Страница:
ведь:
"Листьям древесным подобны сыны человеков".
Заснет ли та муха, которая теперь жужжит надо мною, ввечеру, а утром
снова будет жужжать, или же она вечером умрет и весною зажужжит другая муха,
возникшая из ее яйца, - это, в сущности, одно и то же, поэтому и наше
знание, которое представляет себе эти два явления совершенно различными, -
не безусловно, а относительно, это - знание явления, а не вещи в себе. Муха
возвратится поутру, муха возвратится весной, - чем отличается для нее зима
от ночи? В "Физиологии" Бурдаха (т. I, § 275) мы читаем: "до десяти часов
утра еще не видать ни одной "церкарии эфемера" (инфузории), - а в двенадцать
часов ими кишит уже вся вода. Вечером они умирают, а на следующее утро
являются другие. Это наблюдал Ницше в течение шести дней подряд".
Так все живет лишь одно мгновение и спешит навстречу смерти. Растение и
насекомое умирают вместе с летом, животное и человек существуют недолго, -
смерть косит неустанно. И тем не менее, словно бы участь мира была иная, - в
каждую минуту все находится на своем месте, все налицо, как будто бы ничего
не умирало и не умирает. Каждый миг зеленеет и цветет растение, жужжит
насекомое, сияют молодостью человек и животное, и каждое лето опять перед
нами черешни, которые мы уже едали тысячу раз. И народы продолжают
существовать как бессмертные индивидуумы, хотя порою они и меняют свои
имена; даже все их дела, стремления и страдания всегда одни и те же,
несмотря на то что история и делает вид, будто она всякий раз повествует
нечто другое: на самом деле история, это - калейдоскоп, который при каждом
повороте дает новую
конфигурацию, хотя, в сущности, перед глазами у нас всегда проходит
одно и то же. Таким образом, ничто не вторгается в наше сознание с такой
неодолимой силой, как мысль, что возникновение и уничтожение не затрагивает
действительной сущности вещей, что последняя для них недоступна, т.е.
нетленна, и что поэтому все, водящее жизни, действительно и продолжает жить
без конца. И вот почему в каждый данный момент сполна находятся налицо все
породы животных, от мухи и до слона. Они возобновлялись уже тысячи раз и при
этом остались те же. Они не знают о других, себе подобных существах, которые
жили до них, которые будут жить после них; то, что существует всегда, это -
род, и в сознании его нетленности и своего тожества с ним спокойно живут
индивидуумы. Воля к жизни являет себя в бесконечном настоящем, ибо последнее
- форма жизни рода, который поэтому никогда не стареет, а пребывает в вечной
юности. Смерть для него - то же, что сон для индивидуума или что для глаз
мигание, по отсутствию которого узнают индусских богов, когда они появляются
в человеческом облике. Как с наступлением ночи мир исчезает, но при этом ни
на одно мгновение не перестает существовать, так смерть на вид уносит людей
и животных, - но при этом столь же незыблемо остается их действительное
существо. А теперь представьте себе эту смену рождения и смерти в
бесконечно-быстром круговороте, - и вы увидите пред собой устойчивую
объективацию воли, неизменные идеи существ, непоколебимые как радуга над
водопадом. Это - бессмертие во времени. Благодаря ему, вопреки тысячелетиям
смерти и тления, еще ничего не погибло, ни один атом материи и, еще того
меньше, ни одна доля той внутренней сущности, которая является нам в
качестве природы. Поэтому в каждое мгновение нам можно радостно воскликнуть:
"на зло времени, смерти и тлению мы все еще вместе живем!" Разве не
следовало бы исключить отсюда того, кто хоть раз от всей души сказал об этой
игре: "я больше не хочу". Но здесь еще не место толковать об этом.
Зато надлежит здесь обратить внимание на то, что муки рождения и горечь
смерти представляют собою два неизменных условия, при которых воля к жизни
пребывает в своей объективации, - т.е. благодаря которым наше внутреннее
существо, возвышаясь над потоком времени и смертью поколений, вкушает
беспрерывное настоящее и наслаждается плодами утверждения воли к жизни. Это
аналогично тому, что бодрствовать днем мы в состоянии только при том
условии, чтобы каждую ночь проводить во сне, и это представляет собою
комментарий, какой дает нам природа к уразумению трудной загадки жизни и
смерти*.
* Остановка животных функций - это сон; остановка функций органических
- смерть.
Субстрат, наполненность, полнота или содержание настоящего, собственно
говоря: во все времена одно и то же. Но именно время, эта форма и предел
нашего интеллекта, - вот что делает невозможным непосредственное познание
этого тождества. То, например, что, в силу времени, будущего в данный момент
еще нет, зиждется на иллюзии, которую мы разоблачаем, когда будущее уже
наступит. То, что присущая нашему интеллекту столь важная форма влечет за
собою подобную иллюзию, объясняется и оправдывается тем, что интеллект вышел
из рук природы вовсе не для постижения сущности вещей, а только для
восприятия мотивов, т.е. для услуг некоторому индивидуальному и временному
проявлению воли**.
** Существует одно настоящее, и оно существует постоянно, ибо оно
представляет собою единственную форму действительного бытия. Надо
проникнуться тем убеждением, что прошедшее не само по себе отлично от
настоящего, а только в нашем восприятии, которое имеет своей формой время, -
и лишь в силу него настоящее кажется отличным от прошлого. Для того чтобы
легче понять это, представьте себе все события и картины человеческой жизни
дурными и хорошими, счастливыми и несчастными, радостными и ужасными, как
они в самом пестром разнообразии и смене чредою проходили в потоке времен и
различий местностей, - представьте их себе существующими зараз, одновременно
и постоянно в "здесь-теперь"; представьте себе, что их смена и различие
только иллюзорны, - и вы тогда поймете, что собственно означает объективация
воли в жизни. - Да и наслаждение, которое нам доставляют жанровые картины,
основывается преимущественно на том, что они задерживают, фиксируют
мимолетные сцены жизни. Смутное сознание высказанной здесь истины привело к
учению о метемпсихозе.
Если сопоставить все соображения, занимающие нас здесь, то понятен
будет и истинный смысл парадоксальной теории элеатов, по которой нет ни
возникновения, ни уничтожения, а целое стоит незыблемо. "Парменид и Мелисс
отрицали возникновение и уничтожение, так как они думали, что ничто не
движется (Стоб[ей]. "Экл[оги]", I, 21). Точно так же это проливает свет и на
прекрасное место у Эмпедокла, которое сохранил для нас Плутарх в книге
"Против Колота", гл. 12. Глупые и недальнозоркие, они воображают, будто
может существовать что-либо такое, чего раньше не было, или будто может
погибнуть то, что прежде существовало. Никто разумный не подумает, что люди
существуют, пока они живут (ведь это зовется жизнью) и терпят и ту, и другую
участь; никто не подумает, будто человек ничто до рождения и ничто после
смерти.
Не менее заслуживает упоминания высоко замечательное и в контексте
поражающее место в "Жаке-фаталисте" Дидро: "огромный чертог, и на фронтоне
его надпись: я не принадлежу никому и принадлежу всему миру; вы были здесь
прежде, чем вошли, вы будете здесь, когда уйдете отсюда".
Конечно в том смысле, в каком человек при рождении возникает из ничего,
он и со смертью обращается в ничто. Близко познать это "ничто" было бы
весьма интересно, так как нужно лишь относительное остроумие, для того чтобы
видеть, что это эмпирическое ничто вовсе не абсолютно, т.е. не есть ничто во
всяком смысле. К этому взгляду приводит уже и то эмпирическое наблюдение,
что все свойства родителей возрождаются в детях, - значит, они преодолели
смерть. Но об этом я буду говорить в особой главе.
Нет большего контраста, чем тот, который существует между неудержимым
потоком времени, увлекающим с собою все его содержание, и оцепенелой
неподвижностью реальносущего, которое во все времена одно и то же. И если с
этой точки зрения вполне объективно взглянуть на непосредственные события
жизни, то для всякого станет явно это "здесь-теперь" в средоточии колеса
времени. А глазам существа, несравненно более долговечного, которое одним
взглядом могло бы окинуть человеческий род на всем его продолжении, - вечная
смена рождения в смерти предстала бы
лишь как непрерывная вибрация, и оттого ему не пришло бы на мысль
видеть в этом вечно новое возникновение и переход из ничего в ничто: нет,
подобно тому как быстро вращаемая искра принимает для нас вид неподвижного
круга, подобно тому как быстро вибрирующее перо кажется неподвижным
треугольником, а дрожащая струна - веретеном, так взорам этого существа род
предстал бы как нечто сущее и неизменное, а смерть и рождение - как
вибрации.
Мы до тех пор будем иметь ложное представление о неразрушимости для
смерти нашего истинного существа, покуда не решимся изучить эту
неразрушимость сначала на животных и отказаться от исключительного
притязания на особый вид ее - под горделивым именем бессмертия. Именно это
притязание и ограниченность того мировоззрения, из которого оно вытекает,
являются единственной причиной того, что большинство людей упорно
отказываются признать ту очевидную истину, что мы в существенном и главном
то же, что и животные, и приходят в ужас от каждого намека на это родство с
последними. Между тем отрицание этой истины больше всего другого преграждает
им путь к действительному уразумению неразрушимости нашего существа. Ибо
когда ищут чего-нибудь на ложном пути, то этим самым теряют и верный путь и
в конце концов на первом не обретают ничего другого, кроме позднего
разочарования. Итак, смелее! Отбросим предрассудки и по стопам природы
двинемся вослед истине! Прежде всего пусть зрелище каждого молодого
животного говорит нам о никогда не стареющей жизни рода, который всякому
индивидууму, как отблеск своей вечной юности, дарит юность временную и
выпускает его таким новым и свежим, точно мир зародился сегодня. Потребуем
от себя честного ответа, действительно ли ласточка нынешней весны совершенно
не та, которая летала первой весною мира; действительно ли за это время
миллионы раз повторялось чудо создания из ничего, для того чтобы столько же
раз сыграть на руку абсолютному уничтожению. - Я знаю, если я стану серьезно
уверять кого-нибудь, что кошка, которая в эту минуту играет на дворе, это
еще - та самая кошка, которая три столетия назад выделывала те же шаловливые
прыжки, -
то меня сочтут безумным; но я знаю и то, что гораздо безумнее полагать,
будто нынешняя кошка совсем другая, нежели та, которая жила триста лет
назад. Надо только внимательно и серьезно углубиться в созерцание одного из
этих высших позвоночных, для того чтобы ясно понять, что это необъяснимое
существо, как оно есть, взятое в целом, не может обратиться в ничто; с
другой стороны, мы так же ясно видим, что оно преходяще. Это объясняется
тем, что во всяком данном животном вечность его идеи (рода) находит свой
отпечаток в конечности индивидуума. Ибо в известном смысле, разумеется,
верно, что во всяком индивидууме мы имеем каждый раз другое существо, -
именно, в том смысле, который зиждется на законе основания; под последним же
понимаются и время, и пространство, составляющая принципа индивидуации. Но в
другом смысле это неверно, - именно в том, согласно которому реальность
присуща только устойчивым формам вещей идеям и который для Платона был так
ясен, что сделался его основной мыслью, центром его философии; и постижение
этого смысла служило в глазах Платона критерием способности к философскому
мышлению вообще.
Как брызги и струи бушующего водопада сменяются с молниеносной
быстротою, между тем как радуга, которая повисла на них, непоколебимая в
своем покое, остается чужда этой беспрерывной смене, - так и всякая идея,
т.е. род живущих существ, остается совершенно недоступна для беспрестанной
смены его индивидуумов. А именно в идее, или роде, и лежат настоящие корни
воли к жизни; именно в ней она находит свое выражение, и поэтому воля
действительно заинтересована только в сохранении идеи. Например, львы,
которые рождаются и умирают, это - все равно, что брызги в струе водопада;
львиность же, идея или форма льва, подобна непоколебимой радуге над ними.
Вот почему Платон только идеям, т.е. родам, приписывал настоящее бытие,
индивидуумам же - лишь беспрестанное возникновение и уничтожение. Из глубоко
сокровенного сознания собственной нетленности и вытекают те уверенность и
душевный покой, с какими всякий животный, а равно и человеческий индивидуум
беспечно проходит свой жизненный путь среди
бесчисленных случайностей, которые всякое мгновение могут его
уничтожить, и проходит, кроме того, по направлению к смерти, - а в глазах
его между тем светится покой рода, которого это грядущее уничтожение не
касается и не интересует. Да и человеку этого покоя не могли бы дать шаткие
и изменчивые догмы. Но, как я уже сказал, вид всякого животного учит нас,
что ядру жизни, воле в ее обнаружениях смерть не мешает. Какая непостижимая
тайна кроется во всяком животном! Посмотрите на первое встречное из них, -
посмотрите на вашу собаку: как спокойно и благодушно стоит она перед вами!
Многие тысячи собак должны были умереть, прежде чем для этой собаки настала
очередь жить. Но гибель этих тысяч не нанесла урона идее собаки: ее
нисколько не омрачила вся эта полоса смертей. И оттого собака стоит перед
нами такая свежая и стихийно могучая, как будто бы нынче ее первый день и
никогда не может наступить для нее день последний, - и в глазах ее светится
ее неразрушимое начало, архей. Что же умирало здесь в продолжение
тысячелетий? Не собака - вот она стоит цела и невредима, а только ее тень,
ее отражение в характере нашей познавательной способности, приуроченной ко
времени. И как только можно думать, будто погибает то, что существует во
веки веков и заполняет собою все времена? Конечно, эмпирически это понятно:
именно, по мере того как смерть уничтожала одни индивидуумы, рождение
создавало новые. Но это эмпирическое объяснение только кажется объяснением,
на самом же деле оно вместо одной загадки ставит другую. Метафизическое
понимание этого факта, хотя оно покупается и не столь дешевой ценою,
все-таки представляет собою единственно правильное и удовлетворительное.
Кант, своим субъективным приемом, выяснил ту великую, хотя и
отрицательную истину, что вещи в себе не может быть присуще время, так как
оно заложено априорной формой в нашем восприятии. А смерть - это временный
конец временного явления; поэтому, стоит только отрешиться от формы времени,
и сейчас же не окажется больше никакого конца, и даже слово это потеряет
всякий смысл. Я же здесь, на своем объективном пути, стараюсь теперь
выяснить положительную сторону дела, - именно то, что вещь в себе
остается неприкосновенной для времени и того процесса, который возможен
только в силу него, т.е. для возникновения и исчезновения, и что явления,
протекающие во времени, не могли бы иметь даже своего беспрерывно
исчезающего, близкого к небытию существования, если бы в них не было зерна
вечности. Конечно, вечность - это такое понятие, в основе которого не лежит
никакой интуиции; поэтому и содержание его чисто отрицательно, - оно
означает, именно, вневременное бытие. Время же все-таки - это лишь образ
вечности, как учил Плотин; оттого и наше временное бытие не что иное, как
образ, или символ, нашей внутренней сущности. Последняя должна иметь свои
корни в вечности, потому что время, - это лишь форма нашего познания; между
тем только в силу времени мы познаем, что наша сущность и сущность всех
вещей преходяща, конечна и обречена на уничтожение.
Во второй книге я выяснил, что адекватная объективность воли, как вещи
в себе, на каждой из ее ступеней представляет собою (Платонову) идею; точно
так же в третьей книге я показал, что идеи существ имеют своим коррелятом
чистый субъект познания и что, следовательно, познание их возможно только в
виде исключения - при особенно благоприятных условиях и ненадолго. Для
индивидуального же познания, т.е. во времени, идея представляется в форме
вида: последний - это идея, благодаря воплощению во времени раздробившаяся
на отдельные моменты. Поэтому вид - самая непосредственная объективация вещи
в себе, т.е. воли к жизни. Сокровенная сущность всякого животного, а равно и
человека, лежит, таким образом, в виде: в нем, а не в индивидууме, находятся
действительные корни столь могучей воли к жизни. Зато непосредственное
сознание заложено исключительно в индивидууме: вот почему он и мнит себя
отличным от своего рода и через это боится смерти. Воля к жизни по отношению
к индивидууму проявляется как голод и страх смерти, а по отношению к виду -
как половой инстинкт и страстная забота о потомстве. В соответствии с этим
мы не видим, что природа, свободная от названной иллюзии индивидуума, так же
пе-
чется о сохранении рода, как она равнодушна к гибели индивидуумов:
последние всегда являются для нее только средством, а первый - целью. Отсюда
- резкий контраст между ее скупостью при оборудовании индивидуумов и ее
расточительностью там, где дело идет о роде. Здесь часто от одного
индивидуума в течение года происходят сотни тысяч зародышей и больше - такой
плодовитостью отличаются, например, деревья, рыбы, раки, термиты и др.
Наоборот, где дело касается индивидуума, так каждой особи отмерено в обрез
лишь столько сил и органов, что она может поддерживать свою жизнь только
ценою непрерывного напряжения; оттого всякое отдельное животное, коль скоро
оно искалечено или ослабело, по большей части обрекается этим на голодную
смерть. А где для природы случайно оказывается возможность произвести
экономию и в крайнем случае обойтись без какого-нибудь органа, там она это
делала даже в ущерб обычному порядку. Например, многие гусеницы лишены глаз,
и эти бедные насекомые ощупью перебираются во тьме с листка на листок; при
отсутствии у них щупальцев они производят это таким образом, что тремя
четвертями своего тела повисают в воздухе, качаясь туда и сюда, пока не
наткнутся на какой-нибудь устойчивый предмет, - причем они часто пропускают
свой, тут же лежащий, корм. Но происходит это в силу "закона бережливости
природы", и к формуле этого закона, "природа не делает ничего бесполезного",
можно еще прибавить: "и ничего не разбрасывает зря". - Та же самая тенденция
природы сказывается и в том, что чем пригоднее индивидуум, в силу своего
возраста, к продолжению своего рода, тем сильнее действует в нем целебная
сила природы, и раны его поэтому легко заживают, и он легко исцеляется от
болезней. Все это слабеет вместе с производительной способностью и совсем
падает после того, как она угаснет: ибо в глазах природы индивидуум теряет
тогда всю свою цену.
Если мы теперь бросим еще взгляд на лестницу живых существ и
соответствующую ей градацию сознания, начиная с полипа и кончая человеком,
то мы увидим, что хотя эта дивная пирамида, ввиду беспрерывной смерти
индивидуумов, находится в постоянном колебании, но все-таки, благодаря
связующей силе рождения, она, в родах существ, пребывает неизменной в
бесконечности времен. Таким образом, если, как я показал выше, объективное,
род, представляет собою начало неразрушимое, то субъективное, которое
состоит лишь в самосознании существ, по-видимому, очень недолговечно и
подвергается неустанному разрушению, для того чтобы, непостижимым образом,
снова и снова возрождаться из ничего. Но поистине надо быть очень
близоруким, для того чтобы дать ввести себя в обман этой иллюзии и не
понять, что хотя форма пребывания во времени и присуща только объективному,
все же субъективное, т.е. воля, которая живет и проявляется во всех
существах мира, а с нею и субъект познания, в котором этот мир находит свое
отражение, - что это субъективное должно быть не менее неразрушимо. В самом
деле: долговечность объективного, или внешнего, может быть только
проявлением неразрушимости субъективного, или внутреннего, ибо первое не
может обладать ничем таким, чего оно не получило в распоряжение от
последнего, - а вовсе дело не обстоит так, чтобы по существу и изначально
было нечто объективное, явление, а затем уже произвольным и акцидентальным
образом наступало нечто субъективное, вещь в себе, самосознание. Ибо
очевидно, что первое, как явление, предполагает нечто являющееся; как бытие
для другого, оно предполагает бытие для себя; как объект, оно предполагает
субъект, - а не наоборот: ведь повсюду корни вещей должны лежать в том, что
они представляют сами для себя, т.е. в субъективном, а не в объективном,
т.е. в том, чем они являются лишь для других, в каком-то чужом сознании.
Оттого, в первой книге, мы и нашли, что правильной исходной точкой для
философии по существу и необходимо должна быть точка зрения субъективная,
т.е. идеалистическая, подобно тому как противоположная точка, исходящая от
объективного, ведет к материализму. Но, в сущности, мы в гораздо большей
степени составляем с миром одно, чем это обыкновенно думают: внутреннее
существо мира - это наша воля; явление мира - это наше представление. Для
того, кто мог бы ясно сознать это единство, исчезла бы разница между будущим
существованием
внешнего мира после его личной смерти и его собственным посмертным
существованием: и то, и другое предстало бы ему как нечто одно, и он смеялся
бы над безумной мечтою, которая могла их разъединять. Ибо понимание
неразрушимости нашего существа совпадает с отождествлением макрокосма и
микрокосма. То, что я сказал здесь, возможно пояснить путем своеобразного,
осуществимого фантазией эксперимента, который можно бы назвать
метафизическим. Именно: попробуйте живо представить себе то, во всяком
случае недалекое, время, когда вас не будет в живых. Вы себя мысленно
исключаете, а мир продолжает существовать; но, к собственному изумлению
вашему, тотчас же оказывается, что и вы еще продолжаете существовать вместе
с миром. Дело в том, что вы пытались вообразить себе мир без себя: но в
сознании непосредственно я, - только оно и обусловливает мир, только для
него последний и существует. Уничтожить этот центр всякого бытия, это ядро
всякой реальности, и в то же время сохранить существование мира - вот мысль,
которую можно абстрактно подумать, но которой нельзя осуществить. Наши
усилия сделать это, наши попытки мыслить производное без первичного,
обусловленное без условия, носимое без носителя каждый раз терпят почти
такую же неудачу, как попытка вообразить равносторонний прямоугольный
треугольник или уничтожение и возникновение материи и тому подобные
невозможности. Вместо задуманного у нас невольно рождается такое чувство,
что мир не в меньшей степени находится в нас, чем мы в нем, и что источник
всякой реальности лежит в нашем внутреннем существе. И в результате нашего
эксперимента получается следующее: время, когда меня не будет, объективно
придет, но субъективно оно никогда не может прийти. Отсюда возникает даже
вопрос: насколько всякий из нас в глубине души действительно верит в такую
вещь, которую он, собственно говоря, совершенно не в состоянии представить
себе? Мало того: так как к этому чисто интеллектуальному эксперименту,
который, однако, всякий с большей или меньшей отчетливостью уже проделал, -
присоединяется глубокое сознание неразрушимости нашего внутреннего существа,
то наша личная смерть не является ли, в конце концов, самой неправдоподобной
вещью в мире?
То глубокое убеждение в нашей неприкосновенности для разрушительной
смерти, которое всякий носит в глубине души, как об этом свидетельствуют и
неизбежные тревоги совести при приближении смертного часа, - это убеждение
безусловно связано с сознанием нашей изначальности и вечности; оттого
Спиноза так выражает его: чувствуем и воочию убеждаемся, что мы вечны. Ибо
непреходящим разумный человек может мыслить себя лишь постольку, поскольку
он мыслит себя не имеющим начала, т.е. вечным, - вернее, безвременным. Тот
же, кто считает себя происшедшим из ничего, должен думать, что он снова
обратится в ничто: ибо думать, что прошла бесконечность, в течение которой
нас не было, а затем начнется другая, в течение которой мы не перестанем
быть, - это чудовищная мысль. Поистине, наиболее прочным основанием для
нашей неуничтожаемости служит старое положение: из ничего не возникает
ничего, и в [это] ничто не может ничто возвратиться. Очень хорошо поэтому
говорит Теофраст Парацельс (Сочинения. Страсбург, 1603, т. 2, стр. 6): "Душа
во мне сделалась из чего-то, поэтому она и не обратится в ничто, ибо она
произошла из чего-то". Он указывает в этих словах истинное основание для
бессмертия. Кто же считает рождение человека за его абсолютное начало, для
того смерть должна казаться его абсолютным концом. Ибо и смерть, и рождение
представляют собою то, что он есть, в одинаковом смысле; следовательно,
каждый может признавать себя бессмертным лишь постольку, поскольку он
"Листьям древесным подобны сыны человеков".
Заснет ли та муха, которая теперь жужжит надо мною, ввечеру, а утром
снова будет жужжать, или же она вечером умрет и весною зажужжит другая муха,
возникшая из ее яйца, - это, в сущности, одно и то же, поэтому и наше
знание, которое представляет себе эти два явления совершенно различными, -
не безусловно, а относительно, это - знание явления, а не вещи в себе. Муха
возвратится поутру, муха возвратится весной, - чем отличается для нее зима
от ночи? В "Физиологии" Бурдаха (т. I, § 275) мы читаем: "до десяти часов
утра еще не видать ни одной "церкарии эфемера" (инфузории), - а в двенадцать
часов ими кишит уже вся вода. Вечером они умирают, а на следующее утро
являются другие. Это наблюдал Ницше в течение шести дней подряд".
Так все живет лишь одно мгновение и спешит навстречу смерти. Растение и
насекомое умирают вместе с летом, животное и человек существуют недолго, -
смерть косит неустанно. И тем не менее, словно бы участь мира была иная, - в
каждую минуту все находится на своем месте, все налицо, как будто бы ничего
не умирало и не умирает. Каждый миг зеленеет и цветет растение, жужжит
насекомое, сияют молодостью человек и животное, и каждое лето опять перед
нами черешни, которые мы уже едали тысячу раз. И народы продолжают
существовать как бессмертные индивидуумы, хотя порою они и меняют свои
имена; даже все их дела, стремления и страдания всегда одни и те же,
несмотря на то что история и делает вид, будто она всякий раз повествует
нечто другое: на самом деле история, это - калейдоскоп, который при каждом
повороте дает новую
конфигурацию, хотя, в сущности, перед глазами у нас всегда проходит
одно и то же. Таким образом, ничто не вторгается в наше сознание с такой
неодолимой силой, как мысль, что возникновение и уничтожение не затрагивает
действительной сущности вещей, что последняя для них недоступна, т.е.
нетленна, и что поэтому все, водящее жизни, действительно и продолжает жить
без конца. И вот почему в каждый данный момент сполна находятся налицо все
породы животных, от мухи и до слона. Они возобновлялись уже тысячи раз и при
этом остались те же. Они не знают о других, себе подобных существах, которые
жили до них, которые будут жить после них; то, что существует всегда, это -
род, и в сознании его нетленности и своего тожества с ним спокойно живут
индивидуумы. Воля к жизни являет себя в бесконечном настоящем, ибо последнее
- форма жизни рода, который поэтому никогда не стареет, а пребывает в вечной
юности. Смерть для него - то же, что сон для индивидуума или что для глаз
мигание, по отсутствию которого узнают индусских богов, когда они появляются
в человеческом облике. Как с наступлением ночи мир исчезает, но при этом ни
на одно мгновение не перестает существовать, так смерть на вид уносит людей
и животных, - но при этом столь же незыблемо остается их действительное
существо. А теперь представьте себе эту смену рождения и смерти в
бесконечно-быстром круговороте, - и вы увидите пред собой устойчивую
объективацию воли, неизменные идеи существ, непоколебимые как радуга над
водопадом. Это - бессмертие во времени. Благодаря ему, вопреки тысячелетиям
смерти и тления, еще ничего не погибло, ни один атом материи и, еще того
меньше, ни одна доля той внутренней сущности, которая является нам в
качестве природы. Поэтому в каждое мгновение нам можно радостно воскликнуть:
"на зло времени, смерти и тлению мы все еще вместе живем!" Разве не
следовало бы исключить отсюда того, кто хоть раз от всей души сказал об этой
игре: "я больше не хочу". Но здесь еще не место толковать об этом.
Зато надлежит здесь обратить внимание на то, что муки рождения и горечь
смерти представляют собою два неизменных условия, при которых воля к жизни
пребывает в своей объективации, - т.е. благодаря которым наше внутреннее
существо, возвышаясь над потоком времени и смертью поколений, вкушает
беспрерывное настоящее и наслаждается плодами утверждения воли к жизни. Это
аналогично тому, что бодрствовать днем мы в состоянии только при том
условии, чтобы каждую ночь проводить во сне, и это представляет собою
комментарий, какой дает нам природа к уразумению трудной загадки жизни и
смерти*.
* Остановка животных функций - это сон; остановка функций органических
- смерть.
Субстрат, наполненность, полнота или содержание настоящего, собственно
говоря: во все времена одно и то же. Но именно время, эта форма и предел
нашего интеллекта, - вот что делает невозможным непосредственное познание
этого тождества. То, например, что, в силу времени, будущего в данный момент
еще нет, зиждется на иллюзии, которую мы разоблачаем, когда будущее уже
наступит. То, что присущая нашему интеллекту столь важная форма влечет за
собою подобную иллюзию, объясняется и оправдывается тем, что интеллект вышел
из рук природы вовсе не для постижения сущности вещей, а только для
восприятия мотивов, т.е. для услуг некоторому индивидуальному и временному
проявлению воли**.
** Существует одно настоящее, и оно существует постоянно, ибо оно
представляет собою единственную форму действительного бытия. Надо
проникнуться тем убеждением, что прошедшее не само по себе отлично от
настоящего, а только в нашем восприятии, которое имеет своей формой время, -
и лишь в силу него настоящее кажется отличным от прошлого. Для того чтобы
легче понять это, представьте себе все события и картины человеческой жизни
дурными и хорошими, счастливыми и несчастными, радостными и ужасными, как
они в самом пестром разнообразии и смене чредою проходили в потоке времен и
различий местностей, - представьте их себе существующими зараз, одновременно
и постоянно в "здесь-теперь"; представьте себе, что их смена и различие
только иллюзорны, - и вы тогда поймете, что собственно означает объективация
воли в жизни. - Да и наслаждение, которое нам доставляют жанровые картины,
основывается преимущественно на том, что они задерживают, фиксируют
мимолетные сцены жизни. Смутное сознание высказанной здесь истины привело к
учению о метемпсихозе.
Если сопоставить все соображения, занимающие нас здесь, то понятен
будет и истинный смысл парадоксальной теории элеатов, по которой нет ни
возникновения, ни уничтожения, а целое стоит незыблемо. "Парменид и Мелисс
отрицали возникновение и уничтожение, так как они думали, что ничто не
движется (Стоб[ей]. "Экл[оги]", I, 21). Точно так же это проливает свет и на
прекрасное место у Эмпедокла, которое сохранил для нас Плутарх в книге
"Против Колота", гл. 12. Глупые и недальнозоркие, они воображают, будто
может существовать что-либо такое, чего раньше не было, или будто может
погибнуть то, что прежде существовало. Никто разумный не подумает, что люди
существуют, пока они живут (ведь это зовется жизнью) и терпят и ту, и другую
участь; никто не подумает, будто человек ничто до рождения и ничто после
смерти.
Не менее заслуживает упоминания высоко замечательное и в контексте
поражающее место в "Жаке-фаталисте" Дидро: "огромный чертог, и на фронтоне
его надпись: я не принадлежу никому и принадлежу всему миру; вы были здесь
прежде, чем вошли, вы будете здесь, когда уйдете отсюда".
Конечно в том смысле, в каком человек при рождении возникает из ничего,
он и со смертью обращается в ничто. Близко познать это "ничто" было бы
весьма интересно, так как нужно лишь относительное остроумие, для того чтобы
видеть, что это эмпирическое ничто вовсе не абсолютно, т.е. не есть ничто во
всяком смысле. К этому взгляду приводит уже и то эмпирическое наблюдение,
что все свойства родителей возрождаются в детях, - значит, они преодолели
смерть. Но об этом я буду говорить в особой главе.
Нет большего контраста, чем тот, который существует между неудержимым
потоком времени, увлекающим с собою все его содержание, и оцепенелой
неподвижностью реальносущего, которое во все времена одно и то же. И если с
этой точки зрения вполне объективно взглянуть на непосредственные события
жизни, то для всякого станет явно это "здесь-теперь" в средоточии колеса
времени. А глазам существа, несравненно более долговечного, которое одним
взглядом могло бы окинуть человеческий род на всем его продолжении, - вечная
смена рождения в смерти предстала бы
лишь как непрерывная вибрация, и оттого ему не пришло бы на мысль
видеть в этом вечно новое возникновение и переход из ничего в ничто: нет,
подобно тому как быстро вращаемая искра принимает для нас вид неподвижного
круга, подобно тому как быстро вибрирующее перо кажется неподвижным
треугольником, а дрожащая струна - веретеном, так взорам этого существа род
предстал бы как нечто сущее и неизменное, а смерть и рождение - как
вибрации.
Мы до тех пор будем иметь ложное представление о неразрушимости для
смерти нашего истинного существа, покуда не решимся изучить эту
неразрушимость сначала на животных и отказаться от исключительного
притязания на особый вид ее - под горделивым именем бессмертия. Именно это
притязание и ограниченность того мировоззрения, из которого оно вытекает,
являются единственной причиной того, что большинство людей упорно
отказываются признать ту очевидную истину, что мы в существенном и главном
то же, что и животные, и приходят в ужас от каждого намека на это родство с
последними. Между тем отрицание этой истины больше всего другого преграждает
им путь к действительному уразумению неразрушимости нашего существа. Ибо
когда ищут чего-нибудь на ложном пути, то этим самым теряют и верный путь и
в конце концов на первом не обретают ничего другого, кроме позднего
разочарования. Итак, смелее! Отбросим предрассудки и по стопам природы
двинемся вослед истине! Прежде всего пусть зрелище каждого молодого
животного говорит нам о никогда не стареющей жизни рода, который всякому
индивидууму, как отблеск своей вечной юности, дарит юность временную и
выпускает его таким новым и свежим, точно мир зародился сегодня. Потребуем
от себя честного ответа, действительно ли ласточка нынешней весны совершенно
не та, которая летала первой весною мира; действительно ли за это время
миллионы раз повторялось чудо создания из ничего, для того чтобы столько же
раз сыграть на руку абсолютному уничтожению. - Я знаю, если я стану серьезно
уверять кого-нибудь, что кошка, которая в эту минуту играет на дворе, это
еще - та самая кошка, которая три столетия назад выделывала те же шаловливые
прыжки, -
то меня сочтут безумным; но я знаю и то, что гораздо безумнее полагать,
будто нынешняя кошка совсем другая, нежели та, которая жила триста лет
назад. Надо только внимательно и серьезно углубиться в созерцание одного из
этих высших позвоночных, для того чтобы ясно понять, что это необъяснимое
существо, как оно есть, взятое в целом, не может обратиться в ничто; с
другой стороны, мы так же ясно видим, что оно преходяще. Это объясняется
тем, что во всяком данном животном вечность его идеи (рода) находит свой
отпечаток в конечности индивидуума. Ибо в известном смысле, разумеется,
верно, что во всяком индивидууме мы имеем каждый раз другое существо, -
именно, в том смысле, который зиждется на законе основания; под последним же
понимаются и время, и пространство, составляющая принципа индивидуации. Но в
другом смысле это неверно, - именно в том, согласно которому реальность
присуща только устойчивым формам вещей идеям и который для Платона был так
ясен, что сделался его основной мыслью, центром его философии; и постижение
этого смысла служило в глазах Платона критерием способности к философскому
мышлению вообще.
Как брызги и струи бушующего водопада сменяются с молниеносной
быстротою, между тем как радуга, которая повисла на них, непоколебимая в
своем покое, остается чужда этой беспрерывной смене, - так и всякая идея,
т.е. род живущих существ, остается совершенно недоступна для беспрестанной
смены его индивидуумов. А именно в идее, или роде, и лежат настоящие корни
воли к жизни; именно в ней она находит свое выражение, и поэтому воля
действительно заинтересована только в сохранении идеи. Например, львы,
которые рождаются и умирают, это - все равно, что брызги в струе водопада;
львиность же, идея или форма льва, подобна непоколебимой радуге над ними.
Вот почему Платон только идеям, т.е. родам, приписывал настоящее бытие,
индивидуумам же - лишь беспрестанное возникновение и уничтожение. Из глубоко
сокровенного сознания собственной нетленности и вытекают те уверенность и
душевный покой, с какими всякий животный, а равно и человеческий индивидуум
беспечно проходит свой жизненный путь среди
бесчисленных случайностей, которые всякое мгновение могут его
уничтожить, и проходит, кроме того, по направлению к смерти, - а в глазах
его между тем светится покой рода, которого это грядущее уничтожение не
касается и не интересует. Да и человеку этого покоя не могли бы дать шаткие
и изменчивые догмы. Но, как я уже сказал, вид всякого животного учит нас,
что ядру жизни, воле в ее обнаружениях смерть не мешает. Какая непостижимая
тайна кроется во всяком животном! Посмотрите на первое встречное из них, -
посмотрите на вашу собаку: как спокойно и благодушно стоит она перед вами!
Многие тысячи собак должны были умереть, прежде чем для этой собаки настала
очередь жить. Но гибель этих тысяч не нанесла урона идее собаки: ее
нисколько не омрачила вся эта полоса смертей. И оттого собака стоит перед
нами такая свежая и стихийно могучая, как будто бы нынче ее первый день и
никогда не может наступить для нее день последний, - и в глазах ее светится
ее неразрушимое начало, архей. Что же умирало здесь в продолжение
тысячелетий? Не собака - вот она стоит цела и невредима, а только ее тень,
ее отражение в характере нашей познавательной способности, приуроченной ко
времени. И как только можно думать, будто погибает то, что существует во
веки веков и заполняет собою все времена? Конечно, эмпирически это понятно:
именно, по мере того как смерть уничтожала одни индивидуумы, рождение
создавало новые. Но это эмпирическое объяснение только кажется объяснением,
на самом же деле оно вместо одной загадки ставит другую. Метафизическое
понимание этого факта, хотя оно покупается и не столь дешевой ценою,
все-таки представляет собою единственно правильное и удовлетворительное.
Кант, своим субъективным приемом, выяснил ту великую, хотя и
отрицательную истину, что вещи в себе не может быть присуще время, так как
оно заложено априорной формой в нашем восприятии. А смерть - это временный
конец временного явления; поэтому, стоит только отрешиться от формы времени,
и сейчас же не окажется больше никакого конца, и даже слово это потеряет
всякий смысл. Я же здесь, на своем объективном пути, стараюсь теперь
выяснить положительную сторону дела, - именно то, что вещь в себе
остается неприкосновенной для времени и того процесса, который возможен
только в силу него, т.е. для возникновения и исчезновения, и что явления,
протекающие во времени, не могли бы иметь даже своего беспрерывно
исчезающего, близкого к небытию существования, если бы в них не было зерна
вечности. Конечно, вечность - это такое понятие, в основе которого не лежит
никакой интуиции; поэтому и содержание его чисто отрицательно, - оно
означает, именно, вневременное бытие. Время же все-таки - это лишь образ
вечности, как учил Плотин; оттого и наше временное бытие не что иное, как
образ, или символ, нашей внутренней сущности. Последняя должна иметь свои
корни в вечности, потому что время, - это лишь форма нашего познания; между
тем только в силу времени мы познаем, что наша сущность и сущность всех
вещей преходяща, конечна и обречена на уничтожение.
Во второй книге я выяснил, что адекватная объективность воли, как вещи
в себе, на каждой из ее ступеней представляет собою (Платонову) идею; точно
так же в третьей книге я показал, что идеи существ имеют своим коррелятом
чистый субъект познания и что, следовательно, познание их возможно только в
виде исключения - при особенно благоприятных условиях и ненадолго. Для
индивидуального же познания, т.е. во времени, идея представляется в форме
вида: последний - это идея, благодаря воплощению во времени раздробившаяся
на отдельные моменты. Поэтому вид - самая непосредственная объективация вещи
в себе, т.е. воли к жизни. Сокровенная сущность всякого животного, а равно и
человека, лежит, таким образом, в виде: в нем, а не в индивидууме, находятся
действительные корни столь могучей воли к жизни. Зато непосредственное
сознание заложено исключительно в индивидууме: вот почему он и мнит себя
отличным от своего рода и через это боится смерти. Воля к жизни по отношению
к индивидууму проявляется как голод и страх смерти, а по отношению к виду -
как половой инстинкт и страстная забота о потомстве. В соответствии с этим
мы не видим, что природа, свободная от названной иллюзии индивидуума, так же
пе-
чется о сохранении рода, как она равнодушна к гибели индивидуумов:
последние всегда являются для нее только средством, а первый - целью. Отсюда
- резкий контраст между ее скупостью при оборудовании индивидуумов и ее
расточительностью там, где дело идет о роде. Здесь часто от одного
индивидуума в течение года происходят сотни тысяч зародышей и больше - такой
плодовитостью отличаются, например, деревья, рыбы, раки, термиты и др.
Наоборот, где дело касается индивидуума, так каждой особи отмерено в обрез
лишь столько сил и органов, что она может поддерживать свою жизнь только
ценою непрерывного напряжения; оттого всякое отдельное животное, коль скоро
оно искалечено или ослабело, по большей части обрекается этим на голодную
смерть. А где для природы случайно оказывается возможность произвести
экономию и в крайнем случае обойтись без какого-нибудь органа, там она это
делала даже в ущерб обычному порядку. Например, многие гусеницы лишены глаз,
и эти бедные насекомые ощупью перебираются во тьме с листка на листок; при
отсутствии у них щупальцев они производят это таким образом, что тремя
четвертями своего тела повисают в воздухе, качаясь туда и сюда, пока не
наткнутся на какой-нибудь устойчивый предмет, - причем они часто пропускают
свой, тут же лежащий, корм. Но происходит это в силу "закона бережливости
природы", и к формуле этого закона, "природа не делает ничего бесполезного",
можно еще прибавить: "и ничего не разбрасывает зря". - Та же самая тенденция
природы сказывается и в том, что чем пригоднее индивидуум, в силу своего
возраста, к продолжению своего рода, тем сильнее действует в нем целебная
сила природы, и раны его поэтому легко заживают, и он легко исцеляется от
болезней. Все это слабеет вместе с производительной способностью и совсем
падает после того, как она угаснет: ибо в глазах природы индивидуум теряет
тогда всю свою цену.
Если мы теперь бросим еще взгляд на лестницу живых существ и
соответствующую ей градацию сознания, начиная с полипа и кончая человеком,
то мы увидим, что хотя эта дивная пирамида, ввиду беспрерывной смерти
индивидуумов, находится в постоянном колебании, но все-таки, благодаря
связующей силе рождения, она, в родах существ, пребывает неизменной в
бесконечности времен. Таким образом, если, как я показал выше, объективное,
род, представляет собою начало неразрушимое, то субъективное, которое
состоит лишь в самосознании существ, по-видимому, очень недолговечно и
подвергается неустанному разрушению, для того чтобы, непостижимым образом,
снова и снова возрождаться из ничего. Но поистине надо быть очень
близоруким, для того чтобы дать ввести себя в обман этой иллюзии и не
понять, что хотя форма пребывания во времени и присуща только объективному,
все же субъективное, т.е. воля, которая живет и проявляется во всех
существах мира, а с нею и субъект познания, в котором этот мир находит свое
отражение, - что это субъективное должно быть не менее неразрушимо. В самом
деле: долговечность объективного, или внешнего, может быть только
проявлением неразрушимости субъективного, или внутреннего, ибо первое не
может обладать ничем таким, чего оно не получило в распоряжение от
последнего, - а вовсе дело не обстоит так, чтобы по существу и изначально
было нечто объективное, явление, а затем уже произвольным и акцидентальным
образом наступало нечто субъективное, вещь в себе, самосознание. Ибо
очевидно, что первое, как явление, предполагает нечто являющееся; как бытие
для другого, оно предполагает бытие для себя; как объект, оно предполагает
субъект, - а не наоборот: ведь повсюду корни вещей должны лежать в том, что
они представляют сами для себя, т.е. в субъективном, а не в объективном,
т.е. в том, чем они являются лишь для других, в каком-то чужом сознании.
Оттого, в первой книге, мы и нашли, что правильной исходной точкой для
философии по существу и необходимо должна быть точка зрения субъективная,
т.е. идеалистическая, подобно тому как противоположная точка, исходящая от
объективного, ведет к материализму. Но, в сущности, мы в гораздо большей
степени составляем с миром одно, чем это обыкновенно думают: внутреннее
существо мира - это наша воля; явление мира - это наше представление. Для
того, кто мог бы ясно сознать это единство, исчезла бы разница между будущим
существованием
внешнего мира после его личной смерти и его собственным посмертным
существованием: и то, и другое предстало бы ему как нечто одно, и он смеялся
бы над безумной мечтою, которая могла их разъединять. Ибо понимание
неразрушимости нашего существа совпадает с отождествлением макрокосма и
микрокосма. То, что я сказал здесь, возможно пояснить путем своеобразного,
осуществимого фантазией эксперимента, который можно бы назвать
метафизическим. Именно: попробуйте живо представить себе то, во всяком
случае недалекое, время, когда вас не будет в живых. Вы себя мысленно
исключаете, а мир продолжает существовать; но, к собственному изумлению
вашему, тотчас же оказывается, что и вы еще продолжаете существовать вместе
с миром. Дело в том, что вы пытались вообразить себе мир без себя: но в
сознании непосредственно я, - только оно и обусловливает мир, только для
него последний и существует. Уничтожить этот центр всякого бытия, это ядро
всякой реальности, и в то же время сохранить существование мира - вот мысль,
которую можно абстрактно подумать, но которой нельзя осуществить. Наши
усилия сделать это, наши попытки мыслить производное без первичного,
обусловленное без условия, носимое без носителя каждый раз терпят почти
такую же неудачу, как попытка вообразить равносторонний прямоугольный
треугольник или уничтожение и возникновение материи и тому подобные
невозможности. Вместо задуманного у нас невольно рождается такое чувство,
что мир не в меньшей степени находится в нас, чем мы в нем, и что источник
всякой реальности лежит в нашем внутреннем существе. И в результате нашего
эксперимента получается следующее: время, когда меня не будет, объективно
придет, но субъективно оно никогда не может прийти. Отсюда возникает даже
вопрос: насколько всякий из нас в глубине души действительно верит в такую
вещь, которую он, собственно говоря, совершенно не в состоянии представить
себе? Мало того: так как к этому чисто интеллектуальному эксперименту,
который, однако, всякий с большей или меньшей отчетливостью уже проделал, -
присоединяется глубокое сознание неразрушимости нашего внутреннего существа,
то наша личная смерть не является ли, в конце концов, самой неправдоподобной
вещью в мире?
То глубокое убеждение в нашей неприкосновенности для разрушительной
смерти, которое всякий носит в глубине души, как об этом свидетельствуют и
неизбежные тревоги совести при приближении смертного часа, - это убеждение
безусловно связано с сознанием нашей изначальности и вечности; оттого
Спиноза так выражает его: чувствуем и воочию убеждаемся, что мы вечны. Ибо
непреходящим разумный человек может мыслить себя лишь постольку, поскольку
он мыслит себя не имеющим начала, т.е. вечным, - вернее, безвременным. Тот
же, кто считает себя происшедшим из ничего, должен думать, что он снова
обратится в ничто: ибо думать, что прошла бесконечность, в течение которой
нас не было, а затем начнется другая, в течение которой мы не перестанем
быть, - это чудовищная мысль. Поистине, наиболее прочным основанием для
нашей неуничтожаемости служит старое положение: из ничего не возникает
ничего, и в [это] ничто не может ничто возвратиться. Очень хорошо поэтому
говорит Теофраст Парацельс (Сочинения. Страсбург, 1603, т. 2, стр. 6): "Душа
во мне сделалась из чего-то, поэтому она и не обратится в ничто, ибо она
произошла из чего-то". Он указывает в этих словах истинное основание для
бессмертия. Кто же считает рождение человека за его абсолютное начало, для
того смерть должна казаться его абсолютным концом. Ибо и смерть, и рождение
представляют собою то, что он есть, в одинаковом смысле; следовательно,
каждый может признавать себя бессмертным лишь постольку, поскольку он