Страница:
тех бесчисленных посягательств, которым подвергается человек и которые он в
состоянии отражать не в одиночку, а в союзе с другими людьми. Таким образом,
цель государства такова:
1) Прежде всего - внешняя охрана, которая может сделаться необходимой
как против неодушевленных сил природы или диких зверей, так и против людей,
т.е. других народностей, хотя последний случай - самый частый и важный,
потому что злейший враг человека - это человек: человек человеку волк. Так
как ввиду этой цели народы, - правда, только на словах, а не на деле -
провозг-
лашают принцип, что они всегда будут относиться друг к другу только
оборонительно, а не наступательно, то и возникает международное право.
Последнее, в сущности, не что иное, как право естественное, сохранившее
здесь, т.е. между одним народом и другим, единственную сферу своей
практической действенности: только в этой области может оно распоряжаться,
потому что его более мощный сын, право положительное, нуждающееся в судье и
исполнителе, не может приобрести себе здесь обязательной и реальной силы.
Поэтому международное право сводится к известной степени нравственной воли
во взаимных отношениях народов, и поддержание этого нравственного
правопорядка составляет дело чести всего человечества. Трибунал, перед
которым разбираются процессы, возникшие на этой почве, это - общественное
мнение.
2) Внутренняя охрана, т.е. защита членов какого-нибудь государства друг
от друга, иначе говоря - обеспечение частного права, осуществляемое
поддержанием законного правопорядка, который заключается в том, что
сконцентрированные силы всех защищают каждую отдельную личность, - отсюда
возникает такой феномен, как если бы все были правомерны, т.е. справедливы,
и никто друг друга не хотел обижать.
Но так как во всех человеческих делах устранение одного зла обыкновенно
открывает дорогу к новому злу, то обеспечение этой двойной охраны влечет за
собою потребность в третьей, т.е. оказывается нужна.
3) Охрана против охранителя, т.е. против того или тех, кому общество
поручило блюсти охрану, - иными словами, обеспечение публичного права. Лучше
всего это обеспечение, по-видимому, осуществляется тогда, когда раздробляют
триединство охраняющей власти, т.е. отделяют и разъединяют одну от другой
власти законодательную, судебную и исполнительную, так что каждая из них
поручается разным лицам и функционирует независимо одна от другой. - Великая
ценность и основная идея королевской власти заключается, по-моему, в
следующем: так как люди остаются людьми, то один из них должен быть
поставлен так высоко, ему должно обеспечить столько власти, богат-
ства, безопасности и абсолютной неприкосновенности, чтобы ему лично для
себя не оставалось уже ничего больше желать, бояться и надеяться; вследствие
этого присущий ему, как и всякому другому человеку, эгоизм, как бы в силу
нейтрализации, уничтожается, и он, король, словно бы он был не человек,
оказывается способным творить справедливость и иметь в виду уже не свое
личное, а только общее благо. В этом источник того как бы сверхчеловеческого
характера, который везде сопутствует королевской власти и так бесконечно
отличает ее от простой президентуры. Поэтому также королевская власть должна
быть наследственной, а не выборной, - отчасти для того, чтобы никто не мог
видеть в короле равного себе, отчасти для того, чтобы заботы короля о своем
потомстве могли выражаться только в виде забот о благе страны, которое
вполне совпадает с благом его семьи.
Когда помимо этой цели охраны государству примышляют еще и другие
какие-нибудь цели, то это легко может сделаться опасным для истинной цели
его.
Право собственности возникает, на мой взгляд, только через обработку
вещей. Эта уже не раз высказанная истина находит себе замечательное
подтверждение в том, что она приобрела себе даже практическую силу - в одном
заявлении северо-американского экс-президента Квинси Адамса, которое можно
найти в No 130 "Квартерли Ревью" за 1840 год, как и по-французски во
"Всеобщей Женевской библиотеке" за 1840 год, июль, No 55. Я предложу его в
переводе: "Некоторые моралисты подвергли сомнению право европейцев селиться
в землях американских туземцев. Но зрело ли обсудили они этот вопрос? По
отношению к большей части страны право собственности самих индейцев имеет
под собою сомнительную почву. Конечно, естественное право обеспечивает за
ними их возделанные поля, их жилища, достаточное количество земли для
существования и все, что сверх этого доставит каждому его личный труд. Но
какое право имеет охотник на громадный лес, который он случайно обежал,
преследуя свою добычу?" и т.д. Точно так же и те лица, которые в наши дни
считали себя вынужденными оспаривать коммунизм логическими
доводами (например, парижский архиепископ в одном из своих пастырских
посланий, в июне 1851 года), эти лица всегда на первый план выставляли тот
аргумент, что собственность, это - прибыль от труда и не что иное, как
воплощенный труд. Это еще раз показывает, что право собственности можно
обосновать только на труде, потраченном на вещи; только в этом качестве оно
находит себе свободное признание и приобретает моральную ценность.
Совершенно своеобразное подтверждение этой же истины дает тот моральный
факт, что в то время как закон так же строго, - а в некоторых странах еще и
строже, - наказывает браконьерство, как и кражу денег, тем не менее
гражданская честь, последней навеки разрушаемая, от первого, т.е. от
браконьерства, собственно, не терпит значительного урона, и браконьер,
поскольку за ним нет никакой другой вины, хотя и не считается безгрешным,
но, в противоположность вору, не слывет за бесчестного и не подвергается
всеобщему отвержению. Ибо принципы гражданской чести зиждутся на моральном,
а не на чисто позитивном праве; дичь же не есть предмет обработки, а потому
не есть и предмет морально-ценного владения: право на нее имеет поэтому
совершенно позитивный характер и с моральной точки зрения не действительно.
В основе уголовного права должен бы, по моему мнению, лежать тот
принцип, что наказуется собственно не человек, а только поступок, - для того
чтобы последний не совершился еще раз: преступник - это лишь материал, на
котором карается проступок, для того чтобы закон, в результате которого
наступает наказание, сохранил свою устрашающую силу. Это и надо понимать под
выражением: "он подвергся действию закона". По воззрению Канта, которое
сводится к известному принципу воздаяния, наказанию подвергается не
поступок, а человек. И пенитенциарная система стремится наказать не столько
поступок, сколько человека, для того чтобы он исправился. Этим она устраняет
истинную цель наказания - устрашение перед поступком, - для того чтобы
достигнуть очень проблематической цели исправления. Но вообще никогда нельзя
одним средством стремиться к достижению двух
разных целей; тем более надо сказать это о тех случаях, когда обе цели
в том или другом смысле противоположны. Воспитание, это - благодеяние;
наказание, это - страдание: пенитенциарная система хочет одновременно
осуществить и то, и другое. Далее, как бы ни было велико то участие, которое
грубость и невежество, в союзе с внешней нуждою, принимают во многих
преступлениях, все-таки нельзя приписывать им главной роли, потому что
бесчисленное множество других людей, живущих в той же грубости и в
совершенно исходных обстоятельствах, не срвершают преступлений. Главную роль
в последних играет поэтому личный, моральный характер, а последний, как я
это выяснил в своем конкурсном сочинении о свободе воли, безусловно не
меняется. Поэтому действительное моральное исправление даже и невозможно, -
возможно только устрашение перед поступком. Наряду с этим, конечно, возможно
достигнуть и того, чтобы преступник просветлел умом и чтобы в нем проснулась
любовь к труду: результат покажет, насколько это возрождение продолжительно.
Кроме того, из установленной мною в тексте цели наказания явствует, что,
насколько возможно, мнимая тягость его должна преобладать над
действительною, - между тем одиночное заключение достигает обратного. О
великой муке его никто не свидетельствует, и тот, кто еще не испытал ее,
совсем не может ее предвосхитить и оттого не страшится перед ней. Человеку,
которого нужда и горе манят к преступлению, она грозит противоположным
полюсом человеческого страдания - скукой; но, как справедливо замечает Гете:
"Если ждет нас тягостная мука,
Нам желанной гостьей будет скука".
И для человека, находящегося в таком положении нужды, перспектива
одиночного заключения так же не страшна, как и вид тех чертогообразных
тюрем, которые честные люди строят для мошенников. Если же рассматривать
одиночные тюрьмы как учреждения воспитательные, то остается сожалеть, что
попасть туда можно, только совершив преступление, - лучше было бы, если бы
они последнее опережали...
Если, как учил Беккария, наказание должно строго соответствовать
преступлению, то это основывается не на том, что первое должно служить
искуплением за последнее, а на том, что залог должен соответствовать
ценности того, за что он оставлен. В силу этого каждый вправе требовать в
залог безопасности собственной жизни чужую жизнь; но он не вправе требовать
того же в залог безопасности своего имущества, потому что для последнего
достаточным залогом является чужая свобода. Вот почему для обеспечения жизни
граждан смертная казнь безусловно необходима. Тем, кто хотел бы ее
упразднить, следует сказать: "удалите прежде из мира убийство, а за ним
последует и смертная казнь". По той же причине смертная казнь должна
следовать и за умышленное покушение на убийство, как и за самое убийство:
ибо закон хочет карать поступок, а не мстить за его исход. Вообще,
правильным масштабом для грозящего наказания являются те вредные
последствия, которые желательно предотвратить, - а не служит подобным
масштабом нравственная несостоятельность запрещенного деяния. Вот почему
закон имеет право карать за допущенное падение с окна цветочного горшка -
исправительной тюрьмой, за курение летом табаку в лесу - каторгой, разрешая
его, однако, зимою. Но, как это существовало в Польше, карать смертью за
убийство зубра - это слишком много, так как за сохранение породы зубров
нельзя платить ценою человеческой жизни. При определении степени наказания
наряду с размерами предупреждаемых вредных последствий необходимо принимать
в расчет и силу мотивов, побуждающих к запретному деянию. Совсем другое
мерило для наказания надо бы употреблять, если бы истинным основанием для
него служили искупление, возмездие, "равным за равное". Но уголовный кодекс
не должен быть ничем иным, как перечнем мотивов, противодействующих
возможным преступным деяниям; и оттого каждый из этих мотивов должен
значительно перевешивать мотивы к таким деяниям, и тем в большей степени,
чем сильнее тот вред, который
может произойти от предотвращаемого законом деяния, чем сильнее
искушение к последнему и чем труднее изобличение преступника; конечно, все
это должно опираться на ту верную предпосылку, что воля не свободна, а
определяется мотивами, - иначе к ней нельзя было бы даже подступиться. Вот
что я хотел сказать по поводу своего учения о праве.
В своем конкурсном сочинении о свободе воли (стр. 50 и сл.) я выяснил
изначальность и неизменность прирожденного характера, из которого вытекает
моральная ценность нашей жизненной работы. Это - несомненный фактор. Но для
того чтобы брать проблемы во всей их значительности, необходимо от времени
до времени резко противопоставлять друг другу противоположные моменты. На
них можно убедиться, как невероятно велико прирожденное различие между
человеком и человеком, как в моральном, так и в интеллектуальном отношениях.
Здесь - благородство и мудрость, там - злоба и глупость. Глаза одного
светятся добротою сердца, или же печать гения царит на его челе. Низменная
физиономия другого носит на себе черты моральной негодности и
интеллектуальной тупости, неистребимо и неоспоримо запечатленные руками
самой природы, - и человек имеет такой вид, точно он должен стыдиться своего
собственного существования. И этой внешности соответствует и внутреннее
содержание человека. Невозможно допустить, чтобы такие черты различия,
которые изменяют всю сущность человека и ничем не могут быть устранены,
которые, далее, в конфликте с обстоятельствами определяют все течение его
жизненного пути, - невозможно, говорю я, допустить, чтобы такие черты
различия были присущи их носителю безо всякой вины или заслуги с его стороны
и являлись делом простого случая. Уже отсюда явствует, что человек в
известном смысле должен быть своим собственным произведением. Правда, с
другой стороны, источник этих различий мы можем эмпирически указать в
свойствах родителей каждого данного субъекта: к тому же самая встреча и союз
этих родителей, очевидно, являются результатом в высшей степени случайных
обстоятельств. Такие соображения неодо-
лимо приводят нас к сознанию разницы между явлением и внутренней
сущностью вещей, - разницы, которая одна может заключать в себе решение
данной проблемы. Только через посредство форм явления раскрывается вещь в
себе: поэтому, что вытекает из последней, должно все-таки принимать эти
формы, а значит, и вступать в цепь причинности. Вот почему отраженная в
явлении вещь в себе и то, что из нее вытекает, представляются в наших глазах
делом какого-то непостижимого и таинственного для нас хода вещей, которого
простым орудием служит внешняя, эмпирическая связь, где, однако, все, что
совершается, имеет свои причины, т.е. наступает необходимо и определяется
извне; между тем как истинная причина этого закономерного течения вещей
коренится внутри той сущности, которая выступает в этой форме явления.
Разумеется, здесь открывается нам лишь очень отдаленная возможность решения
этой проблемы, и, размышляя о ней, мы попадаем в целую бездну мыслей, -
таких мыслей, которые Гамлет называет мыслями за пределами досягаемости
наших душ. Свои мысли об этом таинственном ходе мировых вещей, который мы в
состоянии вообразить себе только метафорически, я изложил в статье "О
самоочевидной целесообразности в судьбе отдельного человека", в первом томе
своих "Парерг".
В § 14 моего конкурсного сочинения о фундаменте морали вы найдете
характеристику эгоизма в его внутреннем существе; как дополнение к ней надо
рассматривать нижеследующую попытку вскрыть его корни.
Природа противоречит самой себе, смотря по тому, исходит ли она в своих
вещаниях от частного или от общего, изнутри или извне, от центра или из
периферии. В самом деле, свой центр имеет она в каждом индивидууме, потому
что каждый индивидуум, это - сполна вся воля к жизни. Поэтому, будь этот
индивидуум хотя бы простое насекомое или червь, - сама природа так говорит
из него: "Я одно, или я один - все во всем; важно только мое существование,
- остальное может погибнуть: это собственно ничего не значит". Так говорит
природа с частной точки зрения самосознания, и на этом зиждется эгоизм
всякого
живого существа. С общей же точки зрения, - каковой является точка
зрений сознания о других вещах, т.е. с точки зрения объективного знания,
которое на известный момент отрешается от самого познающего индивидуума, -
другими словами, извне, из периферии, природа говорит так: "Индивидуум -
ничто и меньше, чем ничто. Каждый день для игры и забавы уничтожаю я
миллионы индивидуумов: их судьбу отдаю я на произвол самому шаловливому и
капризному из моих детей - случаю, который себе на потеху гонится за ними.
Каждый день творю я миллионы новых индивидуумов, и моя производительная сила
от этого нисколько не слабеет - как не иссякает сила зеркала от множества
тех солнечных бликов, которые оно один за другим отражает на стену.
Индивидуум - ничто". Лишь тот, кто действительно мог бы примирить и
разрешить это явное противоречие природы, сумел бы дать истинный ответ на
вопрос о тленности или нетленности своего собственного я. Мне думается, что
в первых четырех главах этой четвертой книги моих дополнений я дал полезное
руководство к изысканию подобного ответа. Впрочем, сказанное выше можно
пояснить еще и следующим образом. Всякий индивидуум, обращая свои взоры
внутрь себя, узнает в своем существе, которое представляет собою его волю, -
вещь в себе, т.е. то, что повсюду служит единственной реальностью. Вот
почему он признает в себе ядро и средоточие мира, и он считает себя
бесконечно важным. Когда же он обращает свои взоры во вне, то он оказывается
в сфере представления, простого явления, и там он видит себя индивидуумом
среди бесконечного множества других индивидуумов, - он видит себя чем-то
совершенно незначительным, совершенно ничтожным. Следовательно, каждый, даже
самый незначительный индивидуум, каждое я, рассматриваемое изнутри, есть все
во всем; рассматриваемое же извне, каждое я - ничто или почти ничто. Вот на
этом, значит, и основывается великая разница между тем, чем каждый
необходимо является в своих собственных глазах, и тем, чем он является в
глазах всех других, - иными словами, на этом основывается тот эгоизм, в
котором каждый упрекает каждого.
В силу этого эгоизма основною ошибкою всех нас является то, что мы друг
для друга, составляем не-я. А быть честным, благородным, человеколюбивым -
это значит не что иное, как претворять в действие мою метафизику.
Сказать, что время и пространство не что иное, как формы нашего
познания, а не определения вещей в себе, - это все равно, как если сказать,
что учение о метемпсихозе: "Ты когда-нибудь возродишься в виде того
существа, которое ты теперь обижаешь, и потерпишь от него такую же обиду", -
что это учение тожественно с неоднократно упомянутой нами брахманистской
формулой "Тат твам аси" - "Это... ты".
Как я не раз уже доказывал, особенно в § 22 моего конкурсного сочинения
о фундаменте морали, из непосредственного и интуитивного сознания
метафизической тождественности всех существ проистекает всякая истинная
добродетель. Но отсюда еще не следует, чтобы она была результатом
какой-нибудь особенной силы интеллекта: напротив, достаточно самого слабого
рассудка, для того чтобы прозреть в принцип индивидуации, - ведь именно в
этом и заключается добродетель. Вот почему самый прекрасный характер можно
встретить в сочетании даже с очень слабым интеллектом, и для того чтобы
пробудилось наше сострадание, нет нужды в каком-либо напряжении со стороны
нашего ума. Наоборот, требуемое прозрение в принцип индивидуации могло бы
осуществляться в каждом человеке, если бы этому не противилась воля его,
которая в силу своего непосредственного, тайного и деспотического влияния на
интеллект, по большей части, мешает этому прозрению, так что в конечном
счете вина падает на волю, как это и естественно.
Упомянутое выше учение о метемпсихозе только тем отступает от истины,
что оно переносит в будущее то, что существует уже теперь. Оно гласит, что
моя внутренняя сущность будет жить в других только после моей смерти, между
тем как на самом деле дна живет в них уже и теперь, и смерть только
разрушает ту иллюзию, в силу которой я этого не замечаю, - подобно тому как
бесчисленные сонмы звезд всегда сияют над нашей головою, но становятся
видимы для нас лишь тогда, когда закатится именно
одно, близкое к нам земное солнце. С этой точки зрения, мое
индивидуальное существование, как ни озаряет оно для меня, подобно этому
солнцу, все на свете, - на самом деле, однако, представляет собою только
преграду, которая становится между мною и познанием истинного объема моего
существа. И так как эта преграда возникает перед каждым индивидуумом в его
познавательной деятельности, то именно индивидуация и есть то, что держит
волю к жизни в заблуждении относительно ее собственного существа: она - Майя
брахманизма. Смерть - опровержение этой ошибки, смерть вскрывает ее. Я
думаю, в момент смерти нас проникает сознание, что только в силу иллюзий мы
ограничивали свое бытие своею личностью; даже эмпирические следы этого можно
видеть в некоторых состояниях, родственных смерти, - при них прекращается
концентрация сознания в мозгу; из этих состояний самое замечательное -
магнетический сон: когда он достигает высших степеней, наше бытие выходит за
пределы нашей личности и в разного рода симптомах оказывается в других
существах; самые поразительные из этих симптомов, это - непосредственное
участие в мыслях другого индивидуума и в конце концов даже способность
познавать отсутствующее, отдаленное, будущее, т.е. своего роде вездесущее.
На этой метафизической тождественности воли, как вещи в себе, при
бесчисленном множестве ее проявлений, зиждятся вообще три феномена, которые
можно объединить под общим понятием симпатии: 1) сострадание, которое, как я
показал, является основой справедливости и человеколюбия, "каритас"; 2)
половая любовь, прихотливая в своем выборе, "амор", - в ней заключается
жизнь рода, и это делает последнюю более значительной, чем жизнь
индивидуумов; 3) магия, к которой относятся животный магнетизм и
симпатическое влечение. Итак, симпатию можно определить следующим образом:
эмпирическое обнаружение метафизической тожественности воли, сказывающееся в
физическом множестве ее проявлений, отчего раскрывается такая связь вещей,
которая совершенно отлична от связи, обусловленной формами явления и
мыслимой нами в виде закона основания.
Человек живет и существует либо добровольно, т.е. по собственному
согласию, либо помимо своей воли: в последнем случае такое существование,
отравленное многоразличными и неминуемыми горестями, представляло бы собою
вопиющую несправедливость. Древние, именно стоики, а также перипатетики и
академики, тщетно пытались доказать, что достаточно одной добродетели, для
того чтобы сделать жизнь счастливой: опыт громко вопиет против этого.
Собственно, в основе этих попыток, не вполне заведомо для самих философов,
лежала предпосылка, что такое отношение между добродетелью и счастием
справедливо: на ком нет вины, тот должен быть свободен от страданий, т.е.
счастлив. Но серьезное и глубокое решение этой проблемы лежит в том
христианском учении, что дела не оправдывают; следовательно, хотя бы человек
проявлял всяческую справедливость и человеколюбие, т.е. добродетель, он
все-таки, вопреки Цицерону, еще не свободен от всякой вины ("Туск[уланские
беседы]", V, I) нет, величайшая вина человека - то, что он родился, как
сказал просветленный христианством поэт Кальдерон, - гораздо более глубокий,
чем названные мудрецы. А то, что человек является в мир уже виноватый, - это
может показаться бессмысленным только тому, кто думает, будто родившийся
человек только что произошел из ничего и составляет произведение другого
человека. Таким образом, в силу этой вины, которая неизбежно вытекает из
собственной воли человека, он по справедливости остается обреченным на
физические и духовные страдания, т.е. он несчастлив, - хотя бы он и соблюдал
все названные добродетели. Это вытекает из вечной справедливости, о которой
я говорил в § 63 первого тома. А тот факт, что, как учат апостол Павел (К
Рим. 3, 21 и ел.), Августин и Лютер, дела не могут оправдывать, ибо все мы
по существу своему вечные греш-
ники, - это в конечном счете зиждется на том, что так как за действием
следует бытие, то если бы мы поступали как должно, мы и были бы тем, чем
должно. Но тогда мы не нуждались бы ни в каком спасении, или искуплении из
нашего теперешнего состояния, - в том искуплении, которое не только
христианство, но и брахманизм и буддизм (под названием, переводимым на
английский язык словами "окончательное освобождение") полагают высшей целью
бытия; иными словами, мы не нуждались бы тогда в том, чтобы сделаться чем-то
совершенно другим и даже противоположным тому, что мы есть теперь. Но так
как мы - то, чем мы не должны бы быть, то мы неизбежно и делаем то, чего не
должны бы делать. Вот почему мы и нуждаемся в совершенном преобразовании
нашего разума и существа, т.е. в возрождении, вослед которому наступает
искупление. Хотя вина и лежит в действовании, в деяниях, тем не менее корень
вины находится в наших сущности и существовании, потому что действие
необходимо вытекает из последних, как я это выяснил в своем сочинении о
свободе воли. Таким образом, наш единственный настоящий грех - это
собственно грех первородный. Правда, наша религия гласит, что этот грех
возник лишь тогда, когда человек уже существовал, и она для этого примышляет
человеку, через невозможное, некую свободную волю: но это - миф.
Сокровеннейшее ядро и дух христианства тожественны с духом брахманизма и
состоянии отражать не в одиночку, а в союзе с другими людьми. Таким образом,
цель государства такова:
1) Прежде всего - внешняя охрана, которая может сделаться необходимой
как против неодушевленных сил природы или диких зверей, так и против людей,
т.е. других народностей, хотя последний случай - самый частый и важный,
потому что злейший враг человека - это человек: человек человеку волк. Так
как ввиду этой цели народы, - правда, только на словах, а не на деле -
провозг-
лашают принцип, что они всегда будут относиться друг к другу только
оборонительно, а не наступательно, то и возникает международное право.
Последнее, в сущности, не что иное, как право естественное, сохранившее
здесь, т.е. между одним народом и другим, единственную сферу своей
практической действенности: только в этой области может оно распоряжаться,
потому что его более мощный сын, право положительное, нуждающееся в судье и
исполнителе, не может приобрести себе здесь обязательной и реальной силы.
Поэтому международное право сводится к известной степени нравственной воли
во взаимных отношениях народов, и поддержание этого нравственного
правопорядка составляет дело чести всего человечества. Трибунал, перед
которым разбираются процессы, возникшие на этой почве, это - общественное
мнение.
2) Внутренняя охрана, т.е. защита членов какого-нибудь государства друг
от друга, иначе говоря - обеспечение частного права, осуществляемое
поддержанием законного правопорядка, который заключается в том, что
сконцентрированные силы всех защищают каждую отдельную личность, - отсюда
возникает такой феномен, как если бы все были правомерны, т.е. справедливы,
и никто друг друга не хотел обижать.
Но так как во всех человеческих делах устранение одного зла обыкновенно
открывает дорогу к новому злу, то обеспечение этой двойной охраны влечет за
собою потребность в третьей, т.е. оказывается нужна.
3) Охрана против охранителя, т.е. против того или тех, кому общество
поручило блюсти охрану, - иными словами, обеспечение публичного права. Лучше
всего это обеспечение, по-видимому, осуществляется тогда, когда раздробляют
триединство охраняющей власти, т.е. отделяют и разъединяют одну от другой
власти законодательную, судебную и исполнительную, так что каждая из них
поручается разным лицам и функционирует независимо одна от другой. - Великая
ценность и основная идея королевской власти заключается, по-моему, в
следующем: так как люди остаются людьми, то один из них должен быть
поставлен так высоко, ему должно обеспечить столько власти, богат-
ства, безопасности и абсолютной неприкосновенности, чтобы ему лично для
себя не оставалось уже ничего больше желать, бояться и надеяться; вследствие
этого присущий ему, как и всякому другому человеку, эгоизм, как бы в силу
нейтрализации, уничтожается, и он, король, словно бы он был не человек,
оказывается способным творить справедливость и иметь в виду уже не свое
личное, а только общее благо. В этом источник того как бы сверхчеловеческого
характера, который везде сопутствует королевской власти и так бесконечно
отличает ее от простой президентуры. Поэтому также королевская власть должна
быть наследственной, а не выборной, - отчасти для того, чтобы никто не мог
видеть в короле равного себе, отчасти для того, чтобы заботы короля о своем
потомстве могли выражаться только в виде забот о благе страны, которое
вполне совпадает с благом его семьи.
Когда помимо этой цели охраны государству примышляют еще и другие
какие-нибудь цели, то это легко может сделаться опасным для истинной цели
его.
Право собственности возникает, на мой взгляд, только через обработку
вещей. Эта уже не раз высказанная истина находит себе замечательное
подтверждение в том, что она приобрела себе даже практическую силу - в одном
заявлении северо-американского экс-президента Квинси Адамса, которое можно
найти в No 130 "Квартерли Ревью" за 1840 год, как и по-французски во
"Всеобщей Женевской библиотеке" за 1840 год, июль, No 55. Я предложу его в
переводе: "Некоторые моралисты подвергли сомнению право европейцев селиться
в землях американских туземцев. Но зрело ли обсудили они этот вопрос? По
отношению к большей части страны право собственности самих индейцев имеет
под собою сомнительную почву. Конечно, естественное право обеспечивает за
ними их возделанные поля, их жилища, достаточное количество земли для
существования и все, что сверх этого доставит каждому его личный труд. Но
какое право имеет охотник на громадный лес, который он случайно обежал,
преследуя свою добычу?" и т.д. Точно так же и те лица, которые в наши дни
считали себя вынужденными оспаривать коммунизм логическими
доводами (например, парижский архиепископ в одном из своих пастырских
посланий, в июне 1851 года), эти лица всегда на первый план выставляли тот
аргумент, что собственность, это - прибыль от труда и не что иное, как
воплощенный труд. Это еще раз показывает, что право собственности можно
обосновать только на труде, потраченном на вещи; только в этом качестве оно
находит себе свободное признание и приобретает моральную ценность.
Совершенно своеобразное подтверждение этой же истины дает тот моральный
факт, что в то время как закон так же строго, - а в некоторых странах еще и
строже, - наказывает браконьерство, как и кражу денег, тем не менее
гражданская честь, последней навеки разрушаемая, от первого, т.е. от
браконьерства, собственно, не терпит значительного урона, и браконьер,
поскольку за ним нет никакой другой вины, хотя и не считается безгрешным,
но, в противоположность вору, не слывет за бесчестного и не подвергается
всеобщему отвержению. Ибо принципы гражданской чести зиждутся на моральном,
а не на чисто позитивном праве; дичь же не есть предмет обработки, а потому
не есть и предмет морально-ценного владения: право на нее имеет поэтому
совершенно позитивный характер и с моральной точки зрения не действительно.
В основе уголовного права должен бы, по моему мнению, лежать тот
принцип, что наказуется собственно не человек, а только поступок, - для того
чтобы последний не совершился еще раз: преступник - это лишь материал, на
котором карается проступок, для того чтобы закон, в результате которого
наступает наказание, сохранил свою устрашающую силу. Это и надо понимать под
выражением: "он подвергся действию закона". По воззрению Канта, которое
сводится к известному принципу воздаяния, наказанию подвергается не
поступок, а человек. И пенитенциарная система стремится наказать не столько
поступок, сколько человека, для того чтобы он исправился. Этим она устраняет
истинную цель наказания - устрашение перед поступком, - для того чтобы
достигнуть очень проблематической цели исправления. Но вообще никогда нельзя
одним средством стремиться к достижению двух
разных целей; тем более надо сказать это о тех случаях, когда обе цели
в том или другом смысле противоположны. Воспитание, это - благодеяние;
наказание, это - страдание: пенитенциарная система хочет одновременно
осуществить и то, и другое. Далее, как бы ни было велико то участие, которое
грубость и невежество, в союзе с внешней нуждою, принимают во многих
преступлениях, все-таки нельзя приписывать им главной роли, потому что
бесчисленное множество других людей, живущих в той же грубости и в
совершенно исходных обстоятельствах, не срвершают преступлений. Главную роль
в последних играет поэтому личный, моральный характер, а последний, как я
это выяснил в своем конкурсном сочинении о свободе воли, безусловно не
меняется. Поэтому действительное моральное исправление даже и невозможно, -
возможно только устрашение перед поступком. Наряду с этим, конечно, возможно
достигнуть и того, чтобы преступник просветлел умом и чтобы в нем проснулась
любовь к труду: результат покажет, насколько это возрождение продолжительно.
Кроме того, из установленной мною в тексте цели наказания явствует, что,
насколько возможно, мнимая тягость его должна преобладать над
действительною, - между тем одиночное заключение достигает обратного. О
великой муке его никто не свидетельствует, и тот, кто еще не испытал ее,
совсем не может ее предвосхитить и оттого не страшится перед ней. Человеку,
которого нужда и горе манят к преступлению, она грозит противоположным
полюсом человеческого страдания - скукой; но, как справедливо замечает Гете:
"Если ждет нас тягостная мука,
Нам желанной гостьей будет скука".
И для человека, находящегося в таком положении нужды, перспектива
одиночного заключения так же не страшна, как и вид тех чертогообразных
тюрем, которые честные люди строят для мошенников. Если же рассматривать
одиночные тюрьмы как учреждения воспитательные, то остается сожалеть, что
попасть туда можно, только совершив преступление, - лучше было бы, если бы
они последнее опережали...
Если, как учил Беккария, наказание должно строго соответствовать
преступлению, то это основывается не на том, что первое должно служить
искуплением за последнее, а на том, что залог должен соответствовать
ценности того, за что он оставлен. В силу этого каждый вправе требовать в
залог безопасности собственной жизни чужую жизнь; но он не вправе требовать
того же в залог безопасности своего имущества, потому что для последнего
достаточным залогом является чужая свобода. Вот почему для обеспечения жизни
граждан смертная казнь безусловно необходима. Тем, кто хотел бы ее
упразднить, следует сказать: "удалите прежде из мира убийство, а за ним
последует и смертная казнь". По той же причине смертная казнь должна
следовать и за умышленное покушение на убийство, как и за самое убийство:
ибо закон хочет карать поступок, а не мстить за его исход. Вообще,
правильным масштабом для грозящего наказания являются те вредные
последствия, которые желательно предотвратить, - а не служит подобным
масштабом нравственная несостоятельность запрещенного деяния. Вот почему
закон имеет право карать за допущенное падение с окна цветочного горшка -
исправительной тюрьмой, за курение летом табаку в лесу - каторгой, разрешая
его, однако, зимою. Но, как это существовало в Польше, карать смертью за
убийство зубра - это слишком много, так как за сохранение породы зубров
нельзя платить ценою человеческой жизни. При определении степени наказания
наряду с размерами предупреждаемых вредных последствий необходимо принимать
в расчет и силу мотивов, побуждающих к запретному деянию. Совсем другое
мерило для наказания надо бы употреблять, если бы истинным основанием для
него служили искупление, возмездие, "равным за равное". Но уголовный кодекс
не должен быть ничем иным, как перечнем мотивов, противодействующих
возможным преступным деяниям; и оттого каждый из этих мотивов должен
значительно перевешивать мотивы к таким деяниям, и тем в большей степени,
чем сильнее тот вред, который
может произойти от предотвращаемого законом деяния, чем сильнее
искушение к последнему и чем труднее изобличение преступника; конечно, все
это должно опираться на ту верную предпосылку, что воля не свободна, а
определяется мотивами, - иначе к ней нельзя было бы даже подступиться. Вот
что я хотел сказать по поводу своего учения о праве.
В своем конкурсном сочинении о свободе воли (стр. 50 и сл.) я выяснил
изначальность и неизменность прирожденного характера, из которого вытекает
моральная ценность нашей жизненной работы. Это - несомненный фактор. Но для
того чтобы брать проблемы во всей их значительности, необходимо от времени
до времени резко противопоставлять друг другу противоположные моменты. На
них можно убедиться, как невероятно велико прирожденное различие между
человеком и человеком, как в моральном, так и в интеллектуальном отношениях.
Здесь - благородство и мудрость, там - злоба и глупость. Глаза одного
светятся добротою сердца, или же печать гения царит на его челе. Низменная
физиономия другого носит на себе черты моральной негодности и
интеллектуальной тупости, неистребимо и неоспоримо запечатленные руками
самой природы, - и человек имеет такой вид, точно он должен стыдиться своего
собственного существования. И этой внешности соответствует и внутреннее
содержание человека. Невозможно допустить, чтобы такие черты различия,
которые изменяют всю сущность человека и ничем не могут быть устранены,
которые, далее, в конфликте с обстоятельствами определяют все течение его
жизненного пути, - невозможно, говорю я, допустить, чтобы такие черты
различия были присущи их носителю безо всякой вины или заслуги с его стороны
и являлись делом простого случая. Уже отсюда явствует, что человек в
известном смысле должен быть своим собственным произведением. Правда, с
другой стороны, источник этих различий мы можем эмпирически указать в
свойствах родителей каждого данного субъекта: к тому же самая встреча и союз
этих родителей, очевидно, являются результатом в высшей степени случайных
обстоятельств. Такие соображения неодо-
лимо приводят нас к сознанию разницы между явлением и внутренней
сущностью вещей, - разницы, которая одна может заключать в себе решение
данной проблемы. Только через посредство форм явления раскрывается вещь в
себе: поэтому, что вытекает из последней, должно все-таки принимать эти
формы, а значит, и вступать в цепь причинности. Вот почему отраженная в
явлении вещь в себе и то, что из нее вытекает, представляются в наших глазах
делом какого-то непостижимого и таинственного для нас хода вещей, которого
простым орудием служит внешняя, эмпирическая связь, где, однако, все, что
совершается, имеет свои причины, т.е. наступает необходимо и определяется
извне; между тем как истинная причина этого закономерного течения вещей
коренится внутри той сущности, которая выступает в этой форме явления.
Разумеется, здесь открывается нам лишь очень отдаленная возможность решения
этой проблемы, и, размышляя о ней, мы попадаем в целую бездну мыслей, -
таких мыслей, которые Гамлет называет мыслями за пределами досягаемости
наших душ. Свои мысли об этом таинственном ходе мировых вещей, который мы в
состоянии вообразить себе только метафорически, я изложил в статье "О
самоочевидной целесообразности в судьбе отдельного человека", в первом томе
своих "Парерг".
В § 14 моего конкурсного сочинения о фундаменте морали вы найдете
характеристику эгоизма в его внутреннем существе; как дополнение к ней надо
рассматривать нижеследующую попытку вскрыть его корни.
Природа противоречит самой себе, смотря по тому, исходит ли она в своих
вещаниях от частного или от общего, изнутри или извне, от центра или из
периферии. В самом деле, свой центр имеет она в каждом индивидууме, потому
что каждый индивидуум, это - сполна вся воля к жизни. Поэтому, будь этот
индивидуум хотя бы простое насекомое или червь, - сама природа так говорит
из него: "Я одно, или я один - все во всем; важно только мое существование,
- остальное может погибнуть: это собственно ничего не значит". Так говорит
природа с частной точки зрения самосознания, и на этом зиждется эгоизм
всякого
живого существа. С общей же точки зрения, - каковой является точка
зрений сознания о других вещах, т.е. с точки зрения объективного знания,
которое на известный момент отрешается от самого познающего индивидуума, -
другими словами, извне, из периферии, природа говорит так: "Индивидуум -
ничто и меньше, чем ничто. Каждый день для игры и забавы уничтожаю я
миллионы индивидуумов: их судьбу отдаю я на произвол самому шаловливому и
капризному из моих детей - случаю, который себе на потеху гонится за ними.
Каждый день творю я миллионы новых индивидуумов, и моя производительная сила
от этого нисколько не слабеет - как не иссякает сила зеркала от множества
тех солнечных бликов, которые оно один за другим отражает на стену.
Индивидуум - ничто". Лишь тот, кто действительно мог бы примирить и
разрешить это явное противоречие природы, сумел бы дать истинный ответ на
вопрос о тленности или нетленности своего собственного я. Мне думается, что
в первых четырех главах этой четвертой книги моих дополнений я дал полезное
руководство к изысканию подобного ответа. Впрочем, сказанное выше можно
пояснить еще и следующим образом. Всякий индивидуум, обращая свои взоры
внутрь себя, узнает в своем существе, которое представляет собою его волю, -
вещь в себе, т.е. то, что повсюду служит единственной реальностью. Вот
почему он признает в себе ядро и средоточие мира, и он считает себя
бесконечно важным. Когда же он обращает свои взоры во вне, то он оказывается
в сфере представления, простого явления, и там он видит себя индивидуумом
среди бесконечного множества других индивидуумов, - он видит себя чем-то
совершенно незначительным, совершенно ничтожным. Следовательно, каждый, даже
самый незначительный индивидуум, каждое я, рассматриваемое изнутри, есть все
во всем; рассматриваемое же извне, каждое я - ничто или почти ничто. Вот на
этом, значит, и основывается великая разница между тем, чем каждый
необходимо является в своих собственных глазах, и тем, чем он является в
глазах всех других, - иными словами, на этом основывается тот эгоизм, в
котором каждый упрекает каждого.
В силу этого эгоизма основною ошибкою всех нас является то, что мы друг
для друга, составляем не-я. А быть честным, благородным, человеколюбивым -
это значит не что иное, как претворять в действие мою метафизику.
Сказать, что время и пространство не что иное, как формы нашего
познания, а не определения вещей в себе, - это все равно, как если сказать,
что учение о метемпсихозе: "Ты когда-нибудь возродишься в виде того
существа, которое ты теперь обижаешь, и потерпишь от него такую же обиду", -
что это учение тожественно с неоднократно упомянутой нами брахманистской
формулой "Тат твам аси" - "Это... ты".
Как я не раз уже доказывал, особенно в § 22 моего конкурсного сочинения
о фундаменте морали, из непосредственного и интуитивного сознания
метафизической тождественности всех существ проистекает всякая истинная
добродетель. Но отсюда еще не следует, чтобы она была результатом
какой-нибудь особенной силы интеллекта: напротив, достаточно самого слабого
рассудка, для того чтобы прозреть в принцип индивидуации, - ведь именно в
этом и заключается добродетель. Вот почему самый прекрасный характер можно
встретить в сочетании даже с очень слабым интеллектом, и для того чтобы
пробудилось наше сострадание, нет нужды в каком-либо напряжении со стороны
нашего ума. Наоборот, требуемое прозрение в принцип индивидуации могло бы
осуществляться в каждом человеке, если бы этому не противилась воля его,
которая в силу своего непосредственного, тайного и деспотического влияния на
интеллект, по большей части, мешает этому прозрению, так что в конечном
счете вина падает на волю, как это и естественно.
Упомянутое выше учение о метемпсихозе только тем отступает от истины,
что оно переносит в будущее то, что существует уже теперь. Оно гласит, что
моя внутренняя сущность будет жить в других только после моей смерти, между
тем как на самом деле дна живет в них уже и теперь, и смерть только
разрушает ту иллюзию, в силу которой я этого не замечаю, - подобно тому как
бесчисленные сонмы звезд всегда сияют над нашей головою, но становятся
видимы для нас лишь тогда, когда закатится именно
одно, близкое к нам земное солнце. С этой точки зрения, мое
индивидуальное существование, как ни озаряет оно для меня, подобно этому
солнцу, все на свете, - на самом деле, однако, представляет собою только
преграду, которая становится между мною и познанием истинного объема моего
существа. И так как эта преграда возникает перед каждым индивидуумом в его
познавательной деятельности, то именно индивидуация и есть то, что держит
волю к жизни в заблуждении относительно ее собственного существа: она - Майя
брахманизма. Смерть - опровержение этой ошибки, смерть вскрывает ее. Я
думаю, в момент смерти нас проникает сознание, что только в силу иллюзий мы
ограничивали свое бытие своею личностью; даже эмпирические следы этого можно
видеть в некоторых состояниях, родственных смерти, - при них прекращается
концентрация сознания в мозгу; из этих состояний самое замечательное -
магнетический сон: когда он достигает высших степеней, наше бытие выходит за
пределы нашей личности и в разного рода симптомах оказывается в других
существах; самые поразительные из этих симптомов, это - непосредственное
участие в мыслях другого индивидуума и в конце концов даже способность
познавать отсутствующее, отдаленное, будущее, т.е. своего роде вездесущее.
На этой метафизической тождественности воли, как вещи в себе, при
бесчисленном множестве ее проявлений, зиждятся вообще три феномена, которые
можно объединить под общим понятием симпатии: 1) сострадание, которое, как я
показал, является основой справедливости и человеколюбия, "каритас"; 2)
половая любовь, прихотливая в своем выборе, "амор", - в ней заключается
жизнь рода, и это делает последнюю более значительной, чем жизнь
индивидуумов; 3) магия, к которой относятся животный магнетизм и
симпатическое влечение. Итак, симпатию можно определить следующим образом:
эмпирическое обнаружение метафизической тожественности воли, сказывающееся в
физическом множестве ее проявлений, отчего раскрывается такая связь вещей,
которая совершенно отлична от связи, обусловленной формами явления и
мыслимой нами в виде закона основания.
Человек живет и существует либо добровольно, т.е. по собственному
согласию, либо помимо своей воли: в последнем случае такое существование,
отравленное многоразличными и неминуемыми горестями, представляло бы собою
вопиющую несправедливость. Древние, именно стоики, а также перипатетики и
академики, тщетно пытались доказать, что достаточно одной добродетели, для
того чтобы сделать жизнь счастливой: опыт громко вопиет против этого.
Собственно, в основе этих попыток, не вполне заведомо для самих философов,
лежала предпосылка, что такое отношение между добродетелью и счастием
справедливо: на ком нет вины, тот должен быть свободен от страданий, т.е.
счастлив. Но серьезное и глубокое решение этой проблемы лежит в том
христианском учении, что дела не оправдывают; следовательно, хотя бы человек
проявлял всяческую справедливость и человеколюбие, т.е. добродетель, он
все-таки, вопреки Цицерону, еще не свободен от всякой вины ("Туск[уланские
беседы]", V, I) нет, величайшая вина человека - то, что он родился, как
сказал просветленный христианством поэт Кальдерон, - гораздо более глубокий,
чем названные мудрецы. А то, что человек является в мир уже виноватый, - это
может показаться бессмысленным только тому, кто думает, будто родившийся
человек только что произошел из ничего и составляет произведение другого
человека. Таким образом, в силу этой вины, которая неизбежно вытекает из
собственной воли человека, он по справедливости остается обреченным на
физические и духовные страдания, т.е. он несчастлив, - хотя бы он и соблюдал
все названные добродетели. Это вытекает из вечной справедливости, о которой
я говорил в § 63 первого тома. А тот факт, что, как учат апостол Павел (К
Рим. 3, 21 и ел.), Августин и Лютер, дела не могут оправдывать, ибо все мы
по существу своему вечные греш-
ники, - это в конечном счете зиждется на том, что так как за действием
следует бытие, то если бы мы поступали как должно, мы и были бы тем, чем
должно. Но тогда мы не нуждались бы ни в каком спасении, или искуплении из
нашего теперешнего состояния, - в том искуплении, которое не только
христианство, но и брахманизм и буддизм (под названием, переводимым на
английский язык словами "окончательное освобождение") полагают высшей целью
бытия; иными словами, мы не нуждались бы тогда в том, чтобы сделаться чем-то
совершенно другим и даже противоположным тому, что мы есть теперь. Но так
как мы - то, чем мы не должны бы быть, то мы неизбежно и делаем то, чего не
должны бы делать. Вот почему мы и нуждаемся в совершенном преобразовании
нашего разума и существа, т.е. в возрождении, вослед которому наступает
искупление. Хотя вина и лежит в действовании, в деяниях, тем не менее корень
вины находится в наших сущности и существовании, потому что действие
необходимо вытекает из последних, как я это выяснил в своем сочинении о
свободе воли. Таким образом, наш единственный настоящий грех - это
собственно грех первородный. Правда, наша религия гласит, что этот грех
возник лишь тогда, когда человек уже существовал, и она для этого примышляет
человеку, через невозможное, некую свободную волю: но это - миф.
Сокровеннейшее ядро и дух христианства тожественны с духом брахманизма и