Страница:
должен совместить в своей голове самые отдален-
нейшие и противоположные концы человеческого знания, ибо где же иначе
они сойдутся? Первостепенные умы никогда не сделаются специалистами. Как
таковым, им поставлено проблемою целиком и полностию все существование, и
каждый из них дает о нем человечеству, в той или другой форме, тем или иным
образом, новые выводы и заключения. Ибо имя гения может заслужить только
тот, кто берет предметом своих изысканий целое и великое, сущность и
общность вещей, а не тот, кто всю свою жизнь трудится над разъяснением
какого-либо частного соотношения вещей между собою.
Устранение латинского языка как общего международного языка ученых и
установившееся затем мелкое гражданство национальных литератур есть истинное
несчастие для европейской науки. Только при помощи латинского языка могла
существовать общая европейская ученая публика, в совокупности которой
обращалось всякое вновь появляющееся сочинение. Кроме того, число
действительно мыслящих и способных к правильному суждению голов во всей
Европе и без того так незначительно, что благодетельное их влияние
бесконечно ослабляется оттого, что общий их форум дробится еще и
размежевывается границами языка. А переводы, фабрикуемые литературными
ремесленниками, по выбору издателей, представляют плохой суррогат всеобщего
ученого языка. Потому-то философия Канта после краткой вспышки погрязла в
болоте беспомощной немецкой критики, в то время как на том же болоте
пользовалось яркою живучестью то, что выдавалось за знание Фихте, Шеллингом
и даже Гегелем. Потому-то не нашла себе справедливой оценки гетевская теория
цветов. Потому-то и я остался незамеченным. Оттого-то столь способная и
здравомыслящая английская нация еще и доселе унижена позорнейшим ханжеством
и опекою духовенства. Оттого-то славная французская физика и зоология лишены
опоры и здравого контроля надлежащей и достойной метафизики.
Как обширная, но не приведенная в порядок библиотека не может принести
столько пользы, как хотя бы и весьма умеренное, но вполне устроенное
книгохранилище, так точно и огромнейшая масса познаний, если они не
переработаны собственным мышлением, имеют гораздо менее ценности, чем
значительно меньшее количество сведений, но глубоко многосторонне
продуманных. Ибо только посредством всестороннего комбинирования того, что
знаешь, посредством сравнения между собою всех истин и каждой порознь
усваиваешь себе вполне собственное знание и получаешь его во всем его
могуществе. Продумать можно только то, что знаешь, - потому-то нужно
чему-нибудь учиться, но знаешь также только то, что продумал.
Но к чтению и учению можно себя добровольно принудить, к мышлению же,
собственно, нет. Оно, как пламя воздухом, должно раздуваться и
поддерживаться каким-либо интересом к предмету, каковой интерес может быть
или чисто объективный, или просто субъективный. Последний существует
единственно в наших личных делах и обстоятельствах; но первый только для
мыслящих от природы голов, которым мышление так же естественно, как дыхание,
но которые чрезвычайно редки.
Различие между действием на ум самостоятельного мышления (самомышления)
и чтения невероятно велико, поэтому первоначальное различие голов, смотря по
тому, направлены ли они к тому или другому, еще более увеличивается. Чтение
именно навязывает уму такие мысли, которые, ему, по настроению и направлению
данной минуты, так же чужды и несродны, как печать сургучу, на котором она
оставляет свой отпечаток. При этом ум испытывает полное принуждение извне
думать о том или о другом, к чему он как раз не имеет ни склонности, ни
побуждения.
Напротив того, при самомышлении ум следует своему собственному
побуждению, которое в данную минуту определяется или внешнею обстановкою,
или каким-либо воспоминанием. Видимая обстановка не внушает ему какой-либо
одной определенной мысли, как чтение, она дает ему только материал и повод
для мышления согласно его натуре и минутному настроению. Постоянное чтение
отнимает у ума всякую упругость, как постоянно давящий вес отнимает ее у
пружины, и самое верное средство не иметь собственных мыслей - это во всякую
свободную минуту тотчас хвататься за книгу. Подобный обычай и составляет
причину, почему ученость делает большинство людей еще бессмысленнее и
простоватее, чем они есть от природы, и отнимает всякий успех у их
авторства. Они существуют, как еще сказал Попе, "чтобы вечно читать и
никогда не быть читаемыми".
Ученые - это те, которые начитались книг; но мыслители, гении,
просветители мира и двигатели человечества - это те, которые читали
непосредственно в книге вселенной.
В сущности только собственные основные мысли имеют истинность и жизнь,
потому что собственно только их понимаешь вполне и надлежащим образом.
Чужие, вычитанные мысли суть остатки чужой трапезы, сброшенные одежды чужого
гостя.
Чужая, вычитанная мысль относится к самостоятельным, всплывающим
изнутри думам, как оттиск на камне растения первобытного мира к цветущему
весеннему растению.
Чтение есть простой суррогат собственного мышления. При чтении
позволяешь постороннему вести на помочах свои мысли. При том же многие книги
годны только к тому, чтобы показать, как много есть ложных путей и как плохо
было бы позволить им руководить себя. Но кого ведет гений, т.е. кто мыслит
самостоятельно, думает добровольно и правильно, - у того есть в руках
компас, чтобы попасть на настоящую дорогу. Следовательно, читать
должно только тогда, когда иссякает источник собственных мыслей, что
довольно часто случается с самою лучшею головою. Напротив того, отгонять
собственные, исконно могучие мысли есть непростительный грех. Это бы значило
уподобиться тому, кто бежит от лона вольной природы, чтобы рассматривать
гербарий или любоваться прекрасными ландшафтами в гравюре.
Если иногда случается, что медленно и с большим трудом путем
собственного мышления и соображения приходишь к истине и выводу, которые
можно было бы с удобством найти готовыми в книге, то все-таки эта истина
будет сто раз ценнее, если достигнешь ее путем собственного мышления. Ибо
она тогда как интегрирующая часть, как живой член входит в целую систему
нашего мышления, вступает в совершенную и прочную связь с нею, понимается со
всеми своими причинами и следствиями, принимает цвет, оттенок и отпечаток
нашего целого образа мышления, приходит своевременно, когда была в ней
потребность, прочно усваивается и не может опять исчезнуть. В этом именно
случае применяется и получает свое объяснение следующее двустишие Гете:
Что унаследовал от дедов ты,
Усвой себе, чтобы владеть наследьем.
Самобытный мыслитель именно только впоследствии знакомится с
авторитетными для его мнений писателями, которые ему тогда служат для
подтверждения его мыслей и для собственного подкрепления; тогда как книжный
философ отправляется, исходит от них, устраивая себе из вычитанных чужих
мнений целое, которое и уподобляется составленному из чужого материала
автомату; мировоззрение же первого, напротив того, походит на живорожденного
человека. Ибо оно есть выношенный и рожденный плод, зачатый вследствие
воздействия внешнего мира на мыслящий дух.
Заученная истина держится в нас, как искусственный приставной член, как
фальшивый зуб, как восковой нос или, самое большое, как ринопластический нос
из чужого тела; истина же, приобретенная собственным мышлением, подобна
натуральному члену: собственно только она и принадлежит нам действительно.
На этом и основывается разница между мыслителем и простым ученым. Оттого-то
духовное приобретение самобытного мыслителя встает перед нами, как живая
картина, с правильным расположением теней и света, выдержанным тоном и
совершенною гармонией красок. Напротив того, умственное приобретение
простого ученого похоже на большую палитру, наполненную разнообразными
красками, которые хотя и расположены систематически, но без гармонии, связи
и значения.
Читать - значит думать чужою головой, вместо своей собственной. Но для
самостоятельного мышления, которое стремится выработаться в нечто целое, в
некоторую, хотя бы и не строго завершенную, систему, ничто не может быть
вреднее, как слишком сильный приток посредством чтения чужих мыслей, потому
что они, принадлежа порознь различным умам, иной системе, нося другую
окраску, никогда сами не сольются в одно целое и не дадут единства мышления,
знания воззрения и убеждения, а, скорее, образуют в голове легкое
вавилонское столпотворение и лишают переполненный ими ум всякого ясного
взгляда и таким образом почти его расстраивают. Такое состояние замечается у
многих ученых и делает то, что они относительно здравого смысла,
правильности суждения и практического такта уступают многим неученым,
которые свои незначительные познания, приобретаемые ими путем опыта,
разговора и небольшого чтения, усваивают себе посредством собственного
мышления. Как раз то же самое, но в большем масштабе делает и научно
образованный мыслитель. Хотя ему требуется много познаний и он должен
поэтому много читать, но его ум достаточно могуч, чтобы все это осилить,
ассимилировать, внедрить в систему собственных мыслей и таким образом
подчинить целостному единству своего постоянно расширяющегося,
величественного взгляда, причем его собственное мышление постоянно
доминирует над всем, как основной бас органа, и никогда не бывает заглушаемо
посторонними тонами, как это бывает в просто многосторонне сведущих головах,
в которых переплетаются отрывки всех тональностей и не отыщешь основного
тона.
Люди, которые провели свою жизнь за чтением и почерпнули свою мудрость
из книг, похожи на тех, которые приобрели точные сведения о стране по
описанию множества путешественников. Они могут о многом сообщить
подробности, однако же в сущности они не имеют никакого связного,
отчетливого, основательного познания о свойствах страны. Напротив, люди,
проведшие жизнь в мышлении, уподобляются тем, которые сами были в той
стране: они одни понимают, о чем, собственно, идет речь, знают положение
вещей там в общей связи и поистине чувствуют себя как дома.
Самобытный мыслитель находится в таком же отношении к обыкновенному
книжному философу, как очевидец к историческому исследователю; он говорит на
основании собственного непосредственного знакомства с делом. Потому-то все
самобытные мыслители в основе сходятся между собою, и все их различие
проистекает только от точки зрения; где же таковая не изменяет дела, там все
они говорят то же самое. Ибо они только высказывают то, что объективно себе
усвоили. Часто случалось, что те положения, которые я, только подумавши,
решался высказывать публике, ради их парадоксальности, впоследствии, к
радостному своему изумлению, находил уже высказанными в старых сочинениях
великих людей. Книжный философ, напротив того, повествует, что говорил один,
и что думал другой, и что опять полагал третий и т.д. Он сравнивает это,
взвешивает, критикует и старается таким образом напасть на след истины,
причем он вполне уподобляется историческому критику. Вполне ясный пример в
подтверждение сказанного здесь могут доставить любителю
курьезов Гербарта "Аналитическое освещение морали и естественного
права" и его же "Письма о свободе". Приходится просто изумляться, какой труд
задает себе человек, тогда как, казалось бы, стоило только немножко
употребить самомышления, чтобы увидеть дело собственными глазами. Но тут-то
как раз и происходит маленькая задержка: самомышление не всегда зависит от
нашей воли. Во всякое время можно сесть и читать, но не сесть и думать. С
мыслями бывает именно то же, что и с людьми: их нельзя призывать во всякое
время, по желанию, а следует ждать, чтобы они пришли сами. Мышление о
каком-либо предмете должно установиться само собою вследствие счастливого,
гармонического совпадения внешнего повода с внутренним настроением и
напряжением, а это-то как раз подобным людям и не дается. Это можно
проверить даже на мыслях, касающихся нашего личного интереса. Если нам в
каком-нибудь деле предстоит принять решение, то мы далеко не во всякое любое
время можем приступить к тому, чтобы обдумать основания и затем решиться,
ибо зачастую случается, что как раз на этом размышление-то наше и не хочет
остановиться, а уклоняется к другим предметам, причем иногда виновато в этом
бывает наше отвращение к делам подобного рода. В таких случаях мы не должны
себя насиловать, но выждать, чтобы надлежащее настроение пришло само собою:
и оно будет приходить неожиданно и неоднократно, причем всякое различное и в
разное время появляющееся настроение бросает каждый раз другой свет на дело.
Этот-то медленный процесс и называется созреванием решения. Урок должен быть
разделен на части, вследствие чего все раньше упущенное снова принимается в
соображение, отвращение к предмету исчезает и положение дела, будучи
обстоятельнее рассмотрено, большею частью оказывается гораздо сноснее. Точно
так же и в области теории следует выжидать благоприятного часа, и даже самый
величайший ум не во всякое время способен к самомышлению. Потому-то он
благоразумно и пользуется остальным временем для чтения, которое, будучи,
как сказано, суррогатом собственного мышления, доставляет уму материал,
причем за нас думает другой, хотя всегда своеобычным образом, отличным от
нашего собственного.
По этой-то причине и не следует читать слишком много, дабы наш ум не
привыкал к суррогату и не отучался тем от собственного мышления, т.е. чтобы
он не привыкал к раз наторенной дорожке и чтобы ход чужого порядка мыслей не
отчуждал его от своего собственного. Менее всего следует ради чтения
совершенно удаляться от созерцания реального мира, потому что это последнее
несравненно чаще, чем чтение, дает повод и настроению к собственному
мышлению. Ибо созерцаемое, реальное в своей первобытности и силе есть
естественный предмет для мыслящего духа и легче всего способно глубоко
возбудить его.
После этих соображений нам не покажется удивительным, что самобытного
мыслителя и книжного философа можно распознать уже по изложению: первого -
по отпечатку серьезности, непосредственности и самобытности всех его мыслей
и выражений, второго - по тому, что у него все - из вторых рук, все -
заимствованные понятия, все - скупленный хлам, все - бледно и слабо, как
оттиск с оттиска, а его слог, состоящий из избитых банальных фраз и ходячих
модных слов, похож на маленькое государство, в котором обращаются все одни
иностранные монеты, ибо оно собственных не чеканит.
Простой опыт так же мало может заменить мышление, как и чтение. Чистая
эмпирика относится к мышлению, как принятие пищи к ее перевариванию и
ассимилированию. Если же она и кичится, что только она одна благодаря своим
открытиям способствовала прогрессу человеческого знания, то это похоже на
то, как если бы похвалялся рот, что тело единственно ему обязано своим
существованием.
Произведения всех действительно даровитых голов отличаются от остальных
характером решительности и определенности и вытекающими из них отчетливостью
и ясностью, ибо такие головы всегда определенно и ясно сознают, что они
хотят выразить, - все равно, будет ли это проза, стихи или звуки. Этой
решительности и ясности недостает прочим, и они тотчас же распознаются по
этому недостатку.
Характеристический признак первостепенных умов есть непосредственность
всех их суждений и приговоров. Все, что они производят, есть результат их
самособственного мышления, который повсюду обнаруживается как таковой уже в
самом изложении. Следовательно, они, подобно монархам, имеют в царстве умов
верховную непосредственность; все остальные медиатизированы, что уже видно
по их слогу, не имеющему собственной, самостоятельной чеканки.
Всякий истинно самобытный мыслитель уподобляется монарху, поскольку он
непосредствен и не признает никого над собою. Его приговоры и суждения, как
постановления монарха, вытекают из его собственной верховноправности и
исходят непосредственно от него самого. Он не приемлет авторитетов и
признает только то, что сам утвердил. Обыденные головы, напротив того,
подчиняясь всяческим имеющимся в ходу мнениям, авторитетам и
предрассуждениям, подобны народу, который безмолвно повинуется закону и
приказанию.
Люди, которые так усердно и поспешно стараются разрешить спорные
вопросы ссылкою на авторитеты, в сущности, очень рады, когда они вместо
своего рассудка и взгляда, которых не имеется, могут выставить в поле чужие.
Имя же их легион. Ибо, как говорит Сенека, unus quisque mavult credere, quam
judicare*. Потому-то общеупотребительным оружием в спорах им служат
авторитеты: они набрасываются с ними друг на друга; и глу-
боко ошибается тот, кто, ввязавшись с ними в полемику, захотел бы
прибегнуть к основаниям и доказательствам, ибо против этого оружия они
являются рогатыми Зигфридами, погруженными в волны неспособности судить и
мыслить: они все-таки будут как argumentum ad verecundiam (как усовещивающее
доказательство) предъявлять вам свои авторитеты и потом провозглашать свою
победу. <...>
* всякий предпочитает верить, а не проверять (лат.).
§ 23
Воля, как вещь сама в себе, вполне отлична от своего явления и вполне
свободна от всех его форм, в которые она входит только при появлении и
которые, следовательно, касаются только ее объективации, а ей самой чужды.
Даже самая общая форма всякого представления - объекта для субъекта - ее не
касается; но [есть] формы, этой общей форме подчиненные, находящие общее
выражение в законе основания, к которым, как известно, принадлежат время и
пространство, а следовательно, и единственно через них существующее и
ставшее возможным множество. В этом последнем отношении, заимствуя выражение
у старой схоластики, я назову время и пространство принципом индивидуации и
прошу раз навсегда это запомнить. Ибо только время и пространство суть то,
посредством чего равное и единое, по существу и по понятию, является, тем не
менее, множеством - рядом одно за другим. Поэтому они суть принцип
индивидуации, предмет стольких изысканий и споров схоластиков, собранных у
Суареца (Рассужд. 5, раздел 3).Воля, как вещь сама в себе, на основании
сказанного, находится вне области закона основания во всех его образах и,
следовательно, вполне безосновна, хотя каждое ее проявление непременно
подчинено закону основания. Далее, она свободна от всякого множеcтвa,
несмотря на бесчисленность ее проявлений во времени и пространстве; сама она
одна: но не так, как один объект, коего единство познается лишь из
противоположения возможности множествам не так, как едино понятие,
происшедшее лишь через отвлечение от множества; а едина она, как то, что
находится вне времени и пространства, вне принципа индивидуации, т.е.
возможности множества. Только когда все это сделается нам ясным при
дальнейшем обсуждении явлений и различных манифестаций воли, мы вполне
поймем смысл Кантова учения, что время, пространство и причинность не
относятся к вещи в себе самой, а суть только формы познания.
Безосновность воли, действительно, и признали там, где она проявляется
наиболее очевидно, как воля человека, и назвали последнюю свободной,
независимой. Но в то же время из-за безосновности самой воли проглядели
необходимость, коей всюду подчинено ее проявление, и объявили действия
свободными, чем они быть не могут, так как всякое отдельное действие
вытекает со строжайшей необходимостью из влияния мотива на характер. Всякая
необходимость, как уже сказано, только отношение следствия к причине и никак
не что иное. Закон основания - общая форма всякого явления, и человек в
своей деятельности, подобно всякому другому явлению, должен быть ему
подчинен. Но так как в самосознании воля познается непосредственно и сама в
себе, то в этом сознании заключается и сознание свободы. Но упускается из
виду, что индивидуум, лицо - уже не воля сама в себе, а уже проявление воли,
и как такое уже определено и вошло в форму явления, - закон основания. Из
этого происходит та изумительная вещь, что всякий априорно считает себя
вполне свободным, даже в своих отдельных действиях, и думает, что может
каждую минуту начать новый образ жизни, что значило бы сделаться другим. Но
апостериори, по опыту, он находит, к своему удивлению, что он не свободен, а
подчинен необходимости, что, несмотря на все планы и размышления, он не
изменяет своих действий и вынужден с начала и до конца своей жизни проводить
тот же, самим же им осуждаемый характер, как бы до конца разыгрывая принятую
на себя роль. Здесь я не могу распространить этих соображений, так как в
качестве этических они принадлежат к другому месту этого сочинения. Я желаю
между тем только указать на то, что явления самой в себе безосновной воли,
как таковой, все-таки подчинены закону необходимости, т.е. закону основания,
чтобы необходимость, которой следуют явления природы, не возбраняла нам
признать их за манифестации воли.
До сих пор признавали за проявление воли лишь те изменения, которые,
кроме мотива, т.е. представления, не имеют другого основания. Поэтому в
природе приписывали волю только человеку и в крайнем случае животным, так
как познание, представление, конечно, как мной уже в другом месте упомянуто,
есть настоящий и исключительный характер животности. Но что воля действует и
там, где ею не руководит познание, видим мы преимущественно в инстинкте и
художественных стремлениях животных. Что они обладают представлениями и
познаниями, здесь не входит в соображение, так как цель, ввиду которой они
так действуют, как будто бы она была познанным мотивом, остается совершенно
ими не познанной. Поэтому их действия в этом случае происходят без мотива,
не под руководством представления, и показывают нам впервые и наиболее
очевидным образом, как воля действует и вне всякого познания. Годовалая
птица не имеет представления о яйцах, для которых она вьет гнездо; молодой
паук - о разбое, для которого натягивает паутину; также и муравьиный лев - о
муравье, которому он в первый раз роет яму; личинка жука оленя прогрызает в
дереве дыру, для своего превращения, вдвое длинней, когда ей предстоит быть
самцом-жуком, чем когда ей быть самкой, чтобы в первом случае приготовить
место для рогов, о которых она еще не имеет представления. В таких действиях
животных, как и во всех остальных, деятельность воли очевидна; но воля тут
действует слепо и хотя сопровождается познанием, но не направляется им. Если
мы раз пришли к убеждению, что представление в качестве мотива не составляет
необходимого и существенного условия деятельности воли, то легче станет
признавать деятельность воли и в случаях, где она менее очевидна, и,
вследствие этого, например, мы также мало станем считать домик улитки за
продукт ей самой чуждой, познанием руководимой воли, как и дом, который мы
сами строим, признавать произведением чуждой нам воли. Мы признаем,
напротив, оба дома за произведение в обоих явлениях объективированной воли,
которая в нас действует по мотивам, а в улитке еще слепо, в виде
образовательного стремления, направленного наружу. И в нас та же воля
многократно действует слепо: во всех функциях нашего тела, не руководимых
познанием, во всех его жизненных и растительных процессах, пищеварении,
кровообращении, отделениях, росте, размножении. Не толь-
ко телесные отправления, но само тело вполне, как выше доказано, есть
проявление воли, объективация воли, конкретная воля: все, что в нем
происходит, должно поэтому происходить посредством воли, хотя в этом случае
воля не руководствуется познанием, не определяется мотивами, а действует
слепо, по причинам, которые в этом случае называются раздражениями.
Причиной, в теснейшем смысле слова, я именно называю то состояние
материи, которое, вызывая необходимо другое, само испытывает перемену,
равную производимой, что выражается правилом: действие равно
противодействию. Далее, при действительной причине, действие возрастает в
полнейшей соразмерности с возрастанием причины, следовательно, и
противодействие также: так что, когда известен образ действия, по степени
интенсивности причины можно измерить и вычислить степень действий, и
наоборот. Такие, так называемые, причины действуют во всех явлениях
механических, химических и т.д., словом, во всех изменениях неорганических
тел. Я называю, напротив, раздражением ту причину, которая не испытывает
противодействия соответственного ее действию и коей интенсивность в своей
нейшие и противоположные концы человеческого знания, ибо где же иначе
они сойдутся? Первостепенные умы никогда не сделаются специалистами. Как
таковым, им поставлено проблемою целиком и полностию все существование, и
каждый из них дает о нем человечеству, в той или другой форме, тем или иным
образом, новые выводы и заключения. Ибо имя гения может заслужить только
тот, кто берет предметом своих изысканий целое и великое, сущность и
общность вещей, а не тот, кто всю свою жизнь трудится над разъяснением
какого-либо частного соотношения вещей между собою.
Устранение латинского языка как общего международного языка ученых и
установившееся затем мелкое гражданство национальных литератур есть истинное
несчастие для европейской науки. Только при помощи латинского языка могла
существовать общая европейская ученая публика, в совокупности которой
обращалось всякое вновь появляющееся сочинение. Кроме того, число
действительно мыслящих и способных к правильному суждению голов во всей
Европе и без того так незначительно, что благодетельное их влияние
бесконечно ослабляется оттого, что общий их форум дробится еще и
размежевывается границами языка. А переводы, фабрикуемые литературными
ремесленниками, по выбору издателей, представляют плохой суррогат всеобщего
ученого языка. Потому-то философия Канта после краткой вспышки погрязла в
болоте беспомощной немецкой критики, в то время как на том же болоте
пользовалось яркою живучестью то, что выдавалось за знание Фихте, Шеллингом
и даже Гегелем. Потому-то не нашла себе справедливой оценки гетевская теория
цветов. Потому-то и я остался незамеченным. Оттого-то столь способная и
здравомыслящая английская нация еще и доселе унижена позорнейшим ханжеством
и опекою духовенства. Оттого-то славная французская физика и зоология лишены
опоры и здравого контроля надлежащей и достойной метафизики.
Как обширная, но не приведенная в порядок библиотека не может принести
столько пользы, как хотя бы и весьма умеренное, но вполне устроенное
книгохранилище, так точно и огромнейшая масса познаний, если они не
переработаны собственным мышлением, имеют гораздо менее ценности, чем
значительно меньшее количество сведений, но глубоко многосторонне
продуманных. Ибо только посредством всестороннего комбинирования того, что
знаешь, посредством сравнения между собою всех истин и каждой порознь
усваиваешь себе вполне собственное знание и получаешь его во всем его
могуществе. Продумать можно только то, что знаешь, - потому-то нужно
чему-нибудь учиться, но знаешь также только то, что продумал.
Но к чтению и учению можно себя добровольно принудить, к мышлению же,
собственно, нет. Оно, как пламя воздухом, должно раздуваться и
поддерживаться каким-либо интересом к предмету, каковой интерес может быть
или чисто объективный, или просто субъективный. Последний существует
единственно в наших личных делах и обстоятельствах; но первый только для
мыслящих от природы голов, которым мышление так же естественно, как дыхание,
но которые чрезвычайно редки.
Различие между действием на ум самостоятельного мышления (самомышления)
и чтения невероятно велико, поэтому первоначальное различие голов, смотря по
тому, направлены ли они к тому или другому, еще более увеличивается. Чтение
именно навязывает уму такие мысли, которые, ему, по настроению и направлению
данной минуты, так же чужды и несродны, как печать сургучу, на котором она
оставляет свой отпечаток. При этом ум испытывает полное принуждение извне
думать о том или о другом, к чему он как раз не имеет ни склонности, ни
побуждения.
Напротив того, при самомышлении ум следует своему собственному
побуждению, которое в данную минуту определяется или внешнею обстановкою,
или каким-либо воспоминанием. Видимая обстановка не внушает ему какой-либо
одной определенной мысли, как чтение, она дает ему только материал и повод
для мышления согласно его натуре и минутному настроению. Постоянное чтение
отнимает у ума всякую упругость, как постоянно давящий вес отнимает ее у
пружины, и самое верное средство не иметь собственных мыслей - это во всякую
свободную минуту тотчас хвататься за книгу. Подобный обычай и составляет
причину, почему ученость делает большинство людей еще бессмысленнее и
простоватее, чем они есть от природы, и отнимает всякий успех у их
авторства. Они существуют, как еще сказал Попе, "чтобы вечно читать и
никогда не быть читаемыми".
Ученые - это те, которые начитались книг; но мыслители, гении,
просветители мира и двигатели человечества - это те, которые читали
непосредственно в книге вселенной.
В сущности только собственные основные мысли имеют истинность и жизнь,
потому что собственно только их понимаешь вполне и надлежащим образом.
Чужие, вычитанные мысли суть остатки чужой трапезы, сброшенные одежды чужого
гостя.
Чужая, вычитанная мысль относится к самостоятельным, всплывающим
изнутри думам, как оттиск на камне растения первобытного мира к цветущему
весеннему растению.
Чтение есть простой суррогат собственного мышления. При чтении
позволяешь постороннему вести на помочах свои мысли. При том же многие книги
годны только к тому, чтобы показать, как много есть ложных путей и как плохо
было бы позволить им руководить себя. Но кого ведет гений, т.е. кто мыслит
самостоятельно, думает добровольно и правильно, - у того есть в руках
компас, чтобы попасть на настоящую дорогу. Следовательно, читать
должно только тогда, когда иссякает источник собственных мыслей, что
довольно часто случается с самою лучшею головою. Напротив того, отгонять
собственные, исконно могучие мысли есть непростительный грех. Это бы значило
уподобиться тому, кто бежит от лона вольной природы, чтобы рассматривать
гербарий или любоваться прекрасными ландшафтами в гравюре.
Если иногда случается, что медленно и с большим трудом путем
собственного мышления и соображения приходишь к истине и выводу, которые
можно было бы с удобством найти готовыми в книге, то все-таки эта истина
будет сто раз ценнее, если достигнешь ее путем собственного мышления. Ибо
она тогда как интегрирующая часть, как живой член входит в целую систему
нашего мышления, вступает в совершенную и прочную связь с нею, понимается со
всеми своими причинами и следствиями, принимает цвет, оттенок и отпечаток
нашего целого образа мышления, приходит своевременно, когда была в ней
потребность, прочно усваивается и не может опять исчезнуть. В этом именно
случае применяется и получает свое объяснение следующее двустишие Гете:
Что унаследовал от дедов ты,
Усвой себе, чтобы владеть наследьем.
Самобытный мыслитель именно только впоследствии знакомится с
авторитетными для его мнений писателями, которые ему тогда служат для
подтверждения его мыслей и для собственного подкрепления; тогда как книжный
философ отправляется, исходит от них, устраивая себе из вычитанных чужих
мнений целое, которое и уподобляется составленному из чужого материала
автомату; мировоззрение же первого, напротив того, походит на живорожденного
человека. Ибо оно есть выношенный и рожденный плод, зачатый вследствие
воздействия внешнего мира на мыслящий дух.
Заученная истина держится в нас, как искусственный приставной член, как
фальшивый зуб, как восковой нос или, самое большое, как ринопластический нос
из чужого тела; истина же, приобретенная собственным мышлением, подобна
натуральному члену: собственно только она и принадлежит нам действительно.
На этом и основывается разница между мыслителем и простым ученым. Оттого-то
духовное приобретение самобытного мыслителя встает перед нами, как живая
картина, с правильным расположением теней и света, выдержанным тоном и
совершенною гармонией красок. Напротив того, умственное приобретение
простого ученого похоже на большую палитру, наполненную разнообразными
красками, которые хотя и расположены систематически, но без гармонии, связи
и значения.
Читать - значит думать чужою головой, вместо своей собственной. Но для
самостоятельного мышления, которое стремится выработаться в нечто целое, в
некоторую, хотя бы и не строго завершенную, систему, ничто не может быть
вреднее, как слишком сильный приток посредством чтения чужих мыслей, потому
что они, принадлежа порознь различным умам, иной системе, нося другую
окраску, никогда сами не сольются в одно целое и не дадут единства мышления,
знания воззрения и убеждения, а, скорее, образуют в голове легкое
вавилонское столпотворение и лишают переполненный ими ум всякого ясного
взгляда и таким образом почти его расстраивают. Такое состояние замечается у
многих ученых и делает то, что они относительно здравого смысла,
правильности суждения и практического такта уступают многим неученым,
которые свои незначительные познания, приобретаемые ими путем опыта,
разговора и небольшого чтения, усваивают себе посредством собственного
мышления. Как раз то же самое, но в большем масштабе делает и научно
образованный мыслитель. Хотя ему требуется много познаний и он должен
поэтому много читать, но его ум достаточно могуч, чтобы все это осилить,
ассимилировать, внедрить в систему собственных мыслей и таким образом
подчинить целостному единству своего постоянно расширяющегося,
величественного взгляда, причем его собственное мышление постоянно
доминирует над всем, как основной бас органа, и никогда не бывает заглушаемо
посторонними тонами, как это бывает в просто многосторонне сведущих головах,
в которых переплетаются отрывки всех тональностей и не отыщешь основного
тона.
Люди, которые провели свою жизнь за чтением и почерпнули свою мудрость
из книг, похожи на тех, которые приобрели точные сведения о стране по
описанию множества путешественников. Они могут о многом сообщить
подробности, однако же в сущности они не имеют никакого связного,
отчетливого, основательного познания о свойствах страны. Напротив, люди,
проведшие жизнь в мышлении, уподобляются тем, которые сами были в той
стране: они одни понимают, о чем, собственно, идет речь, знают положение
вещей там в общей связи и поистине чувствуют себя как дома.
Самобытный мыслитель находится в таком же отношении к обыкновенному
книжному философу, как очевидец к историческому исследователю; он говорит на
основании собственного непосредственного знакомства с делом. Потому-то все
самобытные мыслители в основе сходятся между собою, и все их различие
проистекает только от точки зрения; где же таковая не изменяет дела, там все
они говорят то же самое. Ибо они только высказывают то, что объективно себе
усвоили. Часто случалось, что те положения, которые я, только подумавши,
решался высказывать публике, ради их парадоксальности, впоследствии, к
радостному своему изумлению, находил уже высказанными в старых сочинениях
великих людей. Книжный философ, напротив того, повествует, что говорил один,
и что думал другой, и что опять полагал третий и т.д. Он сравнивает это,
взвешивает, критикует и старается таким образом напасть на след истины,
причем он вполне уподобляется историческому критику. Вполне ясный пример в
подтверждение сказанного здесь могут доставить любителю
курьезов Гербарта "Аналитическое освещение морали и естественного
права" и его же "Письма о свободе". Приходится просто изумляться, какой труд
задает себе человек, тогда как, казалось бы, стоило только немножко
употребить самомышления, чтобы увидеть дело собственными глазами. Но тут-то
как раз и происходит маленькая задержка: самомышление не всегда зависит от
нашей воли. Во всякое время можно сесть и читать, но не сесть и думать. С
мыслями бывает именно то же, что и с людьми: их нельзя призывать во всякое
время, по желанию, а следует ждать, чтобы они пришли сами. Мышление о
каком-либо предмете должно установиться само собою вследствие счастливого,
гармонического совпадения внешнего повода с внутренним настроением и
напряжением, а это-то как раз подобным людям и не дается. Это можно
проверить даже на мыслях, касающихся нашего личного интереса. Если нам в
каком-нибудь деле предстоит принять решение, то мы далеко не во всякое любое
время можем приступить к тому, чтобы обдумать основания и затем решиться,
ибо зачастую случается, что как раз на этом размышление-то наше и не хочет
остановиться, а уклоняется к другим предметам, причем иногда виновато в этом
бывает наше отвращение к делам подобного рода. В таких случаях мы не должны
себя насиловать, но выждать, чтобы надлежащее настроение пришло само собою:
и оно будет приходить неожиданно и неоднократно, причем всякое различное и в
разное время появляющееся настроение бросает каждый раз другой свет на дело.
Этот-то медленный процесс и называется созреванием решения. Урок должен быть
разделен на части, вследствие чего все раньше упущенное снова принимается в
соображение, отвращение к предмету исчезает и положение дела, будучи
обстоятельнее рассмотрено, большею частью оказывается гораздо сноснее. Точно
так же и в области теории следует выжидать благоприятного часа, и даже самый
величайший ум не во всякое время способен к самомышлению. Потому-то он
благоразумно и пользуется остальным временем для чтения, которое, будучи,
как сказано, суррогатом собственного мышления, доставляет уму материал,
причем за нас думает другой, хотя всегда своеобычным образом, отличным от
нашего собственного.
По этой-то причине и не следует читать слишком много, дабы наш ум не
привыкал к суррогату и не отучался тем от собственного мышления, т.е. чтобы
он не привыкал к раз наторенной дорожке и чтобы ход чужого порядка мыслей не
отчуждал его от своего собственного. Менее всего следует ради чтения
совершенно удаляться от созерцания реального мира, потому что это последнее
несравненно чаще, чем чтение, дает повод и настроению к собственному
мышлению. Ибо созерцаемое, реальное в своей первобытности и силе есть
естественный предмет для мыслящего духа и легче всего способно глубоко
возбудить его.
После этих соображений нам не покажется удивительным, что самобытного
мыслителя и книжного философа можно распознать уже по изложению: первого -
по отпечатку серьезности, непосредственности и самобытности всех его мыслей
и выражений, второго - по тому, что у него все - из вторых рук, все -
заимствованные понятия, все - скупленный хлам, все - бледно и слабо, как
оттиск с оттиска, а его слог, состоящий из избитых банальных фраз и ходячих
модных слов, похож на маленькое государство, в котором обращаются все одни
иностранные монеты, ибо оно собственных не чеканит.
Простой опыт так же мало может заменить мышление, как и чтение. Чистая
эмпирика относится к мышлению, как принятие пищи к ее перевариванию и
ассимилированию. Если же она и кичится, что только она одна благодаря своим
открытиям способствовала прогрессу человеческого знания, то это похоже на
то, как если бы похвалялся рот, что тело единственно ему обязано своим
существованием.
Произведения всех действительно даровитых голов отличаются от остальных
характером решительности и определенности и вытекающими из них отчетливостью
и ясностью, ибо такие головы всегда определенно и ясно сознают, что они
хотят выразить, - все равно, будет ли это проза, стихи или звуки. Этой
решительности и ясности недостает прочим, и они тотчас же распознаются по
этому недостатку.
Характеристический признак первостепенных умов есть непосредственность
всех их суждений и приговоров. Все, что они производят, есть результат их
самособственного мышления, который повсюду обнаруживается как таковой уже в
самом изложении. Следовательно, они, подобно монархам, имеют в царстве умов
верховную непосредственность; все остальные медиатизированы, что уже видно
по их слогу, не имеющему собственной, самостоятельной чеканки.
Всякий истинно самобытный мыслитель уподобляется монарху, поскольку он
непосредствен и не признает никого над собою. Его приговоры и суждения, как
постановления монарха, вытекают из его собственной верховноправности и
исходят непосредственно от него самого. Он не приемлет авторитетов и
признает только то, что сам утвердил. Обыденные головы, напротив того,
подчиняясь всяческим имеющимся в ходу мнениям, авторитетам и
предрассуждениям, подобны народу, который безмолвно повинуется закону и
приказанию.
Люди, которые так усердно и поспешно стараются разрешить спорные
вопросы ссылкою на авторитеты, в сущности, очень рады, когда они вместо
своего рассудка и взгляда, которых не имеется, могут выставить в поле чужие.
Имя же их легион. Ибо, как говорит Сенека, unus quisque mavult credere, quam
judicare*. Потому-то общеупотребительным оружием в спорах им служат
авторитеты: они набрасываются с ними друг на друга; и глу-
боко ошибается тот, кто, ввязавшись с ними в полемику, захотел бы
прибегнуть к основаниям и доказательствам, ибо против этого оружия они
являются рогатыми Зигфридами, погруженными в волны неспособности судить и
мыслить: они все-таки будут как argumentum ad verecundiam (как усовещивающее
доказательство) предъявлять вам свои авторитеты и потом провозглашать свою
победу. <...>
* всякий предпочитает верить, а не проверять (лат.).
§ 23
Воля, как вещь сама в себе, вполне отлична от своего явления и вполне
свободна от всех его форм, в которые она входит только при появлении и
которые, следовательно, касаются только ее объективации, а ей самой чужды.
Даже самая общая форма всякого представления - объекта для субъекта - ее не
касается; но [есть] формы, этой общей форме подчиненные, находящие общее
выражение в законе основания, к которым, как известно, принадлежат время и
пространство, а следовательно, и единственно через них существующее и
ставшее возможным множество. В этом последнем отношении, заимствуя выражение
у старой схоластики, я назову время и пространство принципом индивидуации и
прошу раз навсегда это запомнить. Ибо только время и пространство суть то,
посредством чего равное и единое, по существу и по понятию, является, тем не
менее, множеством - рядом одно за другим. Поэтому они суть принцип
индивидуации, предмет стольких изысканий и споров схоластиков, собранных у
Суареца (Рассужд. 5, раздел 3).Воля, как вещь сама в себе, на основании
сказанного, находится вне области закона основания во всех его образах и,
следовательно, вполне безосновна, хотя каждое ее проявление непременно
подчинено закону основания. Далее, она свободна от всякого множеcтвa,
несмотря на бесчисленность ее проявлений во времени и пространстве; сама она
одна: но не так, как один объект, коего единство познается лишь из
противоположения возможности множествам не так, как едино понятие,
происшедшее лишь через отвлечение от множества; а едина она, как то, что
находится вне времени и пространства, вне принципа индивидуации, т.е.
возможности множества. Только когда все это сделается нам ясным при
дальнейшем обсуждении явлений и различных манифестаций воли, мы вполне
поймем смысл Кантова учения, что время, пространство и причинность не
относятся к вещи в себе самой, а суть только формы познания.
Безосновность воли, действительно, и признали там, где она проявляется
наиболее очевидно, как воля человека, и назвали последнюю свободной,
независимой. Но в то же время из-за безосновности самой воли проглядели
необходимость, коей всюду подчинено ее проявление, и объявили действия
свободными, чем они быть не могут, так как всякое отдельное действие
вытекает со строжайшей необходимостью из влияния мотива на характер. Всякая
необходимость, как уже сказано, только отношение следствия к причине и никак
не что иное. Закон основания - общая форма всякого явления, и человек в
своей деятельности, подобно всякому другому явлению, должен быть ему
подчинен. Но так как в самосознании воля познается непосредственно и сама в
себе, то в этом сознании заключается и сознание свободы. Но упускается из
виду, что индивидуум, лицо - уже не воля сама в себе, а уже проявление воли,
и как такое уже определено и вошло в форму явления, - закон основания. Из
этого происходит та изумительная вещь, что всякий априорно считает себя
вполне свободным, даже в своих отдельных действиях, и думает, что может
каждую минуту начать новый образ жизни, что значило бы сделаться другим. Но
апостериори, по опыту, он находит, к своему удивлению, что он не свободен, а
подчинен необходимости, что, несмотря на все планы и размышления, он не
изменяет своих действий и вынужден с начала и до конца своей жизни проводить
тот же, самим же им осуждаемый характер, как бы до конца разыгрывая принятую
на себя роль. Здесь я не могу распространить этих соображений, так как в
качестве этических они принадлежат к другому месту этого сочинения. Я желаю
между тем только указать на то, что явления самой в себе безосновной воли,
как таковой, все-таки подчинены закону необходимости, т.е. закону основания,
чтобы необходимость, которой следуют явления природы, не возбраняла нам
признать их за манифестации воли.
До сих пор признавали за проявление воли лишь те изменения, которые,
кроме мотива, т.е. представления, не имеют другого основания. Поэтому в
природе приписывали волю только человеку и в крайнем случае животным, так
как познание, представление, конечно, как мной уже в другом месте упомянуто,
есть настоящий и исключительный характер животности. Но что воля действует и
там, где ею не руководит познание, видим мы преимущественно в инстинкте и
художественных стремлениях животных. Что они обладают представлениями и
познаниями, здесь не входит в соображение, так как цель, ввиду которой они
так действуют, как будто бы она была познанным мотивом, остается совершенно
ими не познанной. Поэтому их действия в этом случае происходят без мотива,
не под руководством представления, и показывают нам впервые и наиболее
очевидным образом, как воля действует и вне всякого познания. Годовалая
птица не имеет представления о яйцах, для которых она вьет гнездо; молодой
паук - о разбое, для которого натягивает паутину; также и муравьиный лев - о
муравье, которому он в первый раз роет яму; личинка жука оленя прогрызает в
дереве дыру, для своего превращения, вдвое длинней, когда ей предстоит быть
самцом-жуком, чем когда ей быть самкой, чтобы в первом случае приготовить
место для рогов, о которых она еще не имеет представления. В таких действиях
животных, как и во всех остальных, деятельность воли очевидна; но воля тут
действует слепо и хотя сопровождается познанием, но не направляется им. Если
мы раз пришли к убеждению, что представление в качестве мотива не составляет
необходимого и существенного условия деятельности воли, то легче станет
признавать деятельность воли и в случаях, где она менее очевидна, и,
вследствие этого, например, мы также мало станем считать домик улитки за
продукт ей самой чуждой, познанием руководимой воли, как и дом, который мы
сами строим, признавать произведением чуждой нам воли. Мы признаем,
напротив, оба дома за произведение в обоих явлениях объективированной воли,
которая в нас действует по мотивам, а в улитке еще слепо, в виде
образовательного стремления, направленного наружу. И в нас та же воля
многократно действует слепо: во всех функциях нашего тела, не руководимых
познанием, во всех его жизненных и растительных процессах, пищеварении,
кровообращении, отделениях, росте, размножении. Не толь-
ко телесные отправления, но само тело вполне, как выше доказано, есть
проявление воли, объективация воли, конкретная воля: все, что в нем
происходит, должно поэтому происходить посредством воли, хотя в этом случае
воля не руководствуется познанием, не определяется мотивами, а действует
слепо, по причинам, которые в этом случае называются раздражениями.
Причиной, в теснейшем смысле слова, я именно называю то состояние
материи, которое, вызывая необходимо другое, само испытывает перемену,
равную производимой, что выражается правилом: действие равно
противодействию. Далее, при действительной причине, действие возрастает в
полнейшей соразмерности с возрастанием причины, следовательно, и
противодействие также: так что, когда известен образ действия, по степени
интенсивности причины можно измерить и вычислить степень действий, и
наоборот. Такие, так называемые, причины действуют во всех явлениях
механических, химических и т.д., словом, во всех изменениях неорганических
тел. Я называю, напротив, раздражением ту причину, которая не испытывает
противодействия соответственного ее действию и коей интенсивность в своей