Страница:
ощущениями. Наконец, естественная смерть, в настоящем смысле этого слова, -
та, которая происходит от старости, эвтаназия, представляет собою
постепенное и незаметное удаление из бытия. Одна за другой погасают у
старика страсти и желания, а с ними и восприимчивость к их объектам; аффекты
уже не находят себе возбуждающего толчка, ибо способность представления все
слабеет и слабеет, ее образы бледнеют, впечатления не задерживаются и
проходят бесследно, дни протекают все быстрее и быстрее, события теряют свою
значительность, - все блекнет. И глубокий старец тихо бродит кругом или
дремлет где-нибудь в уголке - тень и призрак своего прежнего существа. Что
же еще остается здесь смерти для разрушения? Наступит день, и задремлет
старик в последний раз, и посетят его сновидения... те сновидения, о которых
говорит Гамлет в своем знаменитом монологе. Я думаю, они грезятся нам и
теперь.
Здесь надо заметить еще и то, что поддержание жизненного процесса, хотя
оно и имеет метафизическую основу, совершается не без противодействия и,
следовательно, не без некоторых усилий. Это именно они каждый вечер утомляют
организм, так что он прекращает мозговую функцию и уменьшает некоторые
выделения, дыхание, пульс и развитие теплоты. Отсюда следует заключить, что
полное прекращение жизненного процесса должно быть для его оживляющей силы
удивительным облегчением; быть может, в этом и кроется одна из причин того,
что на лицах большинства мертвецов написано выражение покоя и довольства.
Вообще, момент умирания, вероятно, подобен моменту пробуждения от тягостного
кошмара.
До сих пор оказывается, что смерть, как ни страшимся мы ее, на самом
деле не может представлять собою никакого зла. Мало того: часто является она
благом и желанной гостьей. Все, что наткнулось на неодолимые препоны для
своего существования или для своих стремлений, все, что страдает неисцелимой
болезнью или безутешной скорбью, - все это свое последнее, по большей части
само собою раскрывающееся убежище находит себе в возвращении в недра
природы, откуда оно, как и все другое, ненадолго всплыло, соблазненное
надеждой на такие условия бытия, которые более благоприятны, чем доставшиеся
ему в удел, и куда для него всегда открыта дорога назад. Это возвращение -
приход благого для живущего. Но совершается оно только после физической или
нравственной борьбы; до такой степени всякое существо противится возвращению
туда, откуда оно так легко и охотно пришло в жизнь, столь богатую
страданиями и столь бедную радостью. Индусы придавали богу смерти, Яма, два
лица: одно - страшное, пугающее, другое - очень ласковое и доброе. Это
отчасти объясняется только что приведенными соображениями.
С эмпирической точки зрения, на которой мы все еще стоим, само собою
возникает одно соображение, которое заслуживает поэтому более точного
определения и должно быть введено в свои границы. Когда я смотрю на труп, я
вижу, что здесь прекратились чувствительность, раздражимость,
кровообращение, репродукция и т.д. Отсюда я с уверенностью заключаю, что та
сила, которая до сих пор приводила их в движение, но при этом никогда не
была мне известна, теперь больше не движет ими, - т.е. покинула их. Но если
бы я прибавил, что эта сила, вероятно, представляет собою именно то самое,
что я знал лишь как сознание, т.е. как интеллигенцию [душу], то это было бы
заключение не только незаконное, но и очевидно ложное. Ибо всегда сознание
являлось мне не как причина, а как продукт и результат органической жизни;
вместе с последней оно возрастало и падало, т.е. было разное в разные
возрасты, в здоровьи и в болезни, во сне, в обмороке, в бодрственном
состоянии и т.д.; всегда, значит, оно являлось как действие, а не как
причина органической жизни; всегда являлось оно как нечто такое, что
возникает и исчезает и опять возникает, - пока существуют для этого
благоприятные условия, но не иначе. Мало того: мне, быть может, случалось
видеть, что полное расстройство сознания, безумие, не только не понижает и
не подавляет остальных сил и не только не опасно для жизни, но даже весьма
повышает возбудимость или мускульную силу и этим скорее удлиняет жизнь, чем
сокращает ее, если только не вмешиваются другие причины. Далее:
индивидуальность я знал как свойство всего органического и потому, если это
органическое было одарено самосознанием, то и как свойством сознания; и
заключать теперь, что индивидуальность присуща была этому, совершенно
неведомому мне принципу, который исчез, который нес с собою жизнь, - для
этого у меня нет никаких оснований, - тем более что я вижу, как везде в
природе каждое единичное явление представляет собою создание некоторой общей
силы, действующей в тысяче подобных явлений. Но, с другой стороны, столь же
мало оснований заключить, что так как органическая жизнь здесь прекратилась,
то и сила, которая доселе приводила ее в действие, обратилась в ничто, - как
от остановившейся прялки нельзя заключать о смерти пряхи. Когда маятник,
найдя опять свой центр тяжести, приходит наконец в состояние покоя и таким
обра-
зом иллюзия его индивидуальной жизни прекращается, то никто не думает,
что теперь уничтожилась сила тяготения: понимает, что она продолжает
действовать в тысяче проявлений теперь, как и раньше, и только перестала
воочию обнаруживать свое действие. Конечно, против этого сравнения можно
возразить, что здесь и в этом маятнике сила тяжести перестала не
действовать, а только наглядным образом проявлять свое действие; но кто
настаивает на этом возражении, пусть вместо маятника представит себе
электрическое тело, в котором, по его разряжении, электричество на самом
деле прекратило свое действие. Своим сравнением я хотел только показать, что
мы непосредственно приписываем даже самым низшим силам природы некоторую
вечность и вездесущность, по отношению к которым ни на одну минуту не вводит
нас в заблуждение недолговечность их случайных проявлений. Тем менее,
следовательно, должно приходить нам на мысль считать остановку жизни
прекращением животворного принципа, т.е. принимать смерть за полное
уничтожение человека. Если та могучая рука, которая три тысячи лет назад
натягивала лук Одиссея, больше не существует, то ни один мыслящий и
правильный ум не станет из-за этого утверждать, что сила, которая так
энергично действовала в ней, совершенно пропала; а следовательно, при
дальнейшем размышлении, он не согласится с тем, что сила, которая сегодня
натягивает лук, начала свое существование только с этой рукой. Гораздо
естественнее прийти к мысли, что сила, которая раньше приводила в движение
какую-нибудь теперь исчезнувшую жизнь, это - та самая сила, которая
проявляется в другой жизни, теперь цветущей, - эта мысль почти неотвратима.
Но мы несомненно знаем, что, как я показал во второй книге, исчезает лишь
то, что входит в причинную цепь явлений, - а входят в нее только состояния и
формы. Не распространяется же эта вызываемая причинами смена состояний и
форм, с одной стороны, на материю, а с другой - на силы природы: и та, и
другая являются предпосылкой всяческих изменений. А то начало, которое нас
животворит, мы прежде всего должны мыслить по крайней мере как силу природы,
пока более глубокое исследование не покажет нам, что
она такое сама по себе. Итак, жизненная сила, даже понимаемая в смысле
силы природы, остается чуждой смене форм и состояний, которые приводят и
уходят, влекомые цепью причин и действий, и которые одни подвластны
возникновению и уничтожению, как это показывает опыт. Следовательно, в этих
пределах нетленность нашего подлинного существа остается вне всяких
сомнений. Конечно, это не удовлетворяет тем запросам, какие мы обыкновенно
предъявляем к доказательствам в пользу нашего загробного существования, и не
дает того утешения, какого мы ждем от них. Но все-таки и это уже есть нечто,
и кто боится смерти как абсолютного уничтожения, не должен пренебрегать
безусловной уверенностью, что сокровеннейшее начало его жизни этому
уничтожению не подлежит. И можно даже высказать парадокс, что и то второе
начало, которое, подобно силам природы, остается чуждо вечной смене
состояний, протекающей по нити причинного сцепления, т.е. материя, сулит нам
своей абсолютной устойчивостью такую неразрушимость, в силу которой человек,
неспособный понять никакой иной вечности, все-таки может уповать на
известного рода бессмертие. "Как? - возразят мне, - на устойчивость простого
праха, грубой материи, надо смотреть как на продолжение нашего существа?"
Ого! Разве вы знаете этот прах? Разве вы знаете, что он такое и к чему он
способен? Узнайте его, прежде чем презирать его. Материя, которая лежит
теперь перед вами как прах и пепел, сейчас, растворившись в воде, осядет
кристаллом, засверкает в металле, рассыплет электрические искры, в своем
гальваническом напряжении проявит силу, которая, разложив самые крепкие
соединения, обратит земные массы в металл; и мало того: она сама собою
воплотится в растение и животное и из своего таинственного лона породит ту
самую жизнь, утраты которой вы так боитесь в своей ограниченности. Неужели
продолжать свое существование в виде такой материи совсем уже ничего не
стоит? Нет, я серьезно утверждаю, что даже эта устойчивость материи
свидетельствует о бессмертии нашего истинного существа, - хотя бы только
метафорически или, лучше сказать, в виде силуэта. Для того чтобы убедиться в
этом, достаточно вспомнить данное нами
в 24-й главе объяснение материи: из него оказалось, что чистая,
бесформенная материя - эта основа эмпирического мира, сама по себе никогда
не восприемлемая, но всегда неизменно предполагаемая, - представляет собою
непосредственное отражение, вообще - зримый образ вещи в себе, т.е. воли;
поэтому к ней, в условиях опыта, применимо все то, что безусловно присуще
самой воле, и в образе временной неразрушимости она, материя, воспроизводит
истинную вечность воли. А ввиду того, что, как я уже сказал, природа не
лжет, то ни одно наше воззрение, зародившееся из чисто объективного
восприятия ее и прошедшее через правильное логическое мышление, не может
быть совершенно ложно: нет, в худшем случае оно страдает большой
односторонностью и неполнотой. Именно таким воззрением, бесспорно, и
является последовательный материализм, например - эпикуровский, как и
противоположный ему абсолютный идеализм, например - берклеевский, - как и
вообще всякий философский принцип, зародившийся из верного понимания и
добросовестно разработанный. Но только все это - в высшей степени
односторонние миросозерцания, и поэтому, при всей их противоположности, все
они одновременно истинны, - каждое со своей определенной точки зрения; а
стоит лишь над этой точкой подняться, как истинность их сейчас же
оказывается относительной и условной. Высшей же точкой, с которой можно бы
обозреть их все, увидеть их истинными только относительно, понять их
несостоятельность за данными пределами, - может быть точка абсолютной
истины, насколько она вообще достижима. Вот почему, как я только что
показал, даже в очень грубом, собственно, и поэтому в очень старом воззрении
материализма неразрушимость нашего внутреннего истинного существа находит
все-таки свою тень и отражение, - именно, в идее постоянства материи,
подобно тому как в натурализме абсолютной физики, который стоит уже выше
материализма, она - эта неразрушимость, представлена в учении о
вездесущности и вечности сил природы, - ведь к ним, во всяком случае, надо
причислить и жизненную силу. Таким образом, даже и эти грубые мировоззрения
заключают в себе выражение той мысли, что живое существо не находит в смерти
абсолютного уничтожения, а продолжает существовать в целом природы и вместе
с ним.
Соображения, которые мы приводили до сих пор и к которым примыкают
дальнейшие разъяснения, имели своей исходной точкой тот поразительный страх
смерти, какой объемлет все живые существа. Теперь же переменим угол зрения и
рассмотрим, как, в противоположность отдельным существам, относится к смерти
природа в своем целом, - при этом будем все еще держаться строго
эмпирической почвы.
Бесспорно, мы не знаем игры с большей ставкой, чем та, где речь идет о
жизни и смерти: каждый отдельный исход этой игры ожидается нами с крайним
напряжением, интересом и страхом, ибо в наших глазах здесь ставится на карту
все. Напротив, природа, которая никогда не лжет, а всегда откровенна и
искренна, высказывается об этом предмете совершенно иначе, - именно так, как
Кришна в "Бхагавадгите". Она говорит вот что: смерть или жизнь индивидуума
ничего не значит. Выражает она это тем, что жизнь всякого животного, а также
и человека отдает на произвол самых незначительных случайностей, нисколько
не заботясь об его защите. Вот по вашей дороге ползет насекомое: малейший,
незаметный для вас поворот вашей ноги имеет решающее значение для его жизни
и смерти. Посмотрите на лесную улитку: без всяких орудий для бегства, для
обороны, для обмана, для укрывательства она представляет собою готовую
добычу для всех желающих. Посмотрите, как рыба беспечно играет в еще
открытой сети, как лень удерживает лягушку от бегства, которое могло бы ее
спасти, как птица не замечает сокола, который кружит над нею, как волк из-за
кустарника зорко высматривает овец. Все они, мало заботливые и осторожные,
простодушно бродят среди опасностей, которые каждую минуту грозят их
существованию. Таким образом, природа, без всякого раздумья отдавая свои
невыразимо искусные организмы не только в добычу более сильным существам, но
и предоставляя их произволу слепого случая, капризу всякого дурака,
шаловливости всякого ребенка, - природа говорит этим, что гибель
индивидуумов для нее безразлич-
на, ей не вредит, не имеет для нее никакого значения и что в указанных
случаях беспомощности животных результат столь же ничтожен, как и его
причина. Она весьма ясно выражает это, и она никогда не лжет, но только она
не комментирует своих вещаний, а говорит скорее в лаконическом стиле
оракула. И вот, если наша общая все-мать так беспечно посылает своих детей
навстречу тысяче грозящих опасностей, без всякого покрова и защиты, то это
возможно лишь потому, что она знает, что если они падают, то падают только
обратно в ее же лоно, где и находят свое спасение, так что это падение -
простая шутка. С человеком она поступает не иначе, чем с животными; и на
него, следовательно, тоже распространяется ее девиз: жизнь или смерть
индивидуума для нее безразличны. Поэтому, в известном смысле, они должны
быть безразличны и для нас, так как ведь мы сами - тоже природа. И
действительно, если бы только наш взгляд проникал достаточно глубоко, мы
согласились бы с природой и на смерть или жизнь смотрели бы так же
равнодушно, как она. А покамест эту беспечность и равнодушие природы к жизни
индивидуумов мы, путем рефлексии, должны объяснять себе в том смысле, что
гибель подобного единичного явления нисколько не затрагивает его истинного и
внутреннего существа.
Если далее принять в расчет, что не только жизнь и смерть, как мы
только что видели, зависят от самой ничтожной случайности, но что и вообще
бытие органических существ эфемерно и животное и растение сегодня возникает,
а завтра гибнет; что рождение и смерть следуют друг за другом в быстрой
смене, между тем как неорганическому царству, которое стоит гораздо ниже,
суждена несравненно большая долговечность; что бесконечно долгое
существование дано только абсолютно бесформенной материи, за которой мы
признаем его даже априорно, - если принять все это в расчет, то, думается
мне, даже при чисто эмпирическом, но объективном и беспристрастном
восприятии такого порядка вещей сама собою должна возникнуть мысль, что этот
порядок представляет собою лишь поверхностный феномен, что такое
беспрерывное возникновение и уничтожение вовсе не затрагивает корня вещей, а
только отно-
сительно и даже призрачно, и не распространяется на истинную,
внутреннюю сущность каждой вещи, везде и повсюду скрывающуюся от наших
взоров и глубоко загадочную, - ту сущность, которая невозмутимо продолжает
при этом свое бытие, хотя мы и не видим и не понимаем, как это происходит, и
вынуждены представлять себе это лишь в общих чертах, в виде какого-то
чего-то давно прошедшего. И действительно: то, что самые несовершенные,
низшие, неорганические вещи невредимо продолжают свое существование, между
тем как наиболее совершенные существа, живые, со своей бесконечно сложной и
непостижимо искусной организацией, постоянно должны возникать сызнова и
сызнова и через короткий промежуток времени обращаться в абсолютное ничто,
чтобы дать место опять новым, себе подобным особям, из ничего рождающимся в
бытие, - это такая очевидная нелепость, что подобный строй вещей никогда не
может быть истинным миропорядком, а скорее служит простой оболочкой, за
которой последний скрывается, или, точнее сказать, это - феномен,
обусловленный свойствами нашего интеллекта. И даже все бытие или небытие
этих отдельных существ, по отношению к которому жизнь и смерть являются
противоположностями, - даже это бытие может быть только релятивно; и тот
язык природы, на котором оно звучит для нас как нечто данное абсолютно, не
может быть, следовательно, истинным и конечным выражением свойства вещей и
миропорядка, а на самом деле представляет собою лишь некоторый "местный
диалект", т.е. нечто истинное только в относительном смысле, "так
называемое", то, что надо понимать с некоторой оговоркой, или, точнее
говоря, - нечто, обусловленное нашим интеллектом. Я утверждаю:
непосредственное, интуитивное убеждение в том, что я старался описать здесь
вышеприведенными словами, само собою зарождается у всякого, - конечно, под
всяким я разумею лишь того, чей ум не самого заурядного пошиба, при котором
человек, подобно животному, способен познавать одни только частности,
исключительно как таковые, и в своей познавательной функции не выходит из
тесного предела особей. Тот же, у кого способности по своему раз-
витию хоть несколько выше и кто хотя бы начинает только прозревать в
отдельных существах их общее, их идеи, тот в известной степени проникнется и
этим убеждением, и притом непосредственно, а следовательно - и с полной
уверенностью. И действительно, только маленькие, ограниченные люди могут
совершенно серьезно бояться смерти как своего уничтожения; людям же,
высокоодаренным, подобные страхи остаются вполне чужды. Платон справедливо
видел основу всей философии в познании идеологии, т.е. в уразумении общего в
частном. Но у кого это, непосредственно внушаемое самой природой, убеждение
должно было быть необычайно живо, так это у возвышенных творцов "Упанишады",
"Вед", которых даже трудно представить себе обыкновенными людьми: оно, это
убеждение, так проникновенно звучит из их бесчисленных вещаний, что это
непосредственное озарение их разума надо объяснять тем, что индусские
мудрецы, по времени стоя ближе к началу человеческого рода, понимали
сущность вещей яснее и глубже, чем эти в силах уже ослабевшие поколения,
теперешние несовершенные смертные. Бесспорно, это объясняется и тем, что они
видели перед собою природу Индии, гораздо больше исполненную жизни, чем наша
северная. Но и отвлеченная мысль, как ее последовательно развил великий дух
Канта, ведет иной дорогой к тому же результату, ибо она учит нас, что наш
интеллект, в котором проходит этот быстро сменяющийся мир явлений,
воспринимает не истинную конечную сущность вещей, а только ее проявление, -
потому, прибавлю я со своей стороны, что он первоначально был предназначен
только предъявлять мотивы нашей воле, т.е. помогать ей в стремлении к ее
мелочным целям.
Но продолжим наше объективное и беспристрастное рассмотрение природы.
Когда я убиваю какое-нибудь животное, будет ли это собака, птица, лягушка,
даже только насекомое, то, собственно говоря, немыслимо, чтобы это существо,
или, лучше, та первоначальная сила, благодаря которой такое удивительное
существо еще за минуту перед тем было в полном расцвете своей энергии и
жизни, - чтобы эта сила обратилась в ничто из-за моего злого или
легкомысленного поступка. А с другой стороны, невозможно, чтобы
миллионы самых различных животных, которые всякое мгновение в бесконечном
разнообразии вступают в жизнь, наполненные силы и стремительности, -
невозможно, чтобы они до акта своего рождения не были ничем и от ничего
дошли до некоторого абсолютного начала.
И вот, когда я вижу, что подобным образом одно существо исчезает у меня
из виду неведомо куда, а другое существо появляется неведомо откуда, и когда
оба они при этом имеют еще один и тот же вид, одну и ту же сущность, один и
тот же характер, но только не одну и ту же материю, которую они еще и при
жизни своей беспрестанно сбрасывают с себя и обновляют, - то предположение,
что то, что исчезает, и то, что является на его место, есть одно и то же
существо, которое испытало лишь небольшое изменение и обновление формы
своего бытия, и что, следовательно, смерть для рода - то же, что сон для
индивидуума, - это предположение, говорю я, поистине так напрашивается само
собою, что невозможно не принять его... Если, как это неоднократно
повторялось, сравнение выводов какой-нибудь системы с показаниями здравого
человеческого рассудка должно служить пробным камнем ее истинности, то я
желал бы, чтобы приверженцы мировоззрения, унаследованного докантовскими
эклектиками от Декарта, да и теперь еще господствующего среди значительного
числа образованных людей в Европе, - чтобы приверженцы этого мировоззрения
испытали его на указанном пробном камне.
Всегда и повсюду истинной эмблемой природы является круг, потому что он
- схема возвратного движения: а оно, действительно, - самая общая форма в
природе, которой последняя пользуется везде, начиная от движения небесных
созвездий и кончая смертью и возникновением органических существ, и которая
одна, в беспрерывном потоке времени и его содержимого, делает возможным
некоторое устойчивое бытие, т.е. природу.
Вглядитесь осенью в маленький мир насекомых, - посмотрите, как одно
готовит себе ложе, для того чтобы заснуть долгим оцепенелым сном зимы, как
другое заволакивается в паутину, для того чтобы перезимовать в виде куколки
и затем весною проснуться молодым и более совершенным; как, наконец,
большинство из них, думая найти себе покой в объятиях смерти, заботливо
пристраивают удобный уголок для своего яйца, чтобы впоследствии выйти из
него обновленными, - посмотрите на это, и вы убедитесь, что и здесь природа
вещает свое великое учение о бессмертии, - учение, которое должно показать
нам, что между сном и смертью нет радикального различия, что смерть столь же
безопасна для бытия, как и сон. Заботливость, с какою насекомое устраивает
ячейку или ямочку, или гнездышко, кладет туда свое яйцо, вместе с кормом для
личинки, которая появится оттуда будущей весною, а затем спокойно умирает, -
эта заботливость совершенно подобна той, с какою человек ввечеру
приготовляет себе платье и завтрак для следующего утра, а затем спокойно
идет спать; этого совершенно не могло бы быть, если бы насекомое, которое
умирает осенью, не было, само по себе, в своем действительном существе,
столь же тождественно с насекомым, которое родится весною, как человек,
идущий спать, тождествен с человеком, который встанет по утру.
Если, руководствуясь этими соображениями, мы вернемся к самим себе и к
нашему человеческому роду и устремим свои взоры вперед, в отдаленное
будущее; если мы попытаемся вообразить себе грядущее поколение в чуждой
оболочке их обычаев и одежд и вдруг спросим себя: откуда же придут все эти
существа? где они теперь? где то обильное лоно чреватого мирами "ничто",
которое пока еще скрывает их в себе, эти грядущие поколения? - то на
подобные вопросы не последует ли из улыбающихся уст такой правдивый ответ:
"где эти существа? да где же иначе, как не там, где только и было и всегда
будет реальное, в настоящем и его содержании, - т.е. в тебе, ослепленный
вопрошатель? В этом неведении собственного существа ты подобен листу на
дереве, который осенью, увядая и опадая, сетует на свою гибель и не хочет
искать утешения в надежде на свежую зелень, которая весною оденет дерево:
нет, он ропщет и вопиет: "Это буду уже не я! это будут совсем другие
листья!" О, глупый лист! Куда же ты дума-
ешь уйти? И откуда могут явиться другие листья? Где то ничто, пасти
которого ты боишься? Познай же твое собственное существо: ведь это именно
оно столь исполнено жажды бытия, - познай его во внутренней, таинственной,
зиждительной силе дерева, которая, будучи едина и тожественна во всех
поколениях листьев, никогда не бывает доступна возникновению и гибели. Но
та, которая происходит от старости, эвтаназия, представляет собою
постепенное и незаметное удаление из бытия. Одна за другой погасают у
старика страсти и желания, а с ними и восприимчивость к их объектам; аффекты
уже не находят себе возбуждающего толчка, ибо способность представления все
слабеет и слабеет, ее образы бледнеют, впечатления не задерживаются и
проходят бесследно, дни протекают все быстрее и быстрее, события теряют свою
значительность, - все блекнет. И глубокий старец тихо бродит кругом или
дремлет где-нибудь в уголке - тень и призрак своего прежнего существа. Что
же еще остается здесь смерти для разрушения? Наступит день, и задремлет
старик в последний раз, и посетят его сновидения... те сновидения, о которых
говорит Гамлет в своем знаменитом монологе. Я думаю, они грезятся нам и
теперь.
Здесь надо заметить еще и то, что поддержание жизненного процесса, хотя
оно и имеет метафизическую основу, совершается не без противодействия и,
следовательно, не без некоторых усилий. Это именно они каждый вечер утомляют
организм, так что он прекращает мозговую функцию и уменьшает некоторые
выделения, дыхание, пульс и развитие теплоты. Отсюда следует заключить, что
полное прекращение жизненного процесса должно быть для его оживляющей силы
удивительным облегчением; быть может, в этом и кроется одна из причин того,
что на лицах большинства мертвецов написано выражение покоя и довольства.
Вообще, момент умирания, вероятно, подобен моменту пробуждения от тягостного
кошмара.
До сих пор оказывается, что смерть, как ни страшимся мы ее, на самом
деле не может представлять собою никакого зла. Мало того: часто является она
благом и желанной гостьей. Все, что наткнулось на неодолимые препоны для
своего существования или для своих стремлений, все, что страдает неисцелимой
болезнью или безутешной скорбью, - все это свое последнее, по большей части
само собою раскрывающееся убежище находит себе в возвращении в недра
природы, откуда оно, как и все другое, ненадолго всплыло, соблазненное
надеждой на такие условия бытия, которые более благоприятны, чем доставшиеся
ему в удел, и куда для него всегда открыта дорога назад. Это возвращение -
приход благого для живущего. Но совершается оно только после физической или
нравственной борьбы; до такой степени всякое существо противится возвращению
туда, откуда оно так легко и охотно пришло в жизнь, столь богатую
страданиями и столь бедную радостью. Индусы придавали богу смерти, Яма, два
лица: одно - страшное, пугающее, другое - очень ласковое и доброе. Это
отчасти объясняется только что приведенными соображениями.
С эмпирической точки зрения, на которой мы все еще стоим, само собою
возникает одно соображение, которое заслуживает поэтому более точного
определения и должно быть введено в свои границы. Когда я смотрю на труп, я
вижу, что здесь прекратились чувствительность, раздражимость,
кровообращение, репродукция и т.д. Отсюда я с уверенностью заключаю, что та
сила, которая до сих пор приводила их в движение, но при этом никогда не
была мне известна, теперь больше не движет ими, - т.е. покинула их. Но если
бы я прибавил, что эта сила, вероятно, представляет собою именно то самое,
что я знал лишь как сознание, т.е. как интеллигенцию [душу], то это было бы
заключение не только незаконное, но и очевидно ложное. Ибо всегда сознание
являлось мне не как причина, а как продукт и результат органической жизни;
вместе с последней оно возрастало и падало, т.е. было разное в разные
возрасты, в здоровьи и в болезни, во сне, в обмороке, в бодрственном
состоянии и т.д.; всегда, значит, оно являлось как действие, а не как
причина органической жизни; всегда являлось оно как нечто такое, что
возникает и исчезает и опять возникает, - пока существуют для этого
благоприятные условия, но не иначе. Мало того: мне, быть может, случалось
видеть, что полное расстройство сознания, безумие, не только не понижает и
не подавляет остальных сил и не только не опасно для жизни, но даже весьма
повышает возбудимость или мускульную силу и этим скорее удлиняет жизнь, чем
сокращает ее, если только не вмешиваются другие причины. Далее:
индивидуальность я знал как свойство всего органического и потому, если это
органическое было одарено самосознанием, то и как свойством сознания; и
заключать теперь, что индивидуальность присуща была этому, совершенно
неведомому мне принципу, который исчез, который нес с собою жизнь, - для
этого у меня нет никаких оснований, - тем более что я вижу, как везде в
природе каждое единичное явление представляет собою создание некоторой общей
силы, действующей в тысяче подобных явлений. Но, с другой стороны, столь же
мало оснований заключить, что так как органическая жизнь здесь прекратилась,
то и сила, которая доселе приводила ее в действие, обратилась в ничто, - как
от остановившейся прялки нельзя заключать о смерти пряхи. Когда маятник,
найдя опять свой центр тяжести, приходит наконец в состояние покоя и таким
обра-
зом иллюзия его индивидуальной жизни прекращается, то никто не думает,
что теперь уничтожилась сила тяготения: понимает, что она продолжает
действовать в тысяче проявлений теперь, как и раньше, и только перестала
воочию обнаруживать свое действие. Конечно, против этого сравнения можно
возразить, что здесь и в этом маятнике сила тяжести перестала не
действовать, а только наглядным образом проявлять свое действие; но кто
настаивает на этом возражении, пусть вместо маятника представит себе
электрическое тело, в котором, по его разряжении, электричество на самом
деле прекратило свое действие. Своим сравнением я хотел только показать, что
мы непосредственно приписываем даже самым низшим силам природы некоторую
вечность и вездесущность, по отношению к которым ни на одну минуту не вводит
нас в заблуждение недолговечность их случайных проявлений. Тем менее,
следовательно, должно приходить нам на мысль считать остановку жизни
прекращением животворного принципа, т.е. принимать смерть за полное
уничтожение человека. Если та могучая рука, которая три тысячи лет назад
натягивала лук Одиссея, больше не существует, то ни один мыслящий и
правильный ум не станет из-за этого утверждать, что сила, которая так
энергично действовала в ней, совершенно пропала; а следовательно, при
дальнейшем размышлении, он не согласится с тем, что сила, которая сегодня
натягивает лук, начала свое существование только с этой рукой. Гораздо
естественнее прийти к мысли, что сила, которая раньше приводила в движение
какую-нибудь теперь исчезнувшую жизнь, это - та самая сила, которая
проявляется в другой жизни, теперь цветущей, - эта мысль почти неотвратима.
Но мы несомненно знаем, что, как я показал во второй книге, исчезает лишь
то, что входит в причинную цепь явлений, - а входят в нее только состояния и
формы. Не распространяется же эта вызываемая причинами смена состояний и
форм, с одной стороны, на материю, а с другой - на силы природы: и та, и
другая являются предпосылкой всяческих изменений. А то начало, которое нас
животворит, мы прежде всего должны мыслить по крайней мере как силу природы,
пока более глубокое исследование не покажет нам, что
она такое сама по себе. Итак, жизненная сила, даже понимаемая в смысле
силы природы, остается чуждой смене форм и состояний, которые приводят и
уходят, влекомые цепью причин и действий, и которые одни подвластны
возникновению и уничтожению, как это показывает опыт. Следовательно, в этих
пределах нетленность нашего подлинного существа остается вне всяких
сомнений. Конечно, это не удовлетворяет тем запросам, какие мы обыкновенно
предъявляем к доказательствам в пользу нашего загробного существования, и не
дает того утешения, какого мы ждем от них. Но все-таки и это уже есть нечто,
и кто боится смерти как абсолютного уничтожения, не должен пренебрегать
безусловной уверенностью, что сокровеннейшее начало его жизни этому
уничтожению не подлежит. И можно даже высказать парадокс, что и то второе
начало, которое, подобно силам природы, остается чуждо вечной смене
состояний, протекающей по нити причинного сцепления, т.е. материя, сулит нам
своей абсолютной устойчивостью такую неразрушимость, в силу которой человек,
неспособный понять никакой иной вечности, все-таки может уповать на
известного рода бессмертие. "Как? - возразят мне, - на устойчивость простого
праха, грубой материи, надо смотреть как на продолжение нашего существа?"
Ого! Разве вы знаете этот прах? Разве вы знаете, что он такое и к чему он
способен? Узнайте его, прежде чем презирать его. Материя, которая лежит
теперь перед вами как прах и пепел, сейчас, растворившись в воде, осядет
кристаллом, засверкает в металле, рассыплет электрические искры, в своем
гальваническом напряжении проявит силу, которая, разложив самые крепкие
соединения, обратит земные массы в металл; и мало того: она сама собою
воплотится в растение и животное и из своего таинственного лона породит ту
самую жизнь, утраты которой вы так боитесь в своей ограниченности. Неужели
продолжать свое существование в виде такой материи совсем уже ничего не
стоит? Нет, я серьезно утверждаю, что даже эта устойчивость материи
свидетельствует о бессмертии нашего истинного существа, - хотя бы только
метафорически или, лучше сказать, в виде силуэта. Для того чтобы убедиться в
этом, достаточно вспомнить данное нами
в 24-й главе объяснение материи: из него оказалось, что чистая,
бесформенная материя - эта основа эмпирического мира, сама по себе никогда
не восприемлемая, но всегда неизменно предполагаемая, - представляет собою
непосредственное отражение, вообще - зримый образ вещи в себе, т.е. воли;
поэтому к ней, в условиях опыта, применимо все то, что безусловно присуще
самой воле, и в образе временной неразрушимости она, материя, воспроизводит
истинную вечность воли. А ввиду того, что, как я уже сказал, природа не
лжет, то ни одно наше воззрение, зародившееся из чисто объективного
восприятия ее и прошедшее через правильное логическое мышление, не может
быть совершенно ложно: нет, в худшем случае оно страдает большой
односторонностью и неполнотой. Именно таким воззрением, бесспорно, и
является последовательный материализм, например - эпикуровский, как и
противоположный ему абсолютный идеализм, например - берклеевский, - как и
вообще всякий философский принцип, зародившийся из верного понимания и
добросовестно разработанный. Но только все это - в высшей степени
односторонние миросозерцания, и поэтому, при всей их противоположности, все
они одновременно истинны, - каждое со своей определенной точки зрения; а
стоит лишь над этой точкой подняться, как истинность их сейчас же
оказывается относительной и условной. Высшей же точкой, с которой можно бы
обозреть их все, увидеть их истинными только относительно, понять их
несостоятельность за данными пределами, - может быть точка абсолютной
истины, насколько она вообще достижима. Вот почему, как я только что
показал, даже в очень грубом, собственно, и поэтому в очень старом воззрении
материализма неразрушимость нашего внутреннего истинного существа находит
все-таки свою тень и отражение, - именно, в идее постоянства материи,
подобно тому как в натурализме абсолютной физики, который стоит уже выше
материализма, она - эта неразрушимость, представлена в учении о
вездесущности и вечности сил природы, - ведь к ним, во всяком случае, надо
причислить и жизненную силу. Таким образом, даже и эти грубые мировоззрения
заключают в себе выражение той мысли, что живое существо не находит в смерти
абсолютного уничтожения, а продолжает существовать в целом природы и вместе
с ним.
Соображения, которые мы приводили до сих пор и к которым примыкают
дальнейшие разъяснения, имели своей исходной точкой тот поразительный страх
смерти, какой объемлет все живые существа. Теперь же переменим угол зрения и
рассмотрим, как, в противоположность отдельным существам, относится к смерти
природа в своем целом, - при этом будем все еще держаться строго
эмпирической почвы.
Бесспорно, мы не знаем игры с большей ставкой, чем та, где речь идет о
жизни и смерти: каждый отдельный исход этой игры ожидается нами с крайним
напряжением, интересом и страхом, ибо в наших глазах здесь ставится на карту
все. Напротив, природа, которая никогда не лжет, а всегда откровенна и
искренна, высказывается об этом предмете совершенно иначе, - именно так, как
Кришна в "Бхагавадгите". Она говорит вот что: смерть или жизнь индивидуума
ничего не значит. Выражает она это тем, что жизнь всякого животного, а также
и человека отдает на произвол самых незначительных случайностей, нисколько
не заботясь об его защите. Вот по вашей дороге ползет насекомое: малейший,
незаметный для вас поворот вашей ноги имеет решающее значение для его жизни
и смерти. Посмотрите на лесную улитку: без всяких орудий для бегства, для
обороны, для обмана, для укрывательства она представляет собою готовую
добычу для всех желающих. Посмотрите, как рыба беспечно играет в еще
открытой сети, как лень удерживает лягушку от бегства, которое могло бы ее
спасти, как птица не замечает сокола, который кружит над нею, как волк из-за
кустарника зорко высматривает овец. Все они, мало заботливые и осторожные,
простодушно бродят среди опасностей, которые каждую минуту грозят их
существованию. Таким образом, природа, без всякого раздумья отдавая свои
невыразимо искусные организмы не только в добычу более сильным существам, но
и предоставляя их произволу слепого случая, капризу всякого дурака,
шаловливости всякого ребенка, - природа говорит этим, что гибель
индивидуумов для нее безразлич-
на, ей не вредит, не имеет для нее никакого значения и что в указанных
случаях беспомощности животных результат столь же ничтожен, как и его
причина. Она весьма ясно выражает это, и она никогда не лжет, но только она
не комментирует своих вещаний, а говорит скорее в лаконическом стиле
оракула. И вот, если наша общая все-мать так беспечно посылает своих детей
навстречу тысяче грозящих опасностей, без всякого покрова и защиты, то это
возможно лишь потому, что она знает, что если они падают, то падают только
обратно в ее же лоно, где и находят свое спасение, так что это падение -
простая шутка. С человеком она поступает не иначе, чем с животными; и на
него, следовательно, тоже распространяется ее девиз: жизнь или смерть
индивидуума для нее безразличны. Поэтому, в известном смысле, они должны
быть безразличны и для нас, так как ведь мы сами - тоже природа. И
действительно, если бы только наш взгляд проникал достаточно глубоко, мы
согласились бы с природой и на смерть или жизнь смотрели бы так же
равнодушно, как она. А покамест эту беспечность и равнодушие природы к жизни
индивидуумов мы, путем рефлексии, должны объяснять себе в том смысле, что
гибель подобного единичного явления нисколько не затрагивает его истинного и
внутреннего существа.
Если далее принять в расчет, что не только жизнь и смерть, как мы
только что видели, зависят от самой ничтожной случайности, но что и вообще
бытие органических существ эфемерно и животное и растение сегодня возникает,
а завтра гибнет; что рождение и смерть следуют друг за другом в быстрой
смене, между тем как неорганическому царству, которое стоит гораздо ниже,
суждена несравненно большая долговечность; что бесконечно долгое
существование дано только абсолютно бесформенной материи, за которой мы
признаем его даже априорно, - если принять все это в расчет, то, думается
мне, даже при чисто эмпирическом, но объективном и беспристрастном
восприятии такого порядка вещей сама собою должна возникнуть мысль, что этот
порядок представляет собою лишь поверхностный феномен, что такое
беспрерывное возникновение и уничтожение вовсе не затрагивает корня вещей, а
только отно-
сительно и даже призрачно, и не распространяется на истинную,
внутреннюю сущность каждой вещи, везде и повсюду скрывающуюся от наших
взоров и глубоко загадочную, - ту сущность, которая невозмутимо продолжает
при этом свое бытие, хотя мы и не видим и не понимаем, как это происходит, и
вынуждены представлять себе это лишь в общих чертах, в виде какого-то
чего-то давно прошедшего. И действительно: то, что самые несовершенные,
низшие, неорганические вещи невредимо продолжают свое существование, между
тем как наиболее совершенные существа, живые, со своей бесконечно сложной и
непостижимо искусной организацией, постоянно должны возникать сызнова и
сызнова и через короткий промежуток времени обращаться в абсолютное ничто,
чтобы дать место опять новым, себе подобным особям, из ничего рождающимся в
бытие, - это такая очевидная нелепость, что подобный строй вещей никогда не
может быть истинным миропорядком, а скорее служит простой оболочкой, за
которой последний скрывается, или, точнее сказать, это - феномен,
обусловленный свойствами нашего интеллекта. И даже все бытие или небытие
этих отдельных существ, по отношению к которому жизнь и смерть являются
противоположностями, - даже это бытие может быть только релятивно; и тот
язык природы, на котором оно звучит для нас как нечто данное абсолютно, не
может быть, следовательно, истинным и конечным выражением свойства вещей и
миропорядка, а на самом деле представляет собою лишь некоторый "местный
диалект", т.е. нечто истинное только в относительном смысле, "так
называемое", то, что надо понимать с некоторой оговоркой, или, точнее
говоря, - нечто, обусловленное нашим интеллектом. Я утверждаю:
непосредственное, интуитивное убеждение в том, что я старался описать здесь
вышеприведенными словами, само собою зарождается у всякого, - конечно, под
всяким я разумею лишь того, чей ум не самого заурядного пошиба, при котором
человек, подобно животному, способен познавать одни только частности,
исключительно как таковые, и в своей познавательной функции не выходит из
тесного предела особей. Тот же, у кого способности по своему раз-
витию хоть несколько выше и кто хотя бы начинает только прозревать в
отдельных существах их общее, их идеи, тот в известной степени проникнется и
этим убеждением, и притом непосредственно, а следовательно - и с полной
уверенностью. И действительно, только маленькие, ограниченные люди могут
совершенно серьезно бояться смерти как своего уничтожения; людям же,
высокоодаренным, подобные страхи остаются вполне чужды. Платон справедливо
видел основу всей философии в познании идеологии, т.е. в уразумении общего в
частном. Но у кого это, непосредственно внушаемое самой природой, убеждение
должно было быть необычайно живо, так это у возвышенных творцов "Упанишады",
"Вед", которых даже трудно представить себе обыкновенными людьми: оно, это
убеждение, так проникновенно звучит из их бесчисленных вещаний, что это
непосредственное озарение их разума надо объяснять тем, что индусские
мудрецы, по времени стоя ближе к началу человеческого рода, понимали
сущность вещей яснее и глубже, чем эти в силах уже ослабевшие поколения,
теперешние несовершенные смертные. Бесспорно, это объясняется и тем, что они
видели перед собою природу Индии, гораздо больше исполненную жизни, чем наша
северная. Но и отвлеченная мысль, как ее последовательно развил великий дух
Канта, ведет иной дорогой к тому же результату, ибо она учит нас, что наш
интеллект, в котором проходит этот быстро сменяющийся мир явлений,
воспринимает не истинную конечную сущность вещей, а только ее проявление, -
потому, прибавлю я со своей стороны, что он первоначально был предназначен
только предъявлять мотивы нашей воле, т.е. помогать ей в стремлении к ее
мелочным целям.
Но продолжим наше объективное и беспристрастное рассмотрение природы.
Когда я убиваю какое-нибудь животное, будет ли это собака, птица, лягушка,
даже только насекомое, то, собственно говоря, немыслимо, чтобы это существо,
или, лучше, та первоначальная сила, благодаря которой такое удивительное
существо еще за минуту перед тем было в полном расцвете своей энергии и
жизни, - чтобы эта сила обратилась в ничто из-за моего злого или
легкомысленного поступка. А с другой стороны, невозможно, чтобы
миллионы самых различных животных, которые всякое мгновение в бесконечном
разнообразии вступают в жизнь, наполненные силы и стремительности, -
невозможно, чтобы они до акта своего рождения не были ничем и от ничего
дошли до некоторого абсолютного начала.
И вот, когда я вижу, что подобным образом одно существо исчезает у меня
из виду неведомо куда, а другое существо появляется неведомо откуда, и когда
оба они при этом имеют еще один и тот же вид, одну и ту же сущность, один и
тот же характер, но только не одну и ту же материю, которую они еще и при
жизни своей беспрестанно сбрасывают с себя и обновляют, - то предположение,
что то, что исчезает, и то, что является на его место, есть одно и то же
существо, которое испытало лишь небольшое изменение и обновление формы
своего бытия, и что, следовательно, смерть для рода - то же, что сон для
индивидуума, - это предположение, говорю я, поистине так напрашивается само
собою, что невозможно не принять его... Если, как это неоднократно
повторялось, сравнение выводов какой-нибудь системы с показаниями здравого
человеческого рассудка должно служить пробным камнем ее истинности, то я
желал бы, чтобы приверженцы мировоззрения, унаследованного докантовскими
эклектиками от Декарта, да и теперь еще господствующего среди значительного
числа образованных людей в Европе, - чтобы приверженцы этого мировоззрения
испытали его на указанном пробном камне.
Всегда и повсюду истинной эмблемой природы является круг, потому что он
- схема возвратного движения: а оно, действительно, - самая общая форма в
природе, которой последняя пользуется везде, начиная от движения небесных
созвездий и кончая смертью и возникновением органических существ, и которая
одна, в беспрерывном потоке времени и его содержимого, делает возможным
некоторое устойчивое бытие, т.е. природу.
Вглядитесь осенью в маленький мир насекомых, - посмотрите, как одно
готовит себе ложе, для того чтобы заснуть долгим оцепенелым сном зимы, как
другое заволакивается в паутину, для того чтобы перезимовать в виде куколки
и затем весною проснуться молодым и более совершенным; как, наконец,
большинство из них, думая найти себе покой в объятиях смерти, заботливо
пристраивают удобный уголок для своего яйца, чтобы впоследствии выйти из
него обновленными, - посмотрите на это, и вы убедитесь, что и здесь природа
вещает свое великое учение о бессмертии, - учение, которое должно показать
нам, что между сном и смертью нет радикального различия, что смерть столь же
безопасна для бытия, как и сон. Заботливость, с какою насекомое устраивает
ячейку или ямочку, или гнездышко, кладет туда свое яйцо, вместе с кормом для
личинки, которая появится оттуда будущей весною, а затем спокойно умирает, -
эта заботливость совершенно подобна той, с какою человек ввечеру
приготовляет себе платье и завтрак для следующего утра, а затем спокойно
идет спать; этого совершенно не могло бы быть, если бы насекомое, которое
умирает осенью, не было, само по себе, в своем действительном существе,
столь же тождественно с насекомым, которое родится весною, как человек,
идущий спать, тождествен с человеком, который встанет по утру.
Если, руководствуясь этими соображениями, мы вернемся к самим себе и к
нашему человеческому роду и устремим свои взоры вперед, в отдаленное
будущее; если мы попытаемся вообразить себе грядущее поколение в чуждой
оболочке их обычаев и одежд и вдруг спросим себя: откуда же придут все эти
существа? где они теперь? где то обильное лоно чреватого мирами "ничто",
которое пока еще скрывает их в себе, эти грядущие поколения? - то на
подобные вопросы не последует ли из улыбающихся уст такой правдивый ответ:
"где эти существа? да где же иначе, как не там, где только и было и всегда
будет реальное, в настоящем и его содержании, - т.е. в тебе, ослепленный
вопрошатель? В этом неведении собственного существа ты подобен листу на
дереве, который осенью, увядая и опадая, сетует на свою гибель и не хочет
искать утешения в надежде на свежую зелень, которая весною оденет дерево:
нет, он ропщет и вопиет: "Это буду уже не я! это будут совсем другие
листья!" О, глупый лист! Куда же ты дума-
ешь уйти? И откуда могут явиться другие листья? Где то ничто, пасти
которого ты боишься? Познай же твое собственное существо: ведь это именно
оно столь исполнено жажды бытия, - познай его во внутренней, таинственной,
зиждительной силе дерева, которая, будучи едина и тожественна во всех
поколениях листьев, никогда не бывает доступна возникновению и гибели. Но