Страница:
всего своего рода, а познающий индивидуум до чистого субъекта безвольного
познания, и оба уже не стоят в потоке времени и всех других отношений. Тогда
уже все равно, смотреть ли из темницы или из дворца на заходящее солнце.
Внутреннее настроение, преобладание познания над волей могут во всякой
обстановке вызвать такое состояние. Это показывают нам те превосходные
нидерландцы, которые такое чисто объективное созерцание обращали на самые
незначительные предметы и воздвигли прочный памятник своей объективности и
духовного спокойствия в картинах тихой жизни [натюрмортах], которых
эстетический зритель не может видеть без умиления, так как они воспроизводят
перед ним то покойное, тихое, безвольное состояние духа художника, которое
было необходимо для столь объективного созерцания таких незначительных
вещей, для такого внимательного их изучения и такого обдуманного повторения
подобного созерцания. Когда такая картина вызовет и зрителя на участие в
подобном состоянии, он нередко будет тронут еще более противоположностью с
собственным, беспокойным, сильным желанием, возмущенным состоянием духа, в
коем он теперь находится. В подобном духе нередко ландшафтные живописцы,
особенно Рюисдаль, писали в высшей степени незначительные виды и производили
тем самым то же действие еще с большей отрадой.
Всего этого достигает единственно внутренняя сила художественного духа,
но это чисто объективное настроение облегчается и споспешествуется извне
идущими навстречу объектами, призывающими к их созерцанию, даже навязчивым
обилием красот природы. Ей почти всегда удается, внезапно раскрываясь перед
нашими взорами, хотя бы и на мгновение, вырывать нас из нашей
субъективности, из рабского служения воле, перенося в состояние чистого
познания. Поэтому-то мученик страстей, нужды или забот уже одним свободным
взглядом на природу так мгновенно освежается, развеселяется и укрепляется:
буря страстей, напор желаний и опасений и вся мука хотения чудным образом
успокаиваются мгновенно. Ибо в ту минуту, когда мы, оторвавшись от хотения,
предаемся чистому, безвольному познанию, мы вступаем как бы в другой мир,
где все волнующее нашу волю и тем так сильно нас потрясающее более не
существует. Такое освобождение познания точно так же выносит нас изо всего,
как сон и сновидение: счастье и несчастье исчезают: мы уже более не
индивидуум, - он забыт, - а только чистый субъект познания: мы существуем
уже только как единое око мироздания, взирающее из всех познающих существ,
способное, однако, только у человека вполне освобождаться от служения воле,
чем до того уничтожается всякое различие индивидуальности, что становится
все равно, принадлежит ли созерцающее око могущественному владыке или
угнетенному нищему; ибо ни счастье, ни горе не переносится с собою за эту
границу. Так близка постоянно от нас область, в которой мы вполне ускользаем
от всего нашего горя; но у кого хватает силы долго в ней удерживаться? Как
скоро малейшее отношение этих же самых, столь чисто созерцаемых, объектов к
нашей воле, к нашей личности снова вступит в сознание, волшебство кончается:
мы падаем обратно в познание, подвластное закону основания, познаем уже не
идею,
а отдельную вещь, звено цепи, к коей и мы сами принадлежим, и
становимся снова добычей всего нашего горя. Большинство людей, за полнейшим
отсутствием объективности, т.е. гениальности, почти постоянно в таком
положении. Поэтому они неохотно остаются глаз на глаз с природой: им нужно
общество, по крайней мере книга. Ибо их познание остается на службе воле:
они поэтому ищут в предметах какого-либо отношения к их воле, и передо всем,
не имеющим подобного отношения, внутри их, подобно основному басу, раздается
непрерывное, отчаянное: "какая же мне в этом польза?": поэтому и
наипрекраснейшая обстановка получает для них в уединении пустынный, мрачный,
чуждый, враждебный вид.
Наконец, то же блаженство безвольного созерцания распространяет и такое
изумительное волшебство на прошлое и отсутствующее и представляет их нам,
посредством самообмана, в таком увлекательном свете; ибо, представляя себе
давно миновавшие дни, прожитые в отдаленной местности, мы с помощью фантазии
призываем одни только объекты, а не субъект воли, который и тогда, так же
как и теперь, носил с собою свои неисцелимые страдания; но последние забыты,
так как с тех пор они уже нередко уступали место новым. Вот объективное
созерцание и действует в воспоминании так же, как действовало бы и в
настоящем, если бы мы были в силах предаться ему безвольно. Отсюда
происходит, что, особенно когда свыше обыкновенного нас удручает какая-либо
нужда, мгновенное воспоминание сцен минувшего и далекого проносится перед
нами как потерянный рай. Фантазия возвращает к нам одно объективное, а не
индивидуально-субъективное, и мы воображаем, что это объективное тогда
стояло перед нами в той же чистоте, не затмеваемой никаким отношением к
воле, как теперь его образ в нашем воображении: тогда как, напротив,
отношение объектов к нашей воле вызывало те же мучения, что и теперь. Мы
можем при посредстве предстоящих объектов точно так же, как и при посредстве
отдаленных, избежать всяких страданий, коль скоро возвысимся до чисто
объективного их наблюдения и будем в силах вызвать иллюзию, что в настоящем
существуют только эти объекты, а не мы сами. Тогда, отбросив страдающую
самость, мы, как чистый субъект познания, сольемся с оными объектами
воедино, и насколько им чуждо наше страдание, настолько чуждо оно, в
подобные минуты, нам самим. Тогда остается один только мир как
представление, и мир как воля исчез.
Всеми этими соображениями я бы желал разъяснить, какого рода и как
велико участие в эстетическом наслаждении субъективного условия, именно
освобождения познания от служения воле, забвение самого себя, как
индивидуума, и возвышение сознания до чистого, безвольного, безвременного,
от всяческих отношений независимого субъекта познания. С этой субъективной
стороной эстетического воззрения всегда совпадает, как необходимое его
соответствующее, объективная его сторона, интуитивное восприятие
платонической идеи. Но прежде, чем мы обратимся к ближайшему ее рассмотрению
и к делу искусства по отношению к ней, будет целесообразней остановиться
несколько на субъективной стороне эстетического наслаждения, чтобы закончить
рассмотрение оной разбором, от нее одной зависящего и из модификации оной
происходящего, впечатления высокого (возвышенного). Затем уже наш разбор
эстетического наслаждения, посредством изучения егообъективной стороны,
достигнет полной своей оконченности.
Сказанное нужно дополнить следующими замечаниями. Свет - самая отрадная
вещь: он стал символом всего доброго и спасительного. Во всех религиях он
обозначает вечное спасение, а мрак - проклятие. Ормузд обитает в чистейшем
свете, Ариман - в вечной ночи. Дантов рай несколько похож на лондонский
вокзал, так как все блаженные духи являются в нем точками света, образующими
правильные фигуры. Отсутствие света непосредственно нас печалит; возврат его
счастливит; цвета непосредственно возбуждают живое наслаждение, достигающее,
при их прозрачности, высшей степени. Все единственно происходит от того, что
свет есть соответствие и условие наисовершеннейшего созерцательного рода
познания, единственного, который непосредственно нисколько не влияет на
волю; ибо зрение нисколько, подобно эффекту других чувств, само в себе
неспособно, непосредственно и по своему чувствен-
ному действию, к приятности или неприятности ощущения в органе, т.е. не
имеет непосредственной связи с волей; таковую может иметь только возникающее
в уме созерцание, заключающееся в таком случае в отношении объекта к воле.
Уже по отношению к слуху дело иное: звуки могут непосредственно возбуждать
страдание, а также непосредственно, без отношений к гармонии или мелодии,
быть чувственно приятными. Осязание, будучи тождественно с ощущением всего
тела, еще более подчинено такому непосредственному влиянию на волю; но оно
есть еще безболезненное и безрадостное ощупывание. Но запахи постоянно или
приятны, или неприятны; вкусы еще более. Последние два чувства поэтому более
всех сближаются с волею; поэтому они самые неблагородные и названы Кантом
субъективными чувствами. Итак, радоваться свету - значит, в сущности,
радоваться объективной возможности чистейшего и совершеннейшего рода
созерцательного познания, и эту радость должно выводить из того, что чистое,
освобожденное и избавленное от всякого хотения познание в высшей степени
радостно и, уже как таковое, принимает большое участие в эстетическом
наслаждении. Из этого лицезрения света должно также выводить ту невероятно
великую красоту, которую мы признаем за отражением объектов в воде. Этот
легчайший, скорейший, тончайший род воздействия одного тела на другое, тот,
которому мы обязаны и несравненно совершеннейшим и чистейшим из наших
восприятий [ощущений] (впечатление посредством отраженных лучей света)
является перед нашими глазами в этом случае совершенно ясно, наглядно и
оконченно, с своей причиной и действием, да еще в большом объеме; отсюда
наша эстетическая радость, которая, главным образом, вполне коренится в
субъективном основании эстетического наслаждения и есть радость чистому
познанию и его путям.
§ 39
Ко всем этим соображениям, долженствующим выяснить субъективную часть
эстетического наслаждения, следовательно это наслаждение, поскольку оно есть
радость над простым, созерцательным познанием, как таковым, в
противоположность воле, присоединяется, как непосредственно с оным
связанное, следующее объяснение того настроения, которое называется чувством
высокого.
Выше замечено, что переход в состояние чистого созерцания наступает
легче всего, когда предметы идут ему навстречу, т.е. своей разнообразной и в
то же время определенной и ясной формой - легко становятся представителями
своих идей, в чем именно, в объективном смысле, и состоит красота.
Прекрасная природа по преимуществу обладает этим качеством и вызывает этим
даже у самого нечувствительного, по крайней мере, мимолетное, эстетическое
наслаждение. Замечательно, что растительный мир в особенности вызывает на
эстетическое созерцание и, так сказать, до того на него напрашивается, что,
хочется сказать, это напрашивание находится в связи с тем, что эти
органические существа не составляют, наподобие животных тел,
непосредственных объектов познания, почему нуждаются в чужом разумном
индивидууме, чтобы из мира слепого хотения вступить в мир представления,
почему как бы алкают такого вступления, чтобы хотя посредственно достигнуть
того, в чем непосредственно им отказано. Впрочем, я предоставляю эту смелую
и, быть может, с мечтательностью граничащую мысль - ее собственной судьбе,
так как только весьма искреннее и увлеченное лицезрение природы может
служить ей источником и оправданием*. Итак, пока природа идет нам таким
образом навстречу, и значительность и ясность ее форм, в коих
индивидуализированные в них идеи легко нам видимы, - переносит нас из
служебного воле познания одних отношений в эстетическое созерцание и тем
самым возвышает нас до безвольного субъекта познания: дотоле, то, что на нас
действует,
* Тем более радует и изумляет меня теперь 40 лет после того, как я так
трезво и нерешительно высказал вышеизложенную мысль, открытие, что ее уже
высказал блаженный Августин: "Растительные формы в их разнообразии, которые
делают прекрасной созерцаемую структуру этого мира, доставляют различные
восприятия, и хотя они не могут дать познания, они как бы хотят быть
узнанными" (О граде божьем, XI, 27).
есть прекрасное, а то, что в нас возбуждается, есть чувство красоты. Но
когда те самые предметы, коих значительные образы привлекают нас к чистому
созерцанию, становятся во враждебное отношение к человеческой воле вообще,
как она выражается в своей объективности, человеческом теле, ей
противодействуют, угрожают ей всем своим неодолимым превосходством или
унижают ее до ничтожества своим неизмеримым величием, а наблюдатель все-таки
не обращает своего внимания на такое навязчивое враждебное отношение к его
воле; и напротив того, хотя, замечая и признавая оное, сознательно от него
отворачивается, причем он от своей воли и ее отношений насильственно
отрывается и, предаваясь одному познанию, спокойно созерцает именно эти
страшные для воли предметы, воспринимая, как чистый, безвольный субъект
познания, одну их идею, чуждую всем отношениям, и потому, охотно
останавливаясь на их лицезрении, тем самым возносится над самим собой, своей
личностью, своим желанием и всяким хотением; тогда наполняет его чувство
высокого, он находится в состоянии подъема [возвышенности], и потому и
предмет, вызывающий подобное состояние, называется высоким. Итак, отличие
чувства высокого от чувства прекрасного состоит в следующем: в прекрасном
чистое познание получило преобладание без борьбы, так как красота объекта
(т.е. его свойство, облегчающее познание его идеи) волю и закрепощенное ей
познание отношений без сопротивления и потому незаметно удалила из сознания
и оставила его лишь чистым субъектом познания, так что даже не осталось и
воспоминания о воле: в высоком, напротив того, такое состояние чистого
познания приобретается только посредством сознательного и насильственного
отрывания от признанных неблагоприятными отношений такого объекта к воле,
свободным, сопровождаемым сознанием, подъемом над волей и познанием, к ней
относящимся. Этот подъем должен быть не только достигнут, но и сохранен
сознательно, и потому постоянно сопровождается воспоминанием о воле, но не
об отдельном, индивидуальном хотении, как боязнь или желание, а о
человеческом хотении вообще, насколько оно выражается своею объектива-
цией, человеческим телом вообще. Если бы в сознание вступил отдельный,
реальный акт воли посредством действительного, личного стеснения и опасности
со стороны предмета, то действительно таким образом потрясенная
индивидуальная воля тотчас превозмогла бы, спокойствие созерцания стало бы
невозможным, впечатление высокого исчезло бы, уступая место страху, в коем
стремление человека к спасению вытесняет всякую другую мысль. Несколько
примеров много помогут уяснению этой теории эстетически-высокого и сделают
ее несомненной; они в то же время покажут различные степени этого чувства
высокого; ибо, так как оно тождественно с чувством прекрасного в главном,
чистом, безвольном познании и неминуемо с ним наступающем познании идей,
стоящих вне всех, законом основания определяемых, отношений, - и отличается
от чувства прекрасного только дополнением, именно подъемом над осознанным
враждебным отношением такого созерцаемого объекта к воле; то смотря по тому,
бывает ли это дополнение сильно, громко, настоятельно, близко или только
слабо, отдаленно, едва намечено, являются многие степени высокого и даже
переходы от прекрасного к высокому. Я считаю более соответственным
настоящему изложению поставить на вид, в примерах, сперва эти переходы и
вообще более слабые степени впечатлений высокого, хотя те, коих эстетическая
восприимчивость вообще не велика и коих фантазия не сильна, поймут только
следующие за тем примеры высших, более заметных степеней такого впечатления,
почему и следует им держаться лишь последних, оставляя в стороне наперед
приведенные примеры очень слабых степеней помянутого впечатления.
Как человек в одно время есть и буйный и темный напор желания
(обозначенный полюсом детородных частей, как своим фокусом) и вечный,
свободный, светлый субъект чистого познания (обозначенный полюсом мозга);
так солнце, соответственно такому противоположению, в одно время источник
света, условия совершеннейшего рода познания, и потому самому источник самой
отраднейшей вещи, - и источник тепла, первого условия всякой жизни, т.е.
всякого проявления воли на высших ее ступенях.
Поэтому, чем для воли - тепло, тем для познания - свет. Свет поэтому
самый крупный алмаз в короне красоты и оказывает на познание всякого
прекрасного предмета решительное влияние: вообще присутствие его -
необходимое условие; благоприятное его положение возвышает красоту даже
наиболее прекрасного. Но прекрасное, в зодчестве более всего возвышается его
благоприятностью, при которой, однако, даже самое незначительное становится
прекраснейшим предметом. Когда в холодную зиму, при окоченелости природы, мы
видим лучи низко стоящего солнца, отраженные каменными массами, причем они
освещают не согревая и, следовательно, благоприятны только чистому роду
познания, а не воле, то лицезрение прекрасного действия света на эти массы,
подобно всякой красоте, переносит нас в состояние чистого познания, которое,
однако, здесь легким напоминанием недостатка согревания посредством этих же
самых лучей, следовательно оживляющего принципа, уже требует известного
подъема над интересом воли, легкого приглашения пребыванию в чистом
познании, с устранением всякого хотения, и тем самым представляет переход от
чувства прекрасного к чувству высокого. Это самый слабый налет высокого на
прекрасном, которое само здесь выступает только в слабой степени. Почти
такой же слабый пример следующий.
Перенесемся в пустынное место, с нестесненным горизонтом, под
совершенно безоблачным небом; деревья и растения в совершенно неподвижном
воздухе, ни зверей, ни людей, ни движущихся вод, глубочайшая тишина; такое
окружающее есть как бы вызов на серьезность, на созерцание, с отрешением от
всякого хотения и его позывов: но именно это самое придает такому
пустынному, глубоко по-чиющему окружающему оттенок высокого. Ибо так как не
представляется нуждающейся в постоянном стремлении и достижении воле никаких
объектов, ни благоприятных, ни неблагоприятных, то остается одно состояние
созерцания, и кто на него неспособен, будет отдан на произвол пустоты
незанятой воли, на мучения скуки, сопровождаемые унизительным сознанием
стыда. Пустыня в этом случае дает нам меру нашей собственной интеллектуаль-
ной ценности, коей хорошим масштабом вообще может сложить степень нашей
способности выносить или любить уединение. Описанная обстановка дает поэтому
пример высокого в низкой степени, так как в ней к состоянию чистого познания
в его спокойствии и самодовольстве примешивается, как контраст, напоминание
о зависимости и бедности воли, нуждающейся в вечной погоне. Это тот род
высокого, которым славится вид бесконечных прерий в глубине Северной
Америки.
Если же предположить такую местность обнаженною даже от растений и
показывающей только голые скалы, то, посредством полного отсутствия
необходимого для нашего существования органического мира, воля будет уже
прямо запугана: пустыня приобретет страшный характер; наше настроение станет
более трагичным: подъем до чистого познания произойдет с более решительным
отрыванием от интереса воли, и если мы пребываем в состоянии чистого
познания, то чувство высокого проступает явно.
Еще в более высокой степени способна вызвать оное следующая обстановка.
Природа в бурном движении; полумрак от грозных черных туч; исполинские,
голые, нависшие скалы, которые теснотой своей закрывают вид; шумящие,
пенистые воды; совершенная пустыня; стоны по ущельям несущегося ветра. Наша
зависимость, наша борьба с враждебной природой, наша в этом случае
сокрушенная воля теперь воочию выступают перед нами; но пока личное
уничижение не получит преобладания, а, напротив, мы пребываем в эстетическом
созерцании, проступает через эту борьбу с природой, через эту картину
сокрушенной воли, чистый субъект познания и спокойно, невозмутимо, не
пораженный заодно [безразлично], - схватывает идею в тех самых предметах,
которые грозны и страшны для воли. В этом контрасте и заключается чувство
высокого.
Но впечатление становится еще сильнее, когда пред вашими глазами борьба
возмущенной природы в больших размерах, когда при сказанной обстановке
низвергающийся поток своим грохотом лишает нас возможности слышать
собственный голос; или когда мы стоим у безбрежного, бурей взрываемого,
моря: волны, величиной с дом,
вздымаются и опускаются, с страшною силою разбиваясь об острые скалы;
они высоко взбрызгивают на воздух пену, буря воет, море ревет, молнии
сверкают из черных туч, и удары грома заглушают бурю и море. Тогда в
невозмутимом зрителе такого явления двойственность его сознания достигает
полнейшей ясности: он одновременно чувствует себя индивидуумом, утлым
проявлением воли, которое малейшим ударом оных сил может быть разрушено,
бессильным перед мощною природою, зависимым, отданным на произвол
случайности, исчезающим ничтожеством перед лицом чудовищных сил; и в то же
время вечным, спокойным субъектом познания, который, как условие объекта,
есть носитель именно всего этого мира, а страшная борьба природы есть только
его представление, тогда как сам он, в спокойном восприятии идей, свободен и
чужд всякому хотению и всем нуждам. Это полное впечатление высокого. Тут
поводом к нему служит лицезрение силы, угрожающей индивидууму уничтожением и
вне всякого сравнения его превосходящей.
Совершенно иным способом оно может возникнуть через представление одной
только величины в пространстве и времени, коей неизмеримость уменьшает
индивидуум до ничтожества. Мы можем назвать первый род динамически, а второй
математически высоким, удерживая названия и правильное разделение Канта,
хотя в объяснении внутреннего существа этого впечатления мы вполне с ним
расходимся и не признаем никакого соучастия в этом ни за моральными
рефлексиями, ни за ипостасями схоластической философии.
Когда мы теряемся в соображении бесконечной громадности мира в
пространстве и времени, задумываемся над истекшими и грядущими тысячелетиями
или когда ночное небо действительно ставит перед нашими глазами бесчисленные
миры и таким образом неизмеримость вселенной навязывается нашему сознанию,
то мы чувствуем себя уменьшенными до ничтожества, чувствуем себя, как
индивидуум, как одушевленное тело, как преходящее проявление воли, как капля
в океане, исчезающими и расплывающимися в ничто. Но в то же время возникает
против такого
призрака нашего собственного ничтожества, против такой лживой
невозможности непосредственное сознание, что ведь все эти меры существуют
только в нашем представлении, только как модификации вечного субъекта
чистого познания, каковым мы находим самих себя, как только забудем
индивидуальность, и который есть необходимый, обусловливающий носитель всех
миров и всех времен. Величие мира, перед тем нас беспокоившее, теперь
покоится в нас: наша от него зависимость уничтожается его зависимостью от
нас. Все это, однако, не приходит тотчас в рефлексию, а лишь обнаруживается
как прочувствованное сознание, что мы составляем, в некотором смысле
(который объясняет одна философия), с миром одно, и потому его
неизмеримостью не угнетаемся, а возвышаемся. Это прочувствованное сознание
того, что "Упанишады" Вед высказывают столь многоразличными оборотами, в
особенности уже вышеприведенным изречением: "Всякое существо во всей полноте
это "я", и помимо меня все прочее не существует" ("Упанишады", т. I, стр.
122). Это и есть подъем над собственным индивидуумом, чувство высокого.
Совершенно непосредственным образом получаем мы такое впечатление
математически высокого даже от какого-нибудь пространства, которое, хотя в
сравнении с мирозданием мало, но именно тем, что непосредственно стало
вполне для нас лицезримо, действует на нас всей своей величиной во всех трех
измерениях, достаточной для того, чтобы размер собственного нашего тела
умалить почти до бесконечности. Пустое для лицезрения пространство,
следовательно открытое, действовать таким образом никогда не может,
напротив, оно должно быть непосредственно лицезримо при ограничении во всех
измерениях; таков, например, очень высокий и большой свод, как в церкви
Петра в Риме или в церкви Павла в Лондоне. Чувство высокого происходит здесь
из проникновения уничижающимся ничтожеством нашего собственного тела перед
величиной, которая, с другой стороны, сама опять-таки содержится в нашем
представлении и коей носитель - мы сами, как познающий субъект,
следовательно, и здесь, как и везде, из контраста незначительности и
зависимости нашего "я", как
индивидуума, как проявления воли, с сознанием нас самих, как чистого
субъекта познания. Самый свод звездного неба действует, когда на него
смотрят без рефлексии, только так, как тот каменный свод, и не своей
истинной, а только своей кажущейся величиной. Многие предметы нашего
познания, и оба уже не стоят в потоке времени и всех других отношений. Тогда
уже все равно, смотреть ли из темницы или из дворца на заходящее солнце.
Внутреннее настроение, преобладание познания над волей могут во всякой
обстановке вызвать такое состояние. Это показывают нам те превосходные
нидерландцы, которые такое чисто объективное созерцание обращали на самые
незначительные предметы и воздвигли прочный памятник своей объективности и
духовного спокойствия в картинах тихой жизни [натюрмортах], которых
эстетический зритель не может видеть без умиления, так как они воспроизводят
перед ним то покойное, тихое, безвольное состояние духа художника, которое
было необходимо для столь объективного созерцания таких незначительных
вещей, для такого внимательного их изучения и такого обдуманного повторения
подобного созерцания. Когда такая картина вызовет и зрителя на участие в
подобном состоянии, он нередко будет тронут еще более противоположностью с
собственным, беспокойным, сильным желанием, возмущенным состоянием духа, в
коем он теперь находится. В подобном духе нередко ландшафтные живописцы,
особенно Рюисдаль, писали в высшей степени незначительные виды и производили
тем самым то же действие еще с большей отрадой.
Всего этого достигает единственно внутренняя сила художественного духа,
но это чисто объективное настроение облегчается и споспешествуется извне
идущими навстречу объектами, призывающими к их созерцанию, даже навязчивым
обилием красот природы. Ей почти всегда удается, внезапно раскрываясь перед
нашими взорами, хотя бы и на мгновение, вырывать нас из нашей
субъективности, из рабского служения воле, перенося в состояние чистого
познания. Поэтому-то мученик страстей, нужды или забот уже одним свободным
взглядом на природу так мгновенно освежается, развеселяется и укрепляется:
буря страстей, напор желаний и опасений и вся мука хотения чудным образом
успокаиваются мгновенно. Ибо в ту минуту, когда мы, оторвавшись от хотения,
предаемся чистому, безвольному познанию, мы вступаем как бы в другой мир,
где все волнующее нашу волю и тем так сильно нас потрясающее более не
существует. Такое освобождение познания точно так же выносит нас изо всего,
как сон и сновидение: счастье и несчастье исчезают: мы уже более не
индивидуум, - он забыт, - а только чистый субъект познания: мы существуем
уже только как единое око мироздания, взирающее из всех познающих существ,
способное, однако, только у человека вполне освобождаться от служения воле,
чем до того уничтожается всякое различие индивидуальности, что становится
все равно, принадлежит ли созерцающее око могущественному владыке или
угнетенному нищему; ибо ни счастье, ни горе не переносится с собою за эту
границу. Так близка постоянно от нас область, в которой мы вполне ускользаем
от всего нашего горя; но у кого хватает силы долго в ней удерживаться? Как
скоро малейшее отношение этих же самых, столь чисто созерцаемых, объектов к
нашей воле, к нашей личности снова вступит в сознание, волшебство кончается:
мы падаем обратно в познание, подвластное закону основания, познаем уже не
идею,
а отдельную вещь, звено цепи, к коей и мы сами принадлежим, и
становимся снова добычей всего нашего горя. Большинство людей, за полнейшим
отсутствием объективности, т.е. гениальности, почти постоянно в таком
положении. Поэтому они неохотно остаются глаз на глаз с природой: им нужно
общество, по крайней мере книга. Ибо их познание остается на службе воле:
они поэтому ищут в предметах какого-либо отношения к их воле, и передо всем,
не имеющим подобного отношения, внутри их, подобно основному басу, раздается
непрерывное, отчаянное: "какая же мне в этом польза?": поэтому и
наипрекраснейшая обстановка получает для них в уединении пустынный, мрачный,
чуждый, враждебный вид.
Наконец, то же блаженство безвольного созерцания распространяет и такое
изумительное волшебство на прошлое и отсутствующее и представляет их нам,
посредством самообмана, в таком увлекательном свете; ибо, представляя себе
давно миновавшие дни, прожитые в отдаленной местности, мы с помощью фантазии
призываем одни только объекты, а не субъект воли, который и тогда, так же
как и теперь, носил с собою свои неисцелимые страдания; но последние забыты,
так как с тех пор они уже нередко уступали место новым. Вот объективное
созерцание и действует в воспоминании так же, как действовало бы и в
настоящем, если бы мы были в силах предаться ему безвольно. Отсюда
происходит, что, особенно когда свыше обыкновенного нас удручает какая-либо
нужда, мгновенное воспоминание сцен минувшего и далекого проносится перед
нами как потерянный рай. Фантазия возвращает к нам одно объективное, а не
индивидуально-субъективное, и мы воображаем, что это объективное тогда
стояло перед нами в той же чистоте, не затмеваемой никаким отношением к
воле, как теперь его образ в нашем воображении: тогда как, напротив,
отношение объектов к нашей воле вызывало те же мучения, что и теперь. Мы
можем при посредстве предстоящих объектов точно так же, как и при посредстве
отдаленных, избежать всяких страданий, коль скоро возвысимся до чисто
объективного их наблюдения и будем в силах вызвать иллюзию, что в настоящем
существуют только эти объекты, а не мы сами. Тогда, отбросив страдающую
самость, мы, как чистый субъект познания, сольемся с оными объектами
воедино, и насколько им чуждо наше страдание, настолько чуждо оно, в
подобные минуты, нам самим. Тогда остается один только мир как
представление, и мир как воля исчез.
Всеми этими соображениями я бы желал разъяснить, какого рода и как
велико участие в эстетическом наслаждении субъективного условия, именно
освобождения познания от служения воле, забвение самого себя, как
индивидуума, и возвышение сознания до чистого, безвольного, безвременного,
от всяческих отношений независимого субъекта познания. С этой субъективной
стороной эстетического воззрения всегда совпадает, как необходимое его
соответствующее, объективная его сторона, интуитивное восприятие
платонической идеи. Но прежде, чем мы обратимся к ближайшему ее рассмотрению
и к делу искусства по отношению к ней, будет целесообразней остановиться
несколько на субъективной стороне эстетического наслаждения, чтобы закончить
рассмотрение оной разбором, от нее одной зависящего и из модификации оной
происходящего, впечатления высокого (возвышенного). Затем уже наш разбор
эстетического наслаждения, посредством изучения егообъективной стороны,
достигнет полной своей оконченности.
Сказанное нужно дополнить следующими замечаниями. Свет - самая отрадная
вещь: он стал символом всего доброго и спасительного. Во всех религиях он
обозначает вечное спасение, а мрак - проклятие. Ормузд обитает в чистейшем
свете, Ариман - в вечной ночи. Дантов рай несколько похож на лондонский
вокзал, так как все блаженные духи являются в нем точками света, образующими
правильные фигуры. Отсутствие света непосредственно нас печалит; возврат его
счастливит; цвета непосредственно возбуждают живое наслаждение, достигающее,
при их прозрачности, высшей степени. Все единственно происходит от того, что
свет есть соответствие и условие наисовершеннейшего созерцательного рода
познания, единственного, который непосредственно нисколько не влияет на
волю; ибо зрение нисколько, подобно эффекту других чувств, само в себе
неспособно, непосредственно и по своему чувствен-
ному действию, к приятности или неприятности ощущения в органе, т.е. не
имеет непосредственной связи с волей; таковую может иметь только возникающее
в уме созерцание, заключающееся в таком случае в отношении объекта к воле.
Уже по отношению к слуху дело иное: звуки могут непосредственно возбуждать
страдание, а также непосредственно, без отношений к гармонии или мелодии,
быть чувственно приятными. Осязание, будучи тождественно с ощущением всего
тела, еще более подчинено такому непосредственному влиянию на волю; но оно
есть еще безболезненное и безрадостное ощупывание. Но запахи постоянно или
приятны, или неприятны; вкусы еще более. Последние два чувства поэтому более
всех сближаются с волею; поэтому они самые неблагородные и названы Кантом
субъективными чувствами. Итак, радоваться свету - значит, в сущности,
радоваться объективной возможности чистейшего и совершеннейшего рода
созерцательного познания, и эту радость должно выводить из того, что чистое,
освобожденное и избавленное от всякого хотения познание в высшей степени
радостно и, уже как таковое, принимает большое участие в эстетическом
наслаждении. Из этого лицезрения света должно также выводить ту невероятно
великую красоту, которую мы признаем за отражением объектов в воде. Этот
легчайший, скорейший, тончайший род воздействия одного тела на другое, тот,
которому мы обязаны и несравненно совершеннейшим и чистейшим из наших
восприятий [ощущений] (впечатление посредством отраженных лучей света)
является перед нашими глазами в этом случае совершенно ясно, наглядно и
оконченно, с своей причиной и действием, да еще в большом объеме; отсюда
наша эстетическая радость, которая, главным образом, вполне коренится в
субъективном основании эстетического наслаждения и есть радость чистому
познанию и его путям.
§ 39
Ко всем этим соображениям, долженствующим выяснить субъективную часть
эстетического наслаждения, следовательно это наслаждение, поскольку оно есть
радость над простым, созерцательным познанием, как таковым, в
противоположность воле, присоединяется, как непосредственно с оным
связанное, следующее объяснение того настроения, которое называется чувством
высокого.
Выше замечено, что переход в состояние чистого созерцания наступает
легче всего, когда предметы идут ему навстречу, т.е. своей разнообразной и в
то же время определенной и ясной формой - легко становятся представителями
своих идей, в чем именно, в объективном смысле, и состоит красота.
Прекрасная природа по преимуществу обладает этим качеством и вызывает этим
даже у самого нечувствительного, по крайней мере, мимолетное, эстетическое
наслаждение. Замечательно, что растительный мир в особенности вызывает на
эстетическое созерцание и, так сказать, до того на него напрашивается, что,
хочется сказать, это напрашивание находится в связи с тем, что эти
органические существа не составляют, наподобие животных тел,
непосредственных объектов познания, почему нуждаются в чужом разумном
индивидууме, чтобы из мира слепого хотения вступить в мир представления,
почему как бы алкают такого вступления, чтобы хотя посредственно достигнуть
того, в чем непосредственно им отказано. Впрочем, я предоставляю эту смелую
и, быть может, с мечтательностью граничащую мысль - ее собственной судьбе,
так как только весьма искреннее и увлеченное лицезрение природы может
служить ей источником и оправданием*. Итак, пока природа идет нам таким
образом навстречу, и значительность и ясность ее форм, в коих
индивидуализированные в них идеи легко нам видимы, - переносит нас из
служебного воле познания одних отношений в эстетическое созерцание и тем
самым возвышает нас до безвольного субъекта познания: дотоле, то, что на нас
действует,
* Тем более радует и изумляет меня теперь 40 лет после того, как я так
трезво и нерешительно высказал вышеизложенную мысль, открытие, что ее уже
высказал блаженный Августин: "Растительные формы в их разнообразии, которые
делают прекрасной созерцаемую структуру этого мира, доставляют различные
восприятия, и хотя они не могут дать познания, они как бы хотят быть
узнанными" (О граде божьем, XI, 27).
есть прекрасное, а то, что в нас возбуждается, есть чувство красоты. Но
когда те самые предметы, коих значительные образы привлекают нас к чистому
созерцанию, становятся во враждебное отношение к человеческой воле вообще,
как она выражается в своей объективности, человеческом теле, ей
противодействуют, угрожают ей всем своим неодолимым превосходством или
унижают ее до ничтожества своим неизмеримым величием, а наблюдатель все-таки
не обращает своего внимания на такое навязчивое враждебное отношение к его
воле; и напротив того, хотя, замечая и признавая оное, сознательно от него
отворачивается, причем он от своей воли и ее отношений насильственно
отрывается и, предаваясь одному познанию, спокойно созерцает именно эти
страшные для воли предметы, воспринимая, как чистый, безвольный субъект
познания, одну их идею, чуждую всем отношениям, и потому, охотно
останавливаясь на их лицезрении, тем самым возносится над самим собой, своей
личностью, своим желанием и всяким хотением; тогда наполняет его чувство
высокого, он находится в состоянии подъема [возвышенности], и потому и
предмет, вызывающий подобное состояние, называется высоким. Итак, отличие
чувства высокого от чувства прекрасного состоит в следующем: в прекрасном
чистое познание получило преобладание без борьбы, так как красота объекта
(т.е. его свойство, облегчающее познание его идеи) волю и закрепощенное ей
познание отношений без сопротивления и потому незаметно удалила из сознания
и оставила его лишь чистым субъектом познания, так что даже не осталось и
воспоминания о воле: в высоком, напротив того, такое состояние чистого
познания приобретается только посредством сознательного и насильственного
отрывания от признанных неблагоприятными отношений такого объекта к воле,
свободным, сопровождаемым сознанием, подъемом над волей и познанием, к ней
относящимся. Этот подъем должен быть не только достигнут, но и сохранен
сознательно, и потому постоянно сопровождается воспоминанием о воле, но не
об отдельном, индивидуальном хотении, как боязнь или желание, а о
человеческом хотении вообще, насколько оно выражается своею объектива-
цией, человеческим телом вообще. Если бы в сознание вступил отдельный,
реальный акт воли посредством действительного, личного стеснения и опасности
со стороны предмета, то действительно таким образом потрясенная
индивидуальная воля тотчас превозмогла бы, спокойствие созерцания стало бы
невозможным, впечатление высокого исчезло бы, уступая место страху, в коем
стремление человека к спасению вытесняет всякую другую мысль. Несколько
примеров много помогут уяснению этой теории эстетически-высокого и сделают
ее несомненной; они в то же время покажут различные степени этого чувства
высокого; ибо, так как оно тождественно с чувством прекрасного в главном,
чистом, безвольном познании и неминуемо с ним наступающем познании идей,
стоящих вне всех, законом основания определяемых, отношений, - и отличается
от чувства прекрасного только дополнением, именно подъемом над осознанным
враждебным отношением такого созерцаемого объекта к воле; то смотря по тому,
бывает ли это дополнение сильно, громко, настоятельно, близко или только
слабо, отдаленно, едва намечено, являются многие степени высокого и даже
переходы от прекрасного к высокому. Я считаю более соответственным
настоящему изложению поставить на вид, в примерах, сперва эти переходы и
вообще более слабые степени впечатлений высокого, хотя те, коих эстетическая
восприимчивость вообще не велика и коих фантазия не сильна, поймут только
следующие за тем примеры высших, более заметных степеней такого впечатления,
почему и следует им держаться лишь последних, оставляя в стороне наперед
приведенные примеры очень слабых степеней помянутого впечатления.
Как человек в одно время есть и буйный и темный напор желания
(обозначенный полюсом детородных частей, как своим фокусом) и вечный,
свободный, светлый субъект чистого познания (обозначенный полюсом мозга);
так солнце, соответственно такому противоположению, в одно время источник
света, условия совершеннейшего рода познания, и потому самому источник самой
отраднейшей вещи, - и источник тепла, первого условия всякой жизни, т.е.
всякого проявления воли на высших ее ступенях.
Поэтому, чем для воли - тепло, тем для познания - свет. Свет поэтому
самый крупный алмаз в короне красоты и оказывает на познание всякого
прекрасного предмета решительное влияние: вообще присутствие его -
необходимое условие; благоприятное его положение возвышает красоту даже
наиболее прекрасного. Но прекрасное, в зодчестве более всего возвышается его
благоприятностью, при которой, однако, даже самое незначительное становится
прекраснейшим предметом. Когда в холодную зиму, при окоченелости природы, мы
видим лучи низко стоящего солнца, отраженные каменными массами, причем они
освещают не согревая и, следовательно, благоприятны только чистому роду
познания, а не воле, то лицезрение прекрасного действия света на эти массы,
подобно всякой красоте, переносит нас в состояние чистого познания, которое,
однако, здесь легким напоминанием недостатка согревания посредством этих же
самых лучей, следовательно оживляющего принципа, уже требует известного
подъема над интересом воли, легкого приглашения пребыванию в чистом
познании, с устранением всякого хотения, и тем самым представляет переход от
чувства прекрасного к чувству высокого. Это самый слабый налет высокого на
прекрасном, которое само здесь выступает только в слабой степени. Почти
такой же слабый пример следующий.
Перенесемся в пустынное место, с нестесненным горизонтом, под
совершенно безоблачным небом; деревья и растения в совершенно неподвижном
воздухе, ни зверей, ни людей, ни движущихся вод, глубочайшая тишина; такое
окружающее есть как бы вызов на серьезность, на созерцание, с отрешением от
всякого хотения и его позывов: но именно это самое придает такому
пустынному, глубоко по-чиющему окружающему оттенок высокого. Ибо так как не
представляется нуждающейся в постоянном стремлении и достижении воле никаких
объектов, ни благоприятных, ни неблагоприятных, то остается одно состояние
созерцания, и кто на него неспособен, будет отдан на произвол пустоты
незанятой воли, на мучения скуки, сопровождаемые унизительным сознанием
стыда. Пустыня в этом случае дает нам меру нашей собственной интеллектуаль-
ной ценности, коей хорошим масштабом вообще может сложить степень нашей
способности выносить или любить уединение. Описанная обстановка дает поэтому
пример высокого в низкой степени, так как в ней к состоянию чистого познания
в его спокойствии и самодовольстве примешивается, как контраст, напоминание
о зависимости и бедности воли, нуждающейся в вечной погоне. Это тот род
высокого, которым славится вид бесконечных прерий в глубине Северной
Америки.
Если же предположить такую местность обнаженною даже от растений и
показывающей только голые скалы, то, посредством полного отсутствия
необходимого для нашего существования органического мира, воля будет уже
прямо запугана: пустыня приобретет страшный характер; наше настроение станет
более трагичным: подъем до чистого познания произойдет с более решительным
отрыванием от интереса воли, и если мы пребываем в состоянии чистого
познания, то чувство высокого проступает явно.
Еще в более высокой степени способна вызвать оное следующая обстановка.
Природа в бурном движении; полумрак от грозных черных туч; исполинские,
голые, нависшие скалы, которые теснотой своей закрывают вид; шумящие,
пенистые воды; совершенная пустыня; стоны по ущельям несущегося ветра. Наша
зависимость, наша борьба с враждебной природой, наша в этом случае
сокрушенная воля теперь воочию выступают перед нами; но пока личное
уничижение не получит преобладания, а, напротив, мы пребываем в эстетическом
созерцании, проступает через эту борьбу с природой, через эту картину
сокрушенной воли, чистый субъект познания и спокойно, невозмутимо, не
пораженный заодно [безразлично], - схватывает идею в тех самых предметах,
которые грозны и страшны для воли. В этом контрасте и заключается чувство
высокого.
Но впечатление становится еще сильнее, когда пред вашими глазами борьба
возмущенной природы в больших размерах, когда при сказанной обстановке
низвергающийся поток своим грохотом лишает нас возможности слышать
собственный голос; или когда мы стоим у безбрежного, бурей взрываемого,
моря: волны, величиной с дом,
вздымаются и опускаются, с страшною силою разбиваясь об острые скалы;
они высоко взбрызгивают на воздух пену, буря воет, море ревет, молнии
сверкают из черных туч, и удары грома заглушают бурю и море. Тогда в
невозмутимом зрителе такого явления двойственность его сознания достигает
полнейшей ясности: он одновременно чувствует себя индивидуумом, утлым
проявлением воли, которое малейшим ударом оных сил может быть разрушено,
бессильным перед мощною природою, зависимым, отданным на произвол
случайности, исчезающим ничтожеством перед лицом чудовищных сил; и в то же
время вечным, спокойным субъектом познания, который, как условие объекта,
есть носитель именно всего этого мира, а страшная борьба природы есть только
его представление, тогда как сам он, в спокойном восприятии идей, свободен и
чужд всякому хотению и всем нуждам. Это полное впечатление высокого. Тут
поводом к нему служит лицезрение силы, угрожающей индивидууму уничтожением и
вне всякого сравнения его превосходящей.
Совершенно иным способом оно может возникнуть через представление одной
только величины в пространстве и времени, коей неизмеримость уменьшает
индивидуум до ничтожества. Мы можем назвать первый род динамически, а второй
математически высоким, удерживая названия и правильное разделение Канта,
хотя в объяснении внутреннего существа этого впечатления мы вполне с ним
расходимся и не признаем никакого соучастия в этом ни за моральными
рефлексиями, ни за ипостасями схоластической философии.
Когда мы теряемся в соображении бесконечной громадности мира в
пространстве и времени, задумываемся над истекшими и грядущими тысячелетиями
или когда ночное небо действительно ставит перед нашими глазами бесчисленные
миры и таким образом неизмеримость вселенной навязывается нашему сознанию,
то мы чувствуем себя уменьшенными до ничтожества, чувствуем себя, как
индивидуум, как одушевленное тело, как преходящее проявление воли, как капля
в океане, исчезающими и расплывающимися в ничто. Но в то же время возникает
против такого
призрака нашего собственного ничтожества, против такой лживой
невозможности непосредственное сознание, что ведь все эти меры существуют
только в нашем представлении, только как модификации вечного субъекта
чистого познания, каковым мы находим самих себя, как только забудем
индивидуальность, и который есть необходимый, обусловливающий носитель всех
миров и всех времен. Величие мира, перед тем нас беспокоившее, теперь
покоится в нас: наша от него зависимость уничтожается его зависимостью от
нас. Все это, однако, не приходит тотчас в рефлексию, а лишь обнаруживается
как прочувствованное сознание, что мы составляем, в некотором смысле
(который объясняет одна философия), с миром одно, и потому его
неизмеримостью не угнетаемся, а возвышаемся. Это прочувствованное сознание
того, что "Упанишады" Вед высказывают столь многоразличными оборотами, в
особенности уже вышеприведенным изречением: "Всякое существо во всей полноте
это "я", и помимо меня все прочее не существует" ("Упанишады", т. I, стр.
122). Это и есть подъем над собственным индивидуумом, чувство высокого.
Совершенно непосредственным образом получаем мы такое впечатление
математически высокого даже от какого-нибудь пространства, которое, хотя в
сравнении с мирозданием мало, но именно тем, что непосредственно стало
вполне для нас лицезримо, действует на нас всей своей величиной во всех трех
измерениях, достаточной для того, чтобы размер собственного нашего тела
умалить почти до бесконечности. Пустое для лицезрения пространство,
следовательно открытое, действовать таким образом никогда не может,
напротив, оно должно быть непосредственно лицезримо при ограничении во всех
измерениях; таков, например, очень высокий и большой свод, как в церкви
Петра в Риме или в церкви Павла в Лондоне. Чувство высокого происходит здесь
из проникновения уничижающимся ничтожеством нашего собственного тела перед
величиной, которая, с другой стороны, сама опять-таки содержится в нашем
представлении и коей носитель - мы сами, как познающий субъект,
следовательно, и здесь, как и везде, из контраста незначительности и
зависимости нашего "я", как
индивидуума, как проявления воли, с сознанием нас самих, как чистого
субъекта познания. Самый свод звездного неба действует, когда на него
смотрят без рефлексии, только так, как тот каменный свод, и не своей
истинной, а только своей кажущейся величиной. Многие предметы нашего