему, вечно юному, вечно
меняющемуся миру растений, и нет в мире более разительного контраста, как
между ученостью комментатора и детскою наивностью древних.
Дилетанты, дилетанты! Так унизительно называются те, которые предаются
какой-либо науке или искусству из удовольствия или любви к ним, il loro
dilleto*, - теми, которые занимаются тем же самым ради выгод; им доставляют
удовольствие только деньги, которые зарабатываются этими занятиями. Это
уничижение основывается на их подлом убеждении, что никто не может серьезно
приняться за какое-либо дело, если к тому не побуждает нужда, голод или иное
какое вожделение. Публика проникнута тем же духом и держится того же мнения:
отсюда ее
* из каприза (итал.).
постоянный респект перед "людьми профессии", специалистами, и ее
недоверие к дилетантам. В действительности же, напротив того, только для
дилетантов самое дело служит целью, а для специалистов как таковых простым
средством; но отдаться предмету с полною серьезностью может только тот, кто
занимается con amore* ради самого предмета, из любви к нему. Только такие
люди производили всегда самое великое, а не наемники.
Таким-то образом и Гете попал в дилетанты в теории цветов. Несколько
слов об этом.
Позволительно быть глупым и гадким: ineptire est juris gentium**;
напротив того, говорить о глупости и гадости есть преступление,
возмутительное нарушение добрых нравов и всякого приличия - мудрое правило!
Однако же, я должен на этот раз его оставить без внимания, чтобы поговорить
с немцами по-немецки, ибо я должен заявить, что судьба гетевской теории
цветов есть вопиющее доказательство или недобросовестности, или полнейшего
отсутствия критической способности в немецком ученом мире: а может быть, при
этом порадели друг другу и оба эти благородные качества. Масса образованной
публики ищет благоденствия и развлечения, почему и отбрасывает в сторону
все, что не есть роман, стихи или комедия. Чтобы, в виде исключения,
почитать когда-нибудь ради поучения, она сперва ждет удостоверения и подписи
тех, которые лучше понимают, что действительно поучительно. А лучше всего,
полагает она, могут судить об этом специалисты. Она именно смешивает тех,
которые живут предметом, с теми, которые живут для своего предмета, хотя и
редко случается, чтобы это были одни и те же люди. Еще Дидро заметил, что
те, которые преподают науку, не всегда бывают теми, которые ее понимают и
серьезно ею занимаются, потому что у таковых не остается времени для
преподавания. Те, первые, только живут от науки: она для них не более как
"добрая корова, снабжающая их маслом". Если величай-
* с любовью (исп.).
** глупость - закон для всех народов (лат.).
ший гений нации посвятил свою жизнь на изучение какого-либо предмета,
как Гете на теорию цветов и красок, и его учение не идет в ход, то
обязанность правительств, содержащих академии, поручить им исследовать дело
посредством особой комиссии, как это делается во Франции и с менее важными
вопросами. К чему же тогда эти напыщенные академии, в которых заседает и
чванится столько глупцов? Важные новые истины редко исходят от академий:
поэтому они должны были бы по крайней мере уметь оценять важные труды и
говорить о них ex officio*.
* по обязанности (лат.).
Немецкий ученый слишком беден, чтобы позволить себе быть добросовестным
и честным. Извиваться, вилять, приспособляться, отрекаться от своих
убеждений, учить не тому и писать не то, что думаешь, пресмыкаться, льстить,
составлять партии и приятельские кружки, принимать в соображение министров,
сильных мира, сотоварищей, студентов, книгопродавцев, рецензентов: словом,
на все обратить внимание раньше, чем на истину и чужие заслуги, - вот его
обычай и метода. Чрез это он большею частью обращается в осмотрительного и
сообразительного прохвоста. Вследствие этого в немецкой литературе вообще и
в философии в особенности недобросовестность получила такое преобладание,
что, следует надеяться, скоро достигнет того пункта, где она, будучи уже
неспособною кого-либо обманывать, сделается недействительною.
Впрочем, в ученой республике обстоит все, как и в других республиках: в
ней любят простого, недалекого человека, который тихонько идет своею дорогою
и не старается быть умнее других. Против же эксцентрических, выделяющихся
голов, как против угрожающих опасностью, соединяются и имеют на своей
стороне большинство, да и какое!
Сравнивая вообще, в республике ученых все идет, как в Мексиканской
республике, где каждый старается только для личных выгод, добиваясь только
для себя положения и силы и нимало не заботясь о целом, которое и гибнет
через это. Точно так же и в республике ученых всякий старается выдвинуть
свое собственное значение, чтобы составить себе положение; одно, на чем они,
сходятся, - это чтоб не дать выдвинуться действительно выдающемуся человеку,
если он одинаково опасен для всех. Легко понять, как это отражается на ходе
самой науки.
Между профессорами и независимыми учеными искони существует известный
антагонизм, некоторое пояснение которому может разве дать антагонизм между
собаками и волками.
Профессора по своему положению имеют большие преимущества, чтобы
добиться известности у современников. Напротив того, независимые ученые
имеют больше преимуществ по своему положению, чтобы стяжать известность у
потомства, ибо для этого, кроме других, весьма редких условий, требуется
известный досуг и независимость.
Так как проходит обыкновенно немало времени, пока публика возьмет в
толк, кого из них отличить вниманием, то те и другие могут действовать
наряду друг с другом.
Говоря вообще, конюшенный корм профессуры самый подходящий для
отрыгающих жвачку. Напротив, те, которые получают свою добычу из рук
природы, чувствуют себя лучше на просторе.
Наибольшая часть человеческого знания вообще и во всяком роде
существует только на бумаге, в этой бумажной памяти человечества. Только
ничтожная часть его действительно живет в некоторых головах в каждый данный
период времени. Это в особенности зависит от краткости и ненадежности жизни,
а также от косности и страсти людей к наслаждениям. Каждое быстро
промелькающее поколение забирает из человеческого знания только то, что ему
нужно; большинство ученых весьма поверхностно. Поколение это скоро вымирает.
За ним следует исполненное надежд, но ничего не знающее новое поколение,
которому приходится опять учить все с самого начала. Поколение
это тоже забирает столько знания, сколько может обнять и сколько ему
понадобится на его кратком пути, и в свою очередь тоже исчезает. Как,
следовательно, плохо пришлось бы человеческому знанию, если бы не
существовало письма и печати! Поэтому библиотеки есть верная и неизгладимая
память человеческого рода, отдельные члены которого обладают ею в
несовершенной и ограниченной степени. Оттого-то большинство ученых неохотно
позволяет испытывать свои познания, как купцы свои торговые книги.
Человеческое знание неизмеримо во все стороны, и из того, что достойно
знания, никто в одиночку не может знать даже и тысячной доли.
Сообразно с этим, науки достигли такого широкого объема, что тот, кто
хотел бы в них что-нибудь сделать, должен заниматься только вполне
специальною отраслью, не заботясь обо всех прочих. Тогда он по своей
специальности хотя и будет стоять выше профана, но во всем остальном будет
таким же профаном. Если к этому еще присоединится все чаще и чаще
встречающееся пренебрежение древних языков (изучение которых наполовину не
имеет смысла), чрез что исчезает гуманитарное образование, то мы скоро
увидим ученых, которые вне своей специальности будут чистейшими ослами.
Вообще же такой исключительно специальный ученый уподобляется тому
фабричному работнику, который всю свою жизнь занимается только
приготовлением одного определенного винта, крючка или рукоятки для
известного инструмента или машины, в чем, конечно, и достигает невероятной
виртуозности. Специалиста точно так же можно сравнить с человеком, который
живет в собственном доме и никогда никуда не выходит. В своем доме он знает
все до тонкости, каждый уголок, всякую балку, всякую ступеньку, как
Квазимодо у Виктора Гюго знал собор Пресвятой Богоматери; но вне дома - все
ему чуждо, все незнакомо. Напротив того, истинное гуманное образование
требует непременно многостороннего взгляда, следовательно, для ученого, в
высшем значении этого слова, во всяком случае необходимо некоторое
всестороннее знание. Кто же окончательно хочет сделаться философом, тот