Страница:
человек. Из борьбы низших явлений исходит таким образом высшее, всех их
поглощающее, но и осуществляющее в высшем размере все их стремления. Итак,
уже здесь властвует закон: из змеи не делается дракон, разве лишь если
пожирает других змей. Я желал бы достигнуть возможности препобедить ясностью
изложения темноту, сопровождающую содержание этих мыслей; но вижу очень
хорошо, что собственное размышление читателя необходимо должно прийти мне на
помощь, если он желает понять меня или не понять превратно. Согласно данному
воззрению, можно, правда, указать в организме следы химических и физических
родов действий, но объяснить его из них невозможно; так как он никак не
случайный феномен, возникший из совокупного действия подобных сил, а высшая
идея, подчинившая себе те низшие поработительной ассимиляцией; так как
объективирующаяся во всех идеях единая воля, стремясь к возможно высокой
объективации, здесь отказывается от нижних ступеней своего проявления, по
возникновении между ними конфликта, чтобы тем сильнее проявиться на высшей.
Нет победы без борьбы. Высшая идея или объективация воли, будучи в состоянии
проявиться только победив низшие, подвергается противодействию последних,
которые хотя и побеждены, все еще стремятся к независимому и полному
выражению своего существа. Как магнит, подымающий железо, поддерживает
продолжительную борьбу с тяжестью, которая, в качестве низшей объективации
воли, имеет древнейшее право на материю этого железа, причем магнит даже
сильнее в постоянной борьбе, так как противодействие как бы побуждает его к
большему усилию; точно так же всякое проявление воли, в том числе
изъявляющее себя в человеческом организме,
выдерживает продолжительную борьбу со многими физическими и химическими
силами, которые, в качестве низших идей, имеют над этой материей старшие
права. Поэтому опускается рука, поднятая в течение известного времени для
побеждения тяжести: отсюда отрадное чувство здоровья, выражающее победу идеи
самосознательного организма над физическими и химическими законами, которые
первобытно властвуют над соками нашего тела, но так часто прерывающееся,
даже почти всегда сопровождаемое известным, более или менее тягостным,
ощущением, которое происходит от сопротивления этих сил и по которому
растительная часть нашей жизни даже постоянно связана с легким страданием.
Потому и пищеварение понижает все животные отправления, что требует всех
жизненных сил для побеждения химических сил природы посредством ассимиляции.
Отсюда вообще тяжесть физической жизни, необходимость сна и самой смерти,
так как под конец, при благоприятствующих обстоятельствах, покоренные силы
природы отнимают вновь у утомленного постоянной победой организма вырванную
из-под власти их материю и достигают беспрепятственного выражения своего
существа. Поэтому можно сказать, что каждый организм представляет идею, коей
он служит отпечатком, только за исключением часто его сил, издерживаемых на
покорение низших идей, оспаривающих у него материю. Кажется, это мерещилось
Якову Беме, когда он в каком-то месте говорит, что все тела людей и
животных, даже все растения, собственно, полумертвы. Смотря по тому,
насколько организм побеждает силы природы, выражающие низшие ступени
объективации воли, он становится более или менее совершенным выражением
своей идеи, т.е. стоит ближе или дальше от идеала, которому в его роде
принадлежит красота.
Так в природе всюду видим мы спор, борьбу и попеременную победу, и
далее ясней увидим в этом свойственное воле раздвоение в самой себе. Каждая
ступень объективации воли оспаривает у другой материю, пространство и время.
Пребывающая материя должна непрестанно менять форму, так как, под
руководством причинности, механические, физические, химические, органические
явления жадно
теснятся к обнаруживанию и вырывают друг у друга материю, ибо каждое
стремится раскрыть свою идею. Эту борьбу можно проследить через всю природу,
которая даже ею только и держится: "Если бы не было вражды в вещах, вообще
ничего бы не было, как утверждает Эмпедокл" (Аристотель. "Метафизика", Б,
4), так как эта борьба только указывает на свойственное воле раздвоение в
самой себе. Высшей наглядности достигает эта всеобщая борьба в мире
животных, который питается растениями и в котором в свою очередь всякое
животное становится добычей и пищей другого, т.е. должно уступить материю, в
которой выражалась его идея, для выражения другой, так как каждое животное
может поддерживать свое существование только постоянным уничтожением других;
так что воля (желание) жизни всюду самоядно и под различными формами служит
себе же пищей, и наконец род человеческий, покоряющий все остальные, видит в
природе фабрикат для своего употребления, и тем не менее он же, как это мы
увидим в четвертой книге, проявляет в себе самом эту борьбу, это раздвоение
воли, с ужасающей очевидностью, и становится "человек человеку волк". Между
тем мы узнаем ту же борьбу, то же порабощение и на низших ступенях
объективации воли. Многие насекомые (особенно ихневмониды) кладут свои яйца
на кожу, даже в тело личинок других насекомых, коих медленное разрушение
является первым делом выползшего выводка. Молодой полип, в виде ветки
вырастающий из старого, от которого со временем отделится, сражается уже с
ним из-за добычи, хотя еще не отделился, - причем один вырывает ее изо рта у
другого (Трембли. "Полипы", II, стр. 110 и 111, стр. 165). Но самый яркий
пример в этом роде представляет австралийский муравей-бульдог
("булл-дог-ант"): когда его разрежут, начинается бой между головной частью и
хвостом: первая нападает своими челюстями, а последний храбро защищается,
уязвляя первую. Бой продолжается около получаса, пока части умрут или будут
утащены другими муравьями. Такое явление повторяется каждый раз (из письма
Говит-та в "Научном журнале", перепечатано в "Месенджер" ("Вестник")
Галиньяни, от 17-го ноября 1855). На берегах
Миссури встречаются могучие дубы, до того обвитые по стволу и сучьям
исполинской дикой лозой, что дуб, связанный и обтянутый, как бы удавленный,
должен засохнуть. То же самое оказывается даже на низших ступенях, например,
там, где посредством органической ассимиляции вода и уголь превращаются в
растительный сок, а растение или хлеб в кровь, и также всюду, где, при
ограничении химических сил второстепенным кругом деятельности, происходит
животное выделение; затем и в неорганической природе, когда, например,
образующиеся кристаллы встречаются, перекрещиваются и до того друг другу
мешают, что не могут выказать чистой формы кристаллизации. Почти каждая
друза представляет отпечаток такой борьбы воли на столь низкой ступени ее
объективации. То же происходит, когда магнит навязывает железу свою
магнитность, чтобы и тут выразить свою идею; или когда гальванизм, осиливая
избирательные сродства и разлагая сильнейшие соединения, до того
обессиливает химические законы, что кислота соли, разлагающейся у
отрицательного полюса, принуждена пройти к положительному полюсу, не
соединяясь со встречаемыми по пути щелочами и даже не смея окрашивать в
красный цвет попавшегося лакмуса. В больших размерах это проявляется в
отношении между центральным телом и планетой: последняя, несмотря на
решительную зависимость, все еще сопротивляется, подобно химическим силам в
организме. Из этого возникает постоянная борьба центростремительной силы с
центробежной, борьба, которая, поддерживая движение мироздания, сама служит
выражением той всем проявлениям воли присущей борьбы, которую мы здесь
рассматриваем. Ибо, так как всякое тело представляет проявление некоторой
воли, а воля неизбежно проявляется стремлением, то первобытным состоянием
каждого шаровидного мирового тела не может быть покой, а должно быть
движение, стремление вперед, в бесконечное пространство, без отдыха и цели.
Этому не противоречит ни закон косности, ни закон причинности. Ибо, так как
согласно первому, материя, как такова, равнодушна к покою и к движению, то
движение, как и покой, может быть ее первобытным состоянием. Поэто-
му, находя ее в движении, мы так же мало вправе предполагать, что ему
предшествовало состояние покоя, и спрашивать о причине наступившего
движения, как и наоборот, если бы нашли ее в положении покоя, предположить
предшествовавшее ему движение и спрашивать о причине его прекращения.
Поэтому нечего искать первого толчка для центробежной силы, которая у
планет, по гипотезе Канта и Лапласа, есть остаток первобытного вращения
центрального тела, от которого они, по сокращению такового, отделились.
Самому же этому телу существенно свойственно движение: оно продолжает
вращаться и в то же время летит в бесконечном пространстве или, быть может,
носится вокруг большого, нам незримого центрального тела. Это воззрение
вполне согласуется с предположениями астрономов о центральном солнце, а
равно и с замеченным передвижением всей нашей солнечной системы и, может
быть, всей группы звезд, к которой принадлежит наше солнце. Из этого,
наконец, можно заключить о всеобщем передвижении всех неподвижных звезд
вместе с центральным солнцем, каковое движение в бесконечном пространстве,
правда, теряет всякое значение (так как движение в абсолютном пространстве
не отличается от неподвижности) и тем самым, как уже непосредственно одним
бесцельным стремлением и полетом, становится выражением той тщеты, той
окончательной бесцельности, которую мы, в конце этой книги, должны будем
признать за стремлением воли во всех ее проявлениях. Поэтому же самому
бесконечное пространство и бесконечное время должны были быть самыми общими
и существеннейшими формами всех ее проявлений, которые для выражения всей
сущности ее только и существуют. Наконец мы можем разбираемую нами борьбу
всех проявлений воли между собою признать даже в простой материи как
таковой, поскольку именно сущность ее явлений точно выражена Кантом, как
отталкивающая и притягательная силы; так что самое бытие ее возможно лишь в
борьбе противоположных сил. Оставя в стороне все химическое различие материи
или вернувшись по цепи причин и действий так далеко назад, что химическое
различие еще не существует, мы найдем простую материю,
мир, скомканный в шар, коего жизнь, т.е. объективация воли, состоит
только из этой борьбы притягательной силы с отталкивающей. Первая в качестве
тяжести со всех сторон стремится к центру, вторая в качестве непроницаемости
противодействует ей косностью или упругостью, каковой постоянный натиск и
сопротивление могут быть рассматриваемы как объективность воли на самой
низшей ступени, уже там выражающей свой характер.
Таким образом мы видим, что воля здесь, на нижайшей ступени,
высказывается как слепое влечение, темный, глухой позыв, вне всякой
непосредственной познаваемости. Это наипростейший и слабейший род ее
объективации. Как такое слепое влечение и бессознательное стремление, она,
однако, еще является во всей неорганической природе, во всех первобытных
силах, открытием которых и изучением их законов заняты физика и химия, и из
коих каждая является нам в миллионах вполне однородных и закономерных
явлений, не обнаруживающих тени индивидуального характера, а только
умноженных во времени и пространстве, т.е. через принцип индивидуации, как
изображение умножается через грани стекла.
Со ступени на ступень яснее объективируясь, воля и в растительном
царстве, где связь его явлений составляют уже не собственно причины, а
раздражения, действует еще вполне бессознательно, как слепая побудительная
сила, и также, наконец, еще и в растительной части животного явления, в
произведении и образовании всякого животного и в поддержке его внутренней
экономии, где все еще простые раздражения необходимо определяют ее
проявление. Постепенно восходящие ступени объективации воли приводят,
наконец, к точке, на которой индивидуум, представляющий идею, уже не мог
получать пищу для ее ассимилирования посредством простого движения по
раздражению; так как такое раздражение должно быть выжидаемо и пища здесь
специальнее определена, а при разросшемся разнообразии явлений толкотня и
путаница до того увеличились, что мешают друг другу, и случайность, от
которой, движимый одним раздражением, индивидуум вынужден ожидать себе пищи,
была бы слишком неблагоприят-
на. Поэтому пища должна быть отыскиваема, выбираема с той минуты, когда
животное вырвалось из яйца или утробы матери, в которой оно бессознательно
прозябало. Поэтому движение по мотивам и сознание такового становятся здесь
необходимыми, являясь на этой ступени объективации воли как вспомогательное
средство, "приспособление", к сохранению индивидуума и продлению породы. Оно
выступает, при представительстве мозга или более объемистого узла
(ганглион), точно так же, как всякое другое стремление или назначение
объективирующейся воли находит представителя в известном органе, т.е.
является для представления в виде органа. Но вместе с этим орудием, с этим
"приспособлением", разом возникает мир как представление, со всеми его
формами, объектом и субъектом, временем, пространством, множеством и
причинностью. Мир вдруг показывает свою вторую сторону. До сих пор воля, она
становится вместе и представлением, объектом познающего субъекта. Воля, до
сих пор несомненно и безошибочно следовавшая в потемках своим позывам,
зажгла себе на этой ступени светоч, как средство, ставшее необходимым, для
устранения невыгод, могущих произойти из толкотни и более сложных свойств ее
проявлений, именно наиболее совершенных. Непогрешимая точность и
закономерность, с которою она до сих пор действовала в неорганической и
растительной природе, основывалась на том, что она действовала единственна в
первоначальной своей сущности, как слепое стремление, без помощи, зато и без
помехи со стороны другого совершенно различного мира, мира как
представление, который, будучи подлинно лишь отпечатком ее собственного
существа, тем не менее по своей природе совершенно иной и теперь вторгается
в связь ее явлений. Поэтому с этих пор прекращается и ее непогрешимая
уверенность. Животные уже подвержены призракам и ошибкам. Меж тем они
обладают только созерцательным представлением. У них нет ни понятий, ни
рефлексии, и потому, привязанные к настоящему, они не могут соображать
будущего. Кажется, как будто этого неразумного познания не хватало во всех
случаях для их целей, и порой как бы оказывалась потребность подспорья. Ибо
нам от-
крывается весьма замечательное явление, что слепая работа воли и
работа, освещенная познанием, самым изумительным образом, в двух родах
явлений, делают захваты одна в области другой. Так, во-первых, мы находим
среди действий животных, руководимых созерцательным познанием и его
мотивами, другие действия, совершаемые без познания, следовательно, с
необходимостью слепо действующей воли, - в художественных стремлениях,
которые, не будучи руководимы каким-либо мотивом или познанием, имеют вид,
как будто исполняют свои произведения по отвлеченным, разумным мотивам.
Другой противоположный этому случай тот, когда, наоборот, свет познания
проникает в лабораторию слепо действующей воли, освещая растительные
отправления человеческого организма: в магнетическом ясновидении. Наконец,
там, где воля достигла высшей степени своей объективации, озарившее умом
познание животных, получающее данные от чувств, из чего возникает простое
созерцание, ограниченное одним настоящим, - уже становится недостаточным:
сложное, многостороннее, способное к развитию, в высшей степени доступное
нужде и всяческим ущербам существо, человек должен был, чтобы сохраняться,
быть озаренным двойным познанием. К уму должна была присоединиться как бы
возвышенная степень созерцательного познания, его рефлексия: разум как
орудие отвлеченных понятий. С ним появилась обдуманность, содержащая в себе
обзор будущего и прошедшего, и, вследствие того, размышление, забота,
способность к преднамеренному, от настоящего независимому действию и,
наконец, вполне ясное сознание собственной решимости воли как таковой. Если
уже при одном созерцательном познании возникала возможность призраков и
обмана чувств, чем нарушалась прежняя непогрешимость бессознательного
действия воли, почему инстинкт и художественный позыв (стремление к
искусству), как бессознательные проявления воли, должны были прийти на
помощь в среду, руководимую познанием, то с наступлением разума та
уверенность и безошибочность проявлений воли (которая в другой крайности, в
неорганической природе, является в виде строгой закономерности) почти
совершенно пропадает: инстинкт окончательно исчезает, обдуманность,
долженствующая теперь заменить все, порождает (как указано в первой книге)
колебание и неуверенность: становится возможным заблуждение, которое во
многих случаях препятствует соразмерной (адекватной) объективации воли в
действиях. Ибо хотя воля уже в характере приняла свое определенное и
неизменное направление, соответственно которому самое хотение (желание)
наступает непогрешительно по поводу мотивов; тем не менее заблуждение может
исказить его проявления, так как в этом случае призрачные мотивы влияют
подобно действительным и их уничтожают*; так, например, когда предрассудок
подсовывает воображаемые мотивы, которые принуждают человека к образу
действия, совершенно противоположному тому, в каком бы при настоящих
обстоятельствах выразилась собственно его воля: Агамемнон приносит в жертву
свою дочь; скупец расточает милостыню, в надежде будущего вознаграждения
сторицей, и т.д.
* Поэтому схоластики говорили весьма верно: "Целевая причина вызывает
после себя не реальное бытие, но бытие познанное".
Вообще познание, как разумное, так и созерцательное, исходит, таким
образом, первоначально из самой воли, принадлежит к существу высших ступеней
ее объективации, в качестве простого "приспособления" средства к сохранению
индивидуума и рода, подобно всякому органу тела. Таким образом,
предназначенное к служению воле, к исполнению ее целей, оно почти неизменно
вполне к ее услугам: по крайней мере у всех животных и почти у всех людей.
Тем не менее в третьей книге мы увидим, как в отдельных людях познание может
освобождаться от этой служебности, свергать свое ярмо и свободное от всех
целей хотения существовать чисто само по себе, в качестве ясного зеркала
мира, откуда возникает искусство. Наконец, в четвертой книге мы увидим, как
в силу этого рода познания, когда оно воздействует на волю, может возникнуть
самоуничтожение последней, т.е. покорность (резигнация), которая есть
конечная цель, даже глубочайшая сущность всякой добродетели и святости и
избавления от мира.
От ночи бессознательности пробудившись к жизни, воля видит себя
индивидуумом в каком-то бесконечном и безграничном мире, среди бесчисленных
индивидуумов, которые все к чему-то стремятся, страдают, блуждают; и как бы
испуганная тяжелым сновидением, спешит она назад к прежней
бессознательности. Но пока она не вернется к ней, ее желания беспредельны,
ее притязания неисчерпаемы, и каждое удовлетворенное желание рождает новое.
Нет в мире такого удовлетворения, которое могло бы утишить ее порывы,
положить конец ее вожделениям и заполнить бездонную пропасть ее сердца. И
при этом обратите внимание на то, в чем обыкновенно состоит для человека
всякое удовлетворение: по большей части, это не что иное, как скудное
поддержание самой жизни его, которую необходимо с неустанным трудом и вечной
заботой каждый день отвоевывать в борьбе с нуждою, а в перспективе виднеется
смерть. Все в жизни говорит нам, что человеку суждено познать в земном
счастии нечто обманчивое, простую иллюзию. Для этого глубоко в сущности
вещей лежат задатки. И оттого жизнь большинства людей печальна и
кратковременна. Сравнительно счастливые люди по большей части счастливы
только на вид, или же они, подобно людям долговечным, представляют редкое
исключение, для которого природа должна была оставить возможность, как некую
приманку. Жизнь рисуется нам как беспрерывный обман, и в малом, и в великом.
Если она дает обещания, она их не сдерживает или сдерживает только для того,
чтобы показать, как мало желательно было желанное. Так обманывает нас то
надежда, то ее исполнение. Если жизнь что-нибудь дает, то лишь для того,
чтобы отнять. Очарование дали показывает нам райские красоты, но они
исчезают, подобно оптической иллюзии, когда мы поддаемся их соблазну.
Счастье, таким образом, всегда лежит в будущем или же в прошлом, а настоящее
подобно маленькому темному облаку, которое ветер го-
нит над озаренной солнцем равниной: перед ним и за ним все светло,
только оно само постоянно отбрасывает от себя тень. Настоящее поэтому
никогда не удовлетворяет нас, а будущее ненадежно, прошедшее невозвратно.
Жизнь с ее ежечасными, ежедневными, еженедельными и ежегодными, маленькими,
большими невзгодами, с ее обманутыми надеждами, с ее неудачами и
разочарованиями - эта жизнь носит на себе такой явный отпечаток неминуемого
страдания, что трудно понять, как можно этого не видеть, как можно поверить,
будто жизнь существует для того, чтобы с благодарностью наслаждаться ею, как
можно поверить, будто человек существует для того, чтобы быть счастливым.
Нет, это беспрестанное очарование и разочарование, как и весь характер жизни
вообще, по-видимому, скорее рассчитаны и предназначены только на то, чтобы
пробудить в нас убеждение, что нет ничего на свете достойного наших
стремлений, борьбы и желаний, что все блага ничтожны, что мир оказывается
полным банкротом и жизнь - такое предприятие, которое не окупает своих
издержек; и это должно отвратить нашу волю от жизни.
Это ничтожество всех объектов нашей воли явно раскрывается перед
интеллектом, имеющим свои корни в индивидууме, прежде всего - во времени.
Оно - та форма, в которой ничтожество вещей открывается перед нами как их
бренность: ведь это оно, время, под нашими руками превращает в ничто все
наши наслаждения и радости, и мы потом с удивлением спрашиваем себя, куда
они девались. Самое ничтожество это является, следовательно, единственным
объективным элементом времени, другими словами, только оно, это ничтожество,
и есть то, что соответствует ему, времени, во внутренней сущности вещей, то,
чего оно, время, является выражением. Вот почему время и служит априори
необходимой формой всех наших восприятий: в нем должно являться все, даже и
мы сами. И оттого наша жизнь прежде всего подобна платежу, который весь
подсчитан из медных копеек и который надо все-таки погасить: эти копейки -
дни, это погашение - смерть. Ибо в конце концов время - это оценка, которую
делает природа всем своим существам: оно обращает их в ничто:
Затем, что лишь на то, чтоб с громом провалиться,
Годна вся эта дрянь, что на земле живет.
Не лучше ль было б им уж вовсе не родиться!*
* "Фауст" Гете, [перев. Н. Холодковского].
Так старость и смерть, к которым неуклонно поспешает всякая жизнь,
являются осуждающим приговором над волей к жизни: выносит этот приговор сама
природа, и гласит он, что эта воля - стремление, которому во веки веков не
суждено осуществиться. "Чего ты хотел, - гласит он, - имеет такой конец:
восхоти же чего-нибудь лучшего". Таким образом, урок, который всякий выносит
из своей жизни, заключается в том, что предметы наших желаний всегда
обманывают нас, колеблются и гибнут, приносят больше горя, чем радости,
пока, наконец, не рухнет та почва, на которой все они зиждутся, и не
погибнет самая жизнь, в последний раз подтверждая, что все наши стремления и
желания были обманом, были ошибкой:
И старость, и опыт ведут заодно
К последнему часу, когда суждено
Понять после долгих забот и мученья,
Что в жизни брели мы путем заблужденья.
Рассмотрим, однако, этот вопрос обстоятельнее, потому что именно эти
мои взгляды больше всего встретили себе возражений. И прежде всего я
представлю следующие подтверждения данному мною в тексте доказательству
того, что всякое удовлетворение, т.е. всякое удовольствие и всякое счастье,
имеет отрицательный характер, между тем как страдание по своей природе
положительно.
Мы чувствуем боль, но не чувствуем безболезненности; мы чувствуем
заботу, а не беззаботность, страх, а не безопасность. Мы чувствуем желание
так же, как чувствуем голод и жажду; но как только это желание
удовлетворено, с ним происходит то же, что со съеденным куском, который
перестает существовать для нашего чувства в то самое мгновение, когда мы его
проглотим. Болезненно жаждем мы наслаждений и радостей, когда их нет;
поглощающее, но и осуществляющее в высшем размере все их стремления. Итак,
уже здесь властвует закон: из змеи не делается дракон, разве лишь если
пожирает других змей. Я желал бы достигнуть возможности препобедить ясностью
изложения темноту, сопровождающую содержание этих мыслей; но вижу очень
хорошо, что собственное размышление читателя необходимо должно прийти мне на
помощь, если он желает понять меня или не понять превратно. Согласно данному
воззрению, можно, правда, указать в организме следы химических и физических
родов действий, но объяснить его из них невозможно; так как он никак не
случайный феномен, возникший из совокупного действия подобных сил, а высшая
идея, подчинившая себе те низшие поработительной ассимиляцией; так как
объективирующаяся во всех идеях единая воля, стремясь к возможно высокой
объективации, здесь отказывается от нижних ступеней своего проявления, по
возникновении между ними конфликта, чтобы тем сильнее проявиться на высшей.
Нет победы без борьбы. Высшая идея или объективация воли, будучи в состоянии
проявиться только победив низшие, подвергается противодействию последних,
которые хотя и побеждены, все еще стремятся к независимому и полному
выражению своего существа. Как магнит, подымающий железо, поддерживает
продолжительную борьбу с тяжестью, которая, в качестве низшей объективации
воли, имеет древнейшее право на материю этого железа, причем магнит даже
сильнее в постоянной борьбе, так как противодействие как бы побуждает его к
большему усилию; точно так же всякое проявление воли, в том числе
изъявляющее себя в человеческом организме,
выдерживает продолжительную борьбу со многими физическими и химическими
силами, которые, в качестве низших идей, имеют над этой материей старшие
права. Поэтому опускается рука, поднятая в течение известного времени для
побеждения тяжести: отсюда отрадное чувство здоровья, выражающее победу идеи
самосознательного организма над физическими и химическими законами, которые
первобытно властвуют над соками нашего тела, но так часто прерывающееся,
даже почти всегда сопровождаемое известным, более или менее тягостным,
ощущением, которое происходит от сопротивления этих сил и по которому
растительная часть нашей жизни даже постоянно связана с легким страданием.
Потому и пищеварение понижает все животные отправления, что требует всех
жизненных сил для побеждения химических сил природы посредством ассимиляции.
Отсюда вообще тяжесть физической жизни, необходимость сна и самой смерти,
так как под конец, при благоприятствующих обстоятельствах, покоренные силы
природы отнимают вновь у утомленного постоянной победой организма вырванную
из-под власти их материю и достигают беспрепятственного выражения своего
существа. Поэтому можно сказать, что каждый организм представляет идею, коей
он служит отпечатком, только за исключением часто его сил, издерживаемых на
покорение низших идей, оспаривающих у него материю. Кажется, это мерещилось
Якову Беме, когда он в каком-то месте говорит, что все тела людей и
животных, даже все растения, собственно, полумертвы. Смотря по тому,
насколько организм побеждает силы природы, выражающие низшие ступени
объективации воли, он становится более или менее совершенным выражением
своей идеи, т.е. стоит ближе или дальше от идеала, которому в его роде
принадлежит красота.
Так в природе всюду видим мы спор, борьбу и попеременную победу, и
далее ясней увидим в этом свойственное воле раздвоение в самой себе. Каждая
ступень объективации воли оспаривает у другой материю, пространство и время.
Пребывающая материя должна непрестанно менять форму, так как, под
руководством причинности, механические, физические, химические, органические
явления жадно
теснятся к обнаруживанию и вырывают друг у друга материю, ибо каждое
стремится раскрыть свою идею. Эту борьбу можно проследить через всю природу,
которая даже ею только и держится: "Если бы не было вражды в вещах, вообще
ничего бы не было, как утверждает Эмпедокл" (Аристотель. "Метафизика", Б,
4), так как эта борьба только указывает на свойственное воле раздвоение в
самой себе. Высшей наглядности достигает эта всеобщая борьба в мире
животных, который питается растениями и в котором в свою очередь всякое
животное становится добычей и пищей другого, т.е. должно уступить материю, в
которой выражалась его идея, для выражения другой, так как каждое животное
может поддерживать свое существование только постоянным уничтожением других;
так что воля (желание) жизни всюду самоядно и под различными формами служит
себе же пищей, и наконец род человеческий, покоряющий все остальные, видит в
природе фабрикат для своего употребления, и тем не менее он же, как это мы
увидим в четвертой книге, проявляет в себе самом эту борьбу, это раздвоение
воли, с ужасающей очевидностью, и становится "человек человеку волк". Между
тем мы узнаем ту же борьбу, то же порабощение и на низших ступенях
объективации воли. Многие насекомые (особенно ихневмониды) кладут свои яйца
на кожу, даже в тело личинок других насекомых, коих медленное разрушение
является первым делом выползшего выводка. Молодой полип, в виде ветки
вырастающий из старого, от которого со временем отделится, сражается уже с
ним из-за добычи, хотя еще не отделился, - причем один вырывает ее изо рта у
другого (Трембли. "Полипы", II, стр. 110 и 111, стр. 165). Но самый яркий
пример в этом роде представляет австралийский муравей-бульдог
("булл-дог-ант"): когда его разрежут, начинается бой между головной частью и
хвостом: первая нападает своими челюстями, а последний храбро защищается,
уязвляя первую. Бой продолжается около получаса, пока части умрут или будут
утащены другими муравьями. Такое явление повторяется каждый раз (из письма
Говит-та в "Научном журнале", перепечатано в "Месенджер" ("Вестник")
Галиньяни, от 17-го ноября 1855). На берегах
Миссури встречаются могучие дубы, до того обвитые по стволу и сучьям
исполинской дикой лозой, что дуб, связанный и обтянутый, как бы удавленный,
должен засохнуть. То же самое оказывается даже на низших ступенях, например,
там, где посредством органической ассимиляции вода и уголь превращаются в
растительный сок, а растение или хлеб в кровь, и также всюду, где, при
ограничении химических сил второстепенным кругом деятельности, происходит
животное выделение; затем и в неорганической природе, когда, например,
образующиеся кристаллы встречаются, перекрещиваются и до того друг другу
мешают, что не могут выказать чистой формы кристаллизации. Почти каждая
друза представляет отпечаток такой борьбы воли на столь низкой ступени ее
объективации. То же происходит, когда магнит навязывает железу свою
магнитность, чтобы и тут выразить свою идею; или когда гальванизм, осиливая
избирательные сродства и разлагая сильнейшие соединения, до того
обессиливает химические законы, что кислота соли, разлагающейся у
отрицательного полюса, принуждена пройти к положительному полюсу, не
соединяясь со встречаемыми по пути щелочами и даже не смея окрашивать в
красный цвет попавшегося лакмуса. В больших размерах это проявляется в
отношении между центральным телом и планетой: последняя, несмотря на
решительную зависимость, все еще сопротивляется, подобно химическим силам в
организме. Из этого возникает постоянная борьба центростремительной силы с
центробежной, борьба, которая, поддерживая движение мироздания, сама служит
выражением той всем проявлениям воли присущей борьбы, которую мы здесь
рассматриваем. Ибо, так как всякое тело представляет проявление некоторой
воли, а воля неизбежно проявляется стремлением, то первобытным состоянием
каждого шаровидного мирового тела не может быть покой, а должно быть
движение, стремление вперед, в бесконечное пространство, без отдыха и цели.
Этому не противоречит ни закон косности, ни закон причинности. Ибо, так как
согласно первому, материя, как такова, равнодушна к покою и к движению, то
движение, как и покой, может быть ее первобытным состоянием. Поэто-
му, находя ее в движении, мы так же мало вправе предполагать, что ему
предшествовало состояние покоя, и спрашивать о причине наступившего
движения, как и наоборот, если бы нашли ее в положении покоя, предположить
предшествовавшее ему движение и спрашивать о причине его прекращения.
Поэтому нечего искать первого толчка для центробежной силы, которая у
планет, по гипотезе Канта и Лапласа, есть остаток первобытного вращения
центрального тела, от которого они, по сокращению такового, отделились.
Самому же этому телу существенно свойственно движение: оно продолжает
вращаться и в то же время летит в бесконечном пространстве или, быть может,
носится вокруг большого, нам незримого центрального тела. Это воззрение
вполне согласуется с предположениями астрономов о центральном солнце, а
равно и с замеченным передвижением всей нашей солнечной системы и, может
быть, всей группы звезд, к которой принадлежит наше солнце. Из этого,
наконец, можно заключить о всеобщем передвижении всех неподвижных звезд
вместе с центральным солнцем, каковое движение в бесконечном пространстве,
правда, теряет всякое значение (так как движение в абсолютном пространстве
не отличается от неподвижности) и тем самым, как уже непосредственно одним
бесцельным стремлением и полетом, становится выражением той тщеты, той
окончательной бесцельности, которую мы, в конце этой книги, должны будем
признать за стремлением воли во всех ее проявлениях. Поэтому же самому
бесконечное пространство и бесконечное время должны были быть самыми общими
и существеннейшими формами всех ее проявлений, которые для выражения всей
сущности ее только и существуют. Наконец мы можем разбираемую нами борьбу
всех проявлений воли между собою признать даже в простой материи как
таковой, поскольку именно сущность ее явлений точно выражена Кантом, как
отталкивающая и притягательная силы; так что самое бытие ее возможно лишь в
борьбе противоположных сил. Оставя в стороне все химическое различие материи
или вернувшись по цепи причин и действий так далеко назад, что химическое
различие еще не существует, мы найдем простую материю,
мир, скомканный в шар, коего жизнь, т.е. объективация воли, состоит
только из этой борьбы притягательной силы с отталкивающей. Первая в качестве
тяжести со всех сторон стремится к центру, вторая в качестве непроницаемости
противодействует ей косностью или упругостью, каковой постоянный натиск и
сопротивление могут быть рассматриваемы как объективность воли на самой
низшей ступени, уже там выражающей свой характер.
Таким образом мы видим, что воля здесь, на нижайшей ступени,
высказывается как слепое влечение, темный, глухой позыв, вне всякой
непосредственной познаваемости. Это наипростейший и слабейший род ее
объективации. Как такое слепое влечение и бессознательное стремление, она,
однако, еще является во всей неорганической природе, во всех первобытных
силах, открытием которых и изучением их законов заняты физика и химия, и из
коих каждая является нам в миллионах вполне однородных и закономерных
явлений, не обнаруживающих тени индивидуального характера, а только
умноженных во времени и пространстве, т.е. через принцип индивидуации, как
изображение умножается через грани стекла.
Со ступени на ступень яснее объективируясь, воля и в растительном
царстве, где связь его явлений составляют уже не собственно причины, а
раздражения, действует еще вполне бессознательно, как слепая побудительная
сила, и также, наконец, еще и в растительной части животного явления, в
произведении и образовании всякого животного и в поддержке его внутренней
экономии, где все еще простые раздражения необходимо определяют ее
проявление. Постепенно восходящие ступени объективации воли приводят,
наконец, к точке, на которой индивидуум, представляющий идею, уже не мог
получать пищу для ее ассимилирования посредством простого движения по
раздражению; так как такое раздражение должно быть выжидаемо и пища здесь
специальнее определена, а при разросшемся разнообразии явлений толкотня и
путаница до того увеличились, что мешают друг другу, и случайность, от
которой, движимый одним раздражением, индивидуум вынужден ожидать себе пищи,
была бы слишком неблагоприят-
на. Поэтому пища должна быть отыскиваема, выбираема с той минуты, когда
животное вырвалось из яйца или утробы матери, в которой оно бессознательно
прозябало. Поэтому движение по мотивам и сознание такового становятся здесь
необходимыми, являясь на этой ступени объективации воли как вспомогательное
средство, "приспособление", к сохранению индивидуума и продлению породы. Оно
выступает, при представительстве мозга или более объемистого узла
(ганглион), точно так же, как всякое другое стремление или назначение
объективирующейся воли находит представителя в известном органе, т.е.
является для представления в виде органа. Но вместе с этим орудием, с этим
"приспособлением", разом возникает мир как представление, со всеми его
формами, объектом и субъектом, временем, пространством, множеством и
причинностью. Мир вдруг показывает свою вторую сторону. До сих пор воля, она
становится вместе и представлением, объектом познающего субъекта. Воля, до
сих пор несомненно и безошибочно следовавшая в потемках своим позывам,
зажгла себе на этой ступени светоч, как средство, ставшее необходимым, для
устранения невыгод, могущих произойти из толкотни и более сложных свойств ее
проявлений, именно наиболее совершенных. Непогрешимая точность и
закономерность, с которою она до сих пор действовала в неорганической и
растительной природе, основывалась на том, что она действовала единственна в
первоначальной своей сущности, как слепое стремление, без помощи, зато и без
помехи со стороны другого совершенно различного мира, мира как
представление, который, будучи подлинно лишь отпечатком ее собственного
существа, тем не менее по своей природе совершенно иной и теперь вторгается
в связь ее явлений. Поэтому с этих пор прекращается и ее непогрешимая
уверенность. Животные уже подвержены призракам и ошибкам. Меж тем они
обладают только созерцательным представлением. У них нет ни понятий, ни
рефлексии, и потому, привязанные к настоящему, они не могут соображать
будущего. Кажется, как будто этого неразумного познания не хватало во всех
случаях для их целей, и порой как бы оказывалась потребность подспорья. Ибо
нам от-
крывается весьма замечательное явление, что слепая работа воли и
работа, освещенная познанием, самым изумительным образом, в двух родах
явлений, делают захваты одна в области другой. Так, во-первых, мы находим
среди действий животных, руководимых созерцательным познанием и его
мотивами, другие действия, совершаемые без познания, следовательно, с
необходимостью слепо действующей воли, - в художественных стремлениях,
которые, не будучи руководимы каким-либо мотивом или познанием, имеют вид,
как будто исполняют свои произведения по отвлеченным, разумным мотивам.
Другой противоположный этому случай тот, когда, наоборот, свет познания
проникает в лабораторию слепо действующей воли, освещая растительные
отправления человеческого организма: в магнетическом ясновидении. Наконец,
там, где воля достигла высшей степени своей объективации, озарившее умом
познание животных, получающее данные от чувств, из чего возникает простое
созерцание, ограниченное одним настоящим, - уже становится недостаточным:
сложное, многостороннее, способное к развитию, в высшей степени доступное
нужде и всяческим ущербам существо, человек должен был, чтобы сохраняться,
быть озаренным двойным познанием. К уму должна была присоединиться как бы
возвышенная степень созерцательного познания, его рефлексия: разум как
орудие отвлеченных понятий. С ним появилась обдуманность, содержащая в себе
обзор будущего и прошедшего, и, вследствие того, размышление, забота,
способность к преднамеренному, от настоящего независимому действию и,
наконец, вполне ясное сознание собственной решимости воли как таковой. Если
уже при одном созерцательном познании возникала возможность призраков и
обмана чувств, чем нарушалась прежняя непогрешимость бессознательного
действия воли, почему инстинкт и художественный позыв (стремление к
искусству), как бессознательные проявления воли, должны были прийти на
помощь в среду, руководимую познанием, то с наступлением разума та
уверенность и безошибочность проявлений воли (которая в другой крайности, в
неорганической природе, является в виде строгой закономерности) почти
совершенно пропадает: инстинкт окончательно исчезает, обдуманность,
долженствующая теперь заменить все, порождает (как указано в первой книге)
колебание и неуверенность: становится возможным заблуждение, которое во
многих случаях препятствует соразмерной (адекватной) объективации воли в
действиях. Ибо хотя воля уже в характере приняла свое определенное и
неизменное направление, соответственно которому самое хотение (желание)
наступает непогрешительно по поводу мотивов; тем не менее заблуждение может
исказить его проявления, так как в этом случае призрачные мотивы влияют
подобно действительным и их уничтожают*; так, например, когда предрассудок
подсовывает воображаемые мотивы, которые принуждают человека к образу
действия, совершенно противоположному тому, в каком бы при настоящих
обстоятельствах выразилась собственно его воля: Агамемнон приносит в жертву
свою дочь; скупец расточает милостыню, в надежде будущего вознаграждения
сторицей, и т.д.
* Поэтому схоластики говорили весьма верно: "Целевая причина вызывает
после себя не реальное бытие, но бытие познанное".
Вообще познание, как разумное, так и созерцательное, исходит, таким
образом, первоначально из самой воли, принадлежит к существу высших ступеней
ее объективации, в качестве простого "приспособления" средства к сохранению
индивидуума и рода, подобно всякому органу тела. Таким образом,
предназначенное к служению воле, к исполнению ее целей, оно почти неизменно
вполне к ее услугам: по крайней мере у всех животных и почти у всех людей.
Тем не менее в третьей книге мы увидим, как в отдельных людях познание может
освобождаться от этой служебности, свергать свое ярмо и свободное от всех
целей хотения существовать чисто само по себе, в качестве ясного зеркала
мира, откуда возникает искусство. Наконец, в четвертой книге мы увидим, как
в силу этого рода познания, когда оно воздействует на волю, может возникнуть
самоуничтожение последней, т.е. покорность (резигнация), которая есть
конечная цель, даже глубочайшая сущность всякой добродетели и святости и
избавления от мира.
От ночи бессознательности пробудившись к жизни, воля видит себя
индивидуумом в каком-то бесконечном и безграничном мире, среди бесчисленных
индивидуумов, которые все к чему-то стремятся, страдают, блуждают; и как бы
испуганная тяжелым сновидением, спешит она назад к прежней
бессознательности. Но пока она не вернется к ней, ее желания беспредельны,
ее притязания неисчерпаемы, и каждое удовлетворенное желание рождает новое.
Нет в мире такого удовлетворения, которое могло бы утишить ее порывы,
положить конец ее вожделениям и заполнить бездонную пропасть ее сердца. И
при этом обратите внимание на то, в чем обыкновенно состоит для человека
всякое удовлетворение: по большей части, это не что иное, как скудное
поддержание самой жизни его, которую необходимо с неустанным трудом и вечной
заботой каждый день отвоевывать в борьбе с нуждою, а в перспективе виднеется
смерть. Все в жизни говорит нам, что человеку суждено познать в земном
счастии нечто обманчивое, простую иллюзию. Для этого глубоко в сущности
вещей лежат задатки. И оттого жизнь большинства людей печальна и
кратковременна. Сравнительно счастливые люди по большей части счастливы
только на вид, или же они, подобно людям долговечным, представляют редкое
исключение, для которого природа должна была оставить возможность, как некую
приманку. Жизнь рисуется нам как беспрерывный обман, и в малом, и в великом.
Если она дает обещания, она их не сдерживает или сдерживает только для того,
чтобы показать, как мало желательно было желанное. Так обманывает нас то
надежда, то ее исполнение. Если жизнь что-нибудь дает, то лишь для того,
чтобы отнять. Очарование дали показывает нам райские красоты, но они
исчезают, подобно оптической иллюзии, когда мы поддаемся их соблазну.
Счастье, таким образом, всегда лежит в будущем или же в прошлом, а настоящее
подобно маленькому темному облаку, которое ветер го-
нит над озаренной солнцем равниной: перед ним и за ним все светло,
только оно само постоянно отбрасывает от себя тень. Настоящее поэтому
никогда не удовлетворяет нас, а будущее ненадежно, прошедшее невозвратно.
Жизнь с ее ежечасными, ежедневными, еженедельными и ежегодными, маленькими,
большими невзгодами, с ее обманутыми надеждами, с ее неудачами и
разочарованиями - эта жизнь носит на себе такой явный отпечаток неминуемого
страдания, что трудно понять, как можно этого не видеть, как можно поверить,
будто жизнь существует для того, чтобы с благодарностью наслаждаться ею, как
можно поверить, будто человек существует для того, чтобы быть счастливым.
Нет, это беспрестанное очарование и разочарование, как и весь характер жизни
вообще, по-видимому, скорее рассчитаны и предназначены только на то, чтобы
пробудить в нас убеждение, что нет ничего на свете достойного наших
стремлений, борьбы и желаний, что все блага ничтожны, что мир оказывается
полным банкротом и жизнь - такое предприятие, которое не окупает своих
издержек; и это должно отвратить нашу волю от жизни.
Это ничтожество всех объектов нашей воли явно раскрывается перед
интеллектом, имеющим свои корни в индивидууме, прежде всего - во времени.
Оно - та форма, в которой ничтожество вещей открывается перед нами как их
бренность: ведь это оно, время, под нашими руками превращает в ничто все
наши наслаждения и радости, и мы потом с удивлением спрашиваем себя, куда
они девались. Самое ничтожество это является, следовательно, единственным
объективным элементом времени, другими словами, только оно, это ничтожество,
и есть то, что соответствует ему, времени, во внутренней сущности вещей, то,
чего оно, время, является выражением. Вот почему время и служит априори
необходимой формой всех наших восприятий: в нем должно являться все, даже и
мы сами. И оттого наша жизнь прежде всего подобна платежу, который весь
подсчитан из медных копеек и который надо все-таки погасить: эти копейки -
дни, это погашение - смерть. Ибо в конце концов время - это оценка, которую
делает природа всем своим существам: оно обращает их в ничто:
Затем, что лишь на то, чтоб с громом провалиться,
Годна вся эта дрянь, что на земле живет.
Не лучше ль было б им уж вовсе не родиться!*
* "Фауст" Гете, [перев. Н. Холодковского].
Так старость и смерть, к которым неуклонно поспешает всякая жизнь,
являются осуждающим приговором над волей к жизни: выносит этот приговор сама
природа, и гласит он, что эта воля - стремление, которому во веки веков не
суждено осуществиться. "Чего ты хотел, - гласит он, - имеет такой конец:
восхоти же чего-нибудь лучшего". Таким образом, урок, который всякий выносит
из своей жизни, заключается в том, что предметы наших желаний всегда
обманывают нас, колеблются и гибнут, приносят больше горя, чем радости,
пока, наконец, не рухнет та почва, на которой все они зиждутся, и не
погибнет самая жизнь, в последний раз подтверждая, что все наши стремления и
желания были обманом, были ошибкой:
И старость, и опыт ведут заодно
К последнему часу, когда суждено
Понять после долгих забот и мученья,
Что в жизни брели мы путем заблужденья.
Рассмотрим, однако, этот вопрос обстоятельнее, потому что именно эти
мои взгляды больше всего встретили себе возражений. И прежде всего я
представлю следующие подтверждения данному мною в тексте доказательству
того, что всякое удовлетворение, т.е. всякое удовольствие и всякое счастье,
имеет отрицательный характер, между тем как страдание по своей природе
положительно.
Мы чувствуем боль, но не чувствуем безболезненности; мы чувствуем
заботу, а не беззаботность, страх, а не безопасность. Мы чувствуем желание
так же, как чувствуем голод и жажду; но как только это желание
удовлетворено, с ним происходит то же, что со съеденным куском, который
перестает существовать для нашего чувства в то самое мгновение, когда мы его
проглотим. Болезненно жаждем мы наслаждений и радостей, когда их нет;